Христина опустилась на колени возле кровати и поцеловала эту обескровленную руку, как она целовала крохотную ручку своего ребенка, потом осторожно положила ее под одеяло. Села рядом с постелью на стул и грустно огляделась. Палата была значительно больше в высоту, нежели в ширину, как железнодорожный контейнер, только ослепительно белый. Вместо окна — дверь на балкон с открытой фрамугой наверху. Воздух в палате был свеж и влажен, все же явственно проступал запах какого-то сильно пахнувшего лекарства.
До утра несколько раз заходил очень молодой дежурный врач, толстогубый, черноглазый, добродушный. Он сообщил, что зовут его Саго Сагинянович, подробно растолковал Христине, как ухаживать за больной. Приходила пожилая сестра, делала Марфеньке укол и уходила. Сестра сказала, что Марфенька спит и что это хороший признак. Христине стало немного легче.
Коротая остаток ночи у постели самого дорогого ей человека, она продолжала думать все о том же — о боге.
Всю свою жизнь беспристрастно, как бы со стороны, пересмотрела Христина. Почему она жила так нехорошо, так нескладно? И с какого момента началась эта нескладность?
Была обыкновенная детдомовская девочка Христя, очень робкая, привязчивая, мечтательная. Она росла, как ее подруги, ничем не выделяясь, разве что своей робостью.
На нее никто не обращал внимания. Озорниками педагоги занимались много, даже в нерабочее время: их надо было воспитывать. А Христя ведь никогда не нарушала правил.
Просто удивительно, как мало знали ее и воспитатели, и учителя — ее способности, стремления, надежды. Очень плохо шьет? Ах, какая неспособная, неразвитая! Только этим незнанием и можно объяснить, что ее устроили после детдома на… швейную фабрику. «Почему я не ушла с швейной фабрики, ведь мне там очень не нравилось? — с недоумением вспомнила Христина. — Ведь я же была свободным человеком, что меня удерживало?»
Все то же: робость, страх перед жизнью.
А злосчастное ее замужество?… Не сумела уйти от Щукина!
Христину передернуло при одном воспоминании о Василии. Она густо покраснела. Как она могла жить с таким?! До чего она была несчастна! Как ее душа жаждала утешения. И она нашла его в религии. Да, религия дала ей утешение, мир, покой, благо, но религия же окончательно подавила ее волю, и без того слабую, сделала из Христины безгласную рабу.
Она молила бога сохранить сыночка, а сама не сумела его уберечь. А потом была тюрьма… Христина и там прошла незаметной. Она делала безотказно любую работу, которую ей поручали.
Душевная ее боль неизмеримо превосходила внешние трудности, да она их просто не замечала, занятая своим страданием. Христина все ждала, что скоро умрет, но почему-то не умерла. Потом «зачеты» — ее выпустили раньше срока. Она вернулась в Москву, не зная, что с собой делать, для чего жить, чувствуя себя недостойной хорошей жизни, «как у людей».
«Почему же я все-таки не поступила на работу? — думала Христина, уже не понимая ту, прежнюю, Христину. — Как я могла пойти просить милостыню?»
Ею тогда овладела ложная идея искупления: пострадать за свою вину перед ребенком. Душевные муки были по-прежнему нестерпимы, значит, бог еще не даровал прощения.
«А ты поклонись честному народу в ножки, — будто рядом услышала она елейный голос монашки, — гордыню-то усмири свою, может, бог и простит… бог любит нищих духом…»
— Может, я тогда была ненормальная? — вслух произнесла Христина и с пылающими щеками порывисто поднялась и вышла на балкон.
Деревья сильно раскачивались в густом саду, роняя на балкон холодные капли дождя. Небо почти очистилось от туч. Бледно сияли звезды: уже занимался рассвет холодного апрельского дня. Млечный Путь поблек в отсвете зари.
Христина долго, не шевелясь, смотрела в небо. Грудь ее вздымалась от странного — жуткого и восторженного в одно и то же время — ощущения, нарастающего крещендо, как сказал бы музыкант.
Чудесная была земля, чудесными были звезды — далекие миры, где бушевала извечная материя, — чудесной была каждая живая травинка, повторяющая в строении вещества своего самое Вселенную. Чудесным был человек, слабый и могущественный, разгадывающий тайны мироздания и не умеющий защищать себя от зла. Но уже не было во всем этом бога для Христины.
Марфенька болела долго и тяжело. Прошли апрель, май, июнь, июль, прежде чем она немного поправилась и к ней вернулся ее юмор. Все эти месяцы Христина самоотверженно, нисколько не жалея себя, ухаживала за нею.
— Счастье — иметь такого преданного друга, — сказал как-то Саго Сагинянович. — Она ухаживала за вами, как родная мать!
— Смотря какая мать! — усмехнулась Марфенька. «Моя не всегда находила время меня навестить…» — мысленно добавила она. — Когда же я буду ходить? — спросила она, пристально наблюдая за молодым врачом.
Саго Сагинянович невольно отвел глаза.
— Вот еще подлечим вас…
— Как щенок с перебитыми лапами, — задумчиво протянула Марфенька. «Неужели навсегда?»
Жестокая правда, как ее ни скрывали, дошла до Марфеньки. Предвестниками ее были заплаканные глаза Христины, растерянно-недовольное выражение отца, особая, щемящая душу ласковость санитарок и сестер, нарочито бодрое отношение врачей…
Привел все к одному знаменателю грубоватый парень, лишившийся рук. Он иногда заглядывал к Марфеньке.
— Зашел проститься, выписывают, — сказал он, рассматривая Марфеньку, лежавшую в гипсовой «кроватке».
У него были веселые блестящие карие глаза, в глубине которых притаилось бешенство. Высокий, жилистый, сильный, рукава болтаются, как подрезанные крылья.
Христина ушла в город за вишнями.
— Заново нам с тобой придется учиться жить… — сказал он сурово. — Первой-то жизни увидели краешек, даже не догадались, что это и было счастье… А другая — долгая — трудной будет. Ты, Марфа, хоть подвиг совершила, про тебя вон в «Комсомольской правде» писали. За подвиг, наверное, не так обидно расплачиваться, а я… Совсем по-дурному. Выпимши был… у братухи свадьба. А тут ночная смена. Перед рассветом так спать захотелось, прямо клевал носом. Вот и сунул обе руки под молот — сам не помню как.
— А ты от кого узнал… насчет меня? — небрежно поинтересовалась Марфенька.
— Докторица же, Раиса Иосифовна, меня и утешала. Ты, говорит, хоть передвигаться можешь, а злишься, ропщешь на судьбу и на людей, а Марфенька Оленева никогда не сможет ходить, а ей всего девятнадцать лет, и как бодра. В пример, значит, тебя ставила… А что ты так побледнела? Гм! Может, ты еще не знала?
— Догадывалась! — коротко ответила Марфенька внезапно охрипшим голосом.
— Значит, это я первый ляпнул… Тогда прости. Эка я парень нескладный какой… Идти надо. А поцеловать тебя на прощанье можно?
— Можно.
Парень поцеловал ее в щеку и ушел навсегда. Больше она его никогда в жизни не видела.
Христина возвратилась оживленная, раскрасневшаяся, потная: на улице было очень жарко. Принесла вишни, помидоры, сливы, шоколадные вафли, пирожное.
— Звонил Евгений Петрович, сегодня зайдут с Миррой Павловной, — сообщила она.
Пришли сразу Оленев с женой и Любовь Даниловна с мужем — встретились случайно в вестибюле. Было шесть часов вечера, день неприемный, но для таких высоких гостей главный врач всегда делал исключение.
В небольшой палате стало тесно, шумно, запахло дорогими духами и табаком.
— Ой, сколько родителей сразу! — всплеснула Марфенька руками.
Христина хотела выйти, но Евгений Петрович убедительно попросил ее остаться.
Улыбающаяся санитарка принесла еще стульев, и все кое-как расселись. Христина забилась в уголок за Марфенькиным изголовьем.
«Похоже, будет семейный совет по поводу «куда меня девать», — подумала Марфенька, с любопытством разглядывая неожиданных гостей. Режиссер заговорщически подмигнул ей.
Любовь Даниловна выглядела, как всегда, молодой и красивой, осанка, как у королевы (оперной), особенно когда она взглядывала на Мирру. А Мирра почему-то «облиняла» в последнее время, на лице появились коричневые пятна.
Все по очереди поцеловали Марфеньку, высыпали на постель и на тумбочку подарки, осведомились о здоровье и самочувствии.
— Хорошо! — весело ответила Марфенька. («Очень плохо, хуже некуда быть…») — Скоро буду ходить, — лукаво добавила она.
Одна Мирра не отвела глаз — ей, впрочем, было все безразлично. Евгений Петрович закашлялся.