Люди, путешествующие по фривэям Лос-Анджелеса в полтретьего ночи — почти все либо пьяницы, либо убийцы, либо стражи правопорядка.
Мы, вестимо, подпадаем под вторую категорию.
По крайней мере трассы пустовали, и ехали мы с хорошей скоростью.
Кэт делала где-то пять миль в час сверх дозволенного. Не поинтересовавшись даже у меня, как я к этому отношусь. Мы будто обзавелись собственными Правилами Вождения Автомобиля Поздней Ночью (С Трупом-в-Багажнике).
А что, если подумать? Будешь ехать слишком медленно — копы подумают, что ты пьяный и остановят. Или тебя переедет дальнобойщицкая фура — по ночам они, как правило, носятся не хуже болидов; или в тебя врежется на полной скорости перебравший наркоты ночной гонщик; или в твою машину разрядит ружье какой-нибудь чудак со сдвигом, покинувший свое параноиково гнездо для прогулки вдоль прилежащего участка трассы (а к частной собственности такие люди относятся как-то даже чересчур ревностно). С другой стороны, будешь ехать слишком быстро — могут остановить за превышение скорости. Приходится искать золотую середину — не слишком быстро, но и не слишком медленно.
В общем, лучше просто езжайте как привыкли. Так будет лучше всего.
И не засыпайте за рулем.
С дремотой у меня проблем не было. Мне, конечно, надлежало бы уже несколько часов спать и видеть десятый сон, да и потом, насыщенная выдалась ночка — казалось, недели миновали с тех пор, как ко мне постучалась Кэт. Но, с другой стороны, казалось, что прошли считанные минуты. Что я лишь едва-едва начал сближаться с Кэт после стольких лет расставания.
Чувства были смешанные — усталость, очарованность, потерянность, восхищение, тревога. Но спать? Спать точно не хотелось.
Я продолжал отслеживать опасности — гонщиков, автомобили, мечущиеся с одной полосы на другую и обратно, проезжающие мимо машины с необычным числом пассажиров (четверо крепких парней в одном авто — это, знаете ли, очень плохой знак) и патрули дорожной полиции.
Когда что-нибудь из этого списка возникало на горизонте, я предупреждал Кэт, и она принимала меры — обычно либо меняла полосу, либо снижала скорость, либо, наоборот, ускорялась, чтоб не накликать бед.
Это здорово прогоняло скуку.
Как только мы спустились с Сепалвида-Пасс на Четыреста пятую северную кольцевую, Кэт сказала:
— У меня в перчаточном отделении лежат карты. Нам, пожалуй, стоит разобраться, куда конкретно мы с тобой едем.
— А куда мы хотим ехать? — поинтересовался я.
— Аризона? Невада? Что-то из двух. Что поближе, я думаю.
— Аризона, по-моему, ближе на час езды. Но нам придется ехать прямо по улицам. Можно, конечно, рискнуть. — Покопавшись в складнице для перчаток, я вытащил многократно сложенную карту.
— Аризона вся в пустынях, — сказала Кэт, — а я бы на них сильно полагаться не стала.
— Но в пустыне полно мест, где можно спрятать труп так, что никто не найдет. — Почему я так привязался к Аризоне? Невада, будучи подальше, подарит мне больше времени, проведенного вместе с Кэт. — Жарковато, правда. Для этого времени года — вообще погибель. Невада будет к нам добрее. Особенно если мы подадимся в горы.
— Вверх к озеру Тахо? — спросила Кэт. — Мне там нравится.
— Тахо, по-моему, слишком людное место, чтобы избавляться от трупа, — заметил я. — Но мы можем просто отправиться в том направлении. И на нашем пути будет полным-полно подходящих под наше дело местечек.
— Ладно, и как нам туда проехать?
— Где у тебя фонарик?
— Здесь вот. — Она похлопала по консоли между сиденьями.
Отыскав фонарик, я расправил перед собой карту Калифорнии. Та, где-то в ярд общей площадью, включала западные части Невады и Аризоны, что было нам на руку.
Не очень на руку было то, что южная половина Калифорнии, включая нашу локацию, была на одной стороне, а северная — с Тахо — на другой. Приходилось постоянно переворачивать карту туда-сюда, что упиралось в определенные трудности — коль скоро карта занимала почти все свободное пространство передо мной.
В конце концов я умудрился сыскать трассу вниз от озера Тахо к нашей стороне карты, от которой шла ветвь к знакомым территориям.
— Похоже, нам потребуется Триста девяносто пятая, — сказал я. — Свернем на нее и поедем вдоль — она приведет нас прямо к нужному месту.
— Отсюда до нее?..
— Все, что нам потребуется — оставаться на Четыреста пятой до тех пор, пока не уткнемся в Четырнадцатую. Которая чуть повыше Ньювола.
— Где-то у Колдовских Гор?
— Раньше их. Вверх по холму при выезде с долины. Потом — на север, и до тех пор, пока она не перетечет в Триста девяносто пятую чуть повыше Авиабазы Эдвардс и пустыни Мохаве.
— Послушать тебя, так все довольно просто.
— Должно быть, так и есть, — сказал я, убирая фонарик и карту. Бросив взгляд за окно, я не сразу понял, где мы находимся. Определиться удалось только когда мы подъехали к знаку выезда из Девоншира — я сообразил, что мы продвинулись довольно далеко на север вдоль долины — скоро придется взбираться на холмы. Может даже статься, до нужного нам поворота — минут пять езды.
Свет фар впереди нас, но его будто относило куда-то вбок, на соседнюю полосу. Где-то в сотне ярдов впереди нас старый грузовик-пикап с одной разбитой фарой мчал где-то на сорока по «медленной» трассе. Кузов буквально ломился от пассажиров.
— Только взгляни на них, — сказал я Кэт.
Поравнявшись с пикапом, мы смогли получше рассмотреть компанию в кузове. Все — дети, шесть-восемь мальчишек и девчонок самых разных возрастов. Одна из девчушек, по-моему, держала ребенка на руках.
— Не кажется мне, что это — какие-нибудь групповушники, — отозвалась Кэт.
— Будущие групповушники, — поправил я ее.
— Если так долго проживут, — сказала Кэт, покачав головой. — Если их водила и дальше будет мчать в том же духе, они рискуют окончить жизнь, будучи размазанными по всей дороге.
— Может быть, это семья. Возвращаются с загородного отдыха.
— Чокнутые родители, — пробормотала она.
— Может быть, они из бедноты.
— Беднота — это не повод рисковать жизнью детей вот так вот. Ничто не повод.
Когда мы проехали мимо, несколько ребятишек помахали нам рукой. Я отсалютовал в ответ. Кэт на них даже не посмотрела.
Но мы оба глянули на водителя. То был грузный парень с черными усищами, в соломенной шляпе. С ним в кабине теснились еще двое. Водитель ободряюще улыбнулся нам, я ответил на улыбку, и вскоре грузовиковое семейство осталось далеко позади.
— Глупый сукин сын, — пробормотала Кэт.
— Есть немного.
— Ненавижу таких.
— Эй, может быть, стоит легче…
— Он что, не знает, что будет с этими детьми, если он не справится с управлением?
— Ну, он, наверное, уверен, что справится в любом случае.
— Придурок.
Никогда не видел Кэт такой. Склонившись, я положил руку ей на бедро. С совершенно невинной целью — просто показать, что я рядом, и волноваться не стоит. Но к прикосновению к ее коже я определенно готов не был. Пару раз мягко хлопнув ее, я быстро убрал руку.
Она взглянула на меня.
— Кто-то должен заточить колья и открыть охоту на всех глупцов и пофигистов этого мира. Иногда мне кажется, что они хуже Эллиотов. Может быть, они не злые… но вреда от них не меньше.
— Может даже, больше, — согласился я, размышляя, на каком периоде жизни, прошедшей вдали от меня, она выносила такие мысли, и почему говорит об этом всем с таким жаром.
— Жаль, что у нас не так много лесов.
— Не хватит на колья?
— Верно.
Я ответил ей слегка нервной улыбочкой и попытался разрядить обстановку:
— Ты, гляжу, прослушала курс мировосприятия по Владу Цепешу.
Она издала короткий смешок.
— Такая уж я. Компромиссы я оставляю другим. Что до меня — просто предоставьте мне всех этих бестолочей, что гонят во весь опор, когда у них полный багажник детишек. Всех этих в дым пьяных водил. Всех тех, кто подрезает на узкой дороге, а потом еще и средним пальцем из окошка тычет. Всех родителей, что, не уделяя должного внимания своим детям, позволяют им утонуть в бассейне, попасть под машину… дают шанс собакам покусать или маньякам — увести у всех на виду. Ненавижу их всех.
— Как же возлюби-ближнего-своего?
— Я предпочитаю беспокоиться о жертвах ближних своих, — с грустной улыбкой произнесла она. — Прости. Просто есть такие вещи, которых я не выношу ни в какой форме.
— А я вот помню те времена, когда твоей самой большой заботой было получше загореть на солнце.
Снова короткий смешок.
— Сиэтл и загар — вещи несовместимые. Нигде не встречала больше непрекращающиеся дожди. Вот почему я вернулась в Лос-Анджелес, как только выросла.
— И вот он у тебя есть, — сказал я.
— Кто?
— Классный загар.
— Вся пропеклась, — хмыкнула она.
Воспоминание о Кэт, обнаженной на черной простыне, размытым флюидом проплыли через мое сознание. Я покраснел, но она этого, конечно, не могла заметить. И еще у меня что-то снова стало оживленно в штанах. Этого она подавно не углядела бы.
— Эллиот хотел, чтобы я загорела, — объяснила она.
Кто бы не хотел, подумал я.
— Я тоже, — сказала она, — хотела не то чтобы иметь этот загар, просто — загореть. Нежиться нагишом под лучами солнца. Чувствуешь себя такой свободной… и такой настоящей. Чувствуешь, как свет касается тебя. Чувствуешь легчайшее дуновение ветра. И даже дождь — в радость. Каждая капля, падающая на кожу, что-то в тебе оживляет, очищает… и это прекрасно, прекраснее, чем что бы то ни было.
— Звучит здорово, согласен.
Она помолчала.
— А потом в моей жизни появился Билл. И все эти волнения. Может, все из-за новостей по телевизору. Может, Билл втянул меня в это. Когда я росла, ты знаешь, ужинать на кухне было хорошей традицией. Мы ели перед телевизором только в очень особых случаях. Но Билл обожал есть в зале и смотреть новости. Он на них всерьез подсел, как мне иногда казалось.
— Чем он зарабатывал на жизнь?
— Он был врач. Педиатр. Хотя, своеобразный педиатр — детей ненавидел.
— Он… ненавидел детей?
— Именно так. Ненавидел детей — но обожал вечерние новости. Иной раз мне казалось — если б телеэфир мог от него родить, он обзавелся бы кучей эфирных детишек.
Зачем ему какие-то эфирные детишки, когда у него с тобой могли быть свои? — подумал я, но вслух ничего не сказал. Прежде чем задавать такие вопросы, лучше узнать чуть побольше.
— Так или иначе, я была вынуждена сидеть с ним и смотреть новости. Дело ведь было не только в ужине. Мне просто деться было некуда. Приходилось сидеть, есть вместе с ним… этакий обязательный час кошмаров перед сном. Ведь они ни о чем не рассказывают в вечерних новостях, кроме смертей и стихийных бедствий.
— И о том, как вредна современная еда, — добавил я.
— Вся современная еда, — завершила Кэт.
— Да, похоже, что вся.
— Дело в чем — всего этого я знать не хотела. Но мне это пихали в глотку вместе с едой. И после какой-то порции ты начинаешь понимать… откуда это все. Ужасные вещи случаются с людьми, иной раз — просто из-за того, что им не повезло оказаться не в том месте и не в то время. Но чаще всего — из-за того, что люди не думают. Из-за того, что им наплевать. Понимаешь?
— Еще бы.
— Они, похоже, ни капельки не задумываются о последствиях своих действий.
— С другой стороны, — заметил я, — кому хочется провести жизнь в ожидании того, что вот-вот произойдет худшее из возможного?
— Ты проживешь дольше без пустых надежд. Твои дети — тоже.
— Но какое веселье от такой, пусть даже долгой, жизни?
Кэт пронзила меня взглядом.
— Знаешь вообще, сколько детей умерло из-за того, что их матерям приспичило бросить их и посидеть на телефоне, или сбегать к соседям, или пропустить рюмку-другую в баре?
— Нет, — сознался я.
— Много, — последовал ответ. — А все эти дети, которых похищают педофилы? Одному Богу известно, через какой ад они проходят. Эти звери измываются над ними, насилуют, могут убить в любой момент. И, уж поверь мне, огромный процент этих детей угодил в их грязные лапы по одной простой причине — их легкомысленные мамочки не составили себе труда присмотреть за ними получше.
— Или папочки, — завершил я.
— Матери — важнее. Это они их родили. Это они в ответе за безопасность ребенка. Когда что-то плохое происходит — почти всегда виновата женщина, которой было наплевать.
— А как насчет тех ребятишек в грузовике? — спросил я ее. — Ведь это, похоже, их отец был за рулем. И ты сама назвала его глупым сукиным сыном — помнишь?
— Да. И он взаправду — глупый сукин сын. Но мать тех детей — дура, которая позволила себе заиметь от него детей, хотя делать это явно не следовало. Но, коль скоро она их родила, она не должна никому, будь то отец или сам Господь Бог, везти их в открытом кузове машины, что мчится на такой скорости по дрянному ночному фривэю.
— Не забывай разбитую фару, — улыбнулся я.
— Если она не может за ними присмотреть как надо, она не должна была их заводить. Тупая сука.
Я смотрел на Кэт. Чтобы понять выражение ее лица, требовалось побольше света — но лицо ее было обращено к ветровому стеклу, твердый взгляд устремлен вперед, пальцы твердо сомкнуты на руле. Я почти ощущал ее напряжение… и жар ее ярости.
— Будь у меня дети, — сказала она, — я бы заботилась о них. И они никогда не утонули бы в ванне, не обварились бы, до них бы не добралась чокнутая собака или чокнутый человек. Я была бы с ними. Я бы защитила их.
— Но от всего все равно не убережешься, — сказал я.
— Конечно. Я понимаю. Но почти всегда всему виной — чье-то невнимание. Чья-то глупость и чье-то невнимание, дающие всем бедам зеленый свет.
— Ты и Билл… — я замер на полуслове, не уверенный, стоит ли спрашивать.
— Он не хотел детей. Он их ненавидел. И еще не хотел, чтоб я растолстела.
— Славный парень, — пробормотал я.
— Я хотела детей, — сказала она. — И, как бы он не противился, я забеременела. Но совершила ошибку — сама ему все рассказала. Не понимала еще тогда… и потом, я думала, он обрадуется. Дура. Просто дело-то в том, что это был бы его ребенок. Не от кого-нибудь постороннего. И у тебя бы не было причин ненавидеть его за то, что он шумный или надоедливый, ты бы любил его, потому что он — твой. Вот так я думала. Я — но не Билл.
— Он заставил тебя избавиться от ребенка? — спросил я.
— Он сам от него избавился. Сделал мне аборт.
— Твой муж… тебе?
— В нашем же доме. В нашей постели. Он подмешал что-то в мой… то была ночь пятницы, и я сделала ему суп из морепродуктов. Его любимый. Но он подмешал снотворное в мою тарелку, и я отключилась. Потом отнес меня наверх, уложил в кровать, и… пока я была без сознания, он это сделал. Щипцами… или чем-то еще. Когда я очнулась, все уже было кончено. Вся кровать была в крови. Похоже, ей всегда суждено быть в крови.
— Боже, — прошептал я.
— Он сказал мне, что смыл ребенка в унитаз.
— Грязный ублюдок…
— Но я-то — та тупая сучка, что выскочила за него. Я — тупая сучка, терпевшая его выходки. Я — тупая сучка, спустившая ему с рук убийство собственного ребенка. Вот как вышло, что я — такой спец по тупым сучкам.
Она еле-еле успела закончить тираду прежде, чем разрыдалась.