Она нашла меня на работе. Стояла на улице, напротив выхода, на самом ветру. Мне она напомнила тонкое молодое деревце с мягкой корой и тонкими веточками-веревками. Мимо шли люди, толкали ее, а она не отрывала взгляд от выхода. Глаза оценивают каждого выходящего, губы решительно поджаты, руки глубоко в карманах. Я стояла наверху лестницы и видела ее сквозь стеклянную стену. Мне было смешно. Она была молодая и хорошенькая. Она собиралась сражаться за свое счастье. Счастье, которое никто у нее и не думал отнимать.
Я спустилась на семь ступенек ниже и толкнула дверь. Девушка скользнула по мне взглядом, отвернулась, потом вернулась, прищурилась еще сильнее. Ладно, будем милосердны к человеческим детенышам, — вспомнились мне слова зазнайки Ильма. Я шагнула ей навстречу. Она сжалась, как от удара, напряглась, занервничала и подумала, что нужно взять себя в руки. Потом разозлилась.
Эх, надо же иметь такое невинное лицо, на котором отражаются все мысли, чувства, желания — только смотри. Меня не восхищает эта возможность, но иногда такие лица кажутся очаровательными — как набухшие по весне бутоны первоцветов или робкие, едва зеленые листочки, раздвигающие плотный панцирь почек.
— Привет, — сказала я самым нейтральным голосом, на который была способна. — Ты Люда? Подруга Матвея?
— Да, — выдавила она. Она не ожидала, что я ее узнаю. Конечно, откуда вам знать, на что способны эти эльфы, кроме как танцевать при луне!
— В каком он состоянии? — снова ровным голосом спросила я, хотя эта фраза потребовала немного больше усилий, чем предыдущая.
— Матвей просил тебя зайти к нему… — ее голос дал трещину.
Я вздохнула, отступила на шаг назад и посмотрела на девушку. Нет, с этим решительно нужно что-то делать.
— Послушай, Люда. Я хочу сказать тебе одну вещь.
Девушка подобралась и стала похожа на хищника перед прыжком. Она готова была драться за свое счастье. За то, что она считала своим счастьем. Я поймала ее взгляд и остановила себя. Нет, я не буду заглядывать внутрь ее, хотя и могу. Мне это не нужно.
— Между мной и Матвеем ничего нет. Мне очень жаль, что Матвею так не повезло. Будь на его месте другой человек, я вела бы себя точно так же.
Девушка слушала и не верила. Я читала недоверие в ее руках, сгорбленных плечах, в том, как она перекатывалась с носка на пятку и обратно, хохлилась, сдвигала брови и морщила носик. Она не верила, но очень хотела верить.
— Видишь ли, я собираюсь стать врачом. Я прошла курсы первой помощи в экстремальных условиях. Я знала, что нужно делать, чтобы человек, на которого рухнул потолок, остался жить.
У нее распахнулись глаза.
— Рухнул потолок?
Я кивнула.
— Да, упал потолок, светильник и крепления. Если бы кронштейн упал на пару сантиметров правее, Матвея было бы уже не спасти.
Из серых глаз Людочки потекли слезы. Но морщины разгладились, а губы задрожали, как у любого человека, который плачет на людях и старается этого не делать.
— Здесь холодно, — сказала я. — Пойдем, здесь за углом кафе, ты замерзла.
Она кивнула. Когда мы дошли до кафе, у нее уже начали стучать зубы. Не глядя, я заказала себе кофе с молоком, а ей — с коньяком. И когда его принесли, не спрашивая Люду, я высыпала в ее стакан две ложки сахара и только потом придвинула напиток девушке.
— Пей и грейся!
Она глотнула и не заметила, что пьет. Ну что ж, видно судьба у меня такая в этом году — спасать замерзших и искалеченных. Впрочем, не только в этом году. Обычно я занимаюсь этим каждый день. А тут — всего третий раз за месяц. В среднем получается раз в неделю… можно сказать, работа в щадящем режиме…
— Матвей тебе совсем ничего не говорил? — спросила я. — О том, что случилось?
Она мотнула головой из стороны в сторону.
— Он мало пока говорит. Ему нельзя. Попросил тебя найти и уговорить навестить его. Очень просил… — Она опустила голову. Слезы стремительно покатились вниз, сорвались со щек и упали в чашку.
— У нас было собрание сотрудников. Большой зал забит битком, маленькая дверь, кто-то сидел, кто-то стоял. И вдруг начал рушиться потолок, — спокойно заговорила я, будто рассказывала о прогнозе погоды на послезавтра. — Паника, давка. А меня прижало к стене, далеко от выхода. Я подняла голову, чтобы дышать… ну и следить за потолком тоже. Увидела, как выпали крепления светильника и светильник рухнул на стол. Наверное, машинально проследила, куда он упал и увидела, что на Матвея. А дальше сработали инстинкты и учеба на курсах. Вот и все. Но я думаю… — здесь мне пришлось проследить, чтобы в моем голосе появились эмоции: горечь, обида, немного злости, — человек, который истекает кровью на глазах у людей и не получает помощи, испытывает что-то вроде шока. Никто ему не помогает, а он теряет сознание и видит, как люди перепрыгивают через стол, через него и ломятся к выходу… Нам на курсах рассказывали про психологические проблемы несчастных случаев. Что это нормально — испытывать горячую благодарность к тому, кто оказал первую помощь. И что не нужно этого стесняться. Нужно просто принять это «спасибо» и все. Чтобы человек знал, что помогать — это в порядке вещей и мог жить дальше. Вот так. Ничего личного.
Она кивнула слабо улыбнулась.
— Спасибо, что рассказала. Ты очень добрая. Наверно, из тебя получится хороший врач.
— Я надеюсь, что получится, — улыбнулась я.
— Но ты ведь… придешь к нему? — робко спросила Людочка. — Его родители живут в другом городе и пока не приехали. Он совсем один там. И ему тяжело.
— Конечно, приеду, — твердо сказала я.
Я кивнула, открыла сумку, вынула блокнот в красной клетчатой обложке и карандаш на веревочке. Протянула девушке.
— Запиши, пожалуйста, адрес и часы приема.
Людочка открыла блокнот и я тут же пожалела, что не сделала этого сама. Кто знает, на какой странице она его открыла?
— Найди там пустое место, — небрежно сказала я. — Или запиши на любой странице, я найду.
Она не стала листать, а написала прямо там и пододвинула ко мне. На развороте был нарисован цветок одуванчика. Я много рисую, когда думаю. В основном, своих — ястребинку с ястребиночкой, одуванчик, мать-и-мачеху… И как насмешка — рядом с цветком адрес больницы, где лежит спасенный мной охотник. Что мне сказали бы все они — если бы знали, что я сделала? Скорее всего, ничего. Совсем ничего. Не из презрения, а потому что мы не умеем убивать. Смерть никогда не бывает чужой.
— У тебя красивый почерк, — сказала я, когда почувствовала, что молчание затянулось.
— А ты хорошо рисуешь, — она улыбнулась. — Можно посмотреть другие рисунки?
Я пролистала блокнот — нет, ничего страшного здесь не было, и снова придвинула ей. Она листала с интересом, я видела, что ей действительно нравится.
— Мне кажется, — сказала она, — ты могла бы стать художником.
Я покачала головой.
— Нет, это не работа. Не та работа, которой я могла бы заниматься годами. Я не прощу себе, если вместо спасения жизни, буду украшать жизнь тех, кто остался жить…
Она посерьезнела.
— Да, я понимаю. Я… тоже так же выбирала профессию.
— А кем ты работаешь?
— Еще не работаю. Только защищаю диплом в феврале. — Она вздохнула. — По коррекционной педагогике. Буду учить детей, отстающих в развитии. Все считают, что я ненормальная.
— Почему?
— Платят мало, работа тяжелая…
— За такую работу платят не деньгами, — вырвалось у меня прежде, чем я успела себя остановить. Но теперь уже нельзя было замолчать, нужно было разговаривать. — Выбор такой профессии как пропуск в другой мир, в другое общество. Это тоже естественный отбор по признаку сострадания. Эволюция ведь никогда не заканчивается.
Люда смотрела на меня во все глаза.
— Ничего себе, у тебя мысли, — прошептала она.
Я пожала плечами.
— Мысли как мысли. Некоторые чувства закрепляются в генах, — тут я спохватилась и остановила себя прежде чем успела договорить фразу до конца — «даже у вас, у людей». — Многие чувства кодируются при помощи биохимических процессов и гормонов. На пару молекул больше пролактина — и человек живет в постоянном страхе. На пару молекул больше серотонина — и человек спокоен и уверен в себе. Мы еще не дошли до расшифровки биохимии более сложных чувств, но я уверена, что у них своя картина…
— Нет, я не согласна, — твердо сказала Людочка. — Каждый человек делает свободный выбор, принимает осознанные решения на основании многих факторов.
— Нет никакого свободного выбора, — тихо сказала я. — И осознанных решений тоже нет. В критических ситуациях нами командуют инстинкты. А они зашиты в генах.
— Сострадание не может быть зашито в генах, — резко ответила девушка. — Милосердие, жестокость, доброта или злоба. Это все воспитывается. Это не может быть врожденным!
Я не знала, что ей сказать. Может быть, она права. У них нет третьей спирали. Они не ущербные в физическом смысле, но может быть, они недоразвиты в чувствах и эмоциях. И научились (или их кто-то научил?) компенсировать недостатки воспитанием — как безногим делают протезы и учат ходить на костылях. Ведь наше воспитание — это, по сути, знакомство с собой, со своими возможностями и склонностями, обучение ими пользоваться, приучение слушать себя… А что представляет из себя воспитание здесь? Откуда я знаю, может быть, у них действительно все иначе? Но я же не могла сказать ей, что вот, дескать, у нашей расы так, а у вашей — другие хромосомы. Она, конечно, психоперевозку не вызовет, но наверняка решит, что меня тоже задело падающим потолком.
— Если это воспитывается, расскажи мне, как воспитали человека, который в мороз увел в лес свою собаку, привязал ее под деревом и завязал ей пасть, чтобы она не лаяла и ее не могли услышать с дороги? Ему читали злые сказки? Били каждый день? Пели страшные колыбельные?
— Я не верю в такие истории, — передернула плечами Люда. — Журналисты слишком многое придумывают и приукрашивают.
— У меня дома сейчас живет такая собака, — сказала я, в упор глядя на нее. — Я нашла ее первого января. Утром. И она просидела в лесу не один день.
Людочка покраснела и извинилась. Я поднялась, сгребла блокнот и попрощалась. В конце концов, не споры об эволюции мы здесь с ней собрались вести. Она, конечно, девочка интересная, и если не остановится на своем пути, то пойдет далеко. А то, что она так считает… что ж, скорее всего, это точка зрения официальной науки. Так их учили в школе… На выходе из кафе я обернулась. Девушка смотрела мне вслед, словно собираясь что-то спросить и не решаясь. Я улыбнулась ей и помахала рукой. В ответ она расцвела улыбкой — хорошей, настоящей, теплой. Одной из лучших улыбок, которые я видела здесь. Почему она влюбилась в охотника? Людочке, милому созданию, не нужен муж, который способен безжалостно отрезать головы и вырезать сердца.
И вдруг мне пришла в голову совершенно неожиданная и дерзкая мысль. А не спросить ли у самого Матвея — охотник он или нет? У него постельный режим, ему не разрешают много говорить и едва ли разрешат скоро встать. И тем более скоро его не выпишут. Это значит, что ближайший месяц я могу не опасаться за свою жизнь. А за это время можно исчезнуть так, что никто следов не найдет. Тем более, что заявление об увольнении уже давно подписано и работать мне осталось здесь всего пару дней.