До сих пор Галина Николаевна видела только в кино, как носят воду на коромысле. А сейчас пришлось испытать самой. Проклятое коромысло невыносимо резало плечи, ведра раскачивались тяжелыми маятниками. И Галину Николаевну водило из стороны в сторону, будто пьяную.
Проходя вдоль улицы, Галина Николаевна до боли закусила губу. Ей казалось, что из каждого окна за нею следят насмешливые, беспощадные глаза: "Что, голубушка? Это тебе не краники с горячей и холодной водичкой отвертывать!"
Вода расплескивалась, обдавая брызгами новые босоножки.
"Черт с ними, с босоножками! - зло думала Галина Николаевна. - Только бы до дому добраться".
Домой она принесла наполовину пустые ведра. Она села на пороге, прислушиваясь к тупой боли в правой руке: занозила, когда мыла подоконники. Хорошо ещё, что полы оказались крашеными.
Она не заметила, как вернулась дочь.
- Ну что? - спросила Галина Николаевна.
- Мяса нет, мама. Придется в чайной готовое брать.
Галина Николаевна промолчала.
- Я вижу, тебе у нас не нравится, - виновата сказала Таёжка.
- Нет, нет, что ты! Чудесная река, воздух как на даче.
Галину Николаевну больно кольнуло это слово: "у нас". Не "здесь", а именно "у нас". Как будто она чужая им обоим: мужу и дочери.
Галина Николаевна ещё больше помрачнела.
Таёжка обняла её за плечи, поцеловала в щеку и горячо зашептала:
- Мамочка! Честное слово, все будет здорово. Знаешь, сколько здесь ягод, грибов! Бруснику и чернику прямо совками собирают. Не веришь? Делают совки с такими зубьями, - Таёжка растопырила пальцы, - и гребут. Нам с Мишкой тут очень глянется.
- Глянется?!
- Ну да. Так Мишка говорит вместо "нравится".
Галина Николаевна громко рассмеялась. Таёжка непонимающе глядела на неё.
- Не обращай внимания. Я просто вспомнила, как твой Мишка ел апельсин. Прямо с кожурой. И глаза у него были такие, будто он хину жевал.
- Разве это смешно? - спросила Таёжка, не глядя на мать. - Смешно, что Мишка никогда не видел апельсина? Но ведь он не виноват, что родился в Сибири.
- Прости, - сказала Галина Николаевна, - я не хотела никого обидеть. Давай-ка лучше готовить обед, а то скоро папа придет.
Отец пришел под вечер вместе с Семеном Прокофьичем.
- Вот это есть мое начальство, - сказал он. - Прошу любить и жаловать.
Семен Прокофьич бережно подержал в своей корявой ладони руку Галины Николаевны и так же бережно отпустил, словно это была не рука, а стеклянная елочная игрушка. Потом директор вышел в сени и вернулся оттуда с большой картонной коробкой.
- Это вам, стал быть, на новоселье, - смущаясь и покряхтывая, объяснил он.
В коробке оказался прекрасный эстонский приемник. Галина Николаевна всплеснула руками:
- Семен Прокофьич, ну как же можно делать такие подарки?! "Октава"! Это же безумно дорогая вещь!
- Ну уж дорогая... - пробормотал директор и смутился ещё больше.
Через полчаса, когда Галина Николаевна уже собрала на стол, стали подходить гости. Все они с одинаковым радушием поздравляли её с приездом и, чокаясь, желали счастья.
Семен Прокофьич потянулся к ней через стол с рюмкой и спросил:
- Простите, Галя, а вы кто будете по специальности?
- Я? Я врач-педиатр.
- Вы бы нам попроще, по-русски, - попросил кто-то.
Галина Николаевна улыбнулась:
- Ну, по-русски - детский врач.
- Елки-моталки! - воскликнул Семен Прокофьич, обращаясь почему-то к Забелину. - Значит, наших ребятишек лечить будет? А, Петрович?
За столом оживленно загудели. Таёжка смотрела рдевшеёся лицо матери, на отца, чисто выбритого и улыбчивого, и не было сейчас человека счастливеё, чем она.. Особенно девочка радовалась за мать: Галину Николаевну встретили так, будто она родилась здесь, в Мариновке, потом долго училась в городе и наконец-то вернулась домой.
Таёжка подошла к отцу и шепнула на ухо:
- Спой. Ну, ту песню... нашу.
Василий Петрович кивнул и взял гитару. Первые аккорды прозвучали тревожно и грозно:
Черный ворон, что ты вьешься
Над моею головой?..
И жесткие мужские голоса отозвались с угрюмой удалью:
Ты добы-ычи не дождешься-а
Я солдат ещё живой.
Пели задумчиво, со сдвинутыми бровями. И Таёжка вдруг подумала, что её отец когда-то вот так же сидел с друзьями в партизанской землянке, а вокруг летала смерть. И партизаны пели, веря в победу:
Ты добычи не дождешься,
Черный ворон, - я не твой.
Василий Петрович не любил вспоминать о войне, но иногда что-то наводило его на думы о тех нелегких днях, и он рассказывал дочери про своих боевых товарищей, рассказывал скупо и сдержанно, а потом целую ночь ворочался в постели и курил...