Большой торговый день Жюлькипура подходил к концу, и взволнованные событиями жюлькипурцы бросились к телевизорам.
С экрана раздавались крики ужаса. Выловленный репортёрами греческий адмирал рассказывал, как он едва не утонул. Принц, вздрагивая, кричал о бешенстве своего лучшего слона.
А в это самое время в лазарете парохода «Даёшь!» метался артельщик. Необычный шум торгового города всё больше будоражил его.
— Тысяча рубинов! Тысяча топазов! Тысяча алмазов!
Артельщик с размаху бросался спиной на дверь, но дверь не поддавалась.
— Чтоб вас акулы сожрали! — выл Стёпка. Он был готов разметать всё вокруг. — Я вам покажу голодовку! — И артельщик со злостью начал глотать лекарства, которыми была набита аптечка Челкашкина.
Сперва он проглотил успокоительные пилюли, и нервы его начали успокаиваться. Но потом он добрался до возбуждающих, и ярость хлынула ему в виски. Ноги сами стали подбрасывать артельщика кверху, головой в потолок.
— Вот вам! Вот вам! — повторял артельщик. «Бом-бам! Бом-бам!…» — отвечала верхняя палуба.
Но вот на палубе послышались шаги. Артельщик притих и, тяжело дыша, прислушался. К двери подходил вахтенный Петькин.
— Петькин, отвори, — шепнул Стёпка.
— Не положено, — отрезал Петькин.
— На полчаса, — схитрил Стёпка. — Подышать!
Петькин остановился и повернул ключ.
Артельщик оттолкнул вахтенного и бросился вниз по трапу.
Теперь только бы добраться до каюты, одеться — ив порт. Он открыл дверь в коридор и попятился: напротив его каюты стоял Солнышкин и, размахивая руками, что-то весело рассказывал боцману, Робинзону и Перчикову.
Стёпка прикрыл дверь и оглянулся. У сходней сидел Федькин с гитарой. И этот путь был отрезан.
Но зато, зато «Даёшь!» стоял, уткнувшись носом в корму пароходика, на котором в клетках вертелись обезьяны, медведи, тигры!
Наступала ночь. По небу проносились уже падающие звёзды. И артельщик решился на риск. Он тихо, на цыпочках, прошёл по коридору с другой стороны и исчез в каюте Робинзона.
Через минуту из неё вывалился чёрный толстый медведь и вразвалку потопал к носу парохода.