На том беды Маргареты и Одерика не закончились: вернувшись домой, они узнали от заплаканной пожилой служанки, что Эли пришла в себя, да не просто так, а услышав от переговаривающейся над ее головой челяди, что родители ее поехали к госпоже Кларизе.
— Ох, простите, простите! — причитала бедная женщина, пристыженная и испуганная. — У нас и в мыслях не было сплетничать на потеху! Бедная маленькая госпожа лежала совсем тихо, в беспамятстве, а мы прибирались в ее комнате. Фрета только и спросила, куда на ночь глядя вы уехали и скоро ли вернетесь — а я ответила, что слышала, будто к соседке, госпоже Кларизе. И надо же такому случиться, что барышня тут же открыла глаза и заговорила! Да что там — закричала: «Зачем? Зачем⁈» — и с тех пор только плачет да стонет.
И самому простодушному человеку было бы ясно, что не одно это говорили служанки друг другу, посчитав, что Эли их не слышит. Но что проку гневаться на слуг, если они ни в чем не солгали? Правда всегда стремится выйти наружу.
Маргарета бросилась в спальню дочери. Там в душном полумраке Эли — ослабевшая, но с ясным взглядом — металась по своей постели, пытаясь подняться: она услышала, что родители вернулись и желала с ними говорить, но слабые ноги все еще не держали ее.
— Что вы наделали? — гневно и жалобно воскликнула она, едва увидев мать. — Зачем туда поехали? Разве мало мне было унижений? Разве я просила позорить мое имя перед… перед…
И она горько зарыдала, захлебываясь от нестерпимой яростной горечи. Мыши, невесть откуда сбежавшиеся в комнату и прятавшиеся в складках одеяла, дружно и грозно запищали, высунув свои крошечные носы — ох, сколько же их тут было!.. И вся эта мышиная армия, без сомнения, негодовала, обвиняя и порицая неразумных родителей Эли, предавших ее доверие.
— Ох, Эли! Мы бы ни за что не решились, если бы не… — начала Маргарета, сама чуть не плача.
— Да что за причина может быть у такого поступка⁈ — вскричала Эли, впервые в жизни перебив речь своей матушки. — С чего вы взяли, что поможете мне, поехав к тем людям? Для того ли я доверилась вам? Столько лет вы учили меня, что в семье не должно быть тайн друг от друга — и я никогда не сомневалась, что уж вы-то с отцом меня всегда поймете. Разве отправилась бы я выпрашивать для себя жениха, который знать меня не желает? Поверить не могу, что вы могли так поступить! Неужто так сильно вы хотели выдать меня замуж? Избавиться побыстрее?
— Что ты такое говоришь⁈ Разумеется, все было совсем не так!.. — Маргарета, никогда еще не видевшая свою тихую миролюбивую дочь в ярости, не знала, что и сказать. Как объяснить Эли, насколько велик был страх семьи? Как убедить, что поступок этот был соразмерен опасности?.. В страхе смотрела она на то, как задыхается, как бледнеет Эли — болезнь все еще не отступила и приступ гнева, сумевший привести девушку в чувство, грозил погубить ее окончательно. Последние слова она бессильно хрипела, но каким-то чудом продолжала оставаться в сознании.
— Она совершенно права, — тихо сказал Одерик, незаметно вошедший в комнату и молчаливо принявший все упреки Эли. — Наш поступок был нехорош. Но не это главное…
— Не это? — хором вскричали мать и дочь, глядя друг на друга глазами, полными слез.
— Именно так. Гораздо важнее то, что мы отступили от собственных правил — и сохранили в тайне то, что Эли полагается знать, — промолвил Одерик с неподдельной горечью. — Прости нас, Эли. Мы сделали это не со зла. Твоя мать надеялась, что все обойдется, а я, признаться честно, никогда до конца не верил в правдивость истории о проклятии… Нет, Маргарета! Мы не можем больше молчать! Эли должна знать правду, чтобы бороться с врагом, а не угасать в неведении!..
Как ни стыдилась Маргарета своей ошибки, принесшей столько горя ее семье, но пришлось ей рассказать, как когда-то обиженная фея пообещала погубить Эли и обрекла на муки неразделенной любви, которая рано или поздно сведет ее в могилу. Эли, хоть и тряслась из-за вернувшейся лихорадки, выслушала и запомнила каждое слово этой истории. Голубые глаза ее помутнели от страданий и темных мыслей, а лоб блестел от испарины.
— Я верю вам, — наконец прошептала она, враз посуровев: никогда еще ей, выросшей в любви и заботе, не приходилось узнавать о чьей-то тайной ненависти. Если равнодушие со стороны Ашвина нанесло ей глубочайшее душевное увечье, то известие о мстительной недоброй фее, напротив, прижгло кровоточащую рану. Случилось то, на что надеялся мудрый Одерик: Эли желала бороться за свою судьбу, раз уж выяснилось, что с ней жестоко забавляются.
— Веришь… и прощаешь? — с мольбой в голосе спросила Маргарета, склонившись над ней.
— Ах, матушка! Разве я могу сердиться на вас за то, что вы хотели мне лучшей судьбы? — ответила Эли, с трудом разлепив спекшиеся губы. — Но, если это правда, и на мне действительно лежит проклятие — я пойду в тот сад. Хочу говорить с феей, которая вознамерилась погубить меня. Я не вещь, чтобы распоряжаться моей судьбой, не сказав мне при этом ни слова! Даже феям не позволено так со мной обращаться!..
И как ни была Эли слаба — она тут же встала с постели, не обращая внимания на жар и слабость, и, не дожидаясь ничьей помощи, принялась одеваться. Если обиды на родителей оказалось достаточно, чтобы привести ее в сознание, то оскорбление, нанесенное феей, и вовсе чудесным образом подняло на ноги. Определенно, гнев придавал Эли больше сил, чем все микстуры доктора вместе взятые.
— Чего-чего, а неуважения к себе наша дочь не потерпит, — вполголоса сказал Одерик жене.