Илия стоял перед чуть живым плетнем своего нового дома. Дом как дом. Из хорошего, надежного камня. Старенький, конечно, но ничего, сойдет. Была бы крыша над головой да печь, еду приготовить. Он тихонько толкнул калитку, и та, сорвавшись с разваливающегося на глазах плетня, рухнула наземь, рассыпавшись от удара на несколько частей. Илия пожал плечами и перешагнул через нее. Дорожка к дому… а впрочем, не было дорожки. Была трава, которая путалась в ногах, мешая идти. И была поросль каких-то не то деревьев, не то кустарников – Илия не очень-то в них разбирался – веточки под ногами и веточки… А что за веточки – после разбираться будем.
Рассохшиеся старые деревянные резные ставни, едва державшиеся на ржавых петлях, были заботливо закрыты. Казалось, что держатся они на весу только благодаря своим половинкам – опираясь друг на друга. Илия сделал себе в голове пометку, что их необходимо будет заменить при первой же возможности. Как, впрочем, и резное крылечко, на удивление неплохо сохранившееся, но все равно довольно сильно прогнившее.
Не рискнув идти в дом в облачении, Илия прямо на улице переоделся в мирское, аккуратно сложив рясу и убрав ее в машину.
По скрипучему крылечку, пару раз провалившись на прогнивших досках, он поднялся к двери, но замка на ней не увидал. Дужки, сплошь покрытые ржавчиной – те были, а вот замка не было. Снова пожав плечами, Илия толкнул дверь. Та, не выдержав подобного обращения, рухнула вовнутрь, подняв тучу пыли. Закашлявшись и утирая текущие из глаз слезы, Илия вернулся к машине, достал из своих вещей майку и, намочив ее, завязал на лице. Вернувшись к дому и подождав, пока пыль хоть немного осядет, он вошел. По скрипучим половицам сеней, то и дело проваливаясь на превратившихся в труху досках, он прошел к двери в дом, которая неожиданно легко открылась, снова подняв пыль в воздух. Войдя в дом, он огляделся.
Не считая жуткого слоя пыли и запустения, домик оказался очень уютным. Небольшая прихожая, с одной стороны ограниченная русской печью и приступками, что вели на не слишком большую лежанку, дальше – кухня-столовая-гостиная, из которой дверь вела, видимо, в жилые помещения. В гостиной – он решил называть ее так – в правом углу под потолком две почерневшие иконы за стеклом, настолько покрытые пылью, что узнать их было невозможно, перед ними давно погасшая лампадка. Под иконами две широкие деревянные лавки с удобными спинками, одна подлиннее, другая покороче, между ними большой, довольно широкий стол, на вид крепкий, добротно сколоченный, сверху покрытый некогда белой скатеркой с вышитыми васильками по канве. Перед столом четыре таких же крепких, удобных деревянных стула с резными спинками. Посередине стены над длинной лавкой большое, широкое окно, закрытое ставнями, сквозь щели в которых пробивались последние лучи заходящего солнца, занавешенное остатками некогда ярких, обшитых кружевами занавесок, а слева от стола большой, пузатый старинный комод со стеклянными верхними дверцами, сквозь грязное стекло которых проглядывали силуэты аккуратных стопок фарфоровых тарелок, блюдец и чашек.
Возле печи с широкой поверхностью для приготовления пищи стоит выскобленный рабочий стол, над которым когда-то рядком были вывешены деревянные ложки, лопаточки и другая кухонная утварь для приготовления еды, сейчас в беспорядке валяющаяся на столе, а на специальной полочке чуть выше висевшей когда-то утвари стоят чугунки разных размеров донышками вверх. На самой печи рядком висят четыре чугунных сковороды, а под ними на крепкой, устойчивой деревянной табуретке рассохшееся деревянное ведро с лежащим в нем деревянным же резным ковшиком с широкой трещиной в чаше.
Если бы не толстенный слой пыли, лежащий абсолютно на всем в доме, Илия мог бы поклясться, что заботливая хозяйка только что вышла на минутку из дома и сейчас вернется с кринкой парного молока. Оставляя в пыли следы, он шагнул к двери в жилые помещения и аккуратно приоткрыл ее. Перед ним предстала уютная комнатка с тремя большими окнами, также закрытыми с улицы рассохшимися ставнями. Она была проходной, за ней виднелась еще одна, отделенная от основной цветастыми занавесками. Основная комната была просторная, светлая, и какая-то спокойная. На стене над этажеркой с несколькими книгами висел большой фотопортрет за стеклом, по бокам от него две фотографии поменьше. Разглядеть, кто изображен на них, было невозможно – толстый слой пыли надежно скрывал изображения. За занавеской, рассыпавшейся в пыль и упавшей на пол грязной кучкой от первого прикосновения, обнаружилась совсем маленькая комнатка с одним окном, в которой вмещались железная, тронутая ржавчиной, кровать, шкаф, сплошь изъеденный ржавчиной жестяной умывальник и засохшее растение в большой кадке, от которого остался только пыльный ствол, под окном.
За печью был устроен закуток, в котором также стояла широкая, но уже деревянная кровать, еще один невысокий шкаф, сундук и стул. Окон здесь не было, а роль двери исполняла занавеска, также ставшая кучкой грязных ошметков на полу. Очевидно, закуток предназначался для семейной пары. Видимо, раньше дети обитали в большой комнате, вероятно, взрослая девушка жила в маленькой, а родители спали за печью. Большая кухня, служившая, по всей видимости, и гостиной, была также и местом сбора всей семьи – не зря она занимала самую большую часть дома, да и стол такого размера с лавками и достаточно большим количеством стульев, которые также обнаружились еще и в большой комнате, видимо, выставленные туда за ненадобностью. Но то, что они были, указывало на изначально большое количество человек в семье.
Илия с интересом рассматривал свое новое жилище. У него сложилось стойкое ощущение, что он попал в прошлое или в музей – настолько нетронутым все казалось. Ему было искренне жаль когда-то цветных домотканых половичков, лежащих на полу – было ясно, что испытание временем они все-таки не пережили – от его шагов некогда яркие полоски расползались под ногами.
Полумрак медленно, но верно сменялся темнотой, и, поняв, что скоро он совсем ничего не увидит, Илия вышел из дома и в задумчивости подошел к машине. Было абсолютно понятно, что ночевать здесь он не сможет – по крайней мере, сегодня точно. Но и напрашиваться к старикам не хотелось. Возвращение же в Алуханск означало бы победу мэра, а вот этого он точно не хотел. Илия понимал, что этот дом – попытка Сергея Николаевича заставить его согласиться на проживание далеко от Ивантеевки, дабы не мог он со всем усердием наблюдать за строительством. Потому сдаваться он не собирался.
Поужинав остатками купленных в поезде бутербродов и запив их остававшейся в пластиковой бутылке водой, Илия устроился на ночлег в машине.
С первыми лучами солнца Илия проснулся. От неудобной позы тело затекло, от сна в одежде совсем не отдохнуло. К тому же он продрог – в конце апреля ночи еще холодные, тем более на севере. Выбравшись из машины, Илия быстро сделал несколько упражнений, разгоняя кровь по затекшим членам. Сотворив молитву и полюбовавшись, как первые солнечные лучи начинают касаться верхушек деревьев, он не спеша побрел к развалинам храма, которые видел вечером, сбивая утреннюю росу с пробивавшейся молодой травки.
Представшее перед ним зрелище было одновременно печальным и величественным. От некогда великолепного храма мало что осталось – груда кирпичей, давно укрытая почвой, да пара больших арочных проемов, сплошь обвитых плющом, робко начинавшим выпускать молоденькие листочки. Между арок уже выросли деревья, показывая бренность человеческого существования перед природой. Завороженный, Илия не мог оторвать взгляда от останков некогда величественного строения, глядя, как постепенно укорачиваются тени, как розоватый, нежный утренний свет сменяется ярким дневным, заливая теплыми лучами все вокруг, и как первоцветы, тянущиеся к солнцу, поворачиваются, раскрывают свои нежные лепестки, купаясь в солнечных лучах.
От созерцания его оторвала баба Маня, притопавшая с корзинкой.
– Эй, как там тебя, прости Господи… – Илия, вздрогнув от неожиданности, обернулся. – Насилу отыскала… Ты гдей-то спал нынче, ась? – запыхавшаяся старушка опустила свою корзинку на землю и, подтянув концы платка под подбородком, поправила выбившиеся из-под него седые волосы. – Мы с дедом чуть не полночи тебя ждали, думали, ночевать хоть придешь. У Настасьи-то спать ты точно не мог… Где спал-то хоть? – с любопытством снова повторила бабка.
– Доброе утро, – улыбнулся Илия. – Милостью Божией в машине переночевал. Проснулся и решил на останки храма посмотреть, с чего начинать, примерялся. А что же вы с утра пораньше с корзинкой? В лес за чем-нибудь собрались? – спросил священник, подходя к ней.
– Да что там делать нынче, в тайге-то? Говорю ж, тебя искала. Вот, поесть тебе принесла. Голодный небось? А лучше пошли к нам, обогреешься да поешь по-человечески, – баба Маня с укором взглянула на Илию. – И чего вчерась не пришел? Это ж надо удумать – в машине спал! – она осуждающе покачала головой. – Пойдешь чтоль? Петрович тама тебя заждался. Неужто старика не уважишь?
Мужчина улыбнулся.
– Нельзя не уважить. Благодарю за приглашение, – Илия учтиво склонил голову и взял корзину.
Войдя в дом, он прежде всего поискал взглядом икону, и, найдя, широко перекрестился, отвесив поясной поклон, и только после ответив на приветствие обрадованного Петровича.
– Ты садись, садись, – суетился старик. – Бабка кашу с утра сварила, вот яички свеженькие! Да ты бери, бери, не стесняйся! – угощал Петрович священника.
– Спаси вас Бог! Сами-то почему не кушаете? – посмотрел с доброй улыбкой на суетящихся стариков Илия. – Присаживайтесь уже, пищи более, чем достаточно, – помогая бабе Мане поставить на стол чугунок с топленым молоком и миску с домашней сметаной, проговорил Илия.
Баба Маня уселась последней, с краю, и то и дело вскакивала, вспомнив, что у нее еще в погребе есть, что она на стол не выставила. На пятый раз Илия поймал ее за руку и усадил обратно на табуретку, убеждая, что больше ничего не нужно. Старушка расслабилась, взяла ложку, и тут же снова подскочила – забыла чайник поставить на печку.
Постепенно старики успокоились, и беседа за столом потекла более непринужденно. Поговорив о тайге, рыбной ловле и прошлогоднем урожае, Петрович вернулся к животрепещущей теме:
– Ты б шел к нам-то жить, ась? Вона и комната пустая стоит, и кровать тебе вон Манька уж приготовила… – сверкая исподлобья выцветшими от старости глазами, проговорил старик. – Мы тока рады будем. Живи, сколь надоть. Бабка тебе и постирает, и поесть сготовит… Не ходи к Настасье-то, ась? Ну на что тебе тот дом сдался?
– Постирать и пищу приготовить я и сам могу, спасибо большое. Да мне, молодому, это и полегче, чем вам, будет. Зачем вас утруждать? – улыбнулся священник. – Вы мне лучше вот что скажите, – отодвигая опустевшую тарелку и глядя на стариков, произнес Илия. – Почему вы так настойчиво отговариваете меня от того дома? Уборки в нем, конечно, много, ну ничего, это поправимо. С Божьей помощью справлюсь. А сам дом вроде вполне пригоден для жилья. Подремонтировать немного, и в нем вполне можно жить.
– Ты пойми нас правильно… – замялись старики, пряча виноватые глаза. Баба Маня мелко перекрестилась. – Мы сами-то не видали, опосля уж обои родились-то… – ерзая на стуле, забормотал Петрович.
– Ты ж священник, мы понимаем, – подхватила и баба Маня. – Понятно уж, что в призраков-то ты не поверишь… Нельзя тебе… Да тока старые люди говорили, что нельзя в тот дом ходить, и селиться в ем нельзя…
– Настасья-то, она ж того… Душа-то неприкаянная… Нет ей покоя, вот и бродит, добро свое стерегет, – с опаской искоса глядя на Илию, проговорил дед.
Слушая бормотавших и прячущих от него глаза стариков, Илия только что головой не качал. Вот что отсутствие слова Божия делает! Мракобесие развели… Призраки у них тут, души неприкаянные бродят, добро свое стерегут… Работать тут и работать, разъяснять и убеждать. И с суевериями бороться следует, искореняя их. Потому пойти к старикам даже на ночь – лишь укрепить их в сомнениях в Господа нашего… Нет, надо искоренять ересь, надо.
– Суеверия большой грех, – сдвинув брови, проговорил Илия. – И что за душа неприкаянная? Почему? Похоронить забыли? Или медведь задрал вашу Настасью? – сперва строго, а под конец с легкой насмешкой проговорил священник. – И что, клад у нее, что ли зарыт там был, что она и после смерти по деревне бродит? Сами-то вы ее видели?
– А ты не насмешничай, коль не знаешь ничего! – неожиданно строго высказал ему Петрович. – Настасья-то в колодец вниз головой бросилася, когда дочка ее, Любава, пропала. Девчонку-то так и не сыскали, вот Настасья и самоубилася. Потому и душа у ней неприкаянная. А то, что дом свой стережет, так то хозяйство ее. Скока сил она с малолетства в него вложила, да и Любаву дома лишить она не даст – сильно она дочку любила. Потому и старостиху наказала, когда та у ей вещи-то забрать хотела, да в доме сына свово поселить… Не стерпела того Настасья, прогнала старостиху, да вещи вернуть заставила. С той поры к ней никто и не совался. А за домом-то она следит, да. Ты вона погляди – и пяти лет не проходит, как хозяева помрут, а дома уж и рассыпаться начинают. А Настасьин дом-то стоит! А потому, что энто она за им глядит, для доченьки берегет, – нахмурившись, скороговоркой, торопясь, выдал дед, после чего замолк, нервно скручивая цигарку и набивая ее самосадом.
– Ты на деда-то не серчай, – накрыла его руку своей теплой ладошкой баб Маня. – Тока вот правду он сказал. Не ходи ты к Настасье. Живи вона у нас, места много, а нам тока в радость то будет, – заискивающе и виновато глядя в глаза священника, баба Маня ждала ответа. – Оставайся, уважь стариков…
– Конечно, тут и думать нечего! Скучно одному-то… Да и удобств тама никаких нету. А у нас и банька, и печка вона… Да и то, что не один – все поговорить станет с кем, – уговаривал его дед. – Мы ж все понимаем, не по чину тебе Настасью-то пугаться, дак ты и не станешь. У нас-то жить удобнее. Приходи, а? А ввечеру и на рыбалку с тобой сходим, удочки у меня есть, да и лодка тож имеется. Ввечеру клев-то знашь какой?
– Спасибо, – улыбнулся Илия. – Я подумаю. Стеснять вас совсем не хочется. А на рыбалку, да с лодки, мы еще обязательно сходим, – глядя на Петровича, кивнул Илия. – А сейчас мне надо строителей дождаться, а потом в город съездить, – взглянув на вскинувшуюся старушку, Илия вновь кивнул. – И вас отвезу обязательно, только завтра, хорошо? Сегодня не с руки мне немного, а завтра собирайтесь, специально с вами поеду, куда скажете.
Поблагодарив за завтрак и тепло распрощавшись со стариками, Илия отправился к руинам, откуда уже доносился шум двигателей.
Сориентировавшись, как стоял храм, священник переговорил с прорабом, где можно использовать машины, где не стоит, а лучше всего рыть лопатами, и отправился в Алуханск, к мэру.
Сергей Николаевич вновь встретил его с радостной улыбкой, которая сползла с лица, когда Илия сообщил, что в город перебираться по-прежнему не намерен. А приехал за тем, что надо бы часовенку небольшую поставить, пока храм строиться будет, а то где же службы-то проводить? Потому и рабочие ему надобны, и материалы тоже на постройку. Да и дом, ему выделенный, отремонтировать тоже надо, а это забота администрации. Получив обещание, что с понедельника будут и рабочие, и материалы, уже уходя, Илия очень порекомендовал мэру заняться дорогой до Ивантеевки, и хотя бы щебнем ее отсыпать – иначе застрянет его техника там надолго после первого же дождя. Мэр скривился, но подумать обещал.
Решив вопросы в администрации, он закупил все необходимое для уборки, постельные принадлежности, и отправился обратно. За сегодня он намеревался боле-менее привести дом в порядок – ночевать и сегодня в машине ему совершенно не хотелось.
Добравшись до дома, Илия переоделся, повязал на лицо мокрую тряпку, и принялся за уборку. Первым делом снял со стены иконы и лампадку. Осторожно отчистив их от вековой пыли и грязи, Илия обнаружил, что иконы Казанской Божьей матери и Николая Угодника, написанные на дереве неизвестным мастером и покрытые толстым слоем смолы, прекрасно сохранились, и даже деревянные образа, в коих они покоились, совсем не пострадали. Порадовавшись, Илия пока отнес это сокровище в машину, чтобы снова не запылились во время уборки, и принялся выносить из дома все, что мог.
Вслед за образами он снял со стены портреты. Аккуратно отчистив их, священник отложил в сторону фотокарточку молодого улыбающегося мужчины, полюбовался на фото белокурой кудрявой девочки лет пяти в кружевном платьице с куклой в руках, и замер, начав приводить в порядок самый большой из портретов. Все фотографии были выцветшие, пожелтевшие, не слишком хорошо сохранившиеся. Но с этой, едва отчищенной, на него смотрели яркие, словно живые глаза молодой и очень красивой женщины со светло-русой косой, спускавшейся через плечо на высокую грудь и терявшейся в накинутом на плечи шарфе. Эти глаза впивались в Илию, будто пытались проникнуть в его разум. Казалось, они неотрывно следят за каждым его движением, каждым вздохом, пытаясь понять, с чем он пришел – с добром либо с худом? Утопая в этих глазах, Илия неожиданно для себя прошептал:
– Не порушу твоего ничего, Настасья. Сохраню все, что сохранить только можно. Не сердись на меня, не своей волей я твой дом занял… – и показалось Илии, что чуть потеплел взгляд удивительных глаз, словно улыбка в них появилась. С трудом оторвавшись от колдовских глаз, мужчина быстро и тщательно дочистил стекло, и, вымыв кусок стены, повесил все портреты на место. Выносить их на улицу он не решился.
Вскоре перед домом образовались две очень приличных горки – одна с тем, что можно сохранить, восстановить или жалко выбросить (как резной ковшик, например, чашу которого пересекала широкая трещина, или коромысло с вырезанными и выкрашенными яркими красками петухами), и вторая – с тем, что восстановлению уже совсем никак не подлежало.
И все время, пока пытался навести порядок, Илия ощущал на себе взгляд колдовских глаз хозяйки – тяжелый, внимательный, испытующий.
Выметая вековую пыль на кухне, Илия аж подпрыгнул от раздавшегося вдруг из соседней комнаты шума, словно там кто-то ронял сложенные в стопки вещи. Перекрестившись и шепча молитву побелевшими губами, священник несмело вошел в гостиную.
По комнате металась летучая мышь, то и дело натыкаясь на неустойчиво сложенные вещи и рассыпая их по полу. Не в силах стоять на неожиданно ослабевших ногах, Илия сполз по стеночке на пол, сорвал с лица тряпку и вытер ею вспотевшее лицо. Посидев пару минут и прочтя молитву, он поднялся, сходил за тряпкой, и, поймав зверька, вынес его в вечерние сумерки.