Дверь закрылась, и Присухин повел совершенно обессилевшего Ховрина обратно в камеру.
- Ты же не политик, ты и подождешь... Господин Сандецкий, он только по военным судам голова, тебя не касаемо. Посиди пока. Уедет генерал должно, позовут еще. Ну, ступай в камеру, нечего подпирать стены. Со стороны поглядеть на тебя, Ховрин, - богатырь, чистых кровей богатырь, а от страху ишь, даже в портки... Фу, даже дышать нечем! Иди, иди!
Присухин втолкнул Ховрина в камеру и запер за ним дверь.
А в конторе все продолжал бушевать Сандецкий. Излишне, как казалось ему, мягкий приговор содельцам Якутова грозил и ему самому немалыми неприятностями. Подумаешь, правдоискатели нашлись: доказательств им мало! Да, Ренненкампф не искал доказательств, а вешал без суда и следствия на каждой станции.
- Приведите мне этих двоих, Воронина и Олезова! - приказал Сандецкий.
Помощник начальника тюрьмы на цыпочках выбежал в коридор.
Через несколько минут Алексей Олезов и Иван Воронин стояли перед разгневанным командующим. Он пробежал еще несколько раз по комнате, словно не мог сразу остановиться; наконец замедлил шаг и встал против арестантов, с ненавистью вглядываясь в их лица.
- Ну, господа социалисты, скажите спасибо, что я не приехал вчера. Кто Воронин?
- Я, - переминаясь с ноги на ногу, ответил побледневший Воронин. Он исподлобья смотрел на начальника, думал: неужели отменят оправдание, неужели пересуд?
- Обрадовался небось? - цедя слова сквозь зубы, спросил Сандецкий. Думаешь, надолго выйдешь за эти стены?! Да мы за каждым твоим шагом следить будем, и очень скоро вернешься сюда снова! И тогда уж не жди пощады! - Он резко повернулся к начальнику тюрьмы: - Выпустите под подписку о невыезде. Под гласный надзор! И выкиньте его отсюда.
Когда Воронина увели, Сандецкий несколько минут в упор рассматривал Алексея Олезова. Он знал, что Олезов после Якутова и Брынских был одним из самых активных руководителей забастовки и восстания в мастерских, и по мнению, сложившемуся и в Казанском военном округе и в Петербурге, вполне заслуживал виселицы. И вот из-за того, что он, Сандецкий, приехал сюда после окончания суда, этому преступнику сохраняют жизнь.
Олезов, чуть усмехаясь, не опуская дерзкого и злого взгляда, смотрел в лицо Сандецкого. У того дергалась левая щека и глаза наливались кровью.
- Расстроились, ваше превосходительство? - совершенно спокойно спросил Олезов.
- Молчать!
- Надоело, ваше превосходительство. Теперь, после приговора, больше каторги вы мне ничего не придумаете! А каторга нам - до новой революции, и уж это будет вам не пятый год. Научили вы нас, ваше превосходительство. Впредь умнее будем...
- Увести! - задыхаясь от бессильной ярости, махнул рукой Сандецкий. До отправки на этап - карцер! Хлеб и вода!
- Не привыкать, ваше превосходительство. На воле-то и хлебушка часто не было.
Когда Олезова увели, Сандецкий тяжело опустился на стул, дрожащими пальцами достал портсигар. И, только закурив папиросу и глубоко затянувшись дымом, посмотрел на капитана.
- Видели, с кем либеральничаете, господа? Для них и тюрьма и каторга только школа-с, академия! И если он вернется и встретит вас, господин капитан, на улице... я не завидую вам.
- Простите, мое дело - фиксировать...
- Где этот дурацкий приговор?
Капитан с готовностью подвинул Сандецкому приготовленный приговор; тот брезгливо взял его, перелистал, написал несколько косых строк через верхний правый угол первого листа и швырнул в пепельницу папиросу. Папироса пролетела мимо, упала на стол, и капитан с угодливой поспешностью двумя пальцами взял ее и осторожно положил в пепельницу, на кучу окурков.
Сандецкий встал. Кто-то из тюремных чинов подхватил его шинель, подал ему.
Просовывая руки в рукава, Сандецкий, ни на кого не глядя, пробормотал:
- Ну, а этому старому хрычу Ивану Илларионовичу сие даром не пройдет. Мы понимаем, откуда идет этот непрошеный либерализм, эта непростительная мягкотелость. Мы помним процесс "Георгия Победоносца".
Ни с кем не прощаясь, Сандецкий повернулся к двери. И уже с порога обернулся:
- Чтобы завтра же Якутов был казнен!
Присухин, слышавший за дверью весь разговор и грузные шаги генерала, широко распахнул дверь. Следом за Сандецким безмолвно вышел его адъютант.
Несколько минут в конторе царило тягостное молчание, потом присутствующие переглянулись.
- Ховрина?
- Да.
И снова обезумевший от страха Ховрин, хватаясь руками за стену, брел по полутемному тюремному коридору, что-то несвязно бормоча.
С трудом переступив порог конторы, он остановился, глядя перед собой невидящими глазами. Но вот пелена, заволакивающая глаза, как бы растаяла. Он увидел за столом помощника начальника тюрьмы, кого-то еще из тюремного начальства и еще одного, с сухим и сердитым лицом, в пенсне, в военном мундире. Ховрин не знал и не мог догадаться, о чем эти "начальнички" говорили до его прихода, в те минуты, когда он собирался в камере и шагал по коридору. И теперь, дрожа, пытался по выражению лиц догадаться, зачем его привели.
Сидевшие за столом переглянулись, и тот, который в пенсне, спросил:
- Ты - Ховрин?
У парня не слушались губы, он только кивнул, проглотив набившуюся в рот слюну.
- Приговор тебе объявили?
- Да, ваше благородие... Но я... я... помилование.
- Подойди!
Тяжело, словно шагая по шею в воде, убийца сделал несколько шагов, лицо его блестело от пота, рубаха на спине взмокла.
- Это ты девку и парня порубил?
Ховрин снова кивнул.
Александр Александрович снял пенсне, достал белый платочек и долго, старательно дыша широко открытым ртом на стекла пенсне, протирал их.
- А ты знаешь, парень, что тебе на помилование надежды нет?
Ховрин стоял не отвечая. Капитан вспомнил сцену суда над Якутовым и Олезовым и так же, как вчера полковник Камарин, встал и подошел к окну. Постучав пальцами по стеклу, выскоблив во льду дырочку с пятак величиной, он поманил к себе Ховрина. Тот подошел, спотыкаясь, почти падая.
- Эту игрушку видишь?
Глянув в окно, Ховрин завыл страшно и дико:
- Ваше благородие! Ваше... ваше... - и повалился на колени, пытаясь обнять ноги капитана. - Поми... Помилуйте, в-в-ваше б-благородие!
- Встань, дурак! И сядь! - Капитан ткнул пальцем в сторону скамейки, где вчера сидели Якутов и его товарищи.