Глава 13. Сердце гор
Темнота. Как быстро она поглотила всё вокруг меня… Должно быть, моё тело просто перекрутило в воздухе — не мог же весь свет просто исчезнуть за одно мгновение?
Помню, как наши со Смитом взгляды пересеклись. Меня бросили первым, так что он мог видеть всё то, что через секунду должно было появиться в его глазах — страх, паника, отчаяние… сожаление.
Я много раз думал о том, что нужно было бежать прочь, а не следовать под дулом автомата на смерть, но в тот момент, когда я летел вниз… боже, я думал о таких глупых вещах. О том, что должен был «У Сенди» двадцать три бакса, о той девушке — Джинни, вроде бы — что просила позвонить мне многие месяцы назад. Я думал: «Чёрт, я не исправил столько вещей. Вот обидится старик Дрейк, когда узнает, что я всё-таки не полезу с ним в Латинскую Америку, расстроится, больше некому будет шутить про его второсортные авантюры», — я думал о таких… банальностях? О мелочах?
Должно быть, мне просто не хотелось рассуждать о собственной смерти — такое часто бывало со мной в Афгане: бессонными ночами задолго или перед самими операциями я думал о том, как заживу, когда вернусь; куда сначала пойду, что съем, что надену на свой первый «гражданский» вечер — как и в те многие разы, я просто пытался обмануть себя, мой мозг пытался играть в игры, воображая, что всё то, что мне предстояло пережить, точно обойдётся, что никогда не будет никаких испытаний для моей жизни, но правда в том, что подобный обман… очень наивен. В реальном мире нельзя просто закрыть глаза на проблему, чтобы та исчезла. О, нет — в реальном мире та проблема, скорее всего, воспользуется ситуацией и подберётся к тебе как можно ближе, чтобы в тот момент, когда ты открыл глаза, она показала тебе всем своим масштабом, что вот она — жизнь, и жизни на тебя плевать.
Когда я был у той пещеры впервые, я точно видел спуск — тот самый скалистый и острый путь во тьму, уходящий вниз под достаточно небольшим углом, чтобы туда можно было просто войти, но когда Амарук отпустил меня… То падение казалось мне бесконечным. Идеально ровным, вылизано-чистым, будто я падал ровно вниз, а вокруг меня не было ни ветра, ни звуков, ни запахов, ни даже сопротивления воздуха — я просто… исчезал?
Я не мог определить, сколько точно времени падал; не смог бы, даже если бы действительно задумывался об этом. А после… После я уже даже не был уверен, падал ли — то чувство невесомости, абсолютной и всепоглощающей темноты… Думаю, так люди в коме и чувствуют себя, вернее — так мне рассказывал один сослуживец: «Искажённое ощущение времени», — никогда бы не подумал, что пойму то, что он говорил, именно на собственном опыте.
Но если в его описаниях и его чувствах было некое спокойствие, то у меня был только страх. Всё равно, что падать с закрытыми глазами во сне — ты ждёшь падения секунду за секундой, кажущиеся тебе вечностью, но наступает то самое падение именно тогда, когда ты открываешь глаза. Я открывать глаза не хотел… Если, конечно, вовсе закрывал их.
Но в конце всё равно был он — именно в тот момент, когда я, по злой иронии, всё-таки попытался посмотреть на тьму, именно тогда, когда любопытство перебороло страх — удар.
***
Очнулся я на холодной, серой и грязной каменной породе. Всё тело выло так, как если бы все ухабы, что я пропустил, падая на дно пещеры, разом ударили меня по всем частям тела. Синяки, ссадины, раны и даже переломы — я ещё не мог открыть глаз, но уже отлично представлял и, что хуже, ощущал то, что со мной случилось. Ни двигаться, ни даже дышать из-за такой боли просто не хотелось.
«Нужно открывать глаза», — всё твердил себе я единственную мысль, но все мои силы остались там — наверху, у раскола, так и не последовав за мной вниз, так что со мной была лишь она — боль. Словно все мои рёбра были сломаны одновременно, словно какой-то патологоанатом-недоучка просто раздробил мою грудную клетку молотком, так и не удосужившись вытащить осколки костей из лёгких, а потом какой-то чудак по имени Виктор подключил меня к своей странной машине. Сказал бы я, что сил не хватало даже на вдох, но я дышал. Люди… очень живучие существа — не умирают даже тогда, когда самый простой выход — и есть смерть.
Нужно было открывать глаза — да… но хотелось лишь выть. Хотелось реветь как раньше — в самом раннем моём возрасте, заливаться слезами сверху-донизу и просто кричать куда-то в потолок, надеясь, что кто-нибудь да услышит. Наверху меня ждал Амарук. Там — внизу — лишь темнота. А со мной были только боль и страх. Что мне ещё было делать, как не кричать?
Но нужно было открывать глаза. Настоящий солдат… не позволил бы себе лежать и выть о судьбе — он знал бы, что его не слышат; понимал бы, что все его крики были просто бесполезны.
***
— Блядь…
Открыл глаза я не сразу. Даже не через минуту или десять, нет — больше, словно пытался свыкнуться с темнотой собственных закрытых век. Голова всё ещё гудела, рёбра и конечности всё ещё болели.
Вокруг, как ни странно, не было темно. Той абсолютной темноты, что обычно бесшумно поджидала в подобных пещерах, не было видно из-за тумана, заполонившего собою всё. Он будто светился, искажая собою саму реальность, будто сами стены — всё такие же серые, грязные и холодные — источали какой-то странный, бледный и пульсирующий свет. Я лежал прямиком у спуска, заканчивающегося тем самым довольно некрутым углом, а впереди меня — на расстоянии футов десяти — был лишь широкий и тёмный тоннель, неспешно ведущий дальше вниз.
Но не это было важно. В конце концов и факт моего выживания, и странное свечение, что я не видел ни до, ни после той пещеры — всё то меркло перед тем, что я увидел первым, только открыв глаза: передо мной, раскинув руки в стороны и нелепо таращась широко открытыми глазами в пустоту лежал Энтони Смит. Он был мёртв.
— Твою мать, — вырвался едва слышимый шёпот из меня.
Я видел лишь слабые очертания его тела из-за густой, почти физически ощутимой пелены, но отчётливо мог различить осколок камня, впившийся ему прямо в висок. Один из таких, коими как раз и был усыпан спуск вниз, пробил ему череп и прочно застрял в главном оружии Тони — в его мозгу, выпустив наружу лишь тоненькую струйку крови.
Вряд ли он что-то успел сказать. Вряд ли — что-то ощутить. Те широко открытые глаза и слегка опущенная челюсть… Сейчас я думаю, что это всё было из-за внутричерепного давления, но тогда они наводили на меня настоящую агонию — мне всё казалось, что они шевелились, что ровно в тот момент, когда я отводил взгляд на миллиметр, веки моргали, а челюсть пыталась что-то произнести. Я проверил его пульс, реакцию зрачка на свет, едва-едва сумев зажечь зажигалку, что была в кармане, но ничего не давало положительный результат.
Всё то было так странно, так знакомо — я видел этого человека живым минуты назад, а потом… И все те смерти, что были раньше — вне войны или каких либо катастроф — люди просто лишались собственных жизней за мгновения, так и не осознав всю потерю и смерть. Всё было очень знакомо — да, но так не должно было быть, я не должен был… оставаться один.
Наверное, стоило ему тогда рассказать — когда он спросил, жалею ли я о чём-нибудь. Не стоило строить из себя воина-героя, а рассказать так, будто мы действительно разговаривали с ним в последний раз. Он бы узнал историю о парнишке по имени Анри. О том, как он, выйдя на свою очередную операцию, сорвался под давлением обстоятельств; о том, что он сделал, и как то, что он сделал, преследовало его долгие-долгие годы его юной жизни, и о том, что пришлось с ним сделать после. Он бы понял… что мне тоже было, о чём жалеть. Что это было нормально — бояться, быть в первую очередь человеком…
Ровно через секунду, как я отошёл от тела, откуда-то сверху начали раздаваться частые глухие стуки, вскоре превратившиеся в оглушительное шуршание. Знал ли я, что падало ко мне — вниз? Нет. Даже разглядеть то, что начиналось там — вверху, я не мог — мог лишь догадываться. И я догадывался.
Ровно на то место, где лежал Энтони, упал, окончательно расплющив тому череп и вывихнув ключицу… Энтони. Второй — умерший и воскресший или же настоящий — неважно. Но убитый снова.
Я подбежал к нему, упавшему спиною ко мне, попытался растормошить в слепой надежде на то, что ему повезло так же, как повезло и мне.
То, как я после увиденного остался в здравом рассудке, поражает даже меня: ещё со спины я заметил странные красные полосы, разрезающие его волосы, но когда развернул…
Его лицо всё было исполосовано просто в мясо: глазницы, всё ещё содержавшие в себе немного белка, стекающего прочь, были разрезаны; кожа была содрана, сорвана или, как казалось, выкорчевана из лица вместе с частями костей, обе челюсти — пробиты под таким углом, что длину и форму конечности, пробившей их, я просто не смог себе вообразить; а от шеи и вовсе, кроме кусков кожи, окровавленными лоскутами свисающей у хребта, не осталось ничего — его лицо буквально превратили в жуткую кашу, изъеденную и растолчённую сотнями и сотнями зубов.
В его жилетке — той, что была под курткой — ровно на уровне сердца зияла кровавая дыра. Я хотел бы убеждать и убеждать себя в том, что спелеолог умер быстро, но нет — отчего-то во мне крепла уверенность, что сердце ему вырвали в последнюю очередь.
Воздух в горле перекрыл мой крик — я бесшумно, с выражением просто нечеловеческой паники на лице поплёлся прочь от тех тел. Руки были ватными, ноги — тоже. Уверен, в обычных обстоятельствах меня бы уже и след простыл, но тогда… Тогда я смотрел на всю ту кровь и думал лишь об одном подлом осознании: «Это случится и со мной?».
Отвечая на мой вопрос, откуда-то сверху посыпались небольшие куски земли. «Амарук не отпустил бы убийцу сына просто так, — осознал тогда я. — Ровно, как и его подельника. Нет… Он бы спустился за ними в самое пекло, достал бы их даже с того света», — а подельником Смита, ясное дело, был я.
Нужно было двигаться дальше. Не было другого выхода, кроме как двигаться дальше. Ничего не изменилось с того момента, как я открыл глаза — наверху меня всё ещё ждал Амарук, но там — внизу… Там было светлее, чем должно было бы быть.
Не знаю, как это объяснить сейчас, но то, что я чувствовал в той пещере… Что-то говорило, что единственным правильным решением было пойти глубже вниз, поддаться удаче и поверить в нелепо маленький шанс на то, что мне удастся разминуться с призраком в той пещере. Уже тогда умом я понимал, что что-то было не так — подобные расколы по природе своей очень быстро сужались и заканчивались «тупиком» для чего-либо, соизмеримого с человеком, на очень небольшой глубине, но… Другого выхода ведь не было, верно? Не взирая на обстоятельства, да?
Да и… За мной с одной стороны полз дух, ровно в футе от меня лежало два трупа одного и того же человека, а вокруг вместо абсолютной темноты слегка светилось или подсвечивалось буквально всё… Если всё шло уже не по плану, если всё вокруг и так было необычным — зачем мне было медлить и сомневаться?
***
Не знаю, сколько времени я прошёл по тому искорёженному, покрытому странными бугорками тоннелю, но шёл я, казалось, ровно вперёд. Несмотря на различные гладкие обломки, несмотря на сталактиты и сталагмиты, изредка попадающиеся в тех местах, где пещера немного набирала в высоте, тоннель шёл ровно вперёд, опускаясь под совсем небольшим градусом.
Как я и думал раньше, абсолютную темноту в едва просматриваемый полумрак превращал странный, пугающий и достаточно слабый, чтобы подсвечивать себе путь зажигалкой, свет, исходящий из стен. Я не могу этого объяснить, но чем ближе я подходил к тем стенам, тем дальше продвигался, тем больше ощущал пронзающий холод, физически обмораживающий мои кости; настоящий леденящий ужас от непонимания и неизвестности происхождения этого пульсирующего света. Он будто был не просто живым, но и более совершенным, чем всё, увиденное мною до этого; чем всё, что было на земле, и он завораживал в страхе своим совершенством.
Однако был и ещё больший страх — та самая прямота. В пещере не было ни одного поворота, ни одной развилки или выбора — она просто шла дальше. Шаг за шагом, миля за милей. Я отчётливо понимал своим ослабевшим разумом, что если то чудовище, в которое превратился Амарук, и сможет спуститься вниз — оно догонит меня.
— Фогг!
Словно знамение, эхо донесло до меня искажённый и очень низкий рык, почти исчезнувший в тонких стенах горы. Нужно было идти быстрее. И я пошёл.
— Фогг!
В какую-то секунду мои ноги сами сорвались на бег. Эхо не просто доносило до меня тот крик — оно приближало его. С каждым повторением, с каждым новым разом, я слышал его не просто всё ближе и ближе — я слышал его прямо рядом с собой. Всё сильнее и сильнее.
Я бежал, всё представляя, как когти, пробившие обе челюсти Смита, скребли пол той пещеры. Как чудовище — дух, призрак, как угодно ещё — рывками и на четвереньках, как настоящее животное, бежало за мной. Как та куча лиц, разросшаяся по груди и черепу, всё повторяла моё имя в своём безумном, но ритмичном темпе: «Фогг, Фогг, Фогг, Фогг, Фогг» — разными тембрами, разными голосами, разными личностями — моё…
В конце концов, я остановился у неё — у желанной, но столь отвратительной развилки. Словно внутри гнойника, внутри огромной ядовитой споры, я застыл посреди странно-круглого для природной конструкции зала, из которого прочь вели десятки, если не сотни нор, в которых едва ли можно было стоять прямо. Смотря на всё то безумное количество пор, мне всё казалось, что в одной из серых и холодных пустот были те самые жёлтые глаза, что они появлялись ровно в тот миг, когда я отворачивался от прохода, наблюдали.
— Фогг!
Оглянувшись на крик, я тут же дёрнулся вперёд, готовый бежать, но остановился. Ноги подсказывали не медлить ни секунды, пробежав в самый широкий проход, однако голова… Я решил выбрать тот, что находился повыше — на втором или третьем уровне того гнойника — не помню точно. Забравшись в него, я ощутил, как незащищённые руки покрыла странная, непохожая на обычную воду влага, но тогда не обратил на это внимания.
Миля за милей остеокальцин поддерживал во мне давление и силы, а адреналин — сокращал ощущаемое время. Я даже не заметил то, как тоннель, по коему я бежал, постепенно начал сужаться. Всё уже, уже и уже. В какой-то момент за моей спиной действительно начало раздаваться эхо и от когтей, а в следующий — я уже задевал породу при беге головой. И тот холод, та неизвестность и чёрный из-за темноты туман… они просто убивали.
— Фогг!
Я не знал, было ли то эхо у развилки, или чудовище действительно нагоняло меня, но не прошло и минуты, как бежать было уже просто невозможно — приходилось ползти. Именно тогда — опустив руки на тот камень, я ощутил, что вся пещера, все стены, несмотря на свои гладкие формы, были буквально усыпаны разного рода царапинами. Совсем незаметные, они покрывали собою всё так тщательно и мелко, будто бы кто-то целую вечность скрёб те камни ногтями. «Шкряб-шкряб», — и так — целую вечность.
Холод очень быстро окутал мои кисти и ладони, а страх — мой разум. Руки и колени, покрытые той влагой, совершенно онемели, однако я всё продолжал перебирать слабеющими конечностями, понимая, что смерть ждала бы в любом случае. В конце концов, даже зажигалку при
— Фогг!
«Всё-таки, оно нашло меня?!» — пронеслось в голове, как только я услышал сильное и знакомое эхо. Однако… принадлежал ли тот голос Амаруку?
Вскоре я буквально утопал в размытой и странной породе, впервые встреченной мною тогда. По всем законам физики данной пещеры просто не могло существовать, если бы в её основе был столь непрочный материал — мои ладони погрязали в той чёрной жиже до кисти, ноги — исчезали по самый носок, а чистый лёд, проходящий по моему телу, заставлял неметь даже зубы.
И голоса. Чем дальше полз по той темноте, поглотившей стены, тем отчётливее понимал, что кроме Амарука, я точно слышал кого-то ещё… Нет — много кого ещё. Бледный свет едва-едва был заметен из-за размытых стен, но в какой-то момент… Клянусь честью, в какой-то момент я увидел нечто, похожее на человека, там — прямиком подо мной.
— Фогг!
В один момент я вдохнул воздуха, и весь мир вокруг меня накрыла темнота, тишина, и невесомость. В последнюю секунду я ощутил то, как моя рука просто провалилась в породу, и я, не удержавшись, тоже последовал вниз, но затем… Затем была только пустота. Даже воздуха, как казалось, просто не было — тот вдох, что я сделал перед падением, остался внутри меня и просто отказывался выходить наружу.
Вокруг один за другим мелькали те самые тоннели, бесконечно ведущие куда-то вперёд. Я мог видеть их буквально насквозь, проваливаясь куда-то вниз. Бледный свет вокруг — то были лишь образы странных, незнакомых и почти бесплотных людей, скребущих пещеру с другой — этой стороны. Всё пытаясь выбраться наружу, они плакали, молили, просили, угрожали и кричали… бесшумно. Вокруг был лишь страх, исходивший от них; пропитанное веками и долгими-долгими мучениями отчаяние просто витало в той темноте — ждало, пока его вдохнут.
Где-то там — наверху, я увидел то самое чудовище. Ещё хуже, чем я его воображал, оно добежало до того места, где я упал, и просто остановилось. Будто чувствуя меня, оно начало скрестись куда-то вниз, но безуспешно. И крик его — крик злобы, крик агонии, беспомощности — его тоже никто не слышал.
Но куда же я падал? Трудно было сказать. Ощущения были точно такими же, как в тот момент, когда Амарук сбросил меня вниз — не было падение, был просто… спуск? Словно я погружался в тот почерневший туман, словно он был настолько сильным и плотным, что просто окутывал меня водой, опуская куда-то вниз — в темноту.
«Неужели, это и будет мой конец? — вдруг подумал я. — Неужели всё так и закончится?» — то была странная мысль. В некотором роде, очень пугающая, но промелькнувшая в моей голове с таким спокойствием… Это было единственным, что было однозначным в том месте, понятным — я не должен был оттуда выбраться. Всё остальное оставляло о себе слишком много нераскрытых тайн и вопросов.
***
Спустя какое-то время я потерял все чувства ориентации в пространстве — свет, звуки, запахи — исчезло всё. Даже уверенность в том, падал ли я вниз лицом или вверх… Да даже само осознание того, падал ли я — ничего не было.
Я думал, что так и останусь там — наедине с мыслями, наедине со страхом, что позже перерос бы в неистовую панику. Сколько вариантов Ада человек не придумал бы, но самый страшный в понимании нашего мозга — это его отсутствие, полное прекращение существования. Мы можем свыкнуться с болью, привыкнуть к пыткам, порицанию или ненависти, но если смерть — это и есть Ад? Что, если Ад в том, что человек просто перестаёт существовать, оставаясь в сознании? Пока я был там — в той бесцветной пустоте — я ощущал себя в настоящем Аду.
Помню, в далёком-далёком детстве, где-то в начале своего подросткового возраста — возраста вопросов и ответов — я дошёл до этого странного осознания: что самая страшная картина — это пустота. И дошёл довольно забавно — среди всех мыслей, столь часто и хаотично посещающих мою голову, я вдруг поймал одну: «А что, если попытаться представить себе ничего?» — и я не смог. Ведь как? У ничего не может быть фона — белого или чёрного — ведь оно бесконечно; не может быть света или его отсутствия. Я не мог просто стоять посреди улицы и смотреть вперёд, обманывая себя, будто что-то представлял, нет — я пытался создать пустоту. И я не смог.
Это была словно попытка вообразить собственную смерть: нельзя наблюдать мир, ведь ты мёртв; нельзя наблюдать темноту или свет, ведь ты мёртв; нельзя думать о том, что будут делать твои родственники, друзья или близкие; и даже космос — огромное и пугающее тёмное пространство — не нашёл бы для тебя места, ведь ты мёртв — ты не можешь воображать. Помню, как цвета переливались в моём воображении странной палитрой, всё пытаясь понять, а что же должно было быть в отсутствии существования. В детстве я проиграл самому себе в той игре. Но в тот момент — когда я был посреди самой настоящей неизвестности — мне отчётливо казалось, что я наконец выиграл. Слова Смита, в каком-то смысле, обрели пророческий мотив для меня: «Кажется, мы не покинем этот лес».
А потом я услышал его. Ощутил каждым волоском на своей голове, каждой клеткой тела, дёрнувшейся от холода — слабый, но зловонный порыв воздуха, как резко начавшийся, так и резко прекратившийся. За ним — спустя какое-то время — ещё один. И ещё один.
Словно по щелчку чьих-то пальцев, я понял, что уже вовсе не падал, а лежал на чём-то настолько плотном, твёрдом и одновременно лёгком, что даже самое-самое сухое и прочное дерево не пошло бы с тем в сравнение — я лежал на самом воздухе.
«Где я?» — назрел логичный вопрос, но меня волновал другой: «Какой я?» — живой ли я был? Мёртвый? Или где-то между?
И тогда я вспомнил о ней — о зажигалке, упавшей в бездну вместе со мной. Я принялся водить руками по темноте, отчётливо ощущая острые и очень текстурированные контуры породы подо мной, чтобы найти её. Меня ждал успех. Успех ли?
Пальцы привычно открыли металлический корпус. По огромному, судя по эхо, пространству пронёсся оглушительный щелчок откидывающейся верхушки. Я положил большой палец на колёсико и замер — меня сковывал странный страх, странная мысль: «А рад ли я буду оказаться там, где я есть?» — и почему-то останавливала та мысль, сдерживала и отговаривала сильнее страха перед пустотой, сильнее неизвестности — всегда проще не выбирать дорогу. Щелчок.
Ровно на миг я успел увидеть образы, навсегда отпечатавшиеся в моих глазах. Та пелена, тот туман, что снаружи казался простым природным явлением, полностью состоял из них — из потемневших серых душ. Те же самые, что скребли тоннели, они совсем не источали света. Их слабые и едва заметные контуры сливались друг с другом, образуя сплошное серое месиво. Они, должно быть, были очень слабы: глаза — все черты их лиц темнели, приобретая неестественно плотный и глубокий чёрный цвет. Но все они смотрели на меня своей пустотой.
Как только огонь высвободился, распространяя свет, всё вокруг окутало пламенем. Будто бы мягкие волоски одуванчика, соприкоснувшиеся с горящей спичкой, те души воспламенились от моей зажигалки, передавая огонь друг другу. Секунда за секундой… Даже нет! Мгновение за мгновением, и вокруг меня всё уже пылало слабым, едва-едва тёплым огнём. «Огонь всегда реален», — говорил как-то один неудачливый писатель и был прав: я чувствовал тепло, я чувствовал реальность того огня.
Зажигаясь, сгорая и тухнув, многие и многие души исчезали вокруг меня, так и не осветив контуры того места, где я находился. У них даже не было сил, чтобы вскрикнуть — они лишь слегка задирали головы от боли, приоткрывали рты, будто действительно намеревались кричать, но… вокруг была тишина. Фут за футом тьма освещалась практически идеальным кольцом огня, а я всё не знал, за что же зацепить свой взгляд — везде было пусто за тем огнём, везде было лишь то самое ничего.
Но вдруг я заметил с одной стороны это — слабо подсвечиваемые контуры слева от меня, на миг показавшиеся мне стеной. «Значит, я действительно не исчез», — показалось тогда мне, и я всеми силами вцепился в тот образ, не моргая и не отвлекаясь от него.
Свет — тёплый, почти оранжевый — шёл все выше и выше по той бледно-серой стене. Очень гладкой, с очень странными и знакомыми горизонтальными дугами, будто бы я видел такие уже очень-очень много раз. Но не успела в моей голове даже сформироваться мысль, не успело пройти и мгновение, как я увидел то, к чему вели эти контуры. Увидел и не поверил себе.
Огонь всё медленно-медленно шёл у той стены, постепенно поднимаясь вверх. После горизонтальных дуг шло небольшое гладкое пространство, которое почти сразу прерывалось странным, будто бы влажным закругленным углублением. Момент за моментом свет исследовал тот объект, и я — вместе с ним, осознавая, что то была, скорее, вдавленная полусфера… Что-то куполообразное или… овальное.
Раздался ещё один порыв воздуха — где-то снизу линии огня стена треснула, обнажая грубые и остроконечные камни, а оттуда рванул тот самый ветер, несущий холод и смрад. Вместе с тем огонь дошёл уже почти до центра полусфер, ослабевая и разбиваясь на кучу маленьких огоньков. И вот тогда, когда он добрался до него тех полусфер, когда в остаточном свете произошло то, что произошло, я понял.
Понял, потому что те полусферы в исчезающем огне блеснули мне жёлтым — на меня смотрели гигантские, несоизмеримые просто ни с чем, что создал человек, пустые глаза, а ровно за миг до того я ощущал не просто воздух — я ощущал чьё-то дыхание.
«Агута», — всё тут же встало на места. Вон он был — великий и могучий древний бог.
Стоило мне только подумать о том, стоило только попытаться что-то произнести, как он взглянул на меня. Его глаза — действительно жёлтые и идеально круглые, спрятанные глубоко в пустых глазницах — засветились двумя бледными и холодными звёздами. Я видел, как свет стекал по контурам его бледно-белого черепа, видел, как он освещал его плоский нос без ноздрей, его стянутую, обтягивающую кости, с силой вакуума кожу, пустоту, в которой были его глаза — я видел бога. Но главное — я видел, чем были наполнены его глаза.
Словно Аид из греческой мифологии, словно само ледяное озеро, пленившее Люцифера, в его глазах светились сотни и сотни мёртвых душ. Невозможно передать тот апокалиптический и неописуемый в своём существе ужас; ту извращённость, столь великую перед человеческим взором и пониманием, что она обнажала само мироздание — тот взгляд смотрел не на меня, он смотрел прямо в меня. Все мои потаённые страхи, все самые отчаянные мысли и величайшие ужасы — всё физически всплывало наружу передо мной.
И тот звук — тот грохот стен, то тяжелейшее, самое громкое в мире дыхание — я ощущал это так, как если бы сам мир трещал по швам. Каждое его движение в той тьме, каждое колебание… Оно казалось настолько великим, настолько масштабным, что это божество могло бы затмить одним движением звёзды. Мы были посреди того самого космоса, посреди настоящей тьмы, до которой человеку никогда не добраться, и он — тот взгляд — был единственным светом там. Светом, что проходил меня насквозь.
Сложно это объяснить, но с тем светом… Через меня будто бы проходили самые настоящие, ощущаемые моей кожей века. Будто бы в том бледном и идеально белом потоке были все те жизни, содержащиеся в его глазах — сотни тысяч, миллионы лет. Столько знаний, столько возможностей… столько страхов.
Я помню свои широко открытые глаза, уставившиеся на тот свет в темноте, помню, что целыми вечностями — настоящими, человеческими жизнями — смотрел на тот свет, даже не в состоянии моргнуть, помню, как переживал их все сам — чувствами, мыслями, образами — переживал, пока мой мозг просто не переполнился ими.
И Агута… Его образ менялся бесчисленное количество раз. Переливаясь то бледными, то кроваво-мясными оттенками, он менял свою форму столько необъяснимо и причудливо извиваясь, приобретая очертания настолько непостижимых чудовищ, что даже сейчас, вспоминая те моменты сотнями тысяч раз, я просто не могу подобрать слов.
Я всё смотрел и смотрел, очарованный, восхищённый несмертным страхом самого того явления — это было то, что никому не стоило видеть, что появлялось не просто раз в человеческой жизни, но куда чаще не появлялось вовсе — я видел саму пустоту, настолько наполненную всем, что из неё нельзя было выделить ничего отдельно. А она видела меня.
Спустя века моё любопытство и ужас смешались в чистую, извращённую по своей природе боль. Год за годом я ощущал только её, но не мог отвести взгляда. Как мотылёк, севший прямо на свечу, я был окутан тем пламенем, я был поглощён тем, что казалось мне спасением от темноты… но по прежнему не находил в себе сил отвернуться.
Лишь в тот момент, когда я не надеялся на собственную жизнь, в тот момент, когда страх и холод во мне заняли место души, я услышал это — всего несколько слов, звучащих также громко, как сама Вселенная: «Га’ат тгу угг Агута гта’аг». И всё вокруг накрыло тьмой.