- Не я начал, ты...
- Еще бы... Начинают всегда старшие, а младшие им подражают.
- Ну, уж тебе я не подражаю.
- Мы, может быть, оставим этот разговор и пойдем в партер?
- Как хочешь.
- Так мил и великодушен... comme une vache espagnole...*
______________
* как испанская корова... (франц.)
- А ты остришь, как и подобает такому шуту, как ты.
- Ты сегодня в ударе.
- А ты нет.
- При этом мы оба, конечно, правы, потому что оба врем.
- Ах, как смешно, - пожалуйста, пощекочи меня.
- Мой друг, стыдно...
- С тобой мне ничего не стыдно, - покраснел Карташев.
Шацкий сделал пренебрежительную гримасу.
- Ты груб, как солдатское сукно.
- Я тебя серьезно прошу, - вспыхнул и запальчиво заговорил Карташев, прекратить этот дурацкий разговор, иначе я сейчас же уеду и навсегда прекращу с тобой всякое знакомство.
- Обиделся наконец, - фыркнул Шацкий.
- Пристал, как оса.
- Ну, бог с тобой, - мир...
Карташев нехотя протянул свою руку.
- Ну, Артюша, миленький... А хочешь, я тебя познакомлю с итальяночкой?! Ну, слава богу, прояснился... Нет, серьезно, если хочешь, скажи слово - и она твоя. Я повезу вас в свой загородный дом, устрою вас там, и мы с Nicolas станем вас посещать...
Приятели вместе с публикой вошли в длинную, на сарай похожую залу театра и уселись в первых рядах. Взвилась занавесь, заиграл оркестр из пятнадцати плохих музыкантов, раздался звонок, и, как в цирке, одна за другой, один за другим выскакивали на авансцену и актрисы и актеры. Они пели шансонетки с сальным содержанием, танцевали канкан и говорили разные пошлости. Все это смягчалось французским языком, красивыми личиками актрис, их декольтированными руками и плечами и какой-то патриархальной простотой. Одна поет, а другая, очередная, стоит сбоку и что-то телеграфирует кому-то в ложу. Собьется с такта поющая, добродушно рассмеется сама, добродушно рассмеется публика, дирижер рассмеется, и начинают сначала!
- Твоя, - сказал Шацкий громко, когда итальянка подошла к рампе.
- Тише, - ответил Карташев, вспыхнув до ушей.
Взгляд итальянки упал на Карташева, и легкая приветливая улыбка скользнула по ее губам.
- Видел! - вскрикнул Шацкий.
- Тише, нас выведут...
Карташев замер от восторга.
В антракте Шацкий спросил:
- Кстати, знаешь, что ей сорок лет?
- Ты врешь, но если бы ей было и шестьдесят, я симпатизировал бы ей еще больше...
- Это легко сделать: подожди двадцать лет.
- Она вовсе не потому мне нравится, что она молода, красива и поет у Берга на подмостках. Напротив - это отталкивает, и мне ее еще больше жаль, потому что я уверен, что нужда заставляет ее... Разве пойдет кто-нибудь охотно на такую унизительную роль? Нужда их всех заставляет, но ее жаль больше других, потому что она милое, прелестное создание, ее мягкая, ласковая доброта так и говорит в ее глазах, так и просит, чтоб целовать, целовать их...
- О-го!.. одним словом, ты, как все влюбленные, потерял сразу и совершенно голову и с удовольствием взял бы итальянку себе в горничные.
- Дурак ты, и больше ничего! это богиня... я молился бы на нее на коленях.
- Ну, а что бы ты сказал, если бы увидал свою богиню на коленях гусара?
- Этого не может быть, не было и никогда не будет.
- Никогда?
- Ну, что ты спрашиваешь таким тоном, точно знаешь что? Все равно я тебе не поверю и только буду очень невысокого мнения о твоей собственной порядочности.
- Нет, я и не желаю сказать ничего. Я ее не видел, но из этого еще ничего не следует. С этого момента я буду следить за ней a la Рокамболь... Постой, вот отличный способ убедиться... Останемся до конца спектакля и выследим, с кем она поедет.
- Согласен.
- И пари: кто проиграет, угощает ужином. Я говорю, что она поедет не одна.
- А я говорю - одна.
Когда кончился спектакль, Шацкий и Карташев остались в вестибюле и долго ходили в ожидании.
- Идет! - сказал наконец Шацкий, заглянув в коридор.
У Карташева так громко забилось сердце, что он слышал его удары.
Итальянка, закутанная в простенькую ротонду, вышла из коридора, скользнула взглядом по Карташеву, на мгновенье остановила на нем свои приветливые темные глаза и, выйдя на подъезд, позвала извозчика.