— На уговоры много времени потратил, — признался Никанор Иванович, получая билетик.
— Мать, что ли, не пускала?
— Да нет, с животным одним разговаривал.
Тётенька-кассирша удивилась, а он, размахивая кепкой, взбежал по лестнице на второй этаж, в объятия старичка банщика.
— Никанорик! Веник не забыл?
— Никогда! — ответил Никанор Иванович, окидывая хозяйским взглядом зал. — Мой шкаф не занят?
— Держу для друга. Пиджак свой там повесил.
— Спасибо, Василич!
— Ты погоди, Никанорик! Расскажи чего-нибудь.
— Да чего расскажешь? Животным, говорю, тяжело стало на белом свете.
— Это ты — в точку, — сокрушённо потряс головой Василич. — Додумались коров, не выпуская из хлева, эксплуатировать. Да я кому хошь в глаза скажу… Тут ко мне и начальники ходят. Раньше и пастух тебе с рожком. Дудит приятно. Коровы гуляют, разные травки кушают. Разве такое молоко было? А теперь корова как бы молочный агрегат. В неё корму фабричного, а она в отместку — фабричного молока. Ладно бы земля была занята, а то ведь сколько земли-то брошенной.
— Я и говорю, — поддакнул Никанор Иванович и, кивнув раздумавшемуся старику, пошёл раздеваться.
— Шайку-то у меня возьми, чего по бане будешь рыскать! — крикнул ему Василич.
Любимое место, светлое, возле окошка, было занято. Здесь мылся крутоплечий дядька, белоголовый, черноглазый.
Никанор Иванович занял место рядом. Загляделся на дядьку.
— Ты чего? — спросил тот.
— Смотрю, голова белая, как у маленького. Приглядываюсь: может, седой.
— Да нет, не седой. Белый.
— Вот я и гляжу. Редкий волос.
— Чего же редкого, ты сам такой же!
— У меня голова потемнеет. Мамка говорит, она в малолетстве тоже была, как я, а потом волос потемнел.
— А ты чего ж, в парную ходишь? Судя по венику.
— Без парной в бане делать нечего. Всю дурь недельную выпаришь — и легко.
— Много ли в тебе дури-то, в маленьком таком?
— Во мне-то немного. Да ведь не один я парюсь.
— Ишь ты! — восхищённо покрутил головой сосед. — Ты завсегдатай?
— Кто?
— Завсегдатай. Постоянный, стало быть, клиент.
— С семи лет хожу. А теперь десять.
— Завсегдатай. Хорошая у вас баня.
— Баня старая. А парилке цены нет. Знающие люди говорили. Пошли, если хочешь?
— Пошли.
— Никанорик пожаловал! — дружно обрадовалась парилка.
Никанор Иванович, оглядываясь на белоголового — не отстал ли? — окатил веник кипятком, понюхал душистый пар и полез наверх.
— Никанорик, скажи! — пригибая голову от жгучего пара, подошёл к мальчику толстяк. — Они заладили, что если канадцы привезут всех своих «звёзд», то нашим перед ними не устоять.
— Они «звёзд» не привезут, — слегка обмахивая грудь и бока веником, ответил Никанор Иванович.
— Это почему же, Никанорик? — удивились противники толстяка. — Что им, «золото» не хочется получить?
— «Золото» им получить хочется. А только, если «звёзды» подзалетят, их дома болельщики накажут.
— Это верно, — согласились с Никанором Ивановичем противники толстяка. — Болельщики на проигравших ходить не любят. Помнишь, на киевское «Динамо» не ходили?
— Даже на тбилисское!
— Никанорик, ты подальше держись от толстяка. Пол под ним проломится, а пострадаешь ты: придавит.
— Да ладно вы! — рассердился толстяк. — Я, между прочим, два кило за парную скидываю.
— А потом пять кружек пива — и опять в норме.
— А то как же! Эй, внизу! Чего разводишь?
— Эвкалипт.
— Годится!
Поддали пару, захлопали венички. Заохали в блаженстве парильщики.
— Похлещись. — Никанор Иванович отдал свой веник белоголовому.
Тот похлестался.