…Однако, будем честны, могущество самой слабой в мире феи несравнимо с возможностями простого смертного — даже пользующегося искренней благосклонностью лесных жителей. Оттого победа Эли над феей не могла считаться истинной победой, а дама туманов, хоть и была уязвлена сверх меры произошедшим, не проиграла: хитроумное проклятие ничуть не потеряло в своей силе. Иными словами, ночь эта ничего не изменила, не считая того, что Эли теперь знала куда больше о своей судьбе, а точнее говоря — о ее обреченности.
Некоторое время она стояла, глядя на пригоршню осколков, и на лице ее отражались попеременно то тоска, то страх, то глубокое сожаление — должно быть, за всю свою прежнюю веселую и мирную жизнь ей еще не приходилось раздумывать над столь тягостным решением. Получив ответы на свои вопросы, Эли не получила избавления, но сейчас более всего она волновалась не о себе, а о своих родителях. «Что я им скажу? — шептала она едва слышно. — Если я скажу им правду, то матушка будет винить себя сильнее прежнего, а когда я… я… когда проклятие сведет меня в могилу, то… Ох, нельзя ей знать, какую цену запросила фея! Сколько черной хитрости в ее советах — кто бы ни пожертвовал своей жизнью ради счастья другого, все равно живущий обречен на несчастье. Как я горевала бы всю жизнь, зная, что погубила матушку, так и матушка будет горевать, зная, что могла оплатить своей жизнью мое спасение. Придется мне солгать… Да что толку, если родителям все равно придется смотреть безо всякой надежды на то, как колдовство цедит из меня жизнь по капле? Лучше уж неизвестность, чем такое предопределение!..»
Возможно, в ясном состоянии ума Эли рассуждала бы по-иному, но теперь ею владел только страх: после всего пережитого ночью она боялась посмотреть в глаза своих безутешных родителей. Ее доброе сердце разрывалось от боли при мысли, что им придется страдать — и причиной этих страданий станет она сама. Вконец потеряв голову от этих горьких мыслей, она сделала шаг, затем другой, и побежала прочь в лес, не обращая внимания на хлещущие ее по лицу ветки и колючие побеги ежевики, до крови царапавшие ее ноги. Осколки хрустальных туфелек выпали из ее рук, и только самый большой, с острой зазубриной, впился глубоко в ладонь. Эли не сразу заметила кровь, боли она и вовсе не чувствовала, но горячие темные капли забрызгали ее платье, и она замедлила бег, чтобы разглядеть рану, а затем и вовсе остановилась.
Осколок она отчего-то не выбросила, а положила в карман — смутное желание разгадать замысел феи все еще тревожило ее душу.
Лес, который она иной раз считала более настоящим домом, чем поместье своей семьи, был тих и спокоен в лучах летнего рассвета. Казалось, ничего плохого не может случиться здесь, в тени старых деревьев. «Я поразмыслю, как следует, надо всем, — сказала себе Эли, переводя дух, — а затем вернусь». Воспоминания о доме и ждущих ее там родителях ослабляли ее, мешали дышать, а мысли о том, чтобы спрятаться за стеной деревьев ото всего страшного и тягостного, напротив, успокаивали. В глубине души Эли понимала, что нельзя сбежать от проклятия, которое несешь в своем собственном сердце, но здесь и сейчас что-то властно приказывало ей уходить все глубже в лесную чащу, не оглядываясь и не сомневаясь.
Шаг за шагом она удалялась от своего дома, сама не зная, куда и зачем идет. Но напрасно она ожидала спасения от леса, привычно считая его убежищем: болезнь, на время отступившая, возвращалась, куда более грозная и безжалостная, чем раньше. Лицо Эли горело вовсе не от первых солнечных лучей, а от лихорадки, и вскоре она потеряла счет времени, шагам и каплям крови, сочившимся из глубокого пореза на ладони.
Звери и птицы — притихшие, испуганные, — следовали за ней в отдалении, не понимая, что случилось с их веселой быстроногой подругой и отчего она так переменилась. Лес и его обитатели чистосердечно желали помочь Эли, но не могли — воля проклятия была куда сильнее.
Силы покинули девушку, когда она вышла на прогалину, заросшую высокой сочной травой и папоротником — здесь проходила старая тропа, где давно уж не показывались путники. Ничего не видя и не слыша, Эли беззвучно осела на землю, а лесные травы и цветы скрыли ее тело — легко можно было вообразить, как стебли вскоре оплетут ее исцарапанные руки и ноги, а затем побеги следующих лет прорастут сквозь кости и навсегда спрячут останки бедной проклятой девочки от людских глаз.
Но волшебное проклятие не стоило бы ни гроша, если бы удовлетворилось столь безыскусным исходом. Так или иначе, оно вело Эли навстречу ее судьбе и не позволило бы ей просто умереть. Наступало время новой истории, начало которой положила фея, сама того не желая — но даже феям не положено распоряжаться судьбами людей так дерзко, как это сделала обозленная дама туманов. Она не лгала Эли, когда говорила, что ради своей цели готова была разрушать королевства и низлагать королей, но лгала самой себе: ей не под силу было полновластно управлять столькими судьбами и люди вовсе не были покорными марионетками в ее руках — сама Эли была тому примером!..
Иными словами, магия все еще желала получить свое, но теперь ни фея, ни ее покровители не знали, чем это обернется.
…Солнце только-только достигло полуденной высоты, когда вдали послышался глухой перестук копыт. Несколько всадников — трое немолодых мужчин и статная седовласая женщина приблизительно тех же лет; все в темных дорожных плащах, — безо всякой спешки двигались по заросшей старой дороге. Им приходилось отводить ветви низко склонившихся деревьев, а лошади опасливо ступали по высокой траве, где шуршали быстрые ящерицы и медноглазые лесные змейки. Между собой эти люди вели разговор на наречии, которое в Лесном краю вряд ли понял бы кто-то, кроме нынешних обитателей усадьбы Терновый Шип, но любой бы догадался, что путники чем-то недовольны и не вполне понимают, куда их завел черт, леший или иная капризная сила.
Эли лежала совсем неподалеку от тропинки, и они сразу заметили ее, перекликаясь безо всякого испуга; путники были не из тех людей, что боятся мертвых тел — или же тел, которые могут оказаться мертвыми. Один из них по приказу женщины, главной среди них, спешился, на всякий случай зажимая нос, но затем, не заметив никаких тревожных признаков, опустил руку, а спустя мгновение склонился над девушкой, безо всякой деликатности ощупывая ее шею в поисках биения.
— Эй, очнись! Очнись! — грубовато позвал он, встряхивая Эли. — Ты здешняя? Ты можешь показать нам дорогу?
Не сразу ему удалось добиться ответа — Эли была очень слаба и долго пролежала в беспамятстве, но трясли ее столь безжалостно, что она все-таки пришла в себя и закашлялась. На платье брызнула небольшая капелька крови и добавилась к прежним пятнам, уже подсохшим. Мужчина, державший ее за плечи, выругался на своем наречии и отпрянул, о чем-то громко предупреждая своих товарищей.
— Ты здешняя? — настойчиво повторил он свой вопрос, но руками больше Эли не касался. — Знаешь местные тропы?..
Она кивнула, все еще не понимая, чего от нее хотят незнакомцы. Тем временем ее руки туго связали веревкой, затем дернули, заставляя подняться — путники не хотели лишний раз приближаться к своей пленнице и прикасаться к ее одежде. Однако, когда она жалобно попросила пить — налили ей в ладони воды из фляжки.
— Мы не причиним тебе вреда, нищенка, — сказал первый.
— Если проведешь нас к дому наших друзей, — прибавил второй.
— Нам передали весточку, что видели их здесь, — вступил в разговор третий. — Они недавно прибыли в эти края. Быть может, ты слыхала о них?
— Мальчишка твоих лет, — произнесла пожилая женщина таким голосом, каким говорят обычно о покойниках. — И с ним его опекунша. Мы давно их ищем. Проведи нас в усадьбу Терновый Шип, а мы заплатим тебе золотом! А будешь упрямиться — умрешь быстрее, чем думаешь.
Эли, помедлив, кивнула, взгляд ее понемногу прояснялся.
— Да, тетушка, я знаю эту усадьбу, — тихо промолвила она.