- Прощайте, прощайте, доктор, - говорил Шацкий таким тоном, как будто ничего не произошло.
- Билет я тебе передал? - сухо спросил Корнев.
- Да; деньги тебе сейчас?
- После.
- Это куда? - поинтересовался Шацкий.
- В оперу...
- В небеса, в рай, конечно...
- Да, конечно.
- По чину?
- Да, да... - с презрением, скрываясь за дверью, ответил Корнев.
Карташев пошел его провожать. Они молча дошли до дверей.
- Это что за букет еще? - угрюмо спросил Корнев.
- Да эта дурацкая, глупая история.
Карташев смущенно наскоро рассказал, в чем дело.
Корнев сосредоточенно выслушал.
- Я советую тебе действительно поскорее разъехаться с этим господином. Ведь этак не долго и... совсем разменяться.
- Пустяки!.. Ну, посмотрел на другую жизнь. Я непременно разъедусь, как только получу деньги.
- Тебе много надо? Завтра я тебе рублей пятнадцать мог бы дать.
- Я тебе сейчас же, как получу, отдам. Я тогда сейчас же и перееду. Здесь просто клоака.
- Ну, так я завтра в театр принесу. Прощай... Послушай, ты все-таки не давай себе воли. Что ж это такое? чуть что, драться лезть. Это уж совсем какое-то юнкерство.
- Да с ним совсем с толку собьешься. Язвит, бестактный, бесцеремонный.
- А когда захочет, может другим быть. Ну, прощай.
Карташев возвратился в комнату спокойный, скучный и задумчивый. Не было больше ни гнева, ни раздражения; хорошо ли, худо ли, но вышло так, что приходилось сказать ему решительно: конец.
Шацкий тоже что-то чувствовал и без ломаний, усталый и скучный, раздевался. На другой день они оба не сказали ни слова друг другу, - вечером Шацкий отправился к Бергу, а Карташев в Мариинский театр.
Сперва он сидел там грустный, равнодушный.
В антрактах Корнев напевал ему вполголоса арии и твердил:
- Прекрасная опера...
- И мне нравится... - после третьего действия заявил Карташев, обыкновенно новую вещь мне надо раз десять прослушать, прежде чем что-нибудь пойму, а тут как-то я и музыку, и мысль, и, именно через мысль, музыку понимаю... Танец цыган.
Корнев вполголоса начал напевать.
- Ах, какая прелесть! - вспыхнул Карташев.
В передаче Корнева ему еще больше понравился мотив.
- Нежная, больная мелодия... И под нее засыпают страсти, но чувствуется, что вот-вот искра, и они опять с новой силой вспыхнут... И все так тонко... Декорации... Ты заметил сумерки: нежный, нежный просвет, а темные, страшные тучи уже ползут, надвигаются: одна половина города уже охвачена мраком, а другая еще в ясных, золотистых сумерках. В этом контрасте такая непередаваемая, какая-то неотразимая сила: и покой, идиллия, и как будто эти тучи и не надвинутся... А они уж тут... И музыка, и больные страсти больных людей... Как будто в жару, в бреду... Нет, хорошо... прелесть. Осмысленная опера.
Корнев слушал восторженные похвалы Карташева, грыз ногти, что-то думал и, когда Карташев кончил, сказал:
- Вот видишь, как ты можешь чувствовать, а сам из Берга не выходишь...
- Ах, какая прелесть! Ах, какая прелесть! - говорил Карташев, одеваясь после оперы. - Я весь в огне этого зарева, музыки, страстей!.. Туда бы, Вася...
- Едем ко мне, - позвал Корнев.
- С удовольствием.
Они вошли в комнату с ароматом и впечатлениями театра. У Корнева на столе лежал Гете, и Карташев стал перелистывать книгу.
- Ах, вот откуда привел на первой лекции наш профессор.
И Карташев прочел громко:
Так возврати те дни мне снова,
Когда я сам в развитье был,
Когда поток живого слова
За песнью песню торопил,
Когда я видел мир в тумане,
Из ранней почки чуда ждал...
- А мы уж не ждем, Вася, из почки чуда...
Я был убог и так богат,
Алкая правды, и обману рад.