Вечером я долго сидела с собакой. Метель придумала игру — приносить свернутый в клубочек носок и бросать мне на колени. А я должна бросить носок куда-нибудь далеко, чтобы она могла побежать за ним. Она смешно подбрасывала попу, припадала на передние лапы перед носком и когда бежала ко мне, делала вид, что грозно рычит на сопротивляющийся носок. Я не знала, что собаки могут играть. Впрочем, возможно, играть могут только эти собаки, этого мира. Может быть, они устроены сложнее тех, с которыми доводилось сталкиваться мне?
В очередной раз глядя на разлетающиеся по скользкому полу лапы, я вдруг подумала, что они совсем зажили. Даже новая кожа наросла и огрубела достаточно, чтобы собака могла много бегать без вреда для себя. Но три недели — это очень мало для естественной регенерации. Отсюда следует две равнозначные гипотезы.
Гипотеза номер один звучит так: собаки в этом мире обладают высокой способностью к регенерации. И, возможно, телепатией, — добавила я, вспомнив, как нашла ее. Я не уверена, что она не звала на помощь всем своим звериным разумом. И что я не почувствовала ее зов, а просто обратила внимание на дыхание. Спокойно анализируя ее состояние, свое состояние и расстояние от дороги до того места, где я ее нашла, я понимала, что едва ли без гиперслуха могла ее услышать. А гиперслух ко мне не тогда вернулся… Впрочем, это как раз и есть вторая гипотеза — мой организм почти полностью восстановился и ко мне вернулись мои возможности. Просто я жила одна и не могла этого почувствовать раньше. Или они вернулись в тот самый день. И я, сама того не понимая, запустила регенерацию. И потратила свои немногочисленные силы, потому что делала это не самым рациональным способом. Вот оно — логичное объяснение последующих истерик, дней в тумане и полусне.
Я подозвала Метель, положила руку ей на лоб. Собака послушно села и преданно посмотрела мне в глаза. Она очень любила, когда ее гладят. Но я не собиралась ее гладить. Я просто держала ладонь и слушала ее дыхание, шумные толчки сердца, шелест легких, хлюпающее дрожание диафрагмы, легкое бурление в желудке… Дальше внутрь я смотреть не стала. Во-первых, я плохо знаю местную генетику для понимания что к чему. Во-вторых, я все равно не замечу патологии, потому что не знаю норму. И даже если я в бессознательном состоянии поставила собаке программу реанимации и регенерации, то делала я это по полному наитию и в помрачении, и едва ли смогу понять, что именно я наделала. В-третьих, ничего изменить и перестроить я все равно сейчас не смогу. Главное, что сейчас Метель чувствует себя хорошо. Хотя юные идеалистки типа Людочки считают, что таких собак не существует.
И вообще, жаль, что я дала ей обещание навестить Матвея. Хорошо хоть, не сказала, что съезжу к нему прямо завтра. Тратить вечер на поездку к человеку, от которого я собираюсь сбежать на край света? Нет уж, извините, я лучше поваляюсь на диване в обнимку с любимой собакой. Так что в больницу я поеду в субботу. Рано утром. Чем меньше шансов застать там Людочку — тем лучше. Нет, она в целом хорошая девочка, но именно что девочка: маленькая, не замечающая ничего, что не имеет к ней прямого отношения, и не понимающая, что у медали может быть много-много сторон, гораздо больше, чем орел, решка и ребро. А возиться с чужими человеческими девочками у меня сейчас нет никакого желания. Да и ей самой будет полезнее не сталкиваться со мной. Чем меньше памяти останется в их семье обо мне, тем лучше. Да, у них будет семья, в этом можно не сомневаться. Она сделает все возможное и невозможное, чтобы они поженились. А когда умная и добрая девочка ставит себе цель, можно спорить на что угодно, хоть на целую планету, что остановить эту девочку сможет только смерть. И то не факт.
В больницу я пришла почти как домой. Я давно поняла, что достаточно побывать в одной больнице государства, чтобы понять, как обстоят дела в остальных. И совершенно неважно, будет эта больница нищей обветшавшей развалюхой в умирающем городке или показательным медицинским центром для местной элиты в экологически чистом пригороде. В первом случае все чувства будут забиты покорностью судьбе, во втором — превосходством над остальными. Эта больница была немного лучше той, где я работала. Запах стоял хорошо знакомый — свернувшейся крови, пережженного УФ-излучением кислорода, дезинфицирующих растворов и пота. Территория огорожена забором, внутри пустота и серость, убогие скамейки, унылые дорожки, голые деревья. И напряженно молчащая тишина. Такая тишина взрывается сиреной скорой помощи, громким звяканьем закрывающихся ворот, криками охраны. А всякие мелочи типа телефонных звонков, шагов спешащих людей и хлопающих дверей неспособны вспороть это плотное, заползающее в уши молчание. Но я была к нему готова, я привыкла. Мне даже нравилась такая тишина — в ней легко можно услышать посторонние звуки. Я чувствовала себя в ней в безопасности.
Пятый корпус, как и следовало ожидать, оказался недалеко, в него упиралась центральная дорога, дробясь на пять подъездов. Вертолетная площадка, видимо, находится сзади или на крыше. За тугой дверью — тусклая нервная лампочка, зеленые стены и желтый, исшарканный черными шрамами пол. Незаметное окошко, куда надо подойти и получить пропуск. За желтоватым стеклом не было толком видно дежурной женщины, только общие контуры тучного тела. Голос, выведенный наружу микрофоном, оказался как у многих полных людей, высоким и с легкой одышкой.
— Двадцать вторая палата. Второй этаж, на посту у сестры попросишь проводить. Мясные изделия, консервы, алкоголь, табак не передавать.
В металлический лоток под окошком упал белый квадратик, на котором что-то было нацарапано. К счастью, я давно поняла, что на разгадывание каракулей медработников можно потратить не одну жизнь, и прекратила это занятие. Двадцать вторая палата, запомню, и не такие числа запоминала.
Мне продали уже использованные бахилы, забрали куртку в обмен на номерок и предупредили, что в тихий час посещения разрешены, но только в палате, выходить на общие коридоры и разгуливать там, мешая спать остальным, ни в коем случае нельзя. А в восемь больница закрывается, мало ли что суббота. Я утешила гардеробщицу, что я не надолго и не к ходячему. Поэтому в тихий час гулять по коридорам не будем, после восьми не засидимся.
Суровая дежурная сестра на посту собралась было повторить мне то же самое, но увидела номер палаты и, видимо, фамилию Матвея и как-то сразу оттаяла.
— Наконец-то родственница, — проворчала она. — А то он один и один, какая-то пигалица к нему бегает, и то не каждый день. А ему сейчас не до романов, его бы кто побрил…
Я внутренне содрогнулась. Спасать умирающего человека — это одно. А брить охотника — совсем, совсем другое. Как бы бритва случайно не задела чуть больше кожи чем надо. Где-нибудь рядом с ухом. Где так близко проходит вена, что можно увидеть ее даже у мужчин… Хотя… я не уверена, что смогу сама убить человека. Если я не смогла даже остаться в стороне, допустить его смерть, то что говорить о том, чтобы напасть первой? Фантазии и мечты. Не смогу, конечно, нет.
Небритым Матвей выглядел старше. И опаснее. Смешно, конечно. Он был опасен для меня в любом виде. Но когда он лежал, а я стояла, глядя на бледное лицо на сине-зеленой подушке, полузакрытое переплетением трубочек и проводков, на шею, перемотанную бинтами, я испытала только острую жалость к себе. Почему из-за этого человека я должна бросать все и бежать? Почему я все время в бегах, а таким как он — всегда везет. Их спасают даже их заклятые враги. А потом они приходят в себя, выздоравливают и хладнокровно убивают своих спасителей. А даже если не хладнокровно — это ничего не меняет. Я проследила за трубочками, тянущимися из его вен, посмотрела на прозрачные пакеты с хорошо видимыми ярлычками на инфузорах. Да, похоже ему до полного выздоровления еще лежать и лежать, капаться и капаться. А если я сейчас изменю скорость введения кое-каких препаратов, то он останется лежать навсегда.
Я подошла к прибору. С такими я дела не имела, но все они устроены по одинаковому принципу. Не нужно быть гением техники, чтобы понять, где регулируется скорость. Я протянула руку к пульту. Подумала, что протянула руку, но рука осталась на месте. Я попыталась протянуть руку… ничего не получилось. Жаль.
Я обернулась и посмотрела на мальчика. Можно уходить. Себя я не спасла и даже не обезопасила, обещание Людочке выполнила, дежурная сестра, если что, подтвердит, что я приходила. И в этот момент по всемирному закону подлости Матвей открыл глаза. Увидел меня и медленно, с недоверием улыбнулся. Будто ребенок, который не верит в желанный, но нереальный и никогда не обещаемый родителями подарок.
— Это ты? — спросил он тихо. — Ты мне не снишься?
Я кивнула. Разговаривать с ним мне не хотелось.
— Спасибо, что пришла. — Он говорил тихо и явно с трудом. Какие-то еще не замеченные мной повреждения? Слабые болеутоляющие? Пересохшее горло от лекарств? Не мое дело, оборвала я себя.
Я пожала плечами.
— Люда сказала, что ты просил. Я обещала ей, что приду. Хорошая у тебя девушка. Береги ее. Она ради тебя готова на небе лишнее солнце зажечь.
— Ага, и Луну снять, — неожиданно улыбнулся он.
— Вот и чудесно, что ты это понимаешь. — Я разговаривала сухо, избегала смотреть ему в глаза и старательно держала дистанцию. — Ты мне что-то хотел сказать?
— Да! — Матвей попытался энергично кивнуть, но движение оборвалось на середине и он поморщился. — Хотел тебя поблагодарить. Когда я выпишусь из больницы, я хотел бы сделать что-нибудь для тебя. Какой-нибудь подарок.
Оставить меня в покое. Уехать в другой город. Умереть.
— Не нужно мне никаких подарков.
— Может быть, я могу что-то для тебя сделать?
— И делать ничего не нужно. Ты думаешь, я с тобой возилась потому, что это ты? Я точно так же спасала бы любого.
— Но это оказался я. И я знаю, что ты для меня сделала. Но не знаю как. — Он говорил с паузами, чуть задыхаясь. Сердце явно не справлялось. И крови, даже перелитой ему было пока еще мало. Да, приходить в себя Матвею придется долго. — Врач сказал, что это чудо, что ты рядом была. Про давящую повязку знают все, про физраствор только медики. И еще селезенка… как ты ее вычислила…
— Сложнее всего было вызвать вертолет. Убедить, что он нужен.
— Это вообще за гранью моего понимания. — раздался звучный голос.
Я обернулась. В дверях палаты стоял врач. Я узнала его. «Спасибо, коллега». Знал бы он, что вернул меня к жизни этими словами. Когда во мне снова увидели меня, мне стало намного легче жить. Он подошел и протянул мне руку.
— Серафим Витальевич.
— С таким именем — только врачом и работать.
— Хорошо, что хоть кто-то понимает. А вас как зовут, прекрасная леди, которая умеет вызывать вертолеты и диагностировать переломы ребер на глаз?
— Крепис… — внезапно вырвалось у меня, я торопливо исправилась. — Кристина.
— Никогда бы не подумал, что ты литовка.
Я пожала плечами. Кто такие литовки? Это жаргон какой-то?
— Или Крепис не литовская фамилия?
— Не литовская, — сказала я. — Я сама толком не знаю, какая.
— Да и неважно, — он махнул рукой. — Так расскажите мне, прекрасная леди, как вы с такими знаниями работаете в офисе и тратите свой талант непонятно зачем непонятно на что.
— У меня нет образования, — призналась я. — Только курсы по оказанию первой помощи.
Серафим Витальевич нахмурился.
— А сколько тебе лет?
— Не очень много, — я улыбнулась. Вот не хватало мне тут при Матвее рассказывать ему тайны своей биографии. Сейчас как проболтаюсь, что могу видеть в ультрафиолете и даже в рентгеновском спектре, так меня вообще в соседнюю палату положат. А у меня собака не гуляна. И вообще. — Я собираюсь в мед поступать в этом году.
— А раньше о чем думала?
— А раньше мне нужно было заработать денег на учебу, — с вызовом ответила я. — Родителей у меня нет, содержать некому.
— Так ты детдомовская? Сиротам положены льготы при поступлении, — несмотря на нарочито грубый вопрос, он звучал мягко. И я видела в глазах врача сочувствие. Настоящее, не поддельное. Свое.
Я сглотнула подступивший ком. Только бы не расплакаться!
— Родители погибли, когда мне было восемнадцать. Других родственников у меня нет. — Я дернула плечом. — Я бедная. И сирота.
— Извини, — он похлопал меня по плечу. — Я не буду больше. Извините, что помешал. — Он развернулся и вышел из палаты. Я надеялась, что он вернется, но он даже не обернулся. Что ж, и здесь он поступил так, как сделала бы я. Но он не нашего народа, он человек. Значит, у них не все потеряно…
— Он классный мужик, — заговорил Матвей. — И вообще на скорой редко работает. Мне повезло.
— Да ты вообще везучий, как я посмотрю.
— В общем, да.
— Знаешь, мне пора. Я вижу, ты в надежных руках. Угрозы жизни нет, восстанавливаться будешь пару месяцев, но потом забудешь, что было. Селезенка — не печенка.
— Врач тоже так говорит, — улыбнулся Матвей. — Но ты не ответила на мой вопрос. Как я могу тебя отблагодарить?
— Не надо меня благодарить. Врача лучше отблагодари. И выздоравливай.
Я подумала, не похлопать ли его по плечу, раз здесь так заведено, но решила, что лучше не нужно. Я и так провела рядом с ним слишком много времени.
— Подожди! Не уходи! дай мне свой телефон, пожалуйста.
— Зачем?
— Приглашу тебя на ужин, когда выйду из больницы — ответил он, — раз ты не хочешь бриллиантов.
— Увидимся на работе, Матвей, — ответила я, точно зная, что не увидимся.
— Нет, не увидимся.
— Почему? — насторожилась я. Он что, читает мысли?
— Я не хочу туда возвращаться. Мне страшно. Вообще не хочу больше работать в офисах.
— А где хочешь? Ты разве можешь работать на улице? У тебя ведь профессия с техникой связана.
— Значит, сменю профессию. У меня отец юрист. Он говорит, что мне положена компенсация от компании — за производственную травму. Выйду из больницы, разберусь с этими страховками и делами и уеду к родителям.
— А они далеко живут? — осторожно спросила я.
— Далеко. В Якутии.
— И чем ты будешь заниматься в Якутии? — я спросила в основном затем, чтобы повторить незнакомое слово, запомнить его и посмотреть дома на карте, где находится эта самая Якутия и можно ли будет считать расстояние между нами безопасным.
— Буду фотографом. Фотографы везде нужны. Даже на алмазных копях.
— Наверно, это правильное решение. Удачи тебе. И выздоравливай.
Матвей попытался приподняться, а ему этого делать было еще никак нельзя. Пришлось наклониться и удержать его на месте.
— Тебе нельзя вставать. Лежи.
Он послушно лег, я убрала руку и вдруг поняла, что с самого начала действовала неверно. Нужно было не пытаться его убить, а попытаться понять, кто такие охотники. Я же могла просмотреть его генетическую информацию — и если не понять, то хотя бы запомнить. Такой шанс — узнать, кто они и что из себя представляют. Когда еще он появится? И появится ли вообще? Нет, его нельзя упускать. Но сейчас время ушло. Нужно было делать это, пока он спал. Крепис, чем ты думала?! Впрочем, он же предлагал что-нибудь для меня сделать? Прекрасно, пусть даст мне возможность подержать себя за руку. Особенно если он после этого уедет в Якутию.
Я открыла сумочку, достала блокнот и написала свой электронный адрес. Вырвала страницу, с обратной стороны на ней был нарисован отцветший нивяник, и положила на тумбочку.
— У меня нет телефона. Но есть электронная почта. Когда выздоровеешь и сможешь ходить — напиши. Если не пропадет желание. На ужин приглашать не стоит, а вот погулять в лесу или парке я не откажусь. Договорились?
Матвей кивнул со счастливой улыбкой. Я вышла из палаты, чувствуя его взгляд. А на лестнице между первым и вторым этажом меня ждал Серафим Витальевич. Вернее, он сидел на подоконнике и читал книгу, но при моем появлении сразу закрыл ее и сунул в карман халата.
— Я обидел тебя?
Я покачала головой.
— Нет, ты же не знал. — Ему легко было говорить «ты», я не чувствовала дистанции, мне не хотелось проводить разделяющую черту между собой и этим человеком. И дело было не только в его профессии. Хотела бы я знать, какие гены дают это сочетание ума, сочувствия и… всего остального.
— Я хотел спросить у тебя про поступление. Будет очень неправильно, если ты не поступишь. Ты ведь на диагностику пойдешь? Или…
— Скорее, на реаниматологию. Или в геронтологию…
— Геронтологию? — он нахмурился. — Странный выбор. Почему?
— Никто не хочет лечить пожилых. Это неправильно.
— А ты откуда знаешь, что никто не хочет? В журналах начиталась в своем офисе?
— Я два года работала в доме престарелых.
Кажется, если бы я сказала, что я эльф, он удивился бы намного меньше.
— Извини, опять промахнулся. Тогда понятно, конечно, да. Но знаешь, я бы тебе посоветовал… а, ладно, — он махнул рукой. — Все равно специализацию выбирают не сразу. Сама поймешь, что тебе нужно.
— Нет уж. Договаривай, если начал, — возразила я.
— Я потом скажу, когда поступишь. — Он вынул из кармана визитку, явно заготовленную заранее, врачи ведь редко ходят с визитками. — Только не думай, что я к тебе клеюсь или как-то так.
— Ты не клеишься и ничего такого, — я улыбнулась и помахала визиткой. — Спасибо за контакты. Думаю, когда я начну готовиться, то мне понадобятся ответы на некоторые вопросы.
— Ты еще не начала? — сдавленно спросил он. — Не записалась на подготовительные курсы, ничего такого?
Я покачала головой.
— Слушай, Кристина, но это же абсолютно несерьезно! Так ты точно никуда не поступишь!
— Увы, — я пожала плечами. — У меня нет денег на курсы, а у них нет бесплатных курсов.
— А давай я с тобой позанимаюсь? — предложил он. — Нет, я серьезно. Бесплатно. Я просто никогда не прощу себе, если ты не станешь врачом.
— Спасибо, Серафим. Я обдумаю.
— А, обдумаю. Перезвоните попозже. Ваш звонок очень важен для нас.
— Я сказала не подумаю, а обдумаю, — перебила я его. — Я понимаю, что ты не делаешь такие предложения всем подряд.
— Вот именно.
— Но еще я понимаю, что такое работа врачом на две ставки.
— Я очень рад, — сухо ответил он.
Я подошла к нему ближе и крепко обняла.
— Я не пристаю и ничего такого. Это просто благодарность за предложение. Но я не уверена, что смогу остаться в Москве после всего этого. Ты же видел, что случилось с нашим офисом. У меня проблемы и может быть, я уеду до лета. — Конечно, если я уеду, то вовсе не до лета, а навсегда, но ему зачем об этом знать?
— То есть не факт, что ты будешь поступать этим летом?
Я кивнула.
— Напиши мне, как станет ясно, остаешься или уезжаешь.
— Хорошо, — ответила я. — Да, я помню, ты не клеишься ко мне и все такое.
— Вот именно, — кивнул Серафим.
— Мне пора, к сожалению. Увидимся.
Я похлопала его по плечу и направилась к лестнице. Сделав шаг вниз, я неожиданно для себя обернулась и сказала:
— Вообще-то на самом деле я хочу работать с генными аномалиями. Синдром Вильямса.
Ничего объяснять не стала. Я была уверена — он поймет. Как же хорошо, что в этом мире есть такие люди. Настоящие люди. В общем, две спирали — это не приговор. Но я все равно не могу понять, по какому принципу природа выбрала, что оставить в наследственной памяти, а что нет.