Рассказывают, что пока беспомощные, раненые и юные убегали, их заслонял строй, перегородив узкий проход перевала. Двенадцать вооружившихся чем попало взрослых Теблоров забили железные клинья в крайние звенья своих разорванных цепей, приковали себя к скалам за лодыжки. Так они собирались противостать ярости рабовладельцев и их приспешников, армии, что ринулась в преследование сбежавшей ценной плоти.
Разумеется, невозможно знать, случилось ли это на самом деле. Но мы знаем, что бегство освободившихся Теблоров было успешным, и так завершилась эпоха рабства в провинции Мелин на малазанском Генабакисе, так все узрели падение последнего оплота постыдной торговли плотью.
Валард из Города Тюльпанов, однако, спустя три года делает любопытное упоминание о Теблорском перевале в своей "Географата Мотт", упоминая присутствие там костной гряды в самом узком месте, а ниже по склону другой, куда большей кучи костей. Словно, пишет он, "тысяча людей погибла в сражении против единой линии обороняющихся".
Стоит, кстати, заметить, что Валард, будучи посвященным Мистиком Отвержения, мог вообще не знать ни новостей о восстании рабов Мелина, ни местных сказаний о Противостоянии Клиньев.
История Гаэрлона, том IX
Великая библиотека Морна
Неудачное начало зачастую само по себе становится зловещим предупреждением.
Гарнизон Слипто, Кулвернская Переправа, что к северо-востоку от Мелинского Моста на Генабакисе
Бледное небо, созданное для бесцветного мира. Весна еще не вступила в силу. Заросли по обе стороны мощеной дороги к форту и городку оставались хаотической мешаниной бурых прутьев с клочьями тускло-красной и тускло-желтой листвы. Однако появились свежие почки, и в канавах уже не лежал лед, но текла вода, окрестные поля покрылись серыми лужами и целыми озерцами, отразившими пустое небо.
Кто-то когда-то сказал — Омс не помнил, кто — что мир является зеркалом небес, жестяным, поцарапанным, помутневшим, изрытым словно в насмешку над прекрасным ликом небес. Нет сомнений, сказано это было в результате долгого наблюдения. Странно, как бессмыслицы остаются в памяти, тогда как все истины пропадают, брошенные, словно ненужный хлам.
Солдата, заявившего, будто ему неведом соблазн опасности, считайте лжецом. Омс был в рядах армии с пятнадцати лет. Двадцать один год как бегал от этой истины, основной истины своей взрослой жизни. Остальные блеклые истины прятались в тени этой, главной. Наслаждение наркомана, как всегда порочное; зловещий призрак, нависающий над плечом, когда ты стоишь и смотришь на труп — на труп, который, сложись схватка чуть иначе, мог быть твоим. Жить легче, размышлял Омс, когда ты можешь убить свои страхи. И смотреть потом в бескровное лицо, ожидая, когда успокоятся сердце и дыхание.
А завтра бывал новый день и новый страх, и новое лицо, и облегчение, словно сладчайшее зелье в венах.
Он был солдатом и не мог вообразить себя в иной роли. Он собирался умереть на поле брани, показав убийце свое бескровное лицо — увидев, может быть, в последние мгновения зловещий призрак над плечом врага. Всякому ведомо, что смерть — истина, от которой не скроешься.
Позади него был северный лес. Конь устал, но не стоило позволять ему застаиваться, чтобы не затекли мышцы. Однако Омс оставался неподвижным в седле. Еще несколько мгновений не убьют ни скакуна, ни ездока. Он надеялся на это. По крайней мере, пусть успокоятся дыхание и сердце.
Когда привидение показывается кому-то, нельзя понять, какое злодейство у него на уме. Не стоит смешивать запутанное волшебство садков с незримыми мирами, где обитают мертвецы, и отнюдь не в одиночестве. Пантеоны богов и властителей, запертых в клетках храмов, рождающихся и умирающих, словно цветы при смене эпох — принадлежат совсем иной вселенной, нежели бессловесные первобытные силы, что таятся в диких и всеми забытых местах.
Представшая пред ним призрачная фигура лишь смутно походила на человека. Почти бесформенная, очертания расплывчаты, в середине темная масса, а в ней какие-то рваные полосы бурлят и переливаются, будто оказавшись в плену. Тусклая как небо, как озера и лужи.
Он ожидал, что призрак что-то скажет, и удивлялся, почему не тревожится конь. Но мгновения текли, и разум его потянулся к прошлым боям — особенно к последнему — гадая, не пропустил ли он что-то? Например, свою смерть. Знают ли мертвецы, что умерли? Может, он убежал от воспоминания, полного ужаса и горечи? Что было? Дикий ожог от пронзившего грудь копейного наконечника? Мучительная боль ранения в живот, перерезанное горло, брызгающая из бедра кровь?
— Так, значит? Я помер?
Левое ухо коня дрогнуло, ожидая новых слов.
Призрак дал неожиданный ответ. Рванулся к нему, мрак заполнил зрение, хаотическое мельтешение чего-то бурлило вокруг, его словно обняли и встряхнули, окатили волной. Он видел, как призрак проносится сквозь его тело. Пропав.
Он озирался, моргая. Ничего, лишь тусклый бесцветный мир, холодное утро ранней весны, тихий звон текущей воды и еле слышный шепоток ветра. Взгляд упал на дорогу, туда, откуда поднялось привидение; глаза нашли один булыжник, грязный, но чем-то отличный от остальных.
— Дерьмо. — Он спешился, чуть пошатнувшись, еще переживая то касание; присел, протирая камень, отгоняя ручейки мутной талой воды. Обнаружив вырезанное лицо. Круглые пустые глаза, бороздки, изображающие нос и треугольник опущенных губ.
— Драный Генабакис, — буркнул он. — Драная Переправа. Да в пропасть всех давно померших, всех духов, богов, призраков и прочих, драть их всех. — Он встал, возвратился к спокойно ожидавшему коню. И застыл, вспоминая экстаз того соединения. — Но знай, кто бы ты ни был: если ты отодрал меня, я проклятуще доволен.
К северу от форта лежало старое кладбище, странная смесь подобных ульям склепов и курганов с утонувшими, перекошенными платформами для погребальных урн, намеки на давно забытые обычаи столь же давно забытых племен. Когда Третья малазанская армия строила форт во времена завоевания, кладбище по приказу военных инженеров пересекли траншеями и раскопами, некоторые плиты пошли на строительство фундаментов стен, тогда деревянных, а сейчас замененных на каменные. Вырытые кости бросили на месте, в высокой траве вокруг траншей; иные виднелись и сейчас, расколотые и отбеленные, среди узловатых сухих стеблей.
Грязная была работенка, но нужда — суровая хозяйка. К тому же проклятое кладбище лежало в середине пустоты, за лиги от ближайшего городка, вокруг лишь горстка деревень и хуторов. И местные не жаловались, все как один утверждая, что кладбище не их рода.
Южную сторону форта отмечало новое кладбище, с небольшими прямоугольными криптами в генабарийском стиле и одним длинным курганом, набитым гнилыми костями нескольких сотен малазанских пехотинцев. На вершине уже выросла рощица. Кладбище подходило к стене, дальше были ворота, за ними на месте имперского поста появился город.
Земля за восточной стеной была выделена для муштры, строительство запрещено, лишь овцы паслись там, поддерживая траву в опрятном состоянии.
Форт стоял в сотне шагов от реки Кулверн. В прошедшие декады разливы становились все яростнее, и берег подошел на тридцать шагов к западной стене. В этом узком проходе и расположился лагерь Второй роты Четырнадцатого легиона.
Сержант ушел подальше от ревущей реки, как делал каждое утро, ведь он ненавидел этот звук. Оставив форт справа, вошел на заросшее, заброшенное кладбище, вспоминая первый раз, когда он его увидел.
Им пустили немало крови в неожиданной стычке с Багряной Гвардией, новости с юга сделали название Черный Пес настоящим ругательством. Проблемой стало и то, что Сжигателей Мостов разделили: две роты послали на помощь Второй армии, на северо-восток, остальные ушли к Мотту.
Сержант сел на неровно лежащую каменную платформу, взирая на прочные стены форта. Он помнил, когда там были лишь бревна и щебень. Помнил, как болела спина после попеременного махания киркой и лопатой, пока его команда делала насыпь, а другая сводила ближайший лес, спеша воздвигнуть первые стены.
Воздух тогда был каким-то жестким… или таким был он сам? Что ж, тут была глушь, дикость на границе человеческих поселений. Первые дни той поры, когда Сжигателей начали бросать из одного кошмара в другой. Да, надежда еще жила, но становилась все хрупче.
Теперь эту землю душным одеялом окутал мир, плодя торговцев, содержателей трактиров, мастеровых, пастухов и селян, и так далее. Дерево заменили камнем, пустоши стали городком. Но всё это казалось не вполне реальным.
Он не ожидал сюда вернуться. Не в место, где дважды взрывал лопатой почву — сперва строя форт, затем копая могилу и бросая туда окровавленные тела мертвых товарищей. Солдатская верность умирает от тысячи мелких ран, пока не окажется, что ее не вернуть никогда — ни верность империи, ни командиру, ни даже вере. Он видел, как бегут соратники, делаясь дезертирами. Даже Сжигатели. Они слишком далеко зашли, стали слишком одинокими, чтобы смотреть в глаза другим людям. Он сам был чертовски близок к такому.
Через годы и далеко на юго-восток отсюда, в дождь под Черным Кораллом Верховный кулак Даджек Однорукий официально распустил Сжигателей Мостов. Сержант помнил тот момент: как стоял под ливнем и слушал гул плотного слоя воды, падавшей с неба, с повисшего над головами смертельно поврежденного Отродья Луны. Слушал звук, который станет ненавидеть.
Нужно было поступать, как те немногие, что выжили. Просто уйти. Но он никогда не хотел где-нибудь осесть. Даже манящие соблазны Даруджистана не удержали его. Нет, он скитался, кружил, гадая, не верность ли держит его на привязи.
Удивительно ли, что он снова оказался в рядах Армии? Но изменилось ли что-то? Похоже, взводы морпехов не менялись, невзирая на бесконечную смену лиц, голосов, личных историй. Командиры приходили и уходили, иногда они были славными, иногда дурными. Годы мирного размещения перемежались жестокими стычками. Этому мерцанию не бывает конца. Всё как всегда. Он пришел к убеждению, что последний миг Малазанской Империи наступит с гибелью последнего морпеха. Где-нибудь там, в ненужной битве на краю пустоты.
Нет, здесь ничего не менялось. Но внутри, в душе бывшего Сжигателя, еще служащего империи… там всё иначе.
Черный Коралл. После дождя, после того как смылась соль с кожаной куртки доспеха, после того как высохли глаза — еще не решив, чем он перестал быть и чем станет — он пришел к кургану. К мерцающей горе, блестящей всеми сокровищами мира. Там он оставил свой значок, серебро и рубин, свой мост в языках пламени.
Странно, как человек, которого он никогда не встречал, смог его изменить. Человек, который, как ему рассказали, отдал жизнь во искупление Т" лан Имассов.
"Итковиан. Единственный безумный жест, ужасающее обещание. Ты представлял, чего оно будет тебе стоить? Не думаю, что ты потратил хоть один Худом клятый миг, прежде чем широко открыть ясные глаза, прощая непростительное".
Он мало что понимал в то время. Но бесцельные скитания чертили круг, и он вечно возвращался в Коралл, видя место, где погибли Сжигатели Мостов. Видя рождение бога, веры, безнадежной мечты.
"Ты и сейчас не закрываешь глаз? Так недавно рожденный, ты лишь сухо улыбнулся, видя неминуемую смерть. Когда столь многие из нас вышли тебя защитить. Странное побуждение, верность не тебе, но идее, которую ты воплощал".
Ни множество унижений, ни избыток чувств, эмоций, ужасов и страстей; ничто в мирах реальных и воображенных не может изменить или отменить эту единственную, полную любви жажду.
Искупление.
Лишь в нём таится верность, от которой не избавиться смертному, нужда, к которой придется возвратиться, рано или поздно, когда все внешнее окажется ломким и пустым, а долгая жизнь подойдет к итогу.
Все эти годы, солдат среди солдат, затем странник среди незнакомцев, он упорно всматривался в море лиц, и в любом и каждом видел одно и то же. Зачастую скрываемое, спрятанное, но несомненное. Зачастую отрицаемое — с дерзким вызовом или беспокойным стыдом, зачастую подавленное выпивкой и дымом.
"Одно стремление. Ищи его в любой толпе — и отыщешь. Раскрась его в любой цвет по выбору: горе, тоска по прошлому, меланхолия, воспоминание, всё это лишь оттенки, поэтические отражения.
Лишь Искупитель, держащий искупление в руках, сможет ответить нашему стремлению. Только бы мы попросили".
Оказалось, он сам не вполне готов, да и будь он готов, как бы это выглядело? Что бы из этого вышло? "Что случается, когда стремление наконец удовлетворено?" Неужели спасения нужно страшиться, ибо исчезнет последняя причина жить? Неужели тоска по искуплению не отличается от тоски по смерти? Или здесь есть фундаментальное различие?
Отдаленное движение привлекло его. Он увидел, что это "ночной клинок", Омс, возвращается с востока. Итак, дело сделано. Но стоит выслушать доклад самому, прежде чем объявят сбор.
Сержант стоял, уперев руки в бедра и выгибая больную спину. Два дня назад, недалеко отсюда, он копал другую яму. Чтобы опустить знакомые лица в землю, "и доброй ночи всем и каждому".
Омс заметил сержанта среди старых могил и гробниц, повернул коня, чтобы подъехать. Хотя мысли его, честно говоря, были заняты привидением. Трудно было думать об ином. Ничего подобного прежде не случалось. Он должен был испугаться… но не испугался. Он должен был задрожать от чуждых объятий, но не задрожал. Вполне возможно, та старая голова, вбитая в грунт и ставшая частью имперской дороги, не имела ничего общего с духом.
Он думал о солдатском соблазне, зажигающем взоры; думал, как трудно бывает солдату закопать наконец свой меч. И мысли эти вызвал человек, к которому он сейчас скакал. Человек, задержавшийся в строю, ибо идти ему было больше некуда.
Омс натянул удила и спешился. Спутал коню ноги и пошел к сержанту. — Было как ты и предвидел, Штырь.
— И?
— Улажено. — Омс пожал плечами. — Мне и потрудиться не пришлось, скажу честно. Он уже испускал последний вздох. Был еще жив лишь благодаря злости. Думаю, он даже поблагодарил бы меня за то, что убиваю — только кровь залила весь рот.
Штырь поморщился, отводя глаза. — Какая утешительная мысль.
— Полагаю, — небрежно бросил Омс. Потом снова пожал плечами. — Ну, мне лучше отвести коня в стойло. А затем палатка и добрый сон…
— Не сейчас, — прервал его сержант. — Капитан созывает сбор.
— Снова трепаные приказы? Нас только что серьезно высекли. Мы зализываем раны, стараясь не видеть пустые места за столом. От роты осталось три драных взвода, а они хотят снова послать..?
Штырь лишь шевельнул плечами.
Омс еще посмотрел на него, затем начал озираться. — Это место наводит на меня дрожь. Ну, одно дело трупы на поле битвы — погибли скопом, за половину дня. Это наша роль, наша работа, и лучше сразу смириться. Так? Но кладбища. Поколения мертвецов, одни на других и так далее. Сотни лет. В тоску вгоняет.
— Неужели? — отозвался Штырь, глядя на Омса с непроницаемым лицом.
— Привкус… ну, чего-то такого. Тщетности?
— Почему бы не постоянства?
Омс содрогнулся. — Ага. Мертвого постоянства. — Он помялся. — Сержант, думал когда-нибудь о богах?
— Нет. А нужно было?
— Ну, они ли нас создали? А если да, на кой хрен? И как будто первого раза недостаточно, они лезут в наши дела. Как будто не могут отстать и оставить нас в покое; словно клятый опекун, не желающий уйти с праздника, и вот ты втюрился в красотку и она не прочь и вы вместе ищете, в какие бы кусты залезть, но… — Видя недоумевающее выражение лица сержанта, Омс позволил мысли улететь прочь. Потер глаза и глуповато улыбнулся. — Искар побери. Устал.
— Скачи в конюшни, Омс, — велел Штырь. — Может, успеешь перекусить.
— Ага, поспешу.
— И поздравляю с хорошо выполненной… миссией.
Омс кивнул. И сел в седло.
Белое солнце ослепительно сияло в белом небе, а ведь еще не полдень. Булькала вода, текущая в узкой траншее у стены. Копошившийся во дворе петух издал сдавленный крик и зловеще замолчал.
Водичка стояла, следя, как здоровенный широкоплечий солдат ищет путь в кольчугу. Вот опять железные звенья вцепились в длинные грязные волосы, выдирая их там и тут на голове и на груди. Золотистые завитки выделялись на фоне голубоватого железа. Он никогда не стонал, проделывая это, однако рывки были достаточно болезненными, чтобы заставить лицо покраснеть, а глаза увлажниться.
Надев, наконец, кольчугу и пуще опустив покатые плечи, он подобрал пояс с оружием. К бронзовым полоскам ножен каким-то образом успели пристать те же рыжеватые волоски. Туго застегнув пояс над бедрами, он помедлил, почесывая сломанный плоский нос, украдкой утерев слезу в левом глазу; затем отряхнул потертые кожаные штаны и поглядел на нее.
— Искарова хромота, Фолибор. Мы всего лишь идем в командный шатер. — Она указала на главный плац форта. — Туда. Как и всегда.
— Всегда верил, что упреждение есть солдата спасение, Водичка. — Он щурился, разглядывая плац. — К тому же самые опасные пути — те, что кажутся легкими. А Кожуха брать? Он в отхожей яме.
Водичка скорчила гримасу. Кожух заставлял ее нервничать. — Ну и давно он там сидит?
Пожимая плечами, Фолибор отозвался: — Не поймешь, долго ли потребуется.
— Что, совсем скрутило?
— Вовсе нет. Я ж сказал, он в отхожей яме. — Пауза. — В самой яме. Уронил туда амулет, что дала бабушка.
— Амулет с надписью? Той, что говорит "убейте пацана пока не вырос?" Что это за доброе пожелание? У Кожуха с головой не всё в порядке, помяни мое слово.
Фолибор снова пожал плечами, с обеспокоенным видом.
— Да ладно. Идем. Не думаю, что капитана осчастливит Кожух в дерьме.
Они двинулись.
— Плюнь на остальных, — начал Фолибор. — Лично я уважаю твою природную смекалку.
— Мою что?
— Природную смекалку.
Она удивленно глянула на солдата. Тяжелая пехота — странный народ. Что именно делает бронированные кулаки любого взвода такими необычными? У них ведь одна задача, а именно встать перед любым надвигающимся мальстримом, выдержать натиск и огрызнуться. Просто.
— Вам даже не нужно знать грамоту, — сказала она.
— Снова начинаешь? Слушай, читать — это легко. Что тяжело, так это обращаться со словами в голове. Подумай. Десять человек читают одни и те же треклятые слова, но уходят с десятью разными толкованиями.
— У-гу.
— Вот почему есть правило: не давать тяжеловесам писаных приказов.
— Потому что вы смутитесь.
— Точно. Нас поймают эти толкования, нюансы, ссылки и допущения. Одни проблемы. Что капитан имеет в виду на деле? Когда он пишет, скажем, "выйти вперед". В какой перед? А если я задолжал ростовщику, поганой акуле, и на меня уже напустили псов? Тогда было бы точнее приказать "отходи вперед", верно? То есть, должен ли я отнести приказ к себе лично или…
Она искоса глянула на него. Слишком большой, чтобы уютно чувствовать себя рядом, костяные надбровья и тяжелая квадратная голова, под лохмами плоское лицо, которое поглотила рыжая борода, видны лишь широкий нос и крошечные голубые глаза с мягкими ресницами. — Ты о Первом взводе, да? Тяжеловесы выполнили приказ, только через ползвона все они были мертвы. Да?
— Я не о том, что было с Первым. Это лишь пункт в списке возможного. И ты, возможно, знаешь больше меня.
— Так что случилось с Первым, Фолибор?
— Меня спрашиваешь? Откуда мне знать? Откуда кому-то знать?
Она скривилась. — Кто-то знает.
— Так ты твердишь. Слушай, забудь Первый. Они ушли. Померли. Реальная мясорубка.
— Какого рода?
— Реального рода.
Они уже были поблизости от шатра, когда капрал Снек выскочил сбоку и перехватил их. — Вас-то я и искал!
Водичка подмигнула в ответ значительному взгляду Фолибора. Эти его предостережения. "Легкие пути".
Снек пытался подтянуть пояс, недоуменно гладя толстый живот, будто удивляясь сему неожиданному явлению. — Где Кожух? Нам нужен полный взвод. Капитан ждет.
— Он спустился в отхожую яму, — объяснила Водичка. — Плавает в дерьме и моче в поисках амулета.
— Того, что прячет в заду?
— Хорошая догадка, — сказала Водичка.
— Того, что однажды вылетел из его зада на языках пламени?
— Лучший газовый огонь, что я видел, сэр, — торжественно кивнул Фолибор. — Спорю, вам до сих пор жаль, что пропустили зрелище.
— Жаль — не то слово. Ну, так достаньте его. Вы оба. И без споров.
— Тогда мы трое опоздаем, — возразил Фолибор. — Может, перемените приказ, сэр, учитывая погрешность от излишней поспешности? Сейчас нет одного солдата, а тогда будет не хватать трех. Это половина Четвертого взвода, сэр.
— Более половины, — зажурчала Водичка. — Никто не видел Аникс Фро уже несколько дней.
Густые брови Снека взлетели. — Аникс еще во взводе? Я думал, ее перевели.
— Перевели? — спросила Водичка.
Брови сошлись воедино. — Не так?
— Разве приказ не приходил?
— Никогда не видел. — Снек всплеснул руками. — Но Аникс меж тем перевели!
— Не удивлен, что ее тут нет, — встрял Фолибор.
— Погоди, Снек, — сказала Водичка. — Ты наш капрал, и ты не знаешь про приказ и перевод? Не похоже, что сержант стал бы о таком умалчивать.
Снек смотрел на нее в полном недоумении, пухлое лицо краснело. — Так и есть! Именно так, тупоумная ведьма! Он всегда и обо всем умалчивает!
— Так или иначе, менее половины, — принялась за свое Водичка. — Тяжеловес прав. Кто тут из Четвертого? Верно, капрал и сержант. Остальные принимают ванну в треклятой выгребной яме. Не дурно ли это пахнет — когда капрал только и умеет пожимать плечами на вопрос, где его пропавшие солдаты?
— Ох, Водичка, — сказал Фолибор, — знай, что я смеюсь внутри.
— Чего?
— Такое невинное выражение на твоем красивом личике. И ох, — добавил он, кивая ей за плечо, — вот и она.
Водичка и Снек разом обернулись к Аникс Фро, шагавшей примерно в их направлении. Капрал сделал шаг. — Аникс! Сюда, чтоб тебя!
Она шагала не вполне прямо, но хотя бы старалась. Аникс выглядела бледной, но ведь она всегда выглядела бледной. Хотя глаза выпучивались чуть сильнее обыкновенного. Аникс Фро вообще была проклята болезненностью. — Бедная Аникс, — сказала Водичка, едва та подошла.
— Чем уж я такая бедная? — спросила Аникс. — И чего вы на меня уставились?
— Капрал Снек сказал, тебя перевели, — объяснил Фолибор.
— Правда? Хвала богам.
— Нет! — сказал Снек. — Тебя не перевели, проклятие. Но тебя нигде не было несколько дней.
— Нет, я была. Я знала, где я, все время. Слушайте, разве Чахлую Команду не кличут на сбор?
— Мы не любим это прозвание, — сказал Снек.
— Кто это "мы"? — удивилась Аникс. — Не мы прозвали нас Чахлой Командой, будь уверен. Это сделали почти все вокруг, капрал.
Содержательную беседу прервало явление из командного шатра сержанта Муштрафа.
Вдруг взволновавшись, Снек начал: — Все здесь, сержант, кроме Кожуха, который дерьмит амулет в яме. То есть…
Водичка, по природе жалостливая, вмешалась. — Он о том, что Кожух сейчас весь в дерьме, натурально.
— Ох, — сказал Фолибор, — люблю тебя, Водичка.
— Что? — воскликнула она. — Что ты сейчас сказал? — Но тут же снова поглядела на Муштрафа. — Суть в том, сержант, что Кожух потерян для встречи. Без амулета он не сможет услаждать нас свистом из зада.
— Капитан не впечатлился… — начала Аникс.
Ворчание сержанта остановило ее и всех остальных. Все взоры обратились к Муштрафу, а тот смотрел в почти белое небо. Затем он сомкнул нежно-ореховые глаза и коротко постучал пальцем по спинке длинного носа, затем развернулся к шатру. Кратким жестом велев идти следом.
Водичка чуть заметно толкнула Снека в плечо. — За ним, идиот. Всё путём.
Командный шатер был забит. Но если бы там присутствовали все солдаты Второй роты Четырнадцатого легиона, кроме одного, шатер был бы забит еще сильнее. До невозможного. Водичка попыталась вообразить двенадцать взводов, вползших в шатер одновременно, и постаралась не улыбнуться; встала спиной к брезенту, как привыкла. Неловко было улыбаться, учитывая дурное состояние Второй роты и то, что большинство привычных лиц она уже не увидит.
На миг она удивилась: да что с ней такое? Общее настроение было подавленным, как и должно. Под командой капитана осталось три жалких взвода, пока не пришлют новобранцев. А когда это случится? Скорее всего, никогда. Слишком много мертвых друзей, о которых вспоминаешь… в том и проблема. Она никогда не вспоминала о мертвых. Они же умерли.
Скрестив руки на груди, она созерцала капитана, а тот озирал круг морпехов. Через пару мгновений он встанет и начнет речь, и всякий, кто знал его лишь по имени, будет пялиться в откровенном неверии.
Имя капитана было настоящим. Должно было быть. Даже давно покойный Бравый Зуб не смог бы изобрести такую кличку и приклеить к этому человеку. Было бы слишком идиотски. Она всматривалась в него, наслаждаясь представлением; а капитан опустил взор, изучая лавандовую шелковую сорочку, помедлил, поправляя манжеты и проверяя тонкие кожаные перчатки на длинных, тонких пальцах. Затем последовало быстрое, текучее вставание из кресла, левая рука взлетела под отмеренным углом к уху, пальцы порхали; напудренное до мертвенной белизны лицо изобразило улыбку, так что алые губы почти разошлись. — Дражайшие мои солдаты, приветствую!
"О да, дамы и господа, пред вами Грубит, наш возлюбленный капитан".
Скудно-Бедно встала так далеко от своего сержанта, как только смогла. Отгородилась Омсом, Бенжером и капралом Моррутом, и сумей она всунуть еще Скажу-Нет, так и было бы. Однако Скажу-Нет была левшой и всегда сражалась слева от Скудно-Бедно, и ничто не смогло бы изменить ее привычку.
Не то чтобы Скудно-Бедно не любила сержанта, не доверяла ему или еще что. Проблема была в том, что он вонял. Не сам. Воняла его волосяная рубаха.
Она слышала, что Штырь был последним Сжигателем Мостов. Но сомневалась, что он бывал среди этой злосчастной компании. Всегда бывают слухи, летающие над каким-то солдатом, что умеет напускать вид. Людям это нравится. Малазанской армии это нравится.
Нелепые намеки, смехотворные тайны, шепотки про одинокую фигуру, что бродит на границе лагеря, общаясь с Конными Духами Мертвого Отряда. С самим Искаром Джареком, хромым стражем Врат Смерти.
Лишь последний из Сжигателей стал бы поддерживать такое общение, соглашались все. Старые друзья, давно погибшие, их тела прозрачнее тумана, а их кони покрыты изморозью. Израненные товарищи, всё ещё в своей крови, шутят с сержантом в волосяной рубахе. Смердящей смертью.
Ну, сама она ни разу не заставала Штыря далеко за огнями лагеря, беседующим с духами. А власяница его пахла смертью потому, что была сделала из волос то ли его матери, то ли бабки. Хотя и это может быть россказнями. Кто стал бы носить такую дрянь? Штырь может быть странным во многих смыслах, но он не безумец. Но ведь рубаха откуда-то взялась? И в ней вполне могут быть волосы старухи, черные с седыми космами.
Да и зачем объяснения? Знаешь, не знаешь, вонь не меняется. Еще говорят, у Сжигателей Мостов были татуировки на лбах, мост в пламени — что же еще? — а у Штыря на лбу только оспины или знаки еще непонятно какой хвори. Куда более походящие на следы детской болезни, нежели на отметины морантских припасов. Их, кстати, тоже никто не видел уже десять лет.
Сжигатели Мостов. Охотники за Костями. Вороны Колтейна. В истории Малазанской Империи было много погибших армий. Мертвых, но не забытых. Не в том ли вся проблема, а? Мертвых нужно забывать, но, как всегда говорит Скажу-Нет, помнить — одно дело, за что помнить — совсем другое.
Она глянула на подругу из тяжелой пехоты, слева. Скажу-Нет подняла взгляд и пожала плечами.
Скажу-Нет всегда такое говорит. Но что это значит, во имя всех черных перьев мира?
О, капитан Грубит окончил прихорашиваться и встал.
Дай и Ори Громче из Второго взвода нашли общую скамью, и сидели тесно, ведь оба были здоровяками, и ни один не хотел уступать, так что началась титаническая битва — плечо, локоть и бедро против плеча, локтя и бедра. Каждый старался вытолкнуть противника с сиденья.
Дыхание стало громким, ноздри свистели, скамья кряхтела под двойным весом. Они не глядели один на другого. Зачем бы? Оба были похожи: кряжистые, уродливые, в шрамах и бородах, глазки блестят над свороченными носами, губы явно не умеют улыбаться.
Почти прижатый плечом Ори Громче Вам Хана искоса изучал его. Он чуть отодвинулся от остальных из взвода Шрейки. Его перевели из Первой роты, когда от той мало что осталось. А до нее он служил в Семнадцатом, когда начался мятеж в Гризе, и для подавления бунта потребовались жизни половины легиона. Вам оказался живучим, но перестал быть привлекательным. Говорили, что он оставляет за собой развалины. Не удивительно, что сослуживцы не спешили принять его с распахнутыми объятиями.
Однако в деле с Балком он показал себя вполне сносно. Что было, то было. Смелости ему достало, успел выставить щит между копьем и грудью капрала Подтелеги, заслужив небрежный кивок. Или это не был кивок, и капрал просто опустил голову, проверяя, точно ли грудь осталась невредима?
Но именно двое тяжеловесов сделали главную работу в той схватке. Дай и Ори Громче, как оказалось, ценили соревнование, особенно в бою. Вам Хана начал подозревать, что соперничество их дошло до крайних степеней. Стало кипящей ненавистью. Двое ни разу не обменялись словом. Даже не переглядывались. Не делились фляжкой. И тем не менее были неразлучны, один на шаг впереди другого.
Человек менее невезучий счел бы это забавным, размышлял Вам Хана. Он же находил в битве тяжеловесов какое-то болезненное наслаждение. Вот сейчас ждал, когда же треснет скамья.
— Увы, — сказал Грубит после дружелюбного приветствия, — в каждой местности есть свои разбойники. — Руки взлетели, спеша успокоить возражения, которых — насколько видела Водичка — никто не хотел выдвигать. — Знаю, дорогие, знаю! Какие же разбойники способны вывести в поле настоящее войско, сотни отлично вооруженных, превосходно подготовленных и необычайно стойких бойцов? Кулак уверил меня в недавнем послании, что достоинства сил Балка не были описаны в докладах разведчиков. — Он помедлил, изучая россыпь лиц. — Потому наша рота и заплатила тяжелую цену за победу.
— Но мы не победили, — сказала сержант Шрейка из Второго, крутя конец длинного черного локона. Томный взор скользнул по Штырю. — Если бы не захватили самого Балка, если бы его отряд не показал послушания, удивив всех, и не сложил оружия, когда Штырь поднес нож к горлу главаря, ну… никто из нас тут не сидел бы.
— Уверяю вас, Шрейка, — улыбнулся Грубит, — я еще не высказал всех похвал ловким действиям Третьего взвода, сумевшего захватить вожака бандитов.
Капрал Моррут подал голос. Он, как обычно, сидел рядом со Штырем. — Но план был вашим, капитан. Штырь всегда отдает должное, сэр.
— Было намерение отсечь змее голову, говоря точнее, — кивнул Грубит, при всей манерности не любивший полировать свой рог. Гм, подумалось Водичке, наверное, это не лучший образ. — Разве не было очевидным, что любой из офицеров компании Балка способен перенять управление после гибели вожака? Значит, смерть Балка мало чем улучшила бы нашу ситуацию. То есть, — добавил он, снова поводя левой рукой, — угроза убить этого человека дала наиболее выгодный эффект. Короче, милые мои, нам чертовски повезло.
Тут закивали все.
Водичка имела обыкновение носить драный шарф, потрепанную полосу сероватого льна, которая некогда прикрывала глаза трупа. Не то чтобы труп в этом нуждался, ведь склеп был темным, и даже если досадные лучи света просачивались в щели между тяжелыми камнями, у мертвеца не было глаз, так что тряпка на глазах была ни к чему. Логическое мышление — вот что было ее талантом.
Старый дружок Бренох, помнится, был с ней в той гробнице. Проблема разграбления могил в том, что — гадай не ошибешься — в любой могиле уже успели побывать другие воры. Кое-где разграбление могил карается смертью; такой обычай она вполне одобряла, ведь он давал надежду наткнуться на курган, еще не раскуроченный.
Бренох пинал ногами груду мусора в дальнем углу, где просел низкий потолок. Сказал, будто нечто там заметил. Она не возражала, будучи довольной, что оказалась одна у открытого гроба — на известняке отчетливо выделялись следы лома, которым более прыткий ублюдок-грабитель сбросил крышку, грубо повалив на пол. Деталь, интересная лишь тем, что навела ее на мысль запастись парой ломиков для следующего дельца. Что же ее утешило? Вид ссохшегося тела ведьмы, лежавшей в гробу под слоями красивых тканей.
Почти все расхитители могил — мужчины, а мужчины не понимают в изящных вещах; пусть льняной саван был покрыт пылью, паутиной, кусками сухой плоти и пятнами той загадочной жидкости, что выделяют трупы (мать звала ее Худовым Медом), это все же был лен, а лен прекрасен.
Значит, Водичка взяла себе полосу ткани с глаз трупа, и так нашла две золотые монеты, которыми были прикрыты глазницы. Быстро припрятала их, но Бренох что-то заметил и стал подозрительным. В конце концов она рассказала про монеты, лишь бы прекратил нудеть. Бренох пришел в ярость, затем стал завидовать и жадничать, пока не пришлось его убить, когда он украл у нее эти монеты. Не помогли ни мольбы, ни уверения, что украл не он. Бедняга Бренох пополнил длинный список друзей, которых больше нет.
Водичка носила льняной шарф, чтобы скрыть татуировку в виде веревки на шее. Иные могли бы перепутать веревку с петлей висельника, что смешно: наколоть петлю — самому напроситься на неприятности. Но золотистая веревка в палец толщиной на шее, ни начала ни конца, означающая ее призвание и готовность убить стольких, сколько потребуется… да, это было элегантно.
Быть ассасином рискованно. Она избежала бы такого ремесла, если бы не ночь откровения. Кто это был из старых друзей? А, Филбин. Кое-что понимавший в магии. В Рашане, точнее, в сладкой магии теней. Он без особого усердия обучил ее паре штучек, и ее осенило. "Котиллион, мой покровитель, Повелитель Ассасинов. Веревка. Но постойте, он был лишь половинкой, верно? Он и Темный Трон, вместе они выковали Империю. Кинжал и магия, соединенные воедино. Веревка и Тень. Но зачем двое? Ассасин-маг! Почему никто раньше не додумался?"
Она стала бы первой и лучшей. Она выудила из Филбина всё, что тот знал, прежде чем пришлось… Бедный Филбин.
Ключ был в том, чтобы таить магию. Татуировка оказалась полезной, хотя и казалась идиотской. Вообразите, она показывает всем свою преданность богу ассасинов! Кто будет так глупить? Она, ведь это помогает обманывать. "Одно дело знать, что некто — профессиональный убийца. Ты делаешь всё, чтобы защититься от ассасина. Не замечая тенистой тропы магии. И прежде чем догадаешься, вот она я, выхожу из твоей же тени и раз-раз-раз!"
Муштраф знал, что именно досталось ему с Водичкой, и разумно использовал ее талант. Никогда не спрашивал, что заставило ее вступить в малазанскую морскую пехоту, если она могла избрать полную притворно-скромной роскоши жизнь в каком-нибудь большом городе, берясь за контракты от бесконечно враждующих аристократов. Если могла носить шелка и содержать иссиня-черные волосы в чистоте и уходе. Она знала, как быть знойной, или была уверена, что знает, а среди морпехов запроса на знойность не существовало. О, он никогда и ни о чем ее не расспрашивал.
Среди морпехов уже бывали ассасины. Например, Отброс, или Ларвин Дым-над-Водой, или Калам Мекхар. Рано или поздно требуется ночная работа, а значит, приходит нужда в ней.
Она носила шарф из скромности, чтобы не пугать приятелей-солдат. О, все они знали о татуировке, и она почему-то наводила на них дрожь. А может, вовсе не татуировка заставляла их ежиться и щетиниться при взгляде на ее шею. Может, виной были два пятна Худова Меда на шарфе, очень похожие на два глаза. Хотя это же невозможно. Даже мертвец не может видеть сквозь золотые монеты, верно?
Она гадала, куда же Бренох дел украденные монеты. Может, проглотил. Было упущением не подумать об этом сразу же. Могла бы вспороть ему брюхо и вернуть пропажу.
— Было не особо смешно, — сказал Снек, пока они брели к скромным палаткам. В казармах оставалось много мест, но никто из выживших не был в настроении вселяться туда, слушать гулкое эхо ночной пустоты.
— Уж точно, — кивнула Аникс Фро. — Серебряное озеро. Не там ли было место мятежа Теблоров? Слышала, в ту ночь сгорело полгорода, а раз торговля рабами угасла, там больше нет денег. К чему нам туда идти?
— Приказы такие сложные, — сказал Фолибор и оглянулся на Водичку, морща брови.
— Вовсе нет, — ответила она. — Мы усиливаем тамошний гарнизон. На неопределенное время.
Однако Фолибор качал головой. — Именно что. Долго ли это, "неопределенное время"? Мы можем там состариться, тратя лучшие годы, пока не умрем от старости и не закончим дни в мрачном кургане. Знаешь, зимы суровы у ледникового озера, как будто мертвецам и так не холодно. Нет, мне не нравится. И думаю, капитан был не совсем точен. Говорят, гарнизон истребили рабы. Сколько осталось, семеро? Так будет точнее сказать, что они усиливают нас, а не мы их.
Сержант шагал чуть впереди; но, как обычно, Муштраф не даже не пытался уладить спор.
Попытался Снек: — Мы идем на север, к Серебряному озеру, Фолибор. Только это тебе и нужно знать.
— Так почему Грубит велел Штырю остаться позади? Они говорили меж собой, верно? Тут будут последствия. И даже осложнения.
— Штырь есть Штырь, — сказала Аникс Фро, будто это все объясняло.
Фолибор скосил глаза, но промолчал.
Прибыв в лагерь у западной стены форма, они нашли Кожуха у костра, он заваривал чай. Аникс изобразила, будто ее тошнит, и скрылась в палатку. Муштраф сделал то же, только не давился. Снек пошел было за жестяной кружкой, но оказался сравнительно близко от Кожуха и передумал, двинувшись в "Торговый кабачок" ниже по дороге, зажимая нос и рот.
Фолибор опустился на бревно рядом сослуживцем из тяжелой пехоты. — Кожух, воняешь.
— Это вонь торжества.
— Значит, нашел?
— Ты удивишься, что можно найти по колено в моче и кале, если хорошо черпать ситом.
— Ситом? — Водичка держалась на расстоянии. — Откуда добыл сито?
— Занял у Глины.
— А он знает?
— Ему не нужно знать. Я успел вернуть.
В тот же миг со стороны Второго взвода донесся вопль ярости. Солдаты оглянулись, но лишь на миг.
— Полагаю, вымыть не успел, — заметила Водичка.
— А сам я похож на мытого?
— В форте есть родник.
— Меня не захотели пускать. Гарнизонная стража нас не любит.
Чай заварился. Фолибор достал кружку и Кожух явил манеры, налив сначала ему, до краев, потом уж себе. Такие поступки делали Кожуха странным типом. Водичка не доверяла людям с манерами. Сдержанные, добрые, спешащие на помощь — что с ними такое? Что-то нехорошее. Будьте проклятуще уверены.
— У нас новые приказы, — возвестил Фолибор и подул в кружку. Затем шумно отхлебнул. — Серебряное озеро.
— Ну, это тревожит, — сказал Кожух.
— Знаю, — отвечал Фолибор. — Я сам говорю, да никто не слушает. А капитан болтает со Штырем наедине.
— Еще хуже.
— Точно, я сам так говорю.
Кожух надул изгвазданные щеки. — Серебряное озеро. Где Бог с Разбитым Лицом впервые пересекся с империей.
— Чего? — вздрогнула Водичка.
— Я и это хотел сказать, — заявил Фолибор, — да никто не слушал.
— Бог с Разби…
— Ты о Тоблакае. Но он поднялся среди пепла Восстания Ша" ик. Семь Городов. Рараку, не трепаное Серебряное озеро.
— До Рараку — Серебряное озеро, — настаивал Кожух. — Не настоящий Тоблакай. Теблор. Из тех падших, одичавших племен, что ютятся на севере. Помнишь рассказы об Атаке Идиотов? Три Теблора напали на город с гарнизоном? Это было на озере.
— Что? Думала, это было в Бринжеровой Стопе.
— Бринжеровой Стопы тогда не было. Поселенцы добрались лишь до Серебряного озера. Нет, Атака Идиотов была на озере, Водичка. Их вел тот, кого стали звать Богом с Разбитым Лицом.
— Знамения, — бурчал Фолибор меж хлебками. — Изменения… последствия… то, что кипит под видимо спокойной гладью.
— Один из них считал себя псом.
Ошеломленная Водичка уставилась на Кожуха. — Что это значит?
Кожух пожал плечами. — Трудно сказать.
— Но важно, — буркнул Фолибор.
Мужчины кивнули и принялись допивать чай.
Водичка трясла головой. — Думала, Атака Идиотов была… ну, сто лет назад. Очевидно не в Стопе, раз ее не было. Хорошо, десять лет назад. Сама не знаю, почему подумала на Стопу, и почему решила, что это было сто лет назад. Я же не эксперт по северным поселениям.
— Уж точно, — согласился Кожух.
Она скривилась: — Хорошо, только не раздувай. Но я никогда не связывала Тоблакая с Атакой Идиотов. Не связывала с Генабакисом. Говоришь, он Теблор? Какое племя? Сюнид или Ратид?
— Ни то, ни то, — ответил Фолибор, протягивая кружку за новым чаем, который Кожух тут же налил. — К северу есть другие кланы, высоко в горах. Сюнидов и ратидов истребили работорговцы, хотя не всех, как оказалось. Восстание на деле было освобождением сородичей. Позвольте догадаться: мы идем к озеру, потому что Теблоров что-то встревожило. Снова.
— Бог с Разбитым Лицом — вот что их встревожило, — заявил Кожух.
— Что? Он здесь?!
— Нет, Водичка, он не здесь. — Тут Кожух нахмурился. — По крайней мере, так мне говорили. Но ведь кто знает, куда боги идут и что делают.
Фолибор сказал: — Бог с Разбитым Лицом живет в хижине под Даруджистаном.
Водичка раскрыла глаза. — Точно? Но ради какого хрена? Что он там делает?
— Никто не знает, — заявил Фолибор, — но он не уходит оттуда много лет. Говорят, противится возвышению. Говорят, бьет любого поклонника, едва тот покажется. И знаете, к чему это ведет? Поклонников все больше. Ну, не понимаю я людей. Никогда не понимал и не пойму. Как плохо написанные приказы. Велишь кому-то убираться, а он возвращается через день и друга тащит с собой. Или трех. — Солдат пожал плечами.
Кожух заметил:- Но среди Теблоров появился его культ. Уверен.
— Ого, — пробормотал Фолибор. — Ты прав.
Зашуршали стенки палатки Аникс Фро, она высунула голову из-под полога. — Заткнетесь, а? Пытаюсь заснуть.
— Середина дня, Аникс! — рявкнула Водичка. — В палатке, наверное, воздух кипит!
— Вот почему я хотела, чтобы мы стали к востоку от форта.
— Но это означало бы яркий свет поутру и лужи пота. Мы ж говорили!
— А я говорила, что я ранняя пташка!
— Так утащи палатку на ту сторону!
— И могу! — Голова исчезла.
Стало тихо. Затем Водичка спросила: — Кожух, нашел куда припрятать амулет?
— Хочешь увидеть газовый огонь?
Капитан Грубит расхаживал по шатру. — Но хотел бы видеть, как вы пытаетесь. — Он помедлил, рассматривая сержанта Штыря. Странно, не правда ли? Подлинный бывший Сжигатель Мостов. Однако он казался совершенно обыкновенным. Кроме гнусной власяницы. Грубит всегда тайно восхищался вычурными неистовствами моды. Однако… бывают же пределы.
Но вот он, человек из Легенд, ссутулившийся на высоком стуле. Разумеется, не из славных легенд. Но не осталось никого другого, и быть последним выжившим — уже престижно. Как бы. Быть последним в живых и, похоже, последним по значимости. Занимательное зрелище и ничего более, решил Грубит, ведь Штырь оказался одним из самых неразговорчивых людей, каких он знал.
— Вы ведь попытаетесь?
— Верность его под большим вопросом, сэр.
Грубит изящно развернулся на каблуке, возобновляя хождение. — Вы можете удивиться, дорогой друг, но я мало этим обеспокоен. — Он помедлил, всматриваясь. — Не удивлены? — Чуть подняв бровь, Грубит продолжил: — Да, любопытство вовсе не порок. Я ублажу его заранее. Но сначала хотел бы выразить озабоченность иным: как моя рота примет новость?
— Они примут, — заверил Штырь.
— Ах, глас уверенности? Какое облегчение!
— Новость примут, сэр. Но как будут с этим жить — другое дело.
— О. Хмм. Вижу разницу. — Капитан просиял. — Тогда — еще одно мудрое, утешительное слово от вас? Наверняка этого будет более чем достаточно… Боги мои, вы не уверены.
— Я смогу с этим жить, — сказал Штырь, чуть помявшись.
Высказанные с полным отсутствием выражения слова не смогли бы успокоить ни одного слушателя. — Сладость небес, вы поистине испытываете мою веру, сержант.
— Вижу, сэр.
Миг спустя Грубит воздел руки. — Послушайте нас! Снова забежали вперед. Один мост за один раз… ах, это лишь пословица. Как бы. Единственный и самый важный вопрос, на него нужно ответить здесь и сейчас, сержант мой Штырь: вы сделаете это?
Штырь встал и размял поясницу. — Будет нелегко.
— О?
Он пожал плечами: — При первом знакомстве я прижал ему нож к горлу, сэр.
— Конечно, это уже в прошлом!
— А теперь вы хотите пристегнуть его отряд и его самого к нам.
— Поистине. Разве это не поэтичное решение?
— Ага, сэр. Словно глоток душевного яда.
Грубит побелел. — Милый мой, какие стихи вы читаете? Ладно. Это остается элегантным решением нашего плачевного состояния.
— Они и довели нас до плачевного состояния, сэр, не забыли?
— В прошлом!
Штырь смотрел, как бы снова усомнившись в командире. — Вы что-то сказали об уверенности.
— Точно. Это порода Балка, сержант. Мы похожи, я и он.
— Вы?
— Положение, мой дорогой. Положение. Иным добродетелям не изменяют.
Штырь застыл на несколько мгновений. И спросил: — Его звание, сэр?
— Ах… о, знаю. Лейтенант Балк. Ну, это даже звучит соблазнительно.
— Да, сэр.
— Штырь, вы понимаете, что просить должны вы. Явно не я.
— Не вполне понимаю.
— Ведь это был ваш нож! Вы заставили всех сдаться.
— И стал их любимым морпехом, да?
— Ну, если бы вы перерезали Балку горло…
Штырь смотрел, пока Грубит не понял, что требуется нечто более прямое. Поглядел сержанту в глаза и сказал тоном холоднее: — Если бы я приставил Балку нож к горлу, в тот же миг голова упала бы наземь.
Глаза Штыря чуть расширились. Тишина затянулась. Наконец сержант хмыкнул. — Тогда я попрошу его.
Успокоившийся Грубит улыбнулся. — Превосходно, мой дорогой сержант Штырь.
У выхода из шатра Штырь замер, оглянулся. — Капитан?
— Да?
— Когда-либо пачкали руки… таким манером?
— Сладость небес! Больше, чем могу сосчитать.
Штырь промолчал, кивнул и вышел.
Грубит лениво подумал, почему подобные признания заставляют людей вздрагивать. Можно было бы счесть, что у тертых солдат шкуры потолще. Очень интересно.
Пожимая плечами, он сел за офицерский стол и поднял зеркало, тихо мурлыча, и принялся подкрашивать губы.
Что-нибудь всегда происходит. Вот почему дури нет конца.
Главарь разбойников Балк сгорбился на деревянной скамье камеры, прижал спину к холодному камню. Эта камера и еще три расположились с противоположной стороны от казармы, в которую упрятали его Компанию. Обыкновенно узилище предназначалось для случайного убийцы или пьяницы из солдатских рядов, которым требовалась скромная помощь в улучшении поведения. Иногда помогали кулаками, а иногда и ножом по горлу.
Штырь отослал охранника в коридор и подтащил его стул ближе к решетке. Балк искоса глянул на него и вернулся к созерцанию пола, на котором три крысы — явно со свернутыми головами — лежали небольшой симметричной кучкой.
Что-то в этом зрелище заставило Штыря нахмуриться. — Ты что, некромант?
Едва заметно блеснули зубы. — Нет. Вовсе нет.
Расслабившись, Штырь сел. — Он мертв.
— Кто?
— Самозваный барон Ринагг из Дурацкого леса. Похоже, уже давно был болен. При смерти. Мне так рассказали. Но мы получили от него всё, что хотели.
— И что вы хотели от него, сержант?
— Он кое-что имел на тебя, достаточно, чтобы склонить к соучастию.
— Соучастию в чем именно?
Штырь пожал плечами. — Так понимаю, вы были компанией наемников, но начавшееся как обычный контракт обернулось совсем иным. Разбоем.
Балк снова глянул, глаз было почти не различить в вечных тенях камеры. — Барон доказывал свои права на власть. Сборы и подати. Не разбой.
— Да уж, понял, — буркнул Штырь. — Но сборы и подати определяются империей. Чиновники, что ими занимаются, передают почти все налоги областному сборщику. Но никто не назначал Ринагга, и он никому ничего не передавал.
— Барон был солдатом, — сказал Балк. — Сражался с вторжением.
— Гм, да. И проиграл.
Мужчины помолчали. Затем Штырь встал и потер лицо. Выгнул спину, чуть поморщившись. — Ты из благородных, или так верит мой капитан. Человек чести. Наверняка твои приверженцы так думают.
— Лучше бы им было забыть обо мне, — ответил Балк.
— Убей я тебя, так и случилось бы.
— И тогда бы вы проиграли.
— Возможно. Но мне интересно, что ты делал с четырьмя сотнями опытных наемников, блуждая по Дурацкому лесу? Империя не нанимает. И дело было не в деньгах Ринагга. Вначале.
— Почему же?
— Потому что этот тип был никем. Даже облагая данью караваны и лесорубов к востоку отсюда, он не мог бы платить вам долго. Нет, он должен был иметь на вас что-то важное, чтобы заставить трудиться бесплатно и даже набивать его закрома.
Балк отвернулся, старательно изучая стены. — Много понимаешь в наемных компаниях, сержант?
— Сталкивался с парой-другой. Да уж. Давно. Большинство с трудом держались вместе, даже когда добыча была славной. Покажи им бронированный кулак, и разбегутся. Так бывало почти всегда. За немногими исключениями империя легко покупала их и затем разделяла.
— Что за исключения?
Штырь сел спиной к стене. Скрестил руки. — Были два, может три.
— Элинские Щиты? Отряд Тюльпанов? Янтарный Камень?
Штырь осклабился: — Сосунки, все они.
— Дурак. Никогда не наталкивался на них, верно? Тюльпаны выставляли восемь полных рот…
— Время достойных наемников ушло, Балк. Ага, вы смогли разбить нас носы, но лишь потому, что мы были не укомплектованы. Плохо информированы. Пошли, ожидая встретить сотню неудачников.
— Вы пошли, собрав все силы.
— Да, утешайся. Знай мы лучше, твои солдаты встали бы поутру и увидели всех офицеров мертвыми. Включая тебя и барона.
— Не лицом к лицу, вот как. Просто ночные ножи.
— Ага, быстро и нежно.
— Ты точно ничего не знаешь…
— Ох, Балк, — сказал Штырь, опуская затылок на стену. — Багряная Гвардия. Серые Мечи. — Он склонил голову набок. — Волонтеры Мотта? Честно скажу, не уверен. Они были скорее племенем, а мы вторглись в их…
— Лжец.
— Не думаю, что могу причислять сюда Тисте Анди из Отродья Луны, — не унимался Штырь. — Не к наемникам. Они ни у кого не брали денег. К счастью, с Серыми Мечами мы встретились не врагами, вместе освобождали Капустан. Тот день мне никогда не забыть.
Балк встал и подошел ближе к решетке. — Точно думаешь, что я поверю, сержант? К чему эти игры?
— Не думай, что я верю тебе, — сказал Штырь, глядя на пленника сквозь опущенные ресницы. — Однако у капитана Грубита есть предложение. Ваш предыдущий наниматель мертв. Вторая рота далеко не в полном составе, но должна усилить гарнизон Серебряного Озера. Местный кулак одобрил шестимесячный контракт. Заработаете достаточно, чтобы возместить все убытки. В командной структуре ты будешь числиться лейтенантом.
— Контракт? Нас не разобьют, рассовав по легиону?
Штырь оторвался от стены и двинулся к двери. Он не имел привычки повторяться. — Решай, потом сообщишь охраннику.
— Это против его натуры, — заявила Водичка.
— Какой-такой натуры? — спросил Вам Хана, собирая дощечки. — Белая краска уже сходит.
— Не краска, — сказал Глиняный Таз. — Свинец. Намазывайся им, и руки станут синими. Потом загниют и отвалятся. Но тебе будет все равно, ведь ты уже чокнешься. — Он уставил палец на Аникс Фро. — Говорю тебе, нужна правильная краска. Известняковая пыль и гуано, и пара капель льняного масла. А еще лучше просто позолотить проклятые штуки.
— Не будешь так добр закрыть говенную дырку? — сказала Аникс вежливо. — Дай человеку подумать.
— Бенжер не умеет думать, — сказал Глиняный Таз.
Водичка застонала, потирая глаза. — В том и проблема, — сказала она. — Здесь и сейчас. Аникс, деревянные плашки — не Колода Драконов, что бы ты ни твердила. К тому же, весь смысл Гамбита Скрипача в карточной игре Колодой Драконов.
— Ну, — взвилась Аникс, — у тебя есть колода, Водичка? Ты хотя бы ее видела?
— Однажды. В Г" данисбане. У Трехпалого Херахва, прежде чем он дезертировал. Только сказал что-то такое, будто нашел Путь Рук. Бедный Херахв.
Глиняный Таз захохотал.
Водичка уставилась на него. — Чего?
— Парень с тремя пальцами искал руки! Ха-ха-ха!
Бенжер выпрямился, бросая деревянный спил. — Ставлю против тебя Госпожу.
— Это же Рота Смерти. Ты не выиграешь, если таишься за Вратами.
— Я подумаю о победе потом, — отвечал Бенжер, хватая кружку и выпивая залпом.
Водичка издала насмешливый звук, вот только вышел он скорее похожим на то, что ей сдавило горло. Торопливо выпила из фляжки, удивляясь, почему такое происходит с ней снова и снова. — Просто выжить сейчас, да? Я ж говорю, это не в натуре Бенжера. Прижмите Бенжера к стенке, и он станет искать окно.
— Прижмите к стенке меня, я сделаю так же. — Глиняный Таз выложил пару дощечек. — Икари затемнил прошлое, дал мне свободу. Нелюбимая бьет Госпожу.
Хмурясь, Вам Хана выложил и свою дощечку. — Черные Перья сбоку.
— Обложили! — зашипел Бенжер. — Давай, Водичка, сделать что-нибудь!
— Разве мы сдружились, Бенжер? Но если отдашь Корабас, которую припрятал под…
— Без торговли! — заорал Глиняный Таз.
— Почему бы?
— Вот в чем проблема игры без правил, — заметила Аникс Фро. — В каждой компании свои правила.
— Но это официальная версия, — настаивал Глиняный Таз.
— Нет официальной версии!
Тем временем Бенжер послал Корабас скользить над столом. Плашка спряталась под правой ладонью Водички.
— Вот, — сказала она. — Было совсем не трудно, да?
— Разрушила мою победу, — застонал Бенжер. — Но и худшим не буду.
— Верно. Я выдвигаю Церковь Угря. Немигающего Глаза, Владыки Знамений. Нелюбимая отворачивается, Пелена опускается. Слезы наполняют Реку, текущую сквозь Врата. Это потоп несчастий, охвативших спутанные ряды Войска Смерти. Все вы теряетесь, пропуская ходы, а тут летит Корабас, Убийца Магии. Конец миру. Моя победа!
— Ты подарил ей победу! — зарычал на Бенжера Глиняный Таз.
— Отдавая тебе худшую позицию. О да! Ну-ка, дай мне плашку Дважды Живого. Я начну следующий круг, ведь закончив при помощи Корабас, она повалила весь пьедестал.
— Не хочу играть, — сказал Глиняный Таз. — Политика, предательства, удары в спину. И чему я удивляюсь?
— Отлично, — сказала Аникс. — Дайте мне все плашки. Нужно поправить.
— Только запомните, у кого будет Дважды Живой.
— Запомню, Бенжер. Может быть.
— Обманешь — прокляну, Аникс.
— Чудно. Как раз хотела опробовать Железную Пасть, и ты будешь мишенью не хуже прочих.
— Вот так угроза, — ухмыльнулся Бенжер. — Изобретение, которое не работает и даже выглядит глупо.
Аникс смела рукой все плашки в кожаный мешок, который туго завязала.
— Попомните слова Бенжера, все вы. Сможем повторить над его могилой. Ну, над кучей земли, которой покроют его жалкие ошметки.
— Бедный Бенжер, — сказала Водичка.
Глиняный Таз покачивал фляжку с элем. — Кого нужно проклясть, так Кожуха. Бенжер, я помогу тебе в игре, если ты проклянешь этот зловонный кусман ожившего говна.
— Мне нужны союзники, ведь со мной Дважды Живой.
— Может быть, — сказала Аникс. — Но тебе не найди много друзей с привычкой всех проклинать. Ты же целитель, не изрыгающая проклятия жоподырка.
— Изрыгающая жоподырка?
— Это скорее Кожух, — заметил Глиняный Таз.
Все, кроме Водички, засмеялись. Она же гадала, что они нашли смешного.
"Торговый кабачок" был полон, хотя, против обыкновения, не под завязку. Почти все три взвода были тут. Тяжеловесы заняли отдельный стол и о чем-то спорили. Сержанта Водичка разглядела лишь одного — ее Муштраф сидел за столиком, имея за компанию кувшин эля.
Не то чтобы никто не любил Муштрафа, мрачно размышляла Водичка. Скорее его никто не знал. Ну, все знали его, но и не знали тоже. Знали уже годы, и за эти годы успели понять, что узнать его невозможно.
И капралы взяли себе стол, четвертым был Омс, хотя сидел он, отодвинув стул довольно далеко от Моррута, Подтелеги и Снека. Вероятно, не нашел другого места. Она работала с Омсом. Он был компетентным, из последних саперов и ночной клинок, ведь саперов уже не использовали так, как они привыкли. У них было немного припасов, но весьма сомнительных. Не морантских, конечно. Имперские копии. Омс вечно жаловался, что каждый четвертый — дохлый. Не буквально, но в среднем каждый четвертый. А горелки имели обыкновение взрываться в руке, что совсем нехорошо. Она не понимала саперов.
Яркое воспоминание о последней битве, она была во фланге рядом с лесом. Питамбра из Седьмого вышел против шестерых с единственным жульком, бросил им под ноги. Но глина была слишком толстой, позже объяснял Омс, припас отскочил не взорвавшись, и миг спустя Питамбра был мертв. Потом кто-то наступил на жулек и лишился обеих ног. Слишком мало, слишком поздно.
Она помнила, что сама это сказала; потом сказала, что безногий бандит умер и уже не встанет на колени. Все вокруг смеялись. Он вспоминала, и кривилась всё гаже. Вообразите: смеются, хотя из роты только что выбили дерьмо. Сейчас, если кто вспоминал ту сцену, начинал описывать разбойника, прозванного Слишком-Малым-Слишком-Поздним, и все снова хохотали.
Малазанские морпехи любили смеяться по самым неподходящим поводам. Она не понимала. Вот обокрасть мертвую ведьму, это было смешно.
И все же — бедный Питамбра.
Бенжер и Глиняный Таз покинули стол, за ними ушел Вам Хана, из компании осталась лишь Аникс Фро. Водичка поглядела на женщину. — Выглядишь больной.
— И правда, — согласилась Аникс. — Мне больно каждый раз, как ты это говоришь. А мне всего лишь досталась фарфоровая комплекция.
— Чего?
Аникс погладила щеку, похлопала ресницами. — Кремовая…
— Блеклая.
— Хрупкая…
— Мертвенная.
Аникс замолкла.
— Давай, — пожелала Водичка. — Услышим твое описание этих мешков под глазами.
— Они от матери.
— И зачем взяла?
Аникс нахмурилась. — Я же говорю: они от матери.
— Так почему она отдала их тебе, и почему ты согласилась их взять? Что она сказала? "Вот, милая, я устала таскать эти мешки". А ты говоришь: "Да, мамочка", и вот она ты, выглядишь, будто жила под камнем.
— Это же взаправду? Ну, хорошая попытка. Всех тяжелых успела убедить, точно.
— В чем убедить?
— Что ты тверже шлюпочного сиденья, Водичка.
— Нужно было вступить в "Коготь". И не пришлось бы выслушивать всякие оскорбления. В "Когте" они разговаривают только об убийствах, да и о чем еще можно болтать? Особенно Когтям.
— Омс был в "Когте". Может, и остался.
— Омс? Не верю. Он никогда не говорит об убийствах. — Она поглядела на мужчину, сидевшего рядом, но не вместе с капралами. Очевидно, что-то указало ему на ее внимание, голова дернулась, он встретил ее взгляд и скорчил рожу. Она ответила тем же и вернулась к Аникс, успевшей деловито засунуть за щеку катыш ржавого листа. — Вчера днем он толковал о прыгучей штуке.
— Прыгучей что?
— Штуке. Внутри тела. Прыгает туда и сюда.
— Да что за штука?
— Полагаю, прыгучая.
Взгляд Аникс Фро стал тупым, глаза затуманились. — Наверняка притворялся.
— Омс? Он не умеет. Точнее, не хочет. К тому же он весь так и подпрыгивает.
— Не похоже. Похоже, что он почти заснул.
— Спрашивал меня о духах, призраках и богах и любят ли они трахать смертных и что, если один так и сделал.
Аникс сплюнула бурую жижу в запасную кружку, всмотрелась и отодвинула подальше. — А ты что, Водичка?
— Я сказала то, что сказал бы любой.
— То есть?
— О, сказала: "Нет, Омс, я не трахала тебя, так что отвали на хрен".
Аникс кивнула. — Без сомнений, аргумент. Так… кто ты из них?
— Из них кого?
— Дух, призрак или бог? То есть богиня.
— Я его не трахала, я тут ни при чем.
— А думаешь, кто-то… того?
— Омса? Зачем кому-то трахать Омса? Нет, он просто свистит. — Она сложила руки на груди. — Вот почему он не Коготь и никогда не был.
— Может, ты права, — согласилась Аникс. — В нет ничего магического. Почти во всех Когтях есть, ты же знаешь.
— Правда?
— Разумеется! Они ассасины-маги. Это требуется доказать, прежде чем даже мечтать о вступлении в ряды.
Водичка уставилась на Аникс Фро. Издала звук, который значил… ну, что-то значил, она не знала, что именно. Затем выругалась. — Вот так всегда, чтоб меня! Как в могилах — всегда кто-то влез первым!
Подошел Глиняный Таз, взял кружку, выпил и убрел прочь.
Водичка поглядела на кружку, на Аникс, та встретила ее взгляд и поглядела на кружку, затем обе поглядели на кружку. Долгий миг спустя Аникс встала, кинула на плечо мешок с деревянными плашками. — Пойду рисовать.
— Снова свинцовой краской?
— Почему нет? У меня этого дерьма целый горшок. Главное, поменьше крутить их и вертеть. И всё.
— Может, оттого у тебя такой больной вид?
— Не больной. Фарфоровый.
Сержант Шрейка опустила кончик косы в вино, затем вставила меж полных губ и принялась сосать.
— Тебе точно нужно так делать? — сказал Вам Хана.
— Мы бросали кости, Вам, — сказала она, не выпуская косу и даже начав ее жевать. — Я проиграла.
— В вашем взводе мало людей.
— Бывало такое и прежде. Твоя репутация бежит впереди тебя. Не самая лучшая.
— Ничего не изменилось, — сказал Вам Хана с неким отчаянием, жалея, что слишком много выпил. — Удача есть удача. Госпожа дает. Но потом кто-то решил, будто у всех, кто вокруг меня, Господин отнимает. Несправедливо.
— Ты прав, — отозвалась она. — Закон Справедливости порушен. Советую подать жалобу матери-вселенной. Наилучший способ, разумеется, написать ее на черепке и бросить в пруд. Мне говорили, всегда срабатывает.
— Вы могли бы видеть во мне… знаешь, амулет.
— Могли бы, будь в тебе что-то волшебное. Правда в том, что ты самый обыкновенный. И пришел с прозвищем, намекающим, что успел его заслужить.
— Я заслужил его, потому что потерял слишком много друзей. Потому что в вашей жалкой вселенной нет вовсе никаких законов.
Шрейка погрузила косу в вино и принялась помешивать. — Моя вселенная вовсе не жалкая. В ней сплошные цветы, луга и бабочки под ярким солнцем летнего полдня. Хочешь войти?
— Так точно.
— Не бывать тому. Ты слишком обыкновенный и еще разносишь неудачи. Вот теперь мы в тебя вляпались и если переживешь нас, клянусь, Вам Хана, я сломаю Стражу Врат вторую ногу, чтобы выйти и преследовать тебя весь остаток твоей Госпожой целованной в зад жизни. И своих морячков приведу.
Он смотрел, как она сует косу в рот и чмокает, напоказ и слишком громко. — Надеюсь, ты ею подавишься, — сказал он в итоге.
— Верь в мою удачу или, знаешь, в свою. А теперь иди напивайся дальше и перди в подушку кому другому. Ладно? Я жду Штыря.
Он встал, пошатнувшись, развернулся со всем оставшимся достоинством. Ушел. Ему и так не нравился "Кабачок", а особенно в эту ночь перед отправкой. Еще хуже, теперь что-то было не так. Он не смог бы рассказать, но такое ощущение бывало и раньше. Особенно в ночи перед катастрофами. Не стоило о нем говорить, никому, ведь в прошлый раз это чувство посетило его накануне легкой расправы над сотней бестолковых разбойников.
Похоже, жизнь его нашла новую траекторию. Он падает вниз по лестнице, больно ударяясь о каждую ступень.
Снаружи он помялся, позволяя себе омыться холодным дыханием ночи. Решив, что ненавидит сержанта Шрейку. С ее намоченной в вине косой и пухлыми губами, глазами томными и зовущими, словно два пруда, подбородком острым и полным, выступающей челюстью, широкой грудью и легкой хромотой, позволяющей ступать соблазнительно даже при такой увесистой заднице. И особенно ненавидит ее ум, весь этот сарказм, сочащийся наружу змеиным ядом. А более всего ненавидит тот факт, что она может делать с широким мечом всё, что захочет. Вообразите, разрубить мужчину напополам через грудь! Не поверил бы, не увидь он этого собственными глазами.
Это случилось сразу после того, как он спас жизнь капрала Подтелеги. Или сразу до. Так или иначе, тогда. Да, она слишком мясиста в плечах, но ведь она подпрыгнула для своего подвига, внезапной атаки, подошла к тому мужику с бока — он как раз поднял обе руки, чем-то размахивая, и она нырнула под локоть. Ребра трещали, словно костяшки сапера. Хрусь! Хрусь-хрусь! А потом поток крови, и он упал, захлебнувшись.
Он ненавидел ее всю. Так ненавидел, что готов был затрахать.
Но обыкновенным мужчинам типа него не видать удачи с женщинами типа нее, отчего ненависть еще сильнее. Жалкая вселенная снова показала ему самую блеклую из гримас.
Тут он пошатнулся от внезапного озарения. "Твоя вселенная, Вам? Да, она точное твое отражение. Так было и так вечно будет. Ну, будь мужчиной и сожри это!"
Чума черных перьев на удачу Госпожи. В следующий раз, в следующей схватке, следующем что угодно он пойдет вперед, моля о рывке Господина. "Покончим. Покончи с этом, проклятый!"
И тут он упал на колени, громко испустив газы.
— Это вопрос большего блага, — говорил Кожух, — и если приходится приковать нескольких бедных глупцов к клятой стене, ну, это лучше, чем клятый континент под водой, тысячи тысяч утонувших.
— Легко сказать, — возразила Скудно-Бедно, — не тебя ведь приковали к Буревой Стене.
— Я говорю о принципах, Скудна, и к ним мы адресуемся все время.
— Но твои принципы служат лишь заглаживанию мрачных деталей, Кожух. Вот почему я твержу, что Камнедержец поступил правильно.
— Мы толком не знаем, что сделал Камнедержец, — заметил Фолибор.
Скудно-Бедно обернулась к нему. — Типично, Фолибор. Это может тебя шокировать, но незнание не помогает защите твоей позиции. Лишь подчеркивает ее пороки, уж не говорю об ужасающих дефектах образования.
Фолибор заморгал. — Ты же пустилась в личные нападки, каковое поведение славится как последняя увертка в безнадежно проигранном споре.
— Ложь. Последней моей уверткой будет врезать тебе кулаком в рожу.
— Ха! — фыркнул Кожух. — Как будто физическое насилие не есть первый признак умственной слабости.
Женщина наставила на него палец. — Именно! Что же Камнедержец сделал на Буревой Стене? Остановил сражения! Все убийства и смерти окончились после его поступка!
— И мчатся ледяные глыбы, — пропела Скажу-Нет, — блестят серпы могучих волн,
лишь камень недвижим веками. Из соли гривы скакунов, враги кружат у башни.
Готов ли сердце ты пожрать Поверженного Бога? Взойти по лестнице на бой
с его несчастной дщерью? Так унеси клинок гранита, не воздымай над головой…
Тяжеловесы застыли, у кого-то заблестели влагой глаза.
Фолибор подался назад, вздохнул. Всего-то требуется немного поэзии, чтобы не взлетали кулаки.
— А как там дальше? — хрипло спросил Кожух.
Скажу-Нет пожала плечами. — Честно, не помню.
— Что-то насчет слепого глаза, — задумался Дай.
— Не та песня, — зарычал Ори Громче, сверкая глазами на Дая. — Ты вспомнил о "Балладе Ипшанка"…
— Нет, вовсе нет, — рявкнул тот. — Баллада Ипшанка имеет метр четыре-три-четыре, а барабан должен быть самой низкой октавы…
— Но кто-то должен отбивать контрапункт чечеткой!
— Только в Даль Хоне! Нигде больше не дадут и крошки за чечетку на барабанах. Ну тупица!
Фолибор удивил всех, врезав кулаком по столу. Полилось вино и эль. — Мы обсуждали принципы оснований истинной моральной добродетели, друзья. Скудно-Бедно решила сосредоточиться на судьбе Камнедержца у Буревой Стены, а также на Потоке Слез, очистившем Колансе. Могу ли я воспользоваться возможностью, приведя пример Подвига Без Свидетелей…
— Больше не надо! — вскрикнула Скудно-Бедно. — Если Гибель Охотников за Костями осталась без свидетелей, откуда мы о ней знаем? Это же лживая история. Нет, хуже! Придуманная!
Кожух привстал над стулом, оскалил зубы. — И что плохого в "придуманном"?
— Неведомы наши судьбы, — вдруг подала голос Скажу-Нет, — нет чар на этом пути, и крылья не станут защитой…
И вновь, пока она декламировала, все присмирели. Но Фолибор знал: это будет длинная ночь. Он смотрел на Скажу-Нет, моля всех богов, чтобы она помнила достаточно волнительных стихов…
Шрейка увидела Штыря, вошедшего в таверну и шагавшего к ее столику, но тут же углядела, что к ним подбирается Муштраф. Он успел первым. Шрейка ногой подвинула стул подальше от стола; сержант благодарно кивнул и плюхнулся на сиденье.
— Никому не придется по нраву, — начал он, мельком глядя на подсевшего к ним Штыря.
— Вам Хана напился, — сказала Шрейка.
Муштраф наморщил лоб. — И что?
— Вам Хана.
— Ну, я слышал. Но что?
— Старые россказни верны. Вот доказательство. Когда собирается говенная буря, Вам Хана сразу напивается.
— Никакой говенной бури.
— Пока.
— Ну, — сказал Муштраф миг спустя, — тем хуже, что ты его не отпугнула.
— Говорила же, Штраф, плохая идея. Смотри, я сама с трудом не давала себе распустить руки. Он такой… щеночек.
Штырь и Муштраф переглянулись.
— Отваливайте оба. Какому-то взводу он точно отгрызет всё между ног. Вы знаете.
Подошел слуга, поставил кувшин дешевого натийского вина и поспешил прочь.
— Про кубки забыл, — заметила Шрейка, поспешно подвигая свой, чтобы ни у кого не возникало дурных мыслей. — Можете передавать кувшин туда-обратно.
Штырь спросил: — Так штучка с косой не сработала?
— Ох, он издавал стоны отвращения, но не мог отвести от нее глаз. Проще говоря, вышло наоборот. Думаю, если бы я ковыряла в носу… но нет, ничего не сработает. Мы, словно два магнита на столе, медленно ползем друг к дружке. Очень скоро… щелк!
— Четырехногий спинозверь, — сказал Муштраф. — То ли Шрейка, то ли Хана.
— А уродом его называла?
— Называла его обыкновенным.
— Попробуй урода.
Муштраф громко выдохнул через нос. — Называй его уродом, этим не отменить факта, что он миловиден. Согласись, Шрейка. Хотя лично я, если бы пришлось видеть его личико каждое утро, повесился бы.
— Это потому, что ты ненавидишь всех.
— Я не ненавижу всех, Шрейка. Они просто меня утомляют. — Он моргнул. — Кроме нынешней компании.
Шпиль кашлянул. — Лейтенант Балк поведет свою колонну. Будем разбивать стоянки порознь до самого Серебряного Озера, но я предвижу перебранки и даже пару стычек. Нужно держать солдат в узде. Капитан желает, чтобы вы это поняли. Едим сообща.
Шрейка откинулась назад, принявшись купать кончик косы в вине. Затем скорчила рожу, отбросив косу. — Предвижу эпическую битву на провианте и потери с обеих сторон. Предлагаю начать первыми: пусть Омс засунет трещалки в хлеб. Знаю, трещалки нужны, чтобы пугать лошадей, но если такая взорвется во рту, человек весьма удивится.
Вздохнув, Муштраф отозвался: — Империя уже не та, что прежде. Платит наемникам. И если этого недостаточно, как насчет найма тех, с кем мы еще вчера бодались?
— Предыдущий их наниматель помер, — заметил Штырь.
— Посмотри на нас, — резко сказала Шрейка. — Осталось трое.
— Зато совещания будут краткими, — ответил Муштраф и тут же махнул рукой. — Знаю, шуточка дурная. Прости. Нужно быть как Водичка.
Брови Шрейки взлетели. — Водичка? Твоя магиня с ножом?
— Но никто не знает, что она владеет магией.
— О чем ты, Муштраф? Все знают!
— Она не знает, что все знают.
— Что делает ее идиоткой, — бросила Шрейка. — Считаешь, все мы должны стать вроде нее? Идиотами?
— Она не видит реального мира, — объяснил Муштраф, — и даже людей вокруг. Она живет в своем личном месте, и каком месте! Полном мертвых друзей и живых друзей, которые скоро умрут, разумеется. А тем временем всё иное просто не существует! — Он сел прямее. — Завидую ей.
Шрейка окунула косу в вино и обсосала.
Оба солдата внимательно смотрели на нее.
Она оскалилась, вытащила кончик косы изо рта. — Драные мужики, все вы одинаковы.
В то время северными малазанскими провинциями на Генабакисе командовала кулак Севитт. О Севитт мало что известно, и вряд ли мы узнаем больше. Будет забавно представить историю как ряд свидетелей, выстроившихся пред нами и пытающихся говорить; но лишь у одного из десяти или двадцати рот не зашит нитками. Прошлое по большей части немо, а те выкрики, что все же донеслись до нас в настоящее, кажутся пародией на предзнание. Спорить готов, что любой и каждый разрушенный монумент был поставлен в честь глупости. Мудрость не выживает. Лишь тщетная слава, гордыня и фарс идиотизма.
Ох, о чем это я? А, кулак Севитт…
Поселение Серебряное Озеро в провинции Мелин
Хотя он и был охотником почти всю жизнь, той ночью ни разу не подумал разбудить жителей городка. Он давно не был ребенком. Многое повидал и уже знал, когда следует отложить лук, найти насест поудобнее и молча созерцать нечто удивительное.
У животных бывают повадки. Так легко думать, что это всё, что у них есть. Питаться, размножаться, растить потомство. Убегать от опасности и огрызаться, если загнан в угол. Он видел, как зверь ведет себя в страхе, в ужасе, в боли и отчаянии. Даже видел, как звери прыгают с обрыва, идут на смерть, и стадо становится единым существом, слепо убегая от того, чего даже не успело увидеть.
Он видел и других животных, хищников в погоне за добычей, знал, что нужда зачастую бывает жестокой и беспощадной.
У жизни свои узоры, иногда малые, иногда столь большие, что трудно бывает осознать. Растения, животные, люди. Все они вплетены в узор, хотят того или нет, признают это или нет. Время толкает всё и вся вперед; можешь плыть в нем, можешь сопротивляться.
В ту ночь, что еще не окончилась, поверхность озера нашла новый узор, какого охотник еще не видывал. Под разбитой половиной луны, объятые серебристыми молниями, под тихий рокот воды и треск сталкивающихся рогов карибу плыли по озеру. Тысячи или даже десятки тысяч.
На северном берегу озера стоял таежный лес, устья оврагов и ущелий скомканной картой расползались на восток и запад. Наверняка эти русла возникли задолго до озера, и былые потоки уходили в трещины скал, сквозь провалы и подземные реки. Мятый пейзаж простирался и на север, огибая обточенные бока гор Божьей Тропы, постепенно понижаясь в болота, а далее на сотню с лишним лиг лежала тундра.
У стад есть повадки, но никогда они не мигрировали так далеко на юг. Охотник был уверен. Карибу зимовали в лесу и весной обычно шли на север, по древним тропам в болотах, и дальше, по пологим холмам тундры.
Охотник никогда не заходил так далеко, но слышал рассказы жителей лесов северо-востока, торговцев мехами, янтарем и диким рисом. И сам иногда ловил карибу в лесу.
Понадобилась целая ночь, чтобы переправилось стадо. Случись такое дюжину лет назад, он помчался бы в поселение, собрав как можно больше охотников, и они устроили бы побоище, мечтая о грудах мяса, всех этих шкурах и целом состоянии копыт.
Жажда крови, решил он сейчас, самое стойкое чувство, но ушло и оно. Он устал от убийств.
Так что сидел, созерцая зрелище под серебристым лунным светом. Тысячи стали одним — одним нарушением вековой повадки. Не стоило лишь сидеть и восхищаться. Тут могла быть дюжина причин, и все важные, все следует разузнать… но то, что завладело его душой, заняло его мысли, пока ночь медленно ползла мимо и звери выходили на берег и разбегались, направившись на юг по пастбищам и обширным топким лугам на месте сведенных лесов, было куда как более глубоким. Люди смотрят на зверей и видят в повадках инстинкты, видят в зверях рабов своей натуры.
Во многих смыслах так и было. Но увиденное ночью показало охотнику, что любое животное — каждое животное — не только собрание инстинктов. Что звери не отличаются от людей. Каждая жизнь жива. Жива на людской манер. Надежды, даже мечты. Желания, о да, наверняка у них есть желания.
"Не желаю тонуть.
Не желаю, чтобы моего теленка утянула вода или сожрали волки.
Не желаю, чтобы стрела остановила мое сердце. Или пробила легкое, заставив захлебываться кровью, слабея, шатаясь, падая на колени".
Когда небо начало бледнеть, остатки стада покинули озеро, бредя в глубь лугов среди южных туманов. С мокрыми щеками он смотрел, как они уходят.
Приятели-охотники придут в ярость. Многие помчатся по следам, чтобы звери падали под ударами стрел. Но самое опасное, самое уязвимое для стада время миновало.
Лишь затем он решился сойти с холма, собрать заячьи силки и спуститься по дороге в этот последний день убийств. Последний.
Таверна "Трехлапый пес" стояла на конце улицы, у озера, занимая угол прибрежной дороги и главной улицы городка. Под нависающим над дверью балконом уместился огромный череп коня, в два раза больше нормального по южным, людским меркам.
В таверне над каменным камином бара висел закопченный череп серого медведя без нижней челюсти. В сами камни очага был вделан череп Теблора, свод над глазницами весь в трещинах и вмятинах.
Глядя на север, за озеро, на туманные горы, Рент всякий раз воображал себя в мире, в котором он стал маленьким, незаметным для зверя и человека. Ребенком он восхищался тремя черепами "Трехлапого пса", но восторг — все чудеса воображения — не пережил череды болезненных откровений роста. Давние друзья перестали играть с ним, начав избегать.
Истины не заставили себя ждать. Весь город знал, что мать его поразило безумие. Все считали ее больной, хотя Рент был ребенком и мать была единственным окошком в мир взрослых и естественно, он считал ее нормальной. Взрослые, понял он затем, имеют по два лица. Одно показывают днем, в общественных местах; и другое надевают ночами, в своих домах.
Он долгое время считал и алые зубы матери нормальными. Пока не осознал иное и в миг сконфуженного откровения не услышал слова: "улыбка шлюхи кровяного масла". Что добавило новый пункт в список слов, которые пока непонятны.
Кажется, ему было девять лет, когда он вырос выше любого взрослого в Серебряном Озере. А прежние друзья сбились в трусливую банду и швырялись камнями — с другой стороны улицы. Еще через два года взрослые смотрели ему чуть выше пупа. А дружки бросали камни всё увесистей. Вскоре все в городке звали его теблорским полукровкой и слали ему всю ярость, родившуюся во время мятежа рабов.
Конечно, он видел рабов-Теблоров и успел понять, что череп в камине тоже принадлежал Теблору. Но долгое время он не связывал этих великанов и свой быстрый рост, ширину в плечах и дикую свою силу.
Мятеж был кратким, но жестоким. Вольные Теблоры, не ведающие кандалов и цепей, пришли с гор освобождать сородичей. Убивали всех, кто решился им сопротивляться. Это заняло одну ночь, и он мог видеть из окошка своего дома на Прибрежной улице лишь тусклое зарево пожара рабьих бараков далеко справа и россыпь недвижных тел на немощеной улице внизу. Доносившиеся вопли заставляли кожу покрываться мурашками.
С той поры к страху добавилась злоба и Рент, печалившийся потере друзей, отчаянно пытавшийся понять причину их измены, оказался еще более одиноким. В таком одиночестве, какого не мог вообразить.
В матери он не мог найти большого утешения. Истина медленно входила в разум Рента, осознание того, что она была ненадежна и непостижима, что дикий лихорадочный блеск в глазах не был признаком любви, ничем подобным. Это было безумие. Ее улыбка не была признаком чувства. Это была улыбка шлюхи кровяного масла, полная алчной нужды.
На своем чердаке, оттащив кровать как можно дальше от окна, он застыл, сжавшись клубком, весь в смятении; соломенный матрац был колючим и влажным, в комнате пахло чем-то незнакомым.
А она бродила внизу, издавая вопли вперемежку со всхлипами, и вместе с всхлипами доносились звуки кулаков: она била себя по лицу, до синяков, в кровь, и кожа лопалась там, где вспухла слишком сильно.
Из своего закутка он видел лишь тусклое озеро и смутные тени туманных гор, почти обесцвеченных грязным стеклом. Он не видел ее лица. Но знал, на что оно походит.
Ведь она хихикала, плакала и била себя по лицу и когда оседлала его, сжимая бедрами, а он смотрел снизу, не понимая, и странное ощущение возникло между ног, и штука для писанья отвердела и удлинилась, и болела, потому что попала вовнутрь.
Глаза безумия. Улыбка кровяного масла. Внезапные сполохи ужаса. Кулаками по лицу, чтобы кровоточили разрывы, ноздри, глаза. Пока эта его часть пронзала ее, Рент думал о втором имени, которым его звали. Ублюдок Кровяного Масла.
Он не знал, что такое Кровяное Масло. Может, их фамилия? "Ублюдок" означало, что у него нет отца. Это он понимал, это было очевидным, ведь друзья пользовались словом "отец", а он нет. Хотя "матери" были у всех.
У некоторых "отцы" были убиты во время мятежа.
Смятение охватило все его мысли. Не только от безумия матери и того, что она сделала впервые. Впервые для него. Он видел ее с другими мужчинами, ведь такова была ее работа. Мужчины платили, и тем жили она и сын. Рент решил, что теперь сам должен ей заплатить. Дело не только в загадке кровяного масла, которое было не единственной фамилией вероятного отца — отца, которого нет — ведь пьяница Менжер, владелец "Трехлапого пса" однажды попытался пнуть его в переулке за таверной, где Рент привык прятаться, играя с парой бродячих собак, а когда нога промахнулась, Менжер с искаженным лицом проклял Рента.
"Тащи отсюда свой вшивый остов! Думал, ты единственный ублюдок, оставленный за собой треклятым Разбитым Богом? Полукровка Карсы Орлонга! Нет, ты не был единственным, но с остальными мы покончили давным-давно! Зарезали, едва они явили знаки поганого родства с Теблором! И с тобой нужно было так же! Ублюдок Кровяного Масла!"
Вот что тревожило его всего сильнее. Карса Орлонг. Это имя выпевала мать, скача на нем с безумными глазами и улыбкой кровяного масла, пока Рент лихорадочно искал способ ей заплатить, ведь без этого им нечего будет есть.
А он и так всегда был голоден.
Закончив, она уползла с чердака под сопровождение стонов, а он сжался клубком, ожидая, когда же встанет солнце.
Теперь, в нарастающем свете, он смотрел в окошко. Через тусклое озеро, на смутную черную полосу леса и зубчатые склоны таких далеких горных вершин.
— Рент!
Он пошевелился в ответ на сиплый зов. — Ничего не добыл! — ответил он и внезапные слезы залили глаза.
— Рент! Слушай! Ты слышишь? Нужно уйти.
— Уйти куда?
— Отсюда. Беги. Оставь город и никогда не возвращайся! Я не могу. Не буду. Нет куда. Это несказанный закон. Не могу. И ничего. — Затем она что-то тихо забормотала. — Слушай. Найди Теблоров, что сбежали — они знают тебя. Защищали тебя, но теперь их нет, понял? Люди убьют тебя и скоро! Это не мне. Не мне они платили, а лихорадке масла. Получали вкус, лишь вкус, и возвращались, а ты, ты… Нет. Уходи. Я не могу. Не буду.
Кулаками по лицу.
Он сморщился. — Не надо. Прошу, не надо.
Удары затихли. Голос изменился, став безжизненным. — Иди. Сегодня. Сейчас же. Если не уйдешь, убью себя.
— Я заплачу! Вот увидишь!
Она завопила, и резко затрещала лестница — мать лезла наверх. Он сжался сильнее.
— Заплачу. Обещаю.
— Никто не получал достаточно, Рент. Останешься, и с тобой будет так же. А я не хочу. Не хочу. Лежи у себя, да. Знай, я люблю тебя всем сердцем. И сейчас пойду и широко перережу себе горло.
Он, кажется, зарыдал, хотя никогда еще не издавал такого звука и не вполне понимал, что он значит; но внезапно движение охватило его тело, он метнулся мимо нее, комкая одеяло, скользнул через край люка. Рост его более чем равнялся высоте лестницы.
Бег к двери. — Не надо! — вопил он, не смея взглянуть. — Не надо!
Потом он бежал по главной улице к полосе гравийного пляжа — и там были животные, выходили из воды. Вроде мелких лошадок, но с рогами. Много. Они разбегались перед ним, а он брел, чуя запах сырых шкур, видя плюмажи дыхания в холодном воздухе и пар над спинами.
Поскользнулся в грязи и упал под ноги.
Мир залило слезами. Мать перерезала себе горло. Потому что любила его. А он не мог заплатить.
Топот копыт затих. Он поднял голову. Животные убегали. Он лег набок на камни в грязи и глянул через озеро.
Он смотрел вдаль, на север, на линию черного леса. На место, где обитают огромные звери. И Теблоры.
Встал на ноги и понял, что держит одеяло. Он давно его перерос. Скомкал под левой рукой и пошел по берегу, затем в ледяную воду.
Поплыл.
Псы еще лаяли на фермах, пока последние дюжины карибу покидали взлохмаченные поля, стремясь к остаткам леса за городком. Следя за карибу, охотник гадал об их участи. Боялся, что едва разнесется новость, их ждет истребление.
В силки попалось пять зайцев, одна из них зайчиха с детенышами в чреве. Ему было жаль ее. Зима выдалась суровой, на зверьках мало мяса. Истина в том, что границы вольности отодвигались. Все больше селений пускало корни, рассылая вокруг людей с топорами и огнем; очень скоро в охотниках не будет большой нужды.
Лет десять или двадцать назад, моложе, он рассердился бы, кипя гневом и готовясь бежать от наступающей цивилизации. Мир казался огромным, но он гадал: не наступит ли день, когда исчезнут последние дикие места, а старые охотники вроде него сядут в тавернах, напиваясь элем и тоскуя, или бессмысленно бродя по улицам и переулкам. Новые жертвы прогресса.
Но мысли просто порхали по поверхности разума. Единственный важный прогресс — продвижение твоей жизни, день за днем. Остальное — чужие проблемы. Он был не из тех, что способны воспылать белым гневом от мыслей, вытянуть руку, как скелет из могилы, смехотворно пытаясь сделать всё таким, каким оно было раньше.
Что ж, если животные уходят, значит, место их занимает нечто ужасное.
Дорога стала грязной, камни вывернуты, повсюду борозды. Скоро может показаться команда рабочих для починки. Они будут браниться и сыпать проклятиями, в жарком дневном воздухе повиснет запах навоза и травы, но мало кто вообще заметит, что сменилось время года.
Поглядев налево, он изучил озеро, замечая, как плывет облаками взбаламученный ил. Там и тут воду пятнали туши. Здешние воды были холодными.
И тут он застыл, щурясь. Что-то еще билось в воде. Он смотрел, пока не уверился, что видит поднимающуюся и падающую руку. Поискал днище перевернувшейся лодки — но пловец, казалось, был там один.
И был обречен.
Если не помочь, его станут преследовать укоры совести. Он был уверен. Равнодушие имеет свою цену, он устал ее платить. Человек побежал, пересекая мосток над Вонючим ручьем, к берегу, на который вытащили рыбачьи лодки. Так рано весной рыба и угри еще дремали в донном иле. Выползание угрей на мелководье и в луговые ручьи случится через месяц. Даже здесь год имеет тощие сезоны, и сейчас как раз был такой. Почти все лодки никто не трогал с осени.
Никого не было на берегу. Слишком раннее утро. Однако он заметил скиф старика Капора, старый рядом с новой лодкой. Скиф прохудился, его не спускали в воду с прошлого лета, но охотник взял его. Старина Капор не сильно обидится, ведь наверняка оставил суденышко на выброс.
Он перевернул скиф, бросил внутрь зайцев и потащил лодку на воду. Пловец еще виднелся, хотя рука двигалась тяжелее.
Через несколько мгновений скиф был на воде, охотник прыгнул внутрь. Не ставя мачту — ветра почти не было — он вложил весла в уключины на ветхих выветренных бортах.
Гребля была тяжелой, непривычной работой, и вскоре он покрылся потом. Оглянулся на берег: показались первые жители, темные фигуры на Центральной улице. Затем первый рыбак сошел на пляж с ведром в руке. Не Капор. Может, Вихун, он ходит такой вот раскорякой. Рыбак помялся, заметив охотника на озере, но затем пошел дальше. Вихун не был наделен избытком воображения и мало чем интересовался.
Охотник поднял весла, повернувшись, поискал пловца. Протекло несколько вздохов, и ничего. Рука уже не поднималась в отчаянных взмахах. Охотник уложил весла на борта и осторожно встал, широко расставив ноги, чтобы лодчонка не качалась. И увидел. Вон там… или нет? Плавает, но неподвижно.
"Наверное, лишь труп. Я рвался сюда ради ничего". Этот труп был слишком далеко, кто туда доплыл бы? И он слишком большой, а цветом…
— Дерьмо. — Он сел и схватил весла, принявшись грести.
Взор его был уже не столь острым. Но там человек, прицепившийся к вздутому телу карибу. Он был уверен. Плечи болели, так сильно он налегал на старые весла.
Ренту снилось, что он стал очень маленьким. Сначала пропали ноги, потом руки и почти все тело. Он был лишь плечами, шеей и головой, и всё это покоилось на вонючей мокрой шкуре странного зверя, как на плавучем бревне. Однако он замечал, как шерсть скользит по щеке, и понимал, что долго на странном островке не удержится. Скоро пропадут и плечи.
Было очевидно, что годы роста потекли назад, уменьшая его все сильнее. Для мира он был слишком высоким, слишком большим, опасным и страшным, ему доставались лишь резкие слова и режущие камни. Так что он начал отходить, уменьшаться, и солнце было теплым на щеке и вода перестала быть ледяной, и было приятно вообразить, как он станет столь маленьким, что не увидит никто.
Но тут его встряхнуло. Было слишком трудно открыть глаза, но он слышал плеск, кряхтение и скрип дерева. Веревка шлепнула по щеке. Голову повернули, и движение было необычайно гладким. Какой-то узел коснулся плеча, давя все сильнее. Плечи ползли по борту, задевая какие-то кругляши. Он ощутил пропажу меха, застонав от потери.
И услышал слабый, далекий голос: — Еще жив, вот как. Оттаивать будет больно. Думаю, очень. Извини же.
Снова движение, вечность движения, пока затылок не коснулся покрытого песком дерева, возник запах чешуи, а солнце перекатилось на другую сторону неба, подсушив привыкшую к мокрому меху щеку, и всё вокруг тряслось, но вскоре нашло колыбельный ритм, подчеркиваемый чьим-то кряхтением.
Затем уменьшение окончилось и он снова стал расти, опаленный солнечным огнем.
— Говорят, у некоторых полукровок два сердца. Будь ты из невезучих, будь у тебя один барабан в груди — уже помер бы. Те полукровки чахли за несколько лет, едва тело становилось слишком большим для одного сердца. Сегодня тебе, парень, пригодилось запасное. Будь я проклят, какой размер! Ты проплыл больше половины озера. Трудно поверить.
Рент сосредоточился на голосе — не потому, что понимал, о чем говорит человек, но потому, что это было лучше ощущений боли и огня, что ползли по растущему телу.
— Позволим солнцу оттаять тебя быстро и нежно. Можешь разжать пальцы левой руки? Мокрое одеяло нужно выжать. Сейчас оно скорее похоже на ледяной ком, спорить готов.
Рент ощущал, как плещется вокруг вода. Холодная, не ледяная. Её все больше.
— Боюсь, долго говорить не смогу. Нужно поберечь дыхание. Мы тонем. Северный берег, или нам конец. Тебе не пережить нового погружения, да тут и не вода, а ледяная каша. Вижу целые глыбы льда.
Рент поднял руку, вторую. Сумел выпустить одеяло. Затем открыл глаза и сел.
Мужчина на веслах вздрогнул. — Боги подлые, так быстро? Какие два сердца? У тебя должна быть дюжина сердец или еще больше.
Рент узнал этого мужчину. Из охотников, тех, что выслеживают беглых рабов и водят ловцов в глубь теблорских земель. Раньше был солдатом. Тот самый человек, что убил серого медведя, череп которого украшает зал "Трехлапого пса". — Выследил меня, — сказал Рент, горбясь у борта, слова были скомканы. — Говорят, ты лучший. Теперь отвезешь назад и меня убьют.
— Убьют? За что?
— Мать перерезала себе горло. Из-за меня. Потому что я не мог ей заплатить за работу.
— Тебя, кажется, зовут Рент.
Парень кивнул.
Охотник налегал на весла, но лодка еле двигалась. Воды было до середины бортов, она плескала на сиденья. — Я никуда нас не отвезу.
Рент повел рукой: — Дай весла.
— Тебе?
— Чтобы не думать о всяком.
— Всяком?
— Огонь. Мать.
Охотник колебался, но потом отпустил весла и перебрался на нос. Нашел прицепленную деревянную чашу и принялся вычерпывать воду.
Рент заставил себя сесть на скамью, изогнулся, беря весла. Опустил лопасти в воду и нажал.
Лодка рванулась вперед, охотник ударился коленями и выругался, омоченный ледяной водой. Но затем принялся за работу и даже нашел вдохновение, черпая воду без остановки.
Странное дело, гребля уменьшила боль. Рент дышал спокойнее, болели лишь ноги в воде, но охотник успешно соревновался с протечкой.
Лишь теперь заметил он веревки на груди, ощутил двойные узлы над лопатками и бронзовую петлю на груди. Рабьи путы. Он уже такие видел. — Веревки, — начал он.
— Всегда ношу веревки, — отозвался охотник. — Бронзовые кольца и кожаные ремни. И походный котелок, он нам тотчас пригодится на северном берегу. И мясо есть, хотя после лежания на дне Капоровой лодки малость пересоленное.
— Эти путы.
Миг заминки, затем: — Ага. Но те дни миновали.
— Ты получишь награду.
— Видел, как мать перерезала горло?
— Я сбежал, — ответил Рент. — Она сказала…
— Слова могут заморозить кровь, но не выпустить. Готов спорить, она не стала бы делать, что обещала… да, он безумна, твоя мать, но коснуться клинком своего горла? Особенно с Проклятием Кровяного Масла? Это же сам жар похоти. Она хотела, чтобы ты покинул Озеро. И это было разумно. Но что за богомерзкий способ заставить тебя сбежать!
— Мое имя проклято? — сказал Рент. Он не был готов верить охотнику насчет матери. Еще не готов.
— Что?
— Кровяное Масло, мое фамильное имя. Ты сказал, это проклятие.
Похоже, вопрос обидел охотника, ибо он молчал. Деревянный черпак скреб по дну, выбрасывая лишь брызги грязной воды. Лодыжки Рента освободились и зудели, будто покусанные полчищем муравьев. Он греб, не решаясь задавать новые вопросы.
— Тише, Рент. Обернись. Видишь впадину за упавшим деревом? Веди нас туда.
Они были почти на берегу. Но лишь несколько мгновений назад он был на днище старой лодки, плывущей в никуда. Рент усомнился в истинности мира. Он вырос, только чтобы уменьшиться и снова расти. Но на этот раз он рос иначе. На этот раз мир не был слишком мал для него. Лишь некоторые места.
Киль коснулся жестких камней, нос уперся в кусты. Охотник метнул аркан на сучья, чтобы привязать лодку. — Ладно, вылезай, парень. Возьми связку зайцев и мой мешок. О, и одеяло. Хорошая идея.
Вода за бортом была по колено Ренту, но кожа яростно заныла. Он поспешил вылезти на берег. Охотник выбрался за ним, в одной руке веревка, в другой лук и колчан. Подумал было натянуть привязь, и остановился.
— Зачем трудиться? Она все равно потонет. Видишь новые прорехи? Это ты, Рент. Ты явно весишь больше, чем лучший осетр в озере. — Он отвязал веревку от куста и кольца в носу лодки. — Ну, вверх, парень. Нужно найти ровное местечко и разложить костер. Уверен, оба мы нагуляли аппетит.
— Значит, ты поднимешь дым над костром? — спросил Рент. — Чтобы они увидели и нашли нас?
Охотник с непроницаемым видом оглядел Рента. — Никакого дыма, парень. Я веду тебя к Теблорам.
Снова смущение. — Почему?
Охотник шевельнул плечами. — Полукровки заперты меж двух миров. Может, Теблоры отнесутся к тебе лучше, чем люди. Стоит попытаться.
— Но почему?
— Твоя фамилия, Рент, не Кровяное Масло. Орлонг.
В новом мире было слишком много истин, не заслуживших веры. — Тогда… что такое кровяное масло?
— Сложный вопрос. Может, позже?
— Забыл твое имя… но ты тот, что убил серого медведя.
— Последнего серого медведя по эту сторону Божьей Тропы, — поморщился охотник. — Люди не понимают. Я убил его из жалости. Мое имя Дамиск.
Он слышал это имя, слышал от рабов. — Теблоры ненавидят тебя.
— По весомой причине. Я отведу тебя как можно ближе к деревне или стоянке, какую найдем. Дальше всё зависит от тебя, я же помчусь на юг со всех ног.
Рент кивнул. Хотя бы это было разумно. Он помахал связкой мокрых зайцев. — Я проголодался, Дамиск.
— Ага. Набил желудок — и день светлее.
— Ты спас мне жизнь.
Дамиск пожал плечами: — Не бывает спасения жизни, Рент. Мне лишь случилось ее удлинить. Ну, зайцев я выпотрошил, теперь нужно ободрать…
— Я умею, — отозвался Рент.
— Хорошо. Займись, пока я развожу огонь.
Рент сохранил нож, единственное, что ему дарили в жизни. Отряд малазанской морской пехоты проходил как-то через Озеро. Ему было пять или шесть.
Рент вытащил нож. Лезвие было холоднее льда. — Дамиск, ты видел этих рогатых коников в озере.
— Точно.
— И что это было?
— Надеюсь, мы с тобой разузнаем. Или нет. Так и эдак, да будет с ними удача Госпожи.
Он повел Рента вверх, в густой лес, подбирая по пути сучья, ветки и лишайники. Оказывается, на северном берегу солнце столь же теплое, сколь на южном. Большой мир, напомнил себе Рент. Но и маленький.
Тридцать Первый легион по прибытии в Натилог едва имел две трети личного состава, ибо пересечение охваченного нежданными бурями океана обернулось катастрофой. И, как будто павшим духом солдатам недостало бед, слухи о пустынной чуме вынудили начальника гавани объявить карантин, окружив флот брандерами. Эта задержка с высадкой на берег стала первой в череде ошибок. Но зачем излишние подробности? Скажем лишь, настроения среди солдат ходили неприятные.
В прошлом Дамиска было мало поводов для гордости, и в мире было мало того, что он мог бы любить. По крайней мере, говоря о людях. Слишком много среди них было глупцов, не умеющих мыслить ясно даже ради спасения своей жизни. Хуже всего то, что они не сознавали свой глупости. Каждому провалу находили оправдание, в каждой неудаче был виноват кто-то другой. Глупцы всегда находили повод злиться, но не могли понять, что злятся из-за разочарования, а разочарованы они потому, что не понимают меру своей глупости.
Однако глупцов можно было извинить за их слова и поступки. Они же беспомощны, верно? Кому нет извинения, это умникам. Хотя и тут иное: даже умники иногда глупят, иногда творят ошибки среди разумных дел. Слишком часто, на взгляд Дамиска, умники понимают всё вокруг, но только не себя.
Да была ли цивилизация во всей человеческой истории, в которой честность не была редкостью? Честность к себе и другим, говоря точнее.
Дамиск много размышлял и всегда находил одну истину о себе самом. Он не был особенно умным, но и не был непроходимым глупцом. Не особенно любил людей, но ведь это относилось и к нему самому.
— Дело не в добре и зле, — говорил он Ренту, пока они сидели у костерка, ставшего почти не дававшими дыма углями. — Нужно было тебя сразу предупредить: охотник проводит много времени наедине с собой. Слишком часто одинок, вот как. Так что, когда охотник находит компанию, что ж, его речам нет конца. Ты не против?
Громадина-полукровка помотал головой. Челюсть еще лоснилась от жира. Он был бос, но подошвы успели загрубеть. Он стащил кожаную тунику, чтобы отжать воду, но затем надел снова — иначе она могла высохнуть слишком быстро и покоробиться. То была туника раба, наверное, единственная вещь, подошедшая парню по размерам. Дамиск помог снять путы и спрятал подальше с глаз. Ум охотника еще не пришел к заключению, глуп Рент или умен, ведь Теблоры взрослеют медленно. Не физически, но умственно.
— Добро и зло, Рент. Мудрецы пишут и говорят об них всё время. Жрецы во храмах. Чиновники и порученцы. Говорят обо всём так, будто кто-то уже всё решил, какой-то бог или даже сама вселенная. Но таковых нет, а если есть, они молчат. И тогда эти смертные, мудрецы, жрецы и чиновники, они тянут шеи, сурово хмурят брови и объявляют, что именно им следует доверить все суждения. И они доказывают свои притязания обычным способом. Святые писания, имперский закон, городская стража, солдаты. Как всегда, острый-меч-в-тени наготове, таится за сладкими речами.
Дамиск помолчал. Было трудно судить, понимает ли Рент хоть что-то сказанное или слушает ли. Глупцы умеют надевать маску собранности и внимания, но маски эти не толще бумаги, а под ними что-то мелкое, потерянное в тумане.
— Я о том, что твоя мать не зла. Как и ты. Позволь сообщить тебе то, что открыла мне Воля, отдалив от цивилизации с ее паутиной лжи. — Он воздел руки, ловя ладонями последние отсветы дня. — Не добро и зло, не правильное и неправильное. Настоящие чаши, на которых нас взвешивают, Рент, куда как проще. Возьми жизнь, любую, краткую или долгую. Из чего она сделана? Ну, из выборов, обещаний, верований, загадок и страхов, целый список — всё, что ты делал и что думал. Вот из чего создана жизнь. Хочешь видеть ее с позиции добра и зла, правильного и неправильного? Это не путь Воли, ведь так люди судят других людей, но проблема в том, что ты не видишь истину на чашах весов, если глаза твои перекошены. А глаза перекошены у всех, признают они это или нет.
Дамиск смотрел в открытые ладони. — Душа собирает пометки, Рент. Такие, какие ты найдешь в книге торговца. Иные выжжены на коже. Другие попали туда с поцелуем. Забудь добро и зло, правильное и неправильное. Думай вместо этого о страдании и благословении. — Он помолчал, всматриваясь в тяжелые черты лица полукровки. — Вот единственно значимая книга. Возьми жизнь, говорю я снова, и изучи. Выборы, дела, обещания. Что несло страдания, а что давало благословения?
Он поднял руки еще выше — и позволил им опуститься. — Любая смертная душа живет тысячу раз, или больше, но это не значит, что на нее заведено тысяча книг. Нет, лишь одна, неизменная книга. Душа несет ее с собой каждый раз, вселяясь в тело, и тело играет до смерти, добавляя новые пометки. Страдания. Благословения. И нет пути бегства, обмана, записей не утаить. То, что я назвал Волей, есть лишь дикая природа, сама вселенная, и она ничего не забывает и никогда не моргает. И так душа платит за каждый выбор, каждое решение, обещание, нарушенное или исполненное.
— Платит? Чем? — спросил Рент.
— Что вкладываешь, то получаешь. Проведи жизнь, заставляя людей страдать и мучиться, и в следующей жизни тебя ожидает то же самое. Этого не избежать. Весы правосудия, Рент, не упали нам на головы с небес. Нет, они лишь наше кривое зеркало. — Он ткнул пальцем в грудь. — Они тут. Правосудия в Вольных землях нет, поверь. Я всю жизнь искал его и не нашел. Нет, правосудие живет в душе каждого. И когда ты жульничаешь и думаешь, что всё скрыл — нет, не скрыл. Когда причиняешь кому-то страдания, самолично или своим бездействием, внутренняя книга фиксирует. И весы клонятся, и страдание вернется к тебе и однажды твоя душа познает отчаяние, которое несла другим.
Он мельком взглянул в лицо Рента и пожал плечами: — Твою мать изнасиловал Карса Орлонг, схваченный проклятием кровяного масла, и так получился ты. А она была запятнана маслом, став наполовину безумной, и не излечилась; но каким-то образом она смогла вырастить тебя, сберегая в безопасности. Рент, она страдала, но не по твоей вине. Нет, ты был ее благословением. Вот почему она отослала тебя, чтобы спасти.
Если сказанное слово способно ожогом отпечататься на лице слушателя, слово "благословение" было именно таким. Дамиск видел широко раскрытые глаза, и как потрясение медленно вонзает свое жало, глубоко, пока боль не перешла в тепло, словно в объятиях женщины. Этот мальчик даже не знал, что его любят, особенно мать. Дамиск беспокоился, что Рент не уловил хода его мысли. Он ошибался. Парню оставалось немало лет до полного взросления, это делало его похожим на дурачка, вялого и неуклюжего. Но он таковым не был.
Лишенная любви жизнь просыпается медленно. Зачастую — никогда.
— Дамиск?
— Да?
— Мать работала на мужчин в селении. В комнате. И они ей платили. Но потом она поработала со мной, прошлой ночью. Но не мог заплатить. — Он сглотнул. — Не думаю, что стал ей благословением.
Дамиск уставился на парня. Постарался говорить спокойно. — И после… этого она выгнала тебя из дома?
Рент кивнул.
— Сказав, что перережет себе горло, если останешься.
Он снова кивнул.
Дамиску хотелось закрыть лицо руками и зарыдать. Он глубоко, прерывисто вздохнул, и еще раз. — Это была лихорадка кровяного масла. То, что она сделала с тобой… это было масло. А потом, когда выгнала тебя — это была настоящая она. Мать, воспитавшая тебя и любившая тебя. Двое в одном теле, Рент.
— Никогда не любил ту, с кровяным маслом. Она меня пугала.
— Той ночью она сделала с тобой нечто ужасное, Рент. То, чего никогда не сделает здравая мать — или отец. Большинство тех, что делают подобное с детьми, лишены оправдания кровяного масла. Выжженные ими на душах клейма потребуют самой суровой расплаты. Я даже не могу сочувствовать им. — Он не давал рукам дрожать. — Проклятие кровяного масла в безумии. Мать долго сопротивлялась своему гнусному желанию. Но когда ты перестал выглядеть ребенком, она проиграла битву. Затем, когда схлынула лихорадка, чувство вины пожрало ее целиком. — Он помедлил, не желая высказывать все свои мысли. Однако Ренту нужно было знать. — Если она отняла свою жизнь, то от вины и стыда и ужаса, и страха пред совершенным. Тут не твоя вина, Рент.
О всмотрелся в лицо Рента.
— Она била себя по лицу, — сказал тот. — Так жестоко, что я почти не узнавал ее.
— Возможно, это акт крайнего отчаяния. Она не хотела, чтобы ее лицо преследовало тебя, когда накатят ужасные воспоминания. Смирись с этим, если можешь. Это была не она, не твоя мать. Кто-то иной. Кто-то иной учинил с тобой эту мерзость.
— Не благословил, значит.
— Нет, он проклял тебя, Рент.
— Но настоящая мать любила меня и благословляла.
— Так, как умела. Да. Если можешь, прости ее. Но никогда не прощай жену кровяного масла, которая изнасиловала тебя.
Рент утер глаза. — Не знаю, Дамиск, что со всем этим делать.
— Думаю, я тоже не знаю, — сознался Дамиск.
— Дамиск?
— А?
— Думаю, ты спас меня, чтобы это рассказать. Но не ради меня, ведь во мне ничего особенного. Думаю, ты хотел оставить добрую запись на своей душе. Потому что…
— Потому что там слишком много дурных? — Дамиск сложил ладони и встал, кряхтя. Ноги казались слабыми. — Брось кости в костер, ладно? Ночью будет ветер. Нужно уйти дальше в лес.
Пока парень принимался за сборы, Дамиск взял лук и колчан, заставляя себя думать о насущном. "Оставим это. Слишком много даже для двоих. Все безумие мира… что ты можешь делать? Что может сделать это дитя?
Я твердил о правосудии, а он рассказал такое. Карса Орлонг, тебе за многое придется ответить. Когда твой бастард отыщет гнев, когда поймет размах твоего предательства — что виновата не беспомощная мать, а ты, Карса Орлонг…"
Дамиск потер лицо, еще раз глубоко вздохнул, чтобы позаботиться о том, что вокруг, о том, что сейчас. Переход карибу уничтожил всё под ногами. Сучья и ветки внизу деревьев были съедены, подлесок выглядел неузнаваемо. Не осталось следов дичи, а он плохо знал эти места.
Иначе говоря, пойдут они медленно. Он стоял, глядя на ожидавший их крутой склон, пока Рент не закончил дела, встав рядом. Дамиск поглядел на полукровку. — В следующей жизни моя душа воспрянет посреди гнилых костей в самой жалкой, черной из низин, и там останется надолго. — Он поскреб в броде. — Благая пометка? Ну, хотя бы начало.
Найденный ими гребень вел вглубь суши. Озера видно не было, хотя Дамиск понимал: они идут почти параллельно берегу, забирая западнее. Даже эта возвышенность была усеяна оврагами и провалами. Почти везде оставалась лишь черная грязь, бесчисленные копыта перемешали слои мхов и лишайников. Нужно было выйти за пределы пройденной карибу местности, чтобы найти хорошую воду. Дамиск надеялся, что это случится до темноты.
Немногие сосны и черные ели достигали здесь положенной высоты и стати, а корни их часто вились змеями, канатами, отыскивая любые трещины, так что каждый шаг был опасен. Медленно спускался сумрак. Прохладный воздух стал холодным, но без зимней кусачести; верный знак, что времена года сменились.
Новый сезон, время надежд, обновленных амбиций и оживившейся решимости. Время нового подъема всяческих заблуждений, воздух кипит манящими обещаниями. Настроение Дамиска портилось. Он видел слишком много новых начал, слишком часто находил в сердцевине новизны лишь пустоту, потаенную гниль.
Разумеется, даже за одну жизнь охотник успел заметить, что дичь исчезает во все более широком круге, центром которого стало Озеро. Слишком многие верят, что мир неизменен, вечен в своих повторах. Переход одного сезона в другой и так далее, вот что обманывает их. Для Дамиска эта сладкая ложь была одним из худших видов глупости.
Нет, перемены вовсе не "непредсказуемы". Совсем напротив. Когда глаза открыты и разум мыслит во всю силу, приход перемен не только предсказуем. Он неизбежен.
Он думал, как объяснить это Ренту, ребенку-великану рядом, как изложить теорию работы мира; что самые важные константы не найти в законах природы, в желании есть, спать и размножаться. Не найти в этапах расцвета и упадка. Не найти во временах года, традициях, в тех границах, кои зверь и человек чертят себе на песке.
"Парень, самой мощной константой стала глупость. Остальное меркнет в сравнении. Глупость убила животных, лишила небеса птиц, отравила реки, выжгла леса, ведет войны, кормит ложь, снова и снова заполняя мир идиотскими, нереальными изобретениями. Глупость, парень, победит всякого бога, сокрушит каждую надежду, развалит любую империю. Потом что, в конце концов, глупцы превосходят умных числом. Будь иначе, мы не страдали бы снова и снова, поколение за поколением за поколением и так далее".
Но парень был юным, слишком свежим для мрачных уроков мира. У него достаточно своих ужасов. Да и напрасно кому-то это передавать. Глупость не нуждается в союзниках среди умных, ибо нет ничего, что ей опасно.
Тени удлинялись, тьма захватывала гребень. Однако они вышли за пределы устроенного стадом опустошения. Впереди виднелась путаница поваленных черных елей, далее широкая каменистая низина с озерцом талой воды.
— Подходяще, — сказал Дамиск, озирая вертикальные стены вывороченных корней.
Рент присел на корточки, лицо было озабоченным. Однако он не был готов заговорить; и Дамиск не стал его понуждать. Нет, он прошелся, изучая стены из корней, камней и грязи, где даже в полумраке различал какие-то проблески.
Кости недолго лежали в земле этой местности: слишком кислая, и лес полон падальщиков, малых и больших. Обычно оставалось совсем немного, рога и челюсти, ведь зубы очень прочны, и всё это лежало белесой россыпью среди мхов. Черные ели жили недолго, тридцать-пятьдесят лет, а эти были не самыми крупными.
Тем страннее, что корни были усеяны клыками, то ли волчьими, то ли росомашьими или медвежьими. Он взял один, большой, прищурился. Потом взял второй. — Дерьмо, — пробормотал охотник. Оставил клыки на месте и обернулся к Ренту. — Извини, не здесь. Нужно уходить.
Юный Теблор-полукровка огляделся, морща брови в смущении.
— Не думал, что они заходят так далеко на юг, — сказал Дамиск, торопливо готовя лук. Вынул стрелу для крупной дичи, с длинным крестообразным наконечником, и наложил на тетиву.
Рент вытащил нож.
Ночь опустилась на них.
— Теперь тихо, — шепнул Дамиск. — И точно за мной.
Они сделали шесть шагов на запад, затем Дамиск повел переростка вниз, на сторону озера, чтобы не маячить на гребне. Идти приходилось медленно, пробираясь между острых камней и стволов упавших деревьев, подныривая под мертвые сучья, все прогалины между которыми густо затянула паутина.
Во рту у Дамиска пересохло. Он подумал идти ближе к скалистому берегу, но до воды можно было добраться лишь по отвесным голым скалам, и потом долго брести по берегу на запад, пока озеро не начнет уходить южнее. Он проклинал себя за то, что не набрал талой воды. Но паника пришла и ушла.
Они нашли козырек с подобием пещеры, и Дамиск затянул Рента в сомнительное укрытие. Оба сели. Дамиск не снимал стрелы с пальцев, жестом другой руки подозвав парня ближе. — Саэмды, — сказал он тихо. — Охотники с севера, говорят, живут на ледяном острове. Наверное, шли за стадом. Но тут таится большее. Клыки, что мы нашли… возможно, мы прошли сквозь них. Что значит, нас заметили.
— Какие клыки? — шепнул Рент.
— В корнях. От морских львов, больше медвежьих. Саэмды охотятся на морских львов, когда нет карибу. Эти клыки — знак притязания на территорию.
Едва видимое во мраке лицо Рента было непроницаемо.
Вздохнув, Дамиск продолжил: — Северное побережье озера — угодья коривийцев, но коривийцев куда меньше, чем саэмдов. Если саэмды здесь, они прошли через коривийцев.
— Прошли?
— Убили их всех, Рент. Всех.
— Всех?
— Не было беглых коривийцев в селениях. Я бы знал. При случае они побежали бы сюда, ведь мы торгуем и обычно хорошо уживаемся. Но саэмды — совсем иное дело. С ними никто не ладит. Я сказал, они ловят оленей и морских львов, это правда. Но не таков их ритуал перехода в воины. Нет, для этого они идут на север, как можно севернее, в одиночку. И не возвращаются без головы Белого Жекка.
— Что за Белого Жекка?
— Ах, Рент, мир велик, но не пуст. Если я скажу тебе, что белые медведи и даже серые медведи бегут от Жекков, что ты ответишь?
— А саэмды охотятся даже на них?
— Ага.
— Как? — Парень указал на лук. — С такими?
— Возможно. Отравленные наконечники? Было бы самым безопасным способом, на расстоянии. Яд можно добыть из некоторых лишайников. Честно, я не могу придумать иного способа, разве еще ловушки и капканы. Никто не говорит, что Белые Жекки хитры. — Он помолчал, пошевелил плечами. — А может, все выдумки. Я же никогда не видел Белого Жекка. Но видел воина — саэмда, и потому тревожусь.
— Если о нас узнали, почему нас не убили?
— Если позволишь погадать… в живых нас сохраняешь ты. Или точнее, Рент, кровь Теблора в твоих жилах.
— Саэмды знают Теблоров?
— Часть масел в кровяном масле принесена ими, — пожал плечами Дамиск. — Тюленье, китовое или нечто подобное. Они меняют его на твердые породы дерева. Если встретим, наверняка увидим у них оружие в теблорском стиле, только уменьшенное.
— Я видел кровомеч Теблоров.
Дамиск кивнул: — Иссохший, на стене "Трехлапого пса". Да. Хорошо ухоженный меч в руках Теблора прорезает кожаный доспех и кольчугу солдата. Крушит малазанские щиты, не говоря о шлемах. — Он скреб под бородой. — Сомневаюсь, что так сможет саэмд. Но и я не одет в доспех, верно?
— Интересно… — начал Рент и замолк.
— Что интересно? Давай же.
— Ну… видели ли они меня, когда я был в рабьих путах.
Дамиск ощутил, как кровь уходит от лица, из рук и ног. Ссутулился, стрела повисла, потеряв зарубку на луке. — Ах дерьмо, ты не так уж туп, впору позавидовать.
— Но мы сняли путы, — добавил Рент. — Они могли и это видеть.
— Если во мне успели узнать ловца рабов, разницы нет.
— Я защищу тебя, Дамиск. Скажу им.
Дамиск снова наложил стрелу. — Сомневаюсь, что они остановятся поболтать, Рент, но благодарю за эти слова.
— Так что будем делать?
— Меня так и тянет оставить тебя здесь, — сказал он и торопливо добавил, ведь парень испытал слишком много разочарований, — пока я могу бегать быстро и стану для них трудной целью. Конечно, они могут вернуться за тобой, но не причинят вреда. Просто скажи, что хочешь примкнуть к своему роду.
— Скажи, что и сам вернешься.
— Если смогу, вернусь. Обещаю. Жди всю ночь, может, до полудня. Если не вернусь, я мертв. Тогда иди на запад вдоль берега. На краю выбери ближайшую гору и лезь туда. Будет высоко, но там ты найдешь перевал. Увидишь древние ступени, Рент, врезанные в скалу. И кости, много костей. И водопад.
— А потом?
— Лезь выше и выше. Рано или поздно тебя заметит кто-то из племени Теблоров. Фалид или келлид.
Он бросил парню оставшиеся две тушки, закопченные на медленном огне.
— Ты считаешь, что погибнешь.
— Увидимся поутру, — отозвался Дамиск. — Ложись здесь, постарайся поспать. — Он повернулся, чтобы взойти по склону.
— Дамиск?
Он помедлил, оглядываясь. — Что?
— Мой отец взаправду бог?
Дамиск помешкал. — Тогда он им не был. Просто воин-налетчик. Что он сейчас, не знаю. Истории — просто истории, пока не увидишь истину лицом к лицу. Не живи сказками, Рент.
Рент опустил глаза. — Значит, простой налетчик.
— Парень, он был воином, какого я прежде не видел. Никто из нас в Серебряном Озере такого не видел. Да, мы сковали его. На время. Но говорят, он еще живет далеко на юге. Без цепей. Свободный. Возможно, этого достаточно, чтобы стать богом. Не знаю, так это или не так.
— Хотелось бы…
— Может, и не стоит, — резко оборвал Дамиск, ибо тут была необходима грубость. Хотя бы сейчас. — Ты рожден от насилия, а насилие жестоко. А сделанное руками Карсы с твоей матерью и того хуже. Карса поднес кровяное масло к своим губам в отчаянии и ярости — весь его набег валился в говенную дыру. Друзья его были убиты или готовились к смерти. То, что он сотворил с ней, было не ради власти или господства, или иной жалкой цели. Это был поступок бешеного зверя, бездумный, бессмысленный, беспощадный. Вот что он оставил ей. Это — и тебя. Не ищи Карсу Орлонга, нет нужды. Останься с Теблорами. Устрой свою жизнь там и не желай иного.
Кажется, Рент пожал плечами в ответ. Было слишком темно, но хотя бы парень не стал отвечать сразу. Хотя бы не сыпет пустыми обещаниями…
Дамиск отвернулся и пошел наверх. Он сделал, что мог.
Может, кровяное масло — это оправдание. Оправдание находится всегда, не так ли? Он потряс головой. Суть в том, что ему не обдурить никого — ни себя, ни недоросля-полукровку.
В дикой природе творится немало диких дел. Но твари делают их бездумно, не имея рассудка, ничего не зная. У человека нет такого оправдания.
Кроме кровяного масла. Кроме того, что Карса Орлонг, раненый и загнанный, ломился в дома, выбивая двери. Если бы нашел чертову корову, оттрахал бы и ее.
Но он нашел мать Рента.
Охотник не знал точно, но порожденное лихорадкой дитя могло сохранить кровяное масло глубоко в теле, словно топливо, ожидающее искры. Многие горожане думали так же, смотрели на Рента со страхом. Поэтому рано или поздно его убили бы. Насколько понимал Дамиск, они были бы правы.
Но масло оказывало на Теблора не то же действие, чем на жителя низин. Теблор испытывал лихорадку, проходил сквозь безумие и возвращался к себе прежнему. А рассудок жителя низин попросту ломался. Но в Ренте было наполовину того и другого. Среди Теблоров он, возможно, будет в безопасности. Под горами, вероятно, нет.
Луна низко висела над горами, заслоненная тучами. Лес затих. Дамиск забрался на гребень, пригибая голову. Замер, тихо дыша, рыская глазами. Ничего. Но волоски поднялись дыбом на затылке.
"Да-с, они там".
Рент никогда не бывал в лесу, вся жизнь прошла в Серебряном Озере. Дома, переулки, пляж с вытащенными лодками и чайками, дерущимися за рыбьи кишки; главная улица и ворота, которые так и не починили после Восстания. Казармы гарнизона и дом торговой фактории, который горел дважды и был отстроен лишь однажды — таким образом, ему достались почерневшие руины, где можно было укрываться от метателей камней. Из диких животных он видел лишь бродячих псов. Другие звери появлялись у городке мертвыми, на плечах охотников. Ну, и еще черепа.
Думая о лесе, он воображал его кишащим ужасными тварями, дикарями и налетчиками-Теблорами. Не догадывался, что лес на деле окажется пустым, почти безмолвным и непроглядно темным, едва пришла ночь.
Однако Дамиск сказал, там охотники. Убийцы всех коривийцев, тех странных тихих людей в шкурах и мехах, что украдкой приходили в город для торговли, весной и перед зимними снегами. Теперь они уже не вернутся. Он пытался представить их мертвыми, лежащими на усыпанной хвоей земле стоянок. Убитых детей, младенцев, брошенных умирать от голода или на поживу медведям с волками. Лужи крови, груды пепла на месте хижин.
В таком избиении не было мастерства. Не было смысла. И славы. Его грызла и другая тревога. Если саэмды без колебаний режут всех на своем пути, Озеро тоже оказалось в опасности. Его мать, все дети и все остальные.
В гарнизоне едва ли вообще оставались солдаты.
Он глянул вниз, поняв, что так и держит нож. Тусклый блеск лезвия заставил думать о малазанском отряде, что иногда навещал город. В последний раз это было два года назад. Их вид сделал некоторых горожан счастливыми, тогда как другие бранились, ведь мазалане принадлежали Империи, а эта Империя завоевала Генабакис и всё Семиградье, и отныне никто не был свободен.
Если саэмды нападут на Серебряное Озеро, кто встанет на защиту?
Он мог бы вернуться. Предупредить их.
Рент выполз из укрытия. Заметил проблески — мерцающую гладь озера среди сучьев и веток. Если пробраться на берег, он сможет найти лодку. Переплыть озеро и стать героем, и кто посмеет убить героя?
А может быть, саэмды не придут. У них ведь нет лодок, как они надеются пересечь озеро? Что, если он всполошит город, а саэмды не придут? Тогда его убьют наверняка.
Он не знал, что делать.
— Санк фрис эне орол.
Женский голос донесся из-за скального карниза, куда он не мог заглянуть.
Сердца гулко застучали; Рент сжался, неподвижный, рукоять ножа вдруг поплыла в потной ладони.
— Тре" ханг эне Теблор?
Может, она говорила со спутниками рядом?
— Я говорю, ты должен избегать озера, — произнес голос. Тихий шелест, и некая фигура ловко спрыгнула к Ренту.
Он глубже вжался в пещерку, выставляя нож.
Трудно было судить о ее возрасте, но лицо было бледнее лунного света. Она носила меха, запачканные и залитые чем-то темным. Из тела торчали палки — нет, не палки. Стрелы. Он насчитал шесть, две глубоко вошли в грудь. Волосы были длинными, распущенными, спутанными.
— Полукровка, — сказала она. — Разбитый сын Разбитого Бога. Однажды я задумала похитить тебя. Спасти от судьбы. Но, кажется, ты спасся сам.
— Почему ты еще жива? — спросил Рент.
— Думаешь, кто-то смог бы выжить после такого? Не глупи. Я мертва. Совсем мертва. Но… неугомонна. Это был не лучший способ ухода. Они позаботились обо мне в первую очередь, знали, что я опаснее прочих. Я упала наземь до того, как первый из них вошел на стоянку и, став мертвой, не могла помешать тому, что случилось.
— Коривийка.
— Вы звали нас так, хотя наши связи с коривийцами были отдаленными. Вы, низинники, не спрашивали. А мы звали себя иным именем. — Когда она пожала плечами, он услышал за ее спиной сухой шелест оперения. — Какая теперь разница, нас больше нет.
— Саэмды.
— Они не знают, что делать с озером. Шестеро выследили твоего друга, остальные на берегу. Бросатели костей молчат, скрывая страх.
— Почему они страшатся озера? — удивился Рент.
— Не всегда тут было озеро, — ответила она, делая к нему шаг и садясь на корточки. Теперь он мог видеть лицо. При жизни она была миловидной. Теперь не была, и глаза не сияли, запавшие, мертвые как камни. — Низинники зовут его Серебряным. Мы называли Тартен" игниал. Долиной Камней Тартено. До прихода воды тут было священное место, высокие камни стояли по всему обводу долины, а в середине — гора черепов. Тартено и Имассов. Говорят, черепа Имассов остаются живыми, даже сейчас, и глядят из затопленного мира, сквозь ил и мертвые корни.
Взгляд Рента скользнул мимо нее, на мерцающую воду. — Я переплыл его. До середины.
— И они следили за тобой, уверена. Ждали, что ты утонешь и сядешь меж ними, как многие до тебя. Они разочарованы? Кто знает.
— Но всё ныне под водой. Мы ловим в озере рыбу, тянем сети, забрасываем удочки.
— Да. Сети иногда теряются, так? Стоячие камни поросли паутиной, ветхие сети и веревки опутали их, будто приношения. Не веришь? Я была там, прошла мимо них. В состоянии смерти есть свои преимущества.
Рент подумал и решил, что сомневается.
— Саэмды не навредят тебе, — сказала она. — Но твоего друга убьют.
— Он спас мне жизнь. Я скажу саэмдам…
— Мало кто из них понимает натийский. Забудь его, вы больше не увидитесь.
— Чего ты хочешь от меня?
— Ледники севера созданы Джагутами. Омтозе Феллак. Но Трон Льда давно потерял силу. Говорят, Повелитель Льдов вернулся и великая война с Имассами окончена. — Она замолчала, кашляя, сплюнув в итоге чем-то, похожим на озерную воду. — Как смею я спорить, ведь Врата Смерти охраняет ныне Вороватая Птица? Но если Трон и занят снова, сидящий на нем ничего не делает. Так что магия слабеет. Скажи своим родичам, Теблорам: лед севера тает, весь, и грядет потоп. Скажи, им нужно бежать.
— Не понимаю.
— Но запомнишь мои слова?
Он нерешительно кивнул.
— Ты видел стадо?
— Ага.
— Бегут от потопа. И саэмды тоже бегут. Придут и другие. Волки, медведи, Жекки.
— Как Теблоры поверят мне?
— Ты Сын Разбитого Бога.
— Почему они поверят в это?
— Они узнают.
Рент сел. — Сделаю что скажешь, но только если ты спасешь Дамиска.
— Щенок торгуется? С мертвой ведьмой, вот оно как!
— Спаси его.
— Возможно, уже поздно. К тому же мне осталось недолго. Уже чую зов забвения. Вскоре я покину тело и моя власть в мире живых сильно ослабнет. Мертвецы назойливы, только когда одержимы ненавистью. Я не такова. Саэмды рассердили меня бессмысленными убийствами, но я понимаю их панику и не могу ненавидеть.
— Спаси Дамиска.
Мертвая ведьма скривилась, корча рожу. Рент понял, что будет видеть ее в кошмарах. — Вот что я получаю за услугу? Отлично. Попробую. Ты же оставайся на ночь в своей пещерке. Потом иди на запад, в…
— Знаю. И там найду Теблоров. Дамиск мне рассказал.
Она молча рассматривала его. Потом отвернулась, бормоча: — Кому нужны мертвые?
Если вопрос предназначался ему, она не стала ожидать ответа. Он снова был один, ночь безмолвствовала. Рент уселся в глубине пещерки, спиной к неровному камню. Чем обернется путь на запад, в широкий обход озера? Каково будет карабкаться в горы по узким тропам? Найти лестницу из костей и вырубленного камня? Он закрыл глаза, пытаясь всё это вообразить, уже видя себя в столь необычных местах, за дни пути отсюда.
Но чувствовал он лишь одиночество, проваливаясь в него, будто в колодец.
Он потерял мать. Потерял Дамиска. Потерял даже мертвую ведьму. На кратчайший миг он затосковал по городку, по летящим камням.
Каково это — ощутить себя в безопасности? Он не знал и гадал, узнали ли когда-нибудь.
Массивный выход известняка косо уселся на гранитной скале, единственное напоминание, что некогда местность выглядела совсем иначе. Дамиск был на две трети высоты гребня, залег на залитой гуано полке. Почти в пределах досягаемости сланцевую полку усеивали гнезда, тихие и явно еще не обитаемые в такую раннюю весну. Он был за это благодарен: птицы не станут хрипло орать, оберегая яйца. Лук его лежал горизонтально, стрела на выемке.
У подножия утеса пятеро чужаков ходили среди кустов и поваленных деревьев, тела, руки и ноги обернуты полосами меха, на головах скальпы коривийцев. У одной был короткий кривой лук из рогов, стрелы в колчане выглядели длинными. Женщина еще не наложила стрелу, но охотник знал, что наконечник будет длиной почти в локоть, зазубренный, из полированной блестящей кости, а древко чуть выше, вероятно, окажется смазано ядом.
Остальные несли дротики, у бедер покачивались кожаные атлатли.
Дамиск не спеша провел пальцами по длине тетивы и отвел руку, натягивая. Женщина с луком была больше мужчин, широкие плечи и мощные кости. Она осталась на полдюжины шагов позади остальных, на каждом шаге замирая, оглядывая округу. Еще не подняла взгляда к каменному козырьку.
Он выждал, когда она снова замрет, и пустил стрелу.
Стрела впилась между плечом и шеей, толкнув тело наземь. Когда она упала, коривийский скальп слетел, обнажая бритую макушку со следами крови.
Дамиск опустил лук и глубже спрятался в тень нависающего утеса. Внизу слышалось движение, но не голоса. Четверо сбегались к убитой подруге. Вычислив, откуда летела стрела, они начнут всматриваться в скалы до самого верха. Не видя ничего.
Сланцевый выступ можно обойти, найти тропки к вершине. Двое слева, двое справа. Они сойдутся прямо над головой Дамиска.
Через тридцать ударов сердца он скользнул к краю, изучая, что творится внизу. Тело женщины положили на спину, лук и колчан исчезли. Остальных саэмдов видно не было. Взор его вернулся к трупу. На лбу виднелось темное пятно — он не различал деталей, но знал: собственный нож женщины вогнали ей в кость, чтобы драгоценное железное лезвие выпило душу. Где-то неподалеку нож вонзят в ствол дерева. Отныне дух ее принадлежит этому месту, а это место принадлежит саэмдам.
Дамиск принялся слезать. Лунный свет стал и благом, и проклятием. Без нее он не смог бы убить лучницу, как и не видел бы других охотников. Но и враги увидят его. Единственным преимуществом оставалось то, что они жили в тундре, не в лесах. Как любые охотники, умели затаиваться, дышать неслышно. Но шумели, когда пробирались сквозь подлесок.
В отличие от Дамиска.
У подножия он присел, успокаивая дыхание и проверяя вещи, чтобы все было туго привязано и не задевало ветки и сучки. Подошел к трупу. Как и ожидал, его стрелу сломали, наконечник вырезали из раны и припрятали.
Широкое, плоское лицо мертвой женщины казалось мирным, невзирая на черный след ножа во лбу. Он двинулся в сторону деревьев.
Почти сразу же обнаружив нож в дереве. Рукоять из рога, позвонок-гарда и дешевое покупное железо. Сломать его было легко.
"Теперь блуждай, потерянная, и пусть духи коривийцев вечно гонят тебя. Лишь глупцы верят, что месть не переживает смерти. Надеюсь, месть духов настигнет тебя".
Он шел между деревьев на запад. Сомневаясь, что догонит двоих впереди, начал отклоняться в сторону озера, там хотя бы были знакомые места.
Сорок шагов, и он нашел звериную тропу в заросли, и там лежал труп еще одного саэмда. Шея была свернута. Дюжину саэмдийских стрел воткнули ему в рот, глаза, уши и грудь.
"Значит, какой-то коривиец выжил. И весьма зол".
Потрясенный зрелищем Дамиск перешагнул тело и продолжил путь.
Добра и зла не найти в мире, вне мыслей человека. Даже благословение и проклятие, хотя существуют, но могут скользить в руке. Быстрая смерть — благословение? Может ли жизнь спасенная обернуться годами мучений?
Он не знал. Всё скользит, если размышлять достаточно долго.
Дамиск желал Ренту благой судьбы, не только удачи в пути, но и удачи среди Теблоров. Полукровки скользят в крови меж двух миров. Зачастую ни один из миров не рад им надолго.
Рент был сыном Карсы Орлонга, что могло стать ему спасением или смертным приговором.
"Но не станет ли смерть большей милостью?"
Охотники нашли его след куда раньше, чем он ожидал. Теперь они бежали, не заботясь о производимом шуме. Значит, гнев. Нож сломан, начата новая битва, битва проклятий и контр-проклятий. Если его поймают, смерть придет не скоро.
Он мчался быстрее оленя в самую черную чащу.
"Говорят, Орбис был прелестным городком на берегу".
— Так я теперь сержант? — Шугал фыркнул своим словам, раскосые глаза сузились, когда он увидел, что Балк отъезжает от малазанской колонны и медленно возвращается к своим. Шугал обернулся в седле, озирая строй собственной колонны. — Глупо это. Могли бы налететь на них сейчас и выложить обочину малазанскими головами. Сладкая расплата за то, что они сделали с капитаном.
— Теперь он лейтенант, не капитан, — сказал Крик. — Балка понизили.
— Ну, пусть зовут как хотят. Для нас ничего не меняется, верно? Мы Компания Балка. Не припоминаю, чтобы вставал в очередь малазанских рекрутов. А вы?
— Это контракт, — сказала Спица, вытерев руки о кожаные штаны и влезая в седло. — Остальное — не наше дело, Шугал. Думаешь слишком много, причем о делах не твоего ума. Думаешь, кому-то на хрен нужно твое мнение. Думаешь, кто-то даст за твои мысли хоть кусок дерьма. — Она подняла фляжку, выпила от души и принялась чесать всклокоченные тускло-рыжие волосы, морщась, когда задевала очередной колтун.
Шугал сверкнул глазами: — А я думал, ты просто поссышь в канаву. Но ты принялась обливать нас своей мочой.
— Ну, не всех, — отозвалась она, полные щеки затряслись, когда женщина принялась усаживаться удобнее. — Только тебя. Потому что думать ты не горазд. На что годишься, так разбивать бошки. Сколько раз твердила: будешь счастливее, когда перестанешь думать и особенно болтать.
Крик хмыкнул. — Вы двое, закончили? Капитан здесь.
Трое сержантов замолчали. Командир подъехал, натянул удила. — Нет, — начал он сразу, — мы не посылаем ловцов за треклятыми карибу. Грубит приказал оставить их в покое.
— Напрасно, — буркнул Шугал.
— Разведчики взяли пару дюжин, — добавил Балк, приглаживая рукой каштановые волосы, на что Спица смотрела — отметил Шугал — почти опустив веки. — Но времени готовить не было, они лишь половину успели сунуть в мешки с солью. — Он дал сигнал ожидающим отрядам, развернул коня и поход возобновился.
Есть в Балке что-то, думал Шугал, глядя на него и Спицу. Ему не требуется постоянно отдавать приказы, все и так на него смотрят. Ленивый жест, и колонна в пути. Это талант или еще что. Однажды Шугал станет таким же. Все взоры будут на нем, даже Спицы. Он будет наслаждаться. Поставит ее на место. Как и Крика. Тот помалкивает, но всегда на стороне Спицы.
Эти трое служили вместе уже семь лет. Удивительно, что еще не успели убить друг дружку. Но ведь они нашли нечто общее. Общее и тайное наслаждение: видеть, как жизнь угасает в глазах дурака. Любого дурака. Еще лучше, сразу многих дураков.
Два с чем-то года при Балке, но долго это не продлится. Балк предпочитает брать денежки с живых купцов, чем грабить их трупы. Говорит, долгосрочные вложения надежнее. Но какое дело Шугалу до долгих сроков? Балк обуздал их троицу, вот и всё. Даже Спица дуется, вот почему пьет уже три дня. Шугал не любил Спицу, особенно пьяной. Такая она еще злее.
Что хуже, вбила себе в голову, будто отвечает за всех троих. Словно вождь или еще кто. Но Шугал всегда был выше рангом, даже когда они встретились в городской страже Города Тюльпанов. Это его затеи приносили денежки, пока в город не явился "Коготь" и не вычистил всех акул-ростовщиков. И им пришлось бежать, спасая жизни.
Нет, думал Шугал, малазан он тоже не любит. Ни одного. Единственное, что с ними выходит хорошо — схватить и медленно резать, и хохотать, когда они молят оставить им жалкие, никчемные жизни. Они с Криком и Спицей устраивали такое не раз и не два, но при Балке настало время засухи.
— Наши мечники не рады, капитан, — сказал Шугал, когда поравнялся с Балком на грязной обочине. — Всё это дело с малазанами.
Балк глянул искоса, чуть пошевелил бровями и промолчал.
Шугал поерзал в седле, поглядел на поле слева, прищурился на дальний лес, где темные силуэты двигались среди деревьев. Карибу, целые сотни. Как олени, но грубее на вид, и головы не вздергивают. Созданы для северных ветров, сказала Спица, но откуда дуре знать?
А та подала голос: — Кто не рад, так сам Шугал. Взять деньги, как вы сказали, чертовски верное дело. Чего злиться? Мы уже вздули их, а теперь они должны относиться к нам вежливо, всё такое. Кроме Шугала никто не ноет, капитан.
Шугал ощерился. — За меня говоришь?
— Кто-то мозговитый должен, Шугал, особенно когда ты решаешься сам заговорить.
— Хватит вам, — сказал Крик. — Мечникам не стоит видеть, как сержанты собачатся меж собой. Помните, на нас все глаза.
Капитан Балк заметил: — Вот идея. Вы трое, вернитесь к своим отрядам. Крик, пришли лейтенанта Ару.
Вот что значит заигрывать с капитаном. Шугал сверкнул глазами на Спицу, но та даже не заметила. Может настать такой день, подумал он, когда ее можно будет медленно зарезать. Если не успеет первой. Нет, вряд ли. Он же лучше ее в любом деле. Поглядите, качается в седле полупьяная.
Никто не раскрыл рта, пока трое ехали назад. Крик передал Аре приглашение капитана. Шугал заметил черную злобу во взгляде Спицы. Да, это понятно. Ара была с Балком дольше всех. Одна эта деталь делает ее помехой. Нет, настоящим врагом.
Однажды Шугал возглавит компанию. Когда малазане сцапали Балка в лесу, именно Ара приказала сложить оружие. Мол, все мы заодно. Будь у власти Шугал, позволил бы малазанам перерезать Балку горло, а потом выпустил разъяренных мечников, положил бы всех малазан. Может, оставил бы того волосатого сержанта для долгой ночи мучений.
Но ничего не случилось. И за это Аре придется держать ответ.
Шугал подъехал ближе к Спице.
— Оставь меня в покое, — бросила та. — Мне нужно вести отряд.
— Как и нам, — сказал Шугал и понизил голос. — Когда придет черед Ары, она вся твоя.
Спица усмехнулась. — Великодушно с твоей стороны. Но не заставь меня напоминать про это обещание.
— Ни за что.
— И хорошо, — отозвалась она. — Вали подальше.
Едва он отъехал, Спица глянула на Крика. — Слыхал?
Крик пожал обтянутыми кабаньей кожанкой плечами. — Ясно.
— Хорошо. Скажи, когда начнешь с ней. Я уж мешать не стану.
Лейтенант Ара поспешила к Балку. Намотала поводья на рог седла и чуть откинулась назад. — Скоро придется их убить, капитан.
Балк вздохнул. — Недостаточно знать, что они такое, Ара. Чтобы правосудие было наглядным, нужно поймать их на горячем.
— Ждем жертвы? Драть меня, капитан, это жестоко.
— Зависит от жертвы, — отозвался Балк. — Помню, ты призывала дюжину злых духов на голову Штыря. Будешь ли рыдать, если трое сержантов помучают его полночи?
— Рыдать? Нет. Мне будет его жаль. В том и проблема, капитан. Не желаю, чтобы мою ненависть заслонили тучи жалости. Но не нужно думать, что жертва так очевидна. Они могут напасть на тебя или меня. Сам знаешь.
Балк улыбнулся: — Шугал мечтает заменить меня во главе компании. Но он не так умен, чтобы преуспеть. Спица мечтает о том же, она умнее, и при ней Крик.
— Когда не пьет.
— Ох, сомневаюсь, что выпивка ее замедлит. Скорее наоборот.
— Так давай их просто убьем, — настаивала Ара. — В такой ситуации кто ударит первым, тот обычно и в выигрыше.
— О, так и будет, — обещал Балк. — В тактически удобный момент.
Ара замолчала. Колонна ехала по флангу малазанской роты с огромным обозом, почти все фургоны в котором несли в себе припасы для гарнизона Серебряного Озера. Она слышала, что там осталось всего семь солдат. Интересно, зачем такие кучи снаряжения? По прибытии возникнет и вопрос постоя. Одна компания Балка удвоит население городка.
— Капитан, когда-нибудь был в Озере?
— Однажды, — ответил Балк. — Молодым, сопровождал отца, когда тот выводил на торги лошадей нашего имения. Одно могу сказать о малазанах точно: они честно платят за то, чего пожелают.
Ара вздрогнула и отвела глаза. — Не думаю, что это хорошая идея.
— Знаю. — Похоже, он не хотел говорить точнее, но продолжил: — Ара, мой отец поддержал армию Серого Пса. Армия проиграла и рассеялась по ветру, а малазане наказали аристократов, снарядивших и кормивших войска. Нас лишили прав, и не будь торговли лошадьми, мы потеряли бы последние земли. Вот наша история. Нет смысла забывать.
"Всякая надежда на свободу потеряна, если ты не покидаешь тюрьму прошлого, Андрисон Балк". Но не было нужды напоминать ему. Имение выстояло. Едва — едва. Отец Андрисона умер раньше срока, испытав все превратности малазанского правосудия. И если бы семья Ары не потеряла всё и не разорвала помолвку, она была бы женой человека, с которым сейчас просто служит…
— Я решил стать безземельным, сказал Балк. — Решил жить так, чтобы не задолжать им ничего. А ты, Ара, решила сопровождать меня. Но ничто не держит тебя здесь.
Снова он начал. Он пинал эту дверь, открывая настежь, хотя оба знали, чего будет стоить ему ее уход. Она подозревала, что некая часть его души жаждет новой раны, нового шрама в добавление к прочим.
— Но, — продолжал Балк, — контракт был принят и ты не возражала. Тогда.
У нее не было ответа. Этот разговор уже велся. И никуда не привел. Она решила сменить тему. — Шугала надо…
— Время есть, — отрезал Балк. — Нынешнее положение позволит нам зализать раны и пополнить запасы. Малазанская Империя растянута, истощена, стала беспечной. Когда тебя некому остановить, ты постепенно начинаешь верить в свое бессмертие. Верить, что простая величина гарантирует выживание. Но это иллюзия. Нет империи столь обширной, чтобы не могла пасть. И она падет. — Он хмыкнул. — И это начнется здесь, на Генабакисе.
Она ощутила, как поднимается гнев. "Мужчины, у вас тухлые мозги" . — Я потеряла больше твоего, капитан. Кажется, ты забыл, восседая на вершине одинокой горы.
— Так как ты можешь не быть рядом?
"Не быть рядом? А где я, демон побери!" Она натянула поводья и поскакала назад. — Проверю отряды.
Водичка любила походы. Разумеется, не особо весело тащить на спине снаряжение, оружие и так далее, но когда обозные фургоны дребезжат позади, даже вещмешок кажется легким. Нет нужды нести пищу, воду, лопату, кирку, веревки и канаты, палатки, шесты, крючья, молотки, топорики, посуду, побольше воды, запасные сапоги и тому подобное. По факту, если солнце приятно греет и ветерок отгоняет слепней, и лишь иногда приходится переступать конское дерьмо (хотя удивительно, сколько дерьма производит одна дюжина лошадей), солдат почти достигает полного удовлетворения. Полным совершенством, разумеется, была бы возможность перерезать несколько глоток, не сходя с дороги.
Она не считала себе слишком кровожадной. Просто любила работу. Сильно. Единственное, что тяжко засело в уме — дельце с имперским "Когтем", укравшим ее идею. Долги надо признавать. Неужели это так трудно? Но, если честно, сладостный союз колдовства и убийств был очевиден. Задним числом. Так ли важно, стала ли она первой? Той, что придумала это прежде прочих?
Ну, важно, чтоб вас.
— Просто прогулка по лесам, — сказал капрал Снек, шагавший рядом. — А я просто жалок.
Она искоса поглядела на него. Капрал пыхтел, весь в поту, борода блестит. — Что в этом тюке, капрал? Ты умираешь на ходу.
— Спасибо за предложение, но нет. Я в порядке.
Водичка нахмурилась. — Какое предложение? Я что-то предлагала?
Он ощерился. — Это из истории.
— Ага, все той же истории, проклятой истории, вечной истории.
— Потому что ты никогда не даешь ее дорассказать! Начинаю и…
— Точно, — оборвала она. — И это сводит с ума.
— Так дай закончить!
— Зачем? Едва начинаешь, уже скучно.
Фолибор сказал, шагая на пару шагов сзади: — Хорошая история, Дичка. Тебе точно следует послушать. А капралу тогда не придется повторять.
— О, неужели? Но ты же, Фолибор, услышишь ее не в первый раз. Так что соврал мне насчет повторения. Так? Признавайся!
Он вздохнул: — Ты права. Я слышал ее не одну сотню раз.
— Оба вы жалкие комки говна, — сказал Снек. — Было это, когда я был юным, в день…
— Хорошо бы тот день был твоим последним днем. Во веки веков. Бедный Снек, сражен до срока. Подумайте, кем бы он мог стать! Если бы только держал рот закрытым, прекратив бормотать свою жалкую говенную историю, ему не перерезали бы глотку.
Фолибор и Кожух зафыркали, словно кони, пытающиеся пить ноздрями. Водичка проверила, не запачкался ли снова клапан вещмешка, и обернула голову к Снеку. — Вбей в голову, капрал. Я не люблю россказней. Они мне не интересны. Любая история — о ком-то глупом. А с глупыми я имею дело каждый день.
— Но, Водичка, — сказал Кожух, — ценность историй о глупцах в том, что ты учишься избегать глупостей, не платя полную цену.
— Но я же плачу, — бросила она. — Плачу скукой.
— Чудесно! — рявкнул Снек. — Будь по-твоему. Скажи, Водичка, о чем желаешь поговорить?
Она кивнула в сторону отряда, шагавшего параллельно малазанам. — О них. Не доверяю им.
— Неужели? — спросил Снек. — Почему бы? Ну, мы пытались убить их, а они нас. Но целых две недели назад! И только половина наших друзей погибла. Целые взводы. А наш ловил треклятые стрелы за спиной Штыря, пока тот гонялся за Балком.
— Не об том, — ответила Водичка. — Почему они не на дороге? Почему так рады маршировать по грязным полям? Какая-то тухлятина.
Снек обернулся. — Поэтому ты им не доверяешь?
— Я разве не сказала? Почему не увязаться за обозом? Дорога отличная. Малазанские морпехи из первых легионов к северу от Бетриса, вот кто ее строил. Это, мать ее, дорога Сжигателей Мостов.
— Может, — заметил Фолибор, — в том и суть.
— Все вы идиоты. — Слова донеслись из-за спин двух тяжеловесов, где Аникс Фро шагала сама по себе, ведь таков был ее вечный путь на марше, ибо она никогда не шла ровно и любой солдат, решивший идти рядом, неизбежно врезался в чьи-то спины. Что-то с Аникс было не так.
Кожух сказал: — Спасибо, Аникс, за ценный вклад в дискуссию.
— Глупая дискуссия. Если кто потрудится и глянет через мою новую трубу, увидите скрытных туземцев. Так и следят за нами из леса.
— Каких скрытных туземцев? — воскликнул Снек, щурясь на далекие деревья. — Это не скрытные туземцы. Это карибу.
— Забудь глупых карибу, капрал. Ведь половина вовсе не карибу, а скрытные туземцы в шкурах карибу и с рогами на головах.
— Поразительно, — отозвался Фолибор. — Воображаю, они ходят парами под шкурой, чтобы мы видели четвероногих.
— Возможно, — сказала Аникс Фро, снова поднимая толстую подзорную трубу. — Но со мной все их маскировочные штучки не проходят. Я вижу даже волоски в их треклятых ноздрях.
— Зачем ты смотришь на волосы в их ноздрях? — желала узнать Водичка. — Что такого важного в этих волосах?
— Тонкое дело, Дичка, — пояснил Кожух. — Так ты можешь отличить одно лесное племя от другого. Западные ганрелы заплетают свои в косы, слипшиеся от соплей. Но восточные ганрелы, эти завивают волосы вокруг носов.
— Ты выдумал, — обвинила Водичка.
— Разумеется, — сказал Фолибор. — Всё прямо наоборот.
— Вернемся к нашим скрытным туземцам, — предложил Снек. — Не вижу ни одного. Только карибу.
— Они там, капрал. Возьми и сам посмотри.
Лицо Снека покрылось пятнами, как всегда, когда он сердился. Он повернулся и прошел между Фолибором и Кожухом. Тюк на плечах залязгал, изнутри зловеще прорисовались штуки с острыми углами, заставив пехотинцев разойтись.
— Что там, капрал? — спросил Кожух.
— Сколько раз повторять: не вашего ума дело? — Снек стащил Аникс Фро на обочину. — Ну, дай свою вещицу.
Остаток взвода присоединился, оставив сержанта Муштрафа маршировать перед пустым местом. Водичка подозревала, он даже не заметит. Так и вышло.
Вскоре должен был подойти первый фургон обоза, заслонив прогалину.
Снек заметил, что все стоят рядом с ним и Аникс. — Чего вам, дуракам, нужно? Мы потеряем место в строю. Ты, Фолибор. Беги вперед и займи нам место.
— Хочу узнать насчет скрытных туземцев, капрал. Думаю, это может быть важно и даже значимо на самый зловещий манер.
— Более чем зловещий, — торжественно кивнул Кожух. — Роковой.
— Зловещий рок, — согласился Фолибор.
Снек поглядел на Водичку, открыл рот, будто хотел ей что-то приказать — но передумал. Взял у Аникс железную с серебром трубу и положил ее на плечо Аникс. Уставился в глазок.
Аникс скривилась. — И почему я сама не додумалась?
— Потому что с тобой никто не ходит, — заметила Водичка. — Значит, не на кого положить.
Фолибор и Кожух снова зафыркали. Водичка как бы не заметила. Аникс почему-то сердито смотрела на нее. Водичка пожала плечами. — Слушай, это легко поправить. Тебе нужен шест вот такой высоты, с зарубкой сверху, чтобы держать тяжелую трубу. Учитывая, что все твои изобретения по-дурацки тяжелые, по-дурацки большие и почти бесполезные, шест поможет со всеми.
— Или, — пробормотала Аникс, — я могу воспользоваться чьим-то плечом.
— Что видите, капрал? — спросил Фолибор.
— Скрытных туземцев.
— Правда?
— Говорила я, — сказала Аникс Фро.
Водичка ретиво всматривалась в далекую линию деревьев. — Проверь волосы в ноздрях, — сказала она.
— Или они, — продолжил Снек, — или хитрые карибу.
— Так что именно? — вопросил Кожух. — Скрытные туземцы или хитрые карибу?
— Может, и те и те.
Водичка заметила, как двое тяжеловесов обмениваются многозначительными взглядами. С нее было довольно. — Хочу видеть, — заявила она.
Аникс Фро просела под весом прибора, тот перекосился, окуляр ударил Снека в глаз. Он завопил и отскочил, но Аникс ухитрилась поймать трубу. — Ни шанса, Дичка. Найди другое плечо. А еще лучше, другую трубу.
— Мне не нужно, — ответила Водичка, стаскивая и развязывая вещевой мешок. Порылась внутри. — Если вы забыли, моя вторая работа — наблюдение. — Она вынула небольшую подзорную трубу, бронза и слоновая кость. — В этой пять линз. Нашла их подле кургана Брайтго в Натилоге.
— Подле?
— Ладно, внутри. Древность, но с ними я пересчитаю те волоски.
Аникс Фро сжимала свою трубу, словно дубину. Даже сделала пару шагов в направлении Водички, прежде чем Фолибор деликатно оттащил ее и обезоружил.
Водичка раздвинула трубу. Прибор издал четкое щелк, принимая новое положение. Уставилась в глазок…
— Ну? — спросил Снек.
— Вижу лист. Он огромен. На деле за таким можно скрыть целую армию.
— Нужен Омс, чтобы пошел и проверил, — решил Снек. — В чьем он взводе, а?
— Есть только три взвода, — заметил Фолибор. — Как вы можете не знать?
— Но в котором из трех?
— Ну, один это мы, осталось только два.
Аникс Фро фыркнула: — Как могут люди быть такими идиотами и оставаться в живых? Омс во взводе Штыря, капрал. Кажется, это Третий. А мы в Четырнадцатом легионе, хотя большая часть легиона вернулась в Бетрис или еще куда. Капитана звать…
— Ладно, только захлопни помойку, — буркнул Снек. — Иди туда, Аникс, и доложи Штырю о туземных карибу, что тут шпионят.
— Может, нужно сначала доложить нашему сержанту, капрал, — не спеша сказала Аникс. — Как думаешь?
— Точно. Да, скажи ему по пути. Иди же. На нас могут налететь в любой момент.
— Если бы мы налетели на них, было бы на ком скакать, — заметил Кожух.
— Глупости, — закатил глаза Снек. — Ты не сможешь скакать на карибу. Они низкие.
— И на туземцах тоже, — добавил Фолибор. — В точном смысле слова.
Аникс Фро не унялась. — А если Штырь не захочет посылать Омса?
Снек нахмурился. — Что? Но кого он пошлет?
— Водичку.
Водичка опустила трубу. — Не мой род работы. И он не пошлет Омса, ведь полный день и никто не сможет незаметно пересечь голое поле. Ясно?
Внезапная улыбка Аникс была злой. — Верно. Но убийца, способная скользнуть в тени, которых здесь даже как бы нет, вот она могла бы.
— Нет, ответила Водичка. — Он никого не пошлет, потому что все дело глупое. И зачем разговоры о магии? Я просто ассасин… Чего уставились?
Снек ткнул пальцем в Аникс. — Просто выполняй.
— Тотчас же, как Фолибор вернет трубу.
— В этом целое искусство, — говорил Бенжер. — Но тебе, Омс, следует это знать как никому. Любой маг практикует скрытность, даже если Мокра не его избранный садок. Вопрос в том, чтобы затаиться, верно? Держаться под завесой. Чтобы никто тебя не унюхал, и если ты не сможешь, тебе конец.
— Бенжер, — сказал Омс со вздохом, — конец приходит к каждому.
— Верно. Умереть через пятьдесят пять лет или умереть завтра. Выбирай.
— И никто не выбирает.
Бенжер был дальхонезцем. Хотя это, возможно, является заблуждением, многие знатоки магических искусств были уверены, что Мокра рожден в джунглях Даль Хона. Старый Император, вероятно, начинал заклинателем Мокра, прежде чем наткнулся на то, на что наткнулся. Или так полагало большинство магов. И он тоже был дальхонезцем. Может быть. Или нет. Омс мысленно качал головой. Одна мысль о Келланведе заводила в густую дымку смущения, словно любое с ними связанное воспоминание пробуждало тайное заклинание размахом в целый мир. Что казалось смехотворным.
— Я тут помочь тебе стараюсь, Омс.
— Прости, Бенжер. Забыл, о чем мы толковали.
— Вот вопрос, не так ли? То есть как можно пересечь открытое место, чтобы никто не заметил? Знаешь, когда сотни размалеванных дикарей скрываются в лесу, каждый из них непременно пялится именно в твоем направлении.
Омс потер заросший подбородок. — Послать Водичку.
— Согласен в принципе. Но ведь Штырь послал нас, а?
Они отошли от сержанта на два десятка шагов, а две из тяжелой пехоты, Скудно-Бедно и Скажу-Нет, спинами создавали им широкую покачивающуюся завесу. — Да, — согласился Омс, — тут есть о чем подумать.
— Нет, — ответил Бенжер. — Все знают, что ты Коготь. Вокруг тебя кипит темный садок. Не знаю, почему не видел раньше.
— Я не Коготь, — возражал Омс. — И даже если был, уже нет, и даже тогда не все Когти маги, так что я мог быть не магического сорта, если бы был вообще, а я не был. Суть в том, что я не знаю, что ты там видишь или что тебе кажется. Так или иначе, это не мое.
— Может, и не твое, но оно явно тебя любит.
— Слушай, — ответил Омс, — что, если нам оседлать пару лошадей, поехать туда и попросту спросить, что они там делают?
— Ненавижу лошадей. И что важнее, лошади ненавидят меня.
— Точно, он умеют чуять.
— О, правда? — Бенжер стащил шлем, чтобы почесать между немногих белесых волос на бурой как жвачка бетеля голове. — Помнишь атаку антанской кавалерии под Г" данисбаном? Пять сотен лошадей, мчащихся прямо на строй с пиками?
— И что?
Бенжер вернул шлем на место. — Вот вопрос, не так ли?
Омс закатил глаза. Одно из знаменитых замечаний Бенжера. Идя по пути наименьшего сопротивления, он ответил: — А именно?
— Ну, кто глупее: лошади или ездоки? Я назвал бы их равными. Через четверть звона все они умерли или умирали.
— Какое значение это имеет здесь, Бенжер? Мы не намерены атаковать местных древотрахов, так?
— Имеет значение, ибо я не подарю доверия дикоглазому зверю с репой вместо мозгов.
Омс хрюкнул. — Уверен, они так же относятся к тебе.
— К тому же слишком много трудов в наших обстоятельствах. Ладно, благодарю за развлечение. Уверен, они согласны.
— Что? Ты уже там?
— Да. — И тут Бенжер исчез.
Выругавшись, Омс всунулся между Скажу-Нет и Скудно-Бедно — нелегкий подвиг — и, игнорируя нелестные замечания, ухитрился пролезть. Подбежал к Штырю и Морруту. — Он добрался и потом что-то пошло не так.
— Что пошло? — спросил Моррут.
— Не знаю, но иллюзия лопнула. Может, увидел что-то и отвлекся, потерял концентрацию. Или у них была ведьма, или ведун, который унюхал его и прихлопнул.
Штырь сказал: — Капрал, седлать четырех коней. Едем туда.
— Четверых будем мало для спасения Бенжера, — заметил Омс.
— Нужно три, — ответил Штырь. — Четвертый для Бенжера.
— Так ты думаешь, он в порядке?
Штырь пожал плечами. — Может показаться иначе, но — так и будет.
— Мы могли бы по дороге взять людей у Балка, — сказал Омс неохотно.
— Нет смысла усиливать наши трения, — отозвался сержант. — Стой здесь и жди Моррута. Я доложу капитану.
Омс глядел в спину Штырю, который поскакал к капитану Грубиту и сержанту Шрейке. Ее больная лодыжка болела сильнее всего при слове "поход". Он не мог ее винить. В Кулверне у них было достаточно лошадей, но шел третий год засухи, в Озере потеряли два урожая, там явно не хватало фуража даже для своих. Никому не хотелось морить животных голодом. Что означало поход в точном смысле слова. Шрейка не любила ходить так же, как Омс не любил ездить верхом. "А ладно, не бывает счастливого мира, полного счастливых людей. Вечно кто-то вылезает и жалуется" .
Но тот темный садок, упомянутый Бенжером. Это тревожило.
— Как раз мага я искала.
Омс обернулся и увидел Аникс Фро с вечной трубой. — Я не маг.
— Почему это маги любят отрицать, что они маги?
— Я не похож на Водичку.
— Ха, твой загадочный вид — лишь обман? Вялое позерство?
— Позерство?
— Позерство? Это когда строишь позы.
— Может, ты о притворстве? Или помпезном придурстве?
— Хватит меня отвлекать, не сработает. За нами шпионят с опушки. — Она показала огромную трубу. — От нее не скрыться.
— Как и от зоркого глаза Штыря.
— Чего? Врешь.
— Очевидно, не вру. Так или иначе, — рассказал Омс, — Бенжер помагичил и пошел на разведку. А потом иллюзия, что он идет и говорит со мной, пуфф! И пропала. И теперь мы едем туда.
— И опять незаметно, ха? Зачем беспокоиться? Бенжер уже мертв. Там ведун.
— Ты откуда узнала?
— Видела его, — сказала она торжествующе. — Штырь явно не увидел и теперь Бенжер мертв. Я называю это очередным разрывом коммуникаций, постепенно поражающим малазанские войска. Один глупый маг за один раз.
Скудно-Бедно подала голос сзади: — Есть много связанных факторов, порождающих упадок Малазанской Империи, и хотя растущая зависимость войск от магии — тренд тревожащий и важный, смею полагать, что первичной причиной распада стала Аникс Фро и ее глупые изобретения.
Аникс послала ей грубый жест, порядком смазанный весом подзорной трубы в руке. — Тяжелой пехоте тяжело будет меня обдурить.
— Напротив, наше позерство весьма успешно, — возразила Скудно-Бедно.
— О, смотрите, ирония. — Аникс вернула внимание Омсу. — Спорю, Штырь не видел того, что увидела Водичка.
— А именно?
— Листья. Но кроме них, она считает, что там идет обмен сигналами.
— Сигналами? С кем?
— Между ними и Балком.
— Очень тревожно, — пробормотала Скудно-Бедно, и Скажу-Нет согласно крякнула.
Штырь вернулся сразу после приведшего четырех лошадей Моррута. — Новые сведения, сержант, — сказал Омс, влезая в седло. — Могу доложить по пути.
— Что за сигналы? — спросил капрал Снек у Водички.
Та пожала плечами, складывая трубу. — Руками. Жестами.
— Типа взмахов?
— Именно, капрал. Они просто машут, говоря "привет". Вот так, — показала она. — Только значит это совсем иное.
Фолибор хмыкнул: — Это не было приветствием, Водичка. Сама знаешь.
— И те туземцы не махали приветственно, чтоб меня.
Снек обернулся. — Но ты только что…
— Она говорила с сарказмом, — объяснил Кожух.
— И как я должен был понять, Кожух? Вот так все и рушится.
Водичка вздохнула: — Чесоточные перья, Снек, ты не лучше Аникс Фро. — Она замолчала: впереди показались сержант Штырь, Омс и Моррут, едущие к ним. С запасным конем.
— Не лучший знак, — заметил Фолибор.
— Бенжер, — шепнула Водичка. — Похоже, его поймали. Убили. Бедный Бенжер.
Сержант Муштраф пришел к ним, помятое, изрытое лицо потемнело от гнева. Наставил на Водичку корявый палец. — Ты, колдуй и несись туда.
— Я не…
— Хватит дурить, — прервал ее Муштраф. — Я отдал приказ.
— Мне нужно уйти за фургон. Там я упаду в сорняки, расплывусь — благодаря исключительно навыкам скрытности — и просочусь через поле. Потому что вы неправильно воспринимаете магические штучки.
— Просто доберись туда и поддержи их, если нужно.
— Могу я убить ведуна?
— Откуда мне знать? А ты можешь?
Это прозвучало для Водички очередным приказом. Она улыбнулась и передала мешок Фолибору. — Не потеряй.
— Как могу я потерять то, через что намерен смотреть?
— Иными словами, — сказала она, — уважение к моим личным вещам не устоит перед твоим зрительным фетишизмом?
— Вполне верно.
— Водичка, — зарычал Снек.
— Иду! — Она повернулась и обогнула бок ближайшего влекомого волами фургона. Возчик уставился сверху. Она оскалилась вверх. — Отвернись, жопа дырявая.
Королевство Тени всегда было уродливым садком, полным странных складок, иные можно пройти, в других полно ужасных, мстительных демонов, лишь иногда готовых услышать доводы разума. Что еще тревожнее, насильственное открытие двери в садок не дает гарантии, что ты окажешься там, куда желаешь попасть. Она слышала о магах, ступивших на поле битвы демонов, а то и прямо в пасть Гончей.
— Опять пялишься.
Возчик жевал что-то, делавшее губы пурпурными. Он выглядел в точности как ребенок, которого она как-то нашла безнадежно запутавшимся в зарослях ежевики. Тот орал, даже когда она заткнула ему рот. Но этот был старше, лет сорок.
— Мне нужно скрыться, — сказала она.
— Так скрывайся, — ответил он гнусаво и сплюнул пурпурной слюной на сторону.
— Что жуешь?
— Кто сказал, что я что-то жую?
— Просто отвернись.
— Ты назвала меня дырявой жопой без всякой причины.
— Как раз сейчас ты даешь мне причину.
— Ты меня обидела.
Из-за фургона донесся рев Снека: — Водичка!
Она вытянула нож. — Если не отвернешься, убью.
— Эй, что сразу не сказала? — Мужчина отвернулся, поднял глаза к небесам, челюсти деловито обрабатывали то, что он не жевал.
Она смотрела на него еще мгновение, просто чтобы убедиться, а затем легким жестом открыла Садок Тени. Единственным видимым признаком стала необычная размытость воздуха и почвы перед ней. Пока все как надо. Спрятав нож, она быстро скользнула в проход.
Небо над головой вдруг стало темнее и мутнее, тускло-желтое с серым оттенком железной крицы. Дорога и поле, колонны и прочее исчезли, хотя если прищуриться, можно было различить призрачные очертания, горсть ярких пятен — маги и целители, ведь они — на взгляд из садка — всегда протекали. Яркое свечение вола было странным, но некоторые животные чуют магию носом или ухом, или даже затылком. Когда скот замычал, звук донесся будто издалека. Проходя мимо, она коснулась его уха. Вол снова замычал.
Она видела линию деревьев за отрядами Балка, но казалось, будто всё грубо набросано взмахами кисти на фоне иной унылой картины: черные песчаные волны и выступы острых камней, а местами огромных валунов. Полосы более светлого песка вились по склону холма, на гребне стоял некий четвероногий зверь и следил за ней. Трудно было понять, насколько он велик, ведь расстояния в садке часто играли шутки.
Когда она направилась в сторону деревьев, зверь не последовал, так что она решила игнорировать неотвязный горящий взор.
Всего дюжина быстрых шагов вынесли ее за строй Балка и внезапно опушка выросла впереди, призрачный лес, как бы вылезающий из россыпи камней, в которых она отметила что-то необычное, решив обдумать после.
Тихий стук копыт позади; она обернулась, увидев проскакавших Штыря, Моррута и Омса.
Водичка вздрогнула. Омс тускло мерцал чем-то болезненно-опасным. Видела ли она это прежде? Он был сапером и мастером работать ножом. И Когтем, как говорили? Трудно сказать. Иногда люди несут чушь, как будто мозги и глаза перекошены. Но…
Взгляд на Штыря поразил ее сильнее — хотя она ожидала, ведь видела это каждый раз, встречая его и находясь в садке. "Безумное… нечто. Нечто. Что это, во имя Джарека?" Колеблющиеся нити энергии, слишком беспорядочные для паутины, плыли вокруг сержанта, словно влекомые в разные стороны незримыми потоками. Добрая треть нитей опустилась вниз, обвив коня, будто крепя всадника к нему; она ощущала дух животного, устрашенного до дрожи.
А вот Моррута не отличить было от кома сухой глины.
Водичка посторонилась, пропустив троицу, и вздрогнула в третий раз, ибо нечто следовало за Омсом, и было оно большим и тяжелым — она ощутила намек на буйную гриву, на пальцы с когтями длиной с кинжал, притом это нечто имело какой-то женский привкус, и оно плыло вслед, повиснув над Омсом.
— Кто ты и зачем тебе Омс?
Призрак не подал вида, что услышал Водичку. Она хмыкнула, следя, как он скользит мимо, держась подальше от Штыря, словно не хочет, чтобы нити-щупальца коснулись его и схватили.
Был ли Штырь магом? Если да, никогда этого не показывал на ее памяти. И если власяница была заколдована, этого тоже было не увидать. Нет, Штырь был просто Штырем. Хотя и мог быть проклят. Но если был, почему Бенжер не снял проклятие уже давно, ведь кроме Мокра он был также адептом Денала?
Трое остановили коней. Водичка слышала голос Штыря словно из-за стены или сразу двух. — С лошадьми, Моррут. Похоже, наши гости сбежали, но нужно найти Бенжера.
— Сбежали, но недалеко, — заметил Омс. — Чувствую запах крови и кишок.
— Могли разделывать карибу, Омс.
— Ты сам веришь, капрал?
— Нет, просто жалкая попытка казаться оптимистичным.
Штырь и Омс спешились. Водичка видела, как натянулись нити Штыря, а затем освободили трепещущую душу животного.
— Ты впереди, Омс, — велел Штырь.
Они вошли под почти лишенный листьев лесной полог. Омс выставил арбалет. Водичка следовала, отставая на дюжину шагов. Ведун был близко, но хорошо замаскировался, вероятно, обернулся в призрачные сплетения ветвей древнего леса, что некогда покрывал весь север. На фермерских полях повсюду стоят призраки деревьев, если у вас есть глаза, чтобы видеть. А здешняя рощица осин, ильмов и ольхи сильно волновалась — колдунья подозревала, что тысячи прошедших и сотни оставшихся карибу принесли с собой нечто первобытное, загрязнившее элементарные воды.
Однако перед Водичкой встала более насущная проблема — как перелезть груды валунов мира, в котором она оказалась. Камни были скользкими, покрытыми мхом, черными, как провалившиеся глазницы Вдовы. Она полезла сбоку насыпи и выругалась. Водичка повидала достаточно дурацких курганов, чтобы узнать еще один.
Курган в Королевстве Тени. Она прекратила карабкаться, облизала губы. Часто ли такое бывает? "Как насчет… никогда?" Он ведь даже не кажется особо древним, верно: любая куча камней, почти проглоченных торфом и мхами, выглядит лишенной возраста. Трава, кусты, затем деревца. Еще три сотни лет, и никто не заметит. А ведь даже мох, который она содрала при подъеме, вырос едва несколько лет назад.
"Разграблен? Вряд ли! Это же Тень, полная демонов, ходячих трупов и Гончих!"
Она полезла снова, быстро оказавшись на вершине. Шагах в двадцати посреди поляны стояли Штырь и Омс. А то тяжелое огненновласое привидение кружило, словно почуявшая запах собака. А вон там, у ног сержанта, было оставшееся от Бенжера. Утыканное стрелами, скальпированное, выпотрошенное, горло перерезано, глаз нет.
"Бедный Бенжер. Да ладно, для меня работы не осталось. А эти двое еще живы и выглядят хорошо, особенно в сравнении с раздувшейся огромной каргой с когтями, что снует тут, словно шлюха у казарм. А ведуна нет — никакого свечения. Дернул отсюда, конечно, в пасти пара милых глазных яблок, на поясе кровавый скальп. Человек, успевший повеселиться. Бедный, бедный Бенжер".
А тем временем кто-то подкинул на ее пути громадный могильник. Это не может быть случайностью. Вселенная так не работает. "Это… это как в поэме о богах, властителях и так далее. Схождение сил. Прямо здесь и прямо сейчас. Я и… курган".
Она пробралась среди валунов к более высокому краю и там, как полагается, нашла массивную длинную плиту, закрывшую вход внутрь. Бросившись рядом, Водичка застыла. Препятствие выглядело большим и тяжелым, а она так и не запаслась ломиком.
Временное затруднение. Она быстро огляделась. Штырь и Омс стояли спинами к ней, демоническая карга пропала, и доброго пути. Идеально. Она отпустила садок, сделала два быстрых шага и с торопливым жестом снова нырнула в Тень.
Очутившись в темноте. Запахи плесени, запахи мертвечины, но никаких запахов, говорящих, будто могильник старый.
"Я внутри!" — Привет, господин мертвец, — пробормотала она. — Я за покупками.
Проход оказался узким, заставив ее встать на четвереньки; сырой земляной пол шел вниз. Она поняла, что достигла конца тоннеля, когда расставленные руки вместо каменных стен ощупали воздух.
Водичка застыла. Села на корточки, прошептала несколько слов и подождала, пока слабый свет не обрисовал закругленные стены гробницы.
В центре доминировал помост из грубо обработанных досок, вместо гвоздей скрепленных ремнями; повсюду висели фетиши из перьев и крысиные хвосты. Тело принадлежало кому-то высокому, тонкокостному и высохшему в уютном мешке из оленьей кожи. Ноги торчали близко от входа, на голове была лакированная маска, исказившая черты деревянного лица нелепой гримасой; по сторонам торчали седые волосы. У маски не было дыр для глаз, но глаза были нарисованы, большие и открытые. — Смотрите, — шепнула она. — Свинцовая краска.
Около головы окованная железом коробочка покоилась на треноге, крышка запечатана полосой воска, усеянного дохлыми мухами и прочими насекомыми. С другой стороны лежал глухой шлем, вдавленный от удара.
— Нужно было пригибаться, — шепнула Водичка.
Помост был высотой с обеденный стол, под ним было достаточно места. Водичка встала на колени, проползла и заглянула под мертвецкое ложе.
Там лежал меч в ножнах. Полуторного рода, с извитой гардой и шаром из янтаря. Она подтянула оружие поближе, чтобы осмотреть. Поработала ножом и торопливо припрятала выпавший камень. Оказалась достаточно любопытной, чтобы вытащить клинок на треть и полюбоваться рисунком на лезвии. Однако она не нашла бы применения мечу, к тому же он был слишком большим, чтобы привлечь кого-то во взводе. Так что засунула оружие глубже под помост. Он тут пока не самое ценное, хотя при случае она взяла бы его и продала в Серебряном Озере.
Разогнувшись на коленях, она осматривала спеленутый труп. Затем прорезала кожаный саван, чтобы осмотреть тело. Блеск золота привлекал внимание, где-то в складках плаща. Брошь. Она срезала ее с одежды и добавила к шару в кошельке. Было еще ожерелье из сотен крошечных зубов. Крысиных? Она не знала. Не помнила, чтобы изучала крысиные клыки. Кожух сказал бы; он знал все обо всем. Она потянула ожерелье, нашла застежку и добавила к добыче.
Приподняла руку, издавшую треск. — О, чудная рукавица. — Сняла. Рука оканчивалась ниже локтя. — Фуу. Точно нужно было уворачиваться. — Однако рана выглядела давней. Из божеств Удачи на воина поглядывал лишь Господин. Она обнаружила даже рану от меча, которая помогла ему умереть — наряду с проломленной головой и свинцовой краской — слева от грудины, горизонтальный разрез между ребер, прямо к сердцу. — Нужно было отскочить.
Вечно так с мертвецами. Они мертвы, потому что не слушали советов. Будь на месте этот типа она, он наверняка выжил бы. С выпученными глазами и пускающий слюни от свинца, но живой.
Да ладно. Браслетов нет, плохо. И колец, но если он был бойцом, удивляться нечему. Нет ничего болезненнее, чем кольцо, сдавившее палец в разгар ножевого боя.
Она еще раз посмотрела на маску. Интересная. Краска хорошая, но никакой позолоты. Какой-нибудь богач мог бы ее купить, не думая о возможных зловредных духах. Повесить на стену и забыть, пока все семейство не помрет или не рассорится. И заплатил бы слишком много. Идиот.
Она стащила маску с лица. Высохший лик не принадлежал человеку. Водичка скривилась. — Тисте. Нужно было догадаться. — Кожа на острых скулах была серой, тоже не удивительно, ведь мужчина был мертвым. И точно, правый висок вдавлен, кожа порвана и вся в черной крови. — Видишь? Пригибайся, уворачивайся, отскакивай. Могла бы получить состояние, давая советы.
Она сунула маску под блузу, и маска холодно облекла левую грудь.
А теперь пришло время для милой коробочки.
Лезвие ножа легко скользнуло по воску. Крышка откинулась со слабым скрипом.
Золотые монеты. Сложены, кругляши склеены тем же воском. Она насчитала двенадцать столбиков по двенадцать монет. Что в сумме… много. — Еще один совет, — сказала она трупу. — Раз ты мертв, тебе их не удержать. А вот я жива и удержу. И тебе не забрать их в посмертие, так-то. Ну а я могу взять их куда хочу. Ты сидел на них наседкой и ни к чему не пришел, потому что умер.
Она вытащила кошель побольше, из мятой кожи. В добрые времена он содержал сласти, любые, которые можно было купить на ближайшем рынке. Кошель пустовал после самой Кулвернской Переправы. Трагично, но теперь удобно.
Столбики монет отрывались от воска, сразу или после прокрутки, и быстро падали на дно кошеля. Она завязала верх и взвесила кошель в руке. Чертовски тяжелый. Монеты были большими, больше, чем даруджийские консулы и даже старые антанские соверены. И толще. Судя по весу, чистое золото.
— Я богата. Разбогатела честным путем. Тяжелая работа и никакой помощи. И никаких наследственных привилегий. Похожа я на наследницу? Мягкую, жирную, ленивую и надушенную? Не я. Это подобающая компенсация и никто не…
Льняной шарф чуть натянулся на шее. Водичка подалась в сторону, а лезвие кинжала просвистело чуть выше лопаток — увернулась от удара в спину! Даже не коснулось кожи — она упала, перебив коленом подпорки в ногах трупа, тело навалилось сверху, ловко отделив ее от татуированного туземца, готового прыгнуть с ножом.
Острие пронзило мертвую грудь.
— Промазал! — Высвободившись, Водичка резанула своим ножом, ощутив, что задела нападающему подбородок. Голова отдернулась.
"Ведун! Хитрый ублюдок спрятался здесь!"
Он попытался напасть снова, она пихнула ногами, заставив его упасть на почти обрушенный помост. Пока он возился, пытаясь встать, врезала ему кошелем в висок. Удар вызвал приятный хруст. Кровь хлынула на каменную стену, ведун отшатнулся, падая на спину.
Водичка прыгнула следом, довершая дело ударом ножа. Лезвие вошло под ключицу.
Он ответил ударом сбоку, достав до лопаточной кости.
— Ой! Больно, твою мать! — Мешочек с золотом был бесполезен на таком расстоянии, она выпустила его и вонзила палец в глаз ведуна. Глаз лопнул, словно виноградина.
Он попытался просунуть ей ногу между коленей, однако она блокировала его, повернув бедро. — И не сработает. Я не мужик! Ха! — Он попробовал снова, дотянувшись до паха. — Ой! Все равно больно! Очень!
Она откатилась, одурев от боли и вслепую ударяя ножом.
Что-то вскрыла, кровь полилась на руку. — Попался!
Вспышка боли заставила онеметь левое бедро. — Ой! Драть тебя!
Она пнула его правой, вогнав пятку в кишки. Вырвался хриплый вздох. Она пнула еще, пяткой в челюсть. Устроив ему вывих.
Водичка снова перекатилась на живот и дважды ударила врага в грудь. Соленый палец влез в рот, она укусила его и принялась жевать. И через миг поняла, что ведун лежит неподвижно. Выплюнула палец и села.
Мокасин ударил ее в висок, заставив упасть набок. — Мудак, ты же должен умереть, — пробормотал она. Выронила нож. — Почему ты не умер? — Она шарила в поисках ножа, слыша, как ведун встает и пытается уйти по коридору. — Убежать? Невероятно! Ни шанса!
Пальцы нащупали нож, но не тот конец. — Ой, так…! — Вторая рука нашла кошель с монетами. Левое бедро взрывалось мучительной болью при любой попытке опереться. Замедляло ее. — Вернись, неубиваемый ублюдок!
Она сгорбилась, ковыляя по проходу. Ведун был почти у выхода, тяжелая плита-дверь оттащена вбок. "Когда это случилось?" Она видела, как силуэт заслонил бледный свет дня — и пропал.
Она слышала снаружи странные звуки, пока — голова кружится, шея будто сломана — хромала, почти карабкаясь по крутому подъему. Наконец вывалившись из глотки кургана.
Гончая Тени стояла в пяти шагах, в пасти застряла нижняя часть ведуна. Очевидно, верхняя была внутри. Те звуки были хрустом костей. Зверь чуть опустил голову, устремив на нее пламенеющий взор.
Водичка засмеялась и выставила палец. — Погляди на себя! Обжора! Теперь не сможешь…
Гончая дернула головой, татуированные ноги скользнули внутрь, словно были без костей.
— Ох, дерьмо.
Водичка открыла садок, расплескав энергию по рваным края прохода, и нырнула, когда Гончая прыгнула к ней.
Ощутила рывок за кожаное пончо — и покатилась по мшистому грунту под облачное, но теплое небо.
Услышала тихий свист меча, покинувшего ножны. — Сдаюсь!
— Водичка! — Омс встал на колени, отбросив арбалет. — Живого места нет!
— Меня ранили, Омс, — зарычала она, — и пнули в голову и сломали шею и один сплошной синяк на мягком месте. Как я должна выглядеть? Смотри! Истекаю кровью отовсюду!
— Мягком? — сказал Омс.
Штырь стоял рядом, склоняясь. В руке короткий меч. — Это не только твоя кровь.
— Чертов скрытный ведун прятался в треклятом кургане. В Королевстве Тени! Верите в такое везение?
— И где он? — спросил Омс.
— Мертв. И скажу вам, было нелегко. — Она осторожно села. — Ой, спина порезана, и поглядите на дыру в ляжке!
Омс стоял на коленях, теперь позади нее. — Низ пончо пропал, Дичка. Что там случилось? Большая дыра прямо над…
— Гончая Тени. Почти съела меня.
Штырь смотрел сверху вниз. — Королевство Тени, курган, ведун, теперь еще и Гончая. Ничего не пропустил?
Она подтянула кошель с монетами, глаза подозрительно сузились. — Нечего. Всё так, сержант.
— Драть меня, — буркнул Омс, выпрямляясь и подбирая арбалет.
Кривясь, Водичка сказала: — Чего? Я убила треклятого ведуна, так? Ладно, слишком поздно для бедняги Бенжера, что досадно, ведь кто меня исцелит? Но ведь чертов ведун мог убить и вас двоих. — Она принялась утирать лицо, тыл ладони был залит кровью, к ней пристали клочки кожи от трупа. — И у ведуна была кожная зараза. Ох.
— Омс. — Штырь вложил меч в ножны.
— Не уверен, сержант. Близко. — Омс повернулся в сторону поляны и сказал громче: — Бенжер! Ведун мертв, можешь выходить!
Верхушка дерева затряслась, Бенжер ловко спрыгнул вниз.
Водичка глядела туда, где второй Бенжер лежал посреди большого мутного пятна крови и прочих мерзких гуморов. Смотрела, как он пропадает. — Так и знала. Утыкан стрелами, скальпирован, выпотрошен, глотка перерезана, глаз нет. Кем себя возомнил, Тисте? — и тут же замахала рукой. — Целитель! Спеши, умираю!
Лейтенант Ара и Балк рядом с ней молча смотрели, как небольшая группа малазан появляется из леса, четыре конных и пеший. Кажется, женщина на последнем коне была вся в крови.
— Не торговля заставила меня изменить решение, — вдруг начал Балк. — Любое племя радо будет обменять связку мехов или еще что на железный горшок, нож или топорик. Полезные вещи. Прочнее и долговечнее местных аналогов. Это разумно, но привычка соблазняет, и с ней приходят вещи менее приятные.
Ара промолчала. Желание Балка оправдать свои решения, подумалось ей, говорят о том, что у него остались сомнения. Малазане явно схлестнулись с ганрелами. Это было не обязательно. Но и не удивительно. Никто не объявлял торгов, и тут имперские земли. Есть определенные правила общения с немирными народами. К тому же маги морпехов могли учуять, что происходит нечто необычное.
— Однако селения глубже в Вольных землях, — продолжил Балк, — именно там я впервые встретил беглеца-натийца, жалкого землероба, проведшего жизнь в нищете и тяжком труде. Пленника системы, державшей его в ярме и сулившей то же его детям. Он сбежал от всего этого. Боялся, что я затащу его назад к цивилизации. Но я не стал. Мне было интересно выслушать его историю, и он сказал, что в глуши есть ему подобные, они живут без денег и сословий, без мучительного труда и убогого быта. Я не был удивлен.
Вдалеке Штырь повернул коня, медленным галопом направившись к ним.
— Оно обрушилось на меня именно тогда, — говорил Балк. — Откровение.
Ара щурилась, следя за Штырем. Так и хотела увидеть его мертвым. Ненавидела за то, что он заставил ее делать. — Захочет узнать, какая фигня тут творится.
— Ничего тут не творится.
— Пока.
Они замолчали. Штырь подъехал ближе. — Лейтенант Балк.
— Сержант?
— Там был ведун, он пробуждал духов земли.
Балк пожал плечами: — Они так делают. Легче выслеживать добычу.
— Не за добычей он ходил, капитан. Тут не нужна магия. В лесу не сделать десяти шагов, не наткнувшись на карибу. Эти ганрелы далеко зашли на наши территории; но полагаю, вы часто имели с ними дело в Дурацком лесу.
— В сезон торговли, верно.
Штырь любезно кивнул, он как будто наслаждался верховой ездой. — Масса докладов, — продолжил он, — с северных границ. Они пришли в движение. Скапливаются большой силой. Там и тут стычки. Никакой торговли.
— Так что будет нашей задачей в Серебряном Озере, сержант? Ловля дикарей на имперских землях? — В голосе Балка почти открыто звучали негодование и презрение. — Будем выставлять головы на шестах? Или просто брать скальпы?
— Это не стиль малазан, лейтенант, — спокойно ответил Штырь; его заинтересовало что-то вдали, он щурился под солнечным светом, наконец прожегшим тонкую пелену облаков. — Мы здесь ради защиты поселенцев, поддержания имперских дорог и патрулирования границ.
— Вы заехали в лес, сержант. Трое конных и запасная лошадь. А выехали четверо конных и пеший. У вас раненый.
— Ведун, работая с духами земли, может выслеживать перемещения отрядов врага.
— Мы теперь на войне, сержант?
— Думаю, кто-то уже воюет, — отвечал Штырь. Пожал плечами и схватил поводья. — Неважно. Ведун мертв. Не этого мы хотели, но он не желал общаться.
Всадник ударил шпорами и отъехал.
Через долгое мгновение Ара зашипела: — Нистилеш мертв? Не верю.
Балк смотрел на марширующих морпехов. Всадники соединились с ними. — Меньше двадцати, — буркнул он, — но в этой горстке есть кто-то поистине опасный.
— Но Нистилеш, капитан? Ганрелы никогда не оправятся. — Она указала на морпехов. — Ублюдки только что вырвали нам проклятое сердце.
— Эта смерть их ослабила, да. Но и озлобила.
— Штырь не доверяет тебе, капитан.
Он сплюнул в сторону. — Взаимно.
Задумался и произнес: — Шугал, Спица и Крик могут заняться Штырем, хоть всю ночь работать ножами. Благословляю.
Век нынешний уникален лишь тем, что ты живешь в нем. Когда умрешь, сразу перестанешь о нем тревожиться. Сам понимаешь. Вот почему ты не тревожишься о том, что за пределами твой жизни. Какое тебе дело?
Следовательно, и это весьма разумно, каждое поколение проклинает поколение предшествующее. А именно, твое. И жалкое отступление с боями, которое ты зовешь консерватизмом — эта горькая, полная ненависти война с переменами — обречено на неудачу, ведь ни одни век не длится вечно. Один следует за другим, и это неумолимый факт.
Так что отойди в сторону. Твои дни кончены. Не регрессируй до детских капризов, не твори насмешку над мудростью. Век умирает с тобой, как должно, и ты обнажил нам его лицо: лицо хнычущего дитяти, чья колыбель рассыпалась в прах.
Рент заблудился. Уже три дня шагал по камням, среди безумного лабиринта ущелий и ветвящихся во все стороны расселин, перебираясь через ямы, заваленные гнилыми деревьями и залитые мраком, между ломаными ребрами высоких скальных гребней. Озеро он потерял из вида два дня назад. Солнце стало жарче, иссушив ломкие лишайники под ногами, наполнив воздух тучами насекомых.
Наконец он добрался до обширного плато, по которому были разбросаны огромные валуны, и сел в тени горной сосны, чей ствол был странно вывернут от корня до вершины. Нашел в лишайнике горсть грибов-дождевиков и принялся есть. Они крошились, будто сыр, но почти не имели вкуса.
На него давил груз истины: он не способен позаботиться о себе. Для выживания нужно нечто большее, чем находить еду и воду или забиваться в пещеры перед приходом ночи. Такое случается или нет, как утомленному пловцу спасает жизнь отмель или песчаный островок. Но величайшая борьба за жизнь начинается между кратких убежищ, в мгновения между тут и там, с каждым вздохом, когда тебя словно тянут в стороны незримые течения.
Он не знал, что делать с пустыми промежутками. Голос в голове, который Рент считал своим, звучал как чужой — как испуганное дитя, меряющее пределы темницы немногих мыслей. Мысли шли круг за кругом, и все на подбор бесполезные и неутешительные.
Солнце садилось, удлинялись тени. Он чесался от укусов, на пояснице под пальцами уже показывалась кровь. Растаявшие под солнцем снеговые лужи почти исчезли; ему приходилось вытаскивать мох из трещин и засовывать нос между камней, чтобы лизнуть воду. Ему начало казаться, что валуны разложены неким узором, но едва намечалась линия, как оканчивалась бесформенной каменной кучей. Эта страна словно была разрушена — возможно, по чьей-то воле.
Дамиск не отыскал его, оставив в душе странное чувство. Когда старый охотник вошел в мир Рента, то чем-то его заполнил; а теперь он пропал. Был живым, а теперь, наверное, умер. И если бы внезапно появился его призрак, Рент зарыдал бы от облегчения. Что угодно, лишь бы кончилось одиночество.
Он съел грибы, но в желудке осталась пустота. На ночь еды нет, и он не видел убежища, в котором можно будет избежать ночного холода. Голос в голове твердил, что выбора осталось мало, и самый простой — сдаться и лечь в трещину, и когда придет смерть… что ж, сопротивляться он не станет.
Тени удлинялись, разлиновав неровную скалу под ногами, тени тянулись от каждого валуна, черные тени деревьев качались, будто те пытались вонзить сучья в твердые камни. Сети теней, узоры трещин и бездонных ям простерлись вокруг.
Тут безопаснее всего не двигаться. Рент спрыгнул с валуна и свился клубком у его подножия. Однако он не мог сделать себя таким маленьким, чтобы укрыться детским одеялом. Стопы и лодыжки вздулись от комариных укусов, и он бережно укрыл их, хотя грубая ткань усилила зуд, и сел, ожидая ночи.
Если Дамиск был прав, мать еще жива. Он был рад этому, и тому, что без него с вечными его жалобами на голод она познает хоть какой-то покой. И сбережет деньги, возможно, сможет залатать крышу. Он вообразил ее в голове: последний мужчина ушел, и она смогла сесть на кровать, и с чердака не доносятся скрипы беспокойного сна сына-великана. Он видел ее лицо: тревожные морщинки пропали вместе с ним, синяки выцвели, и отвалились корочки ссадин. Такая милая.
А по главной улице слоняются дружки: камни в руках, но не в кого их бросить. Пьяница Менжер вышел в переулок вылить собакам отбросы. Капор и Арко и Вихун сидят в таверне, у огня, ибо старикам всегда холодно. Говорят о том же, что и каждый вечер: рыбалка и сети и крючки, и лодки, которые пора заново красить.
Та же луна вышла среди облаков, хотя над другим берегом озера. Те же звезды сверкали там в темнеющем небе. Все не так далеко, как кажется, но ведь не коснешься. Единственной свободой оставалась свобода мыслить, и мысли вились, летая в ночи и не заботясь, как далеко уносят его; и пока смыкалась тьма, чужак в голове замолкал, сдаваясь миру вокруг.
Он слышал летучих мышей, тихие крики угомонившихся птиц, а над головой тянулась звездная дорога духов. Этой ночью не было ветра, и кусачие насекомые облепили его.
Отец его не был богом. Не мог быть. Боги перешагивают горы одним махом, выпивают огромные озера и вырывают деревья, словно цветы. Они столь высоки, что ничто внизу им не важно.
Почти все жители Озера были натийцами. Их загнали сюда многолетние вторжения малазан. Они ушли так далеко, как смогли, но империя все же проглотила их. Но где-то за всем этим началась торговля рабами, и первые рабы были пойманы в лесах севера, они мало отличались от жителей городка. Однако затем работорговцы нашли Теблоров, Великанов было слишком мало, чтобы сопротивляться. Рент не понимал, как можно желать владения себе подобными; но Теблоры были сильнее и жили дольше любых лесных дикарей. Это делало их особо ценными.
Серебряное Озеро богатело. Все жили в хороших домах и вели добрую жизнь, и никто не голодал. Но малазане не любят рабства. Империя запретила его. В Малазанской Империи один человек не владеет другим. И началась битва между законом и деньгами, и не сразу, но закон смог победить.
Дамиск объяснил это, пока они шли вместе. Дамиск болтал, словно в его черепе было слишком много слов и нужно было их вычистить. Он сказал, что история — собрание истин, иногда скрытых или искаженных, даже переплетенных с ложью, но, если искать их упорно, истины являют себя. Но большинство людей не хотят ничего знать, нет, если ложь делает их счастливыми и дарит уют, богатство.
История живет в памяти; однако у каждого своя память, и никто не помнит одинаково. Так что история также — вечный спор истин.
"Тут есть еще кое-что, Рент. История — не прошлое. Прошлое ушло, оно сзади и нам не вернуться назад. Нет, историю мы носим с собой. Это история воспоминаний о том, каковы были вещи, какова была жизнь. Но чем дальше заходишь, тем слабее память, тем больше дыр; и мы берем и заполняем дыры воображением и домыслами. Ты можешь подумать, что воображение сильно. Не так. Чем уже твой жизненный опыт, тем слабее твое воображение.
Но как насчет детей, спросишь ты. Разве они не опровергают мои слова? Да и нет. Их воображение сильнее всего, и внутри их мир полон счастья. Пока не погибнет под пятой. Рано или поздно ребенок учится оставлять воображение позади, забывать, не кормить. И оно гаснет".
Рент кивнул. Да, говорил он себе, я гасну. Чую это в душе. Слишком много камней ударило тело, слишком много проклятий летело в его сторону, чтобы остаться прежним. Быть ребенком означало быль наполовину слепым, вырасти означало прозреть к тому, что реально.
"Твой отец — Карса Орлонг, воин Теблоров. Может, теперь он бог. Вот где начинается история твоей жизни, Рент. Это истина. История. Удивительно, что тебя не убили годы назад. Но почему? Никогда не удивлялся?"
Нет, не удивлялся. Он не знал, что у людей есть причина его убить. Не любить — одно дело, убить — сосем иное. Правда?
"Страх", сказал ему Дамиск. "Отродье бога. А если Карса Орлонг узнает об участи сына? Что, если Карса Орлонг вернется в Серебряное Озеро? Мудро ли гневить бога?"
Нет, это не казалось мудрым.
"Но твоя мать знала, что нельзя верить страху. Знала, что жизнь твоя под угрозой. И как ненависть теряет разум и случается ненужное. Еще один повод услать тебя. Она позаботилась, чтобы ты жил; если это не акт любви, то что есть любовь?"
Но сейчас он хотел умереть. Выцвести с историей, быть забытым. Так бог одним взмахом руки стирает свои дурные дела. Вроде зачатия Рента.
Он услышал звук, открыл глаза.
Трое стояли перед ним, омытые вялым светом луны. Две женщины и мужчина. Конечности были покрыты спиральными узорами татуировок и блестели, будто ловя серебристые отсветы. На шеях ожерелья из зубов, птичьи кости свисают из длинных неопрятных русых волос. У поясов скальпы. Мужчина нес костяной лук, так тщательно отполированный, что казался сделанным из янтаря. Он был широкоплечим и крепким, на лице маска из костяных фрагментов. Женщина слева держала на плече длинный дротик. Она была молода, тело полноватое, лицо круглое и все в черных оспинах. Вторая, старшая женщина была безоружна. Одни кости и сухая кожа, она казалась умирающей. Костяной выступ бровей под почти белыми волосами, глаза сокрыты глубоко, каждый светит подобно далекой холодной звезде.
Рент осторожно сел. — Саэмды, — произнес он.
Старуха оскалилась. — Сай Имас хеди.
Он смотрел недоумевающе.
Молодая породила низку иноземных слов, тон казался Ренту презрительным. Однако он восхищался красотой ее языка, подобного песне. Он улыбнулся ей.
Мужчина издал нечто вроде смешка, добавив несколько столь же мелодичных слов.
Круглолицая надула щеки, замолчав.
— Сай Имас хеди, — повторила старуха медленнее. — Народ Холодных Морей, дитя Тоблакаев.
Помня слова Дамиска, он ответил так: — Я Рент, сын Карсы Орлонга, и я приветствую вас.
Трое замолчали, словно оценивая его дерзость. Затем старуха заговорила снова. — Я одна понимаю нати. Но имя твоего отца ведомо всем. Мы слышали о тебе, божий отпрыск Серебряного Озера. Не думали, что тебе позволят жить.
— Я убежал, — сказал он, пожимая плечами.
— Ты слаб.
Рент кивнул. — Не чувствую себя сыном бога.
Молодая снова заговорила, резко и пренебрежительно; тем временем мужчина в маске отошел и начал обходить место, вынимая из колчана длинную зазубренную стрелу. Девушка, закончив, опустила дротик и сняла с пояса метательную петлю.
— Они тоже хотят меня убить.
— Нет, — ответила Ренту старуха. — Но здесь опасно. — Она подошла и села напротив. Из мешка выложила сухое мясо и обожженные куски какого-то сала. Затем предложила водяной мех. — Во времена до крушения мира это было островом во льдах. Не пей много, иначе взбунтуется живот. Теперь ешь, медленно, ага. Остров, божий отпрыск, созданный из шкуры мира, сделанный убежищем — или тюрьмой. Иногда убежище делается прочнейшей из клеток, если тебе не хочется пробовать на крепость прутья. — Она помедлила. — Здесь обитают Жекки, думают, что защищены от крушения мира.
— Не знаю, кто такие Жекки, и никого тут не видел.
— После крушения мира лед умирал и много раз возрождался. Во времена без льда мы нашли их, узнали, что это Жекки, и охотились на них.
— Они пасутся стадами?
Улыбка обнажила слишком большие плоские зубы, сточенные и в пятнах. — Нет, божий отпрыск, не стадами. Они охотники, как и мы, пожиратели мяса. Наши воины должны испытать себя против Жекков.
— Почему?
Вопрос заставил ее смутиться. — Жекки нам враги.
— Но почему?
— Так было всегда, — сказала она, явно рассердившись.
— И вы убили всех?
Старуха села прямее, губы сжались, глаза похолодели сильней.
Мужчина в маске вернулся и присел на корточки, лук на коленях, стрела наложена и направлена почти на Рента. — Тэф син верал. Наллит.
Рент понял, что маска сделана не из костей — из кусочков панциря черепахи.
— Ихм фаль э'раф, — бросила карга. Резко махнула на Рента рукой. — Сай г'нат Тоблакай.
Мужчина смотрел на него — Рент различил в щелях маски блеклые глаза, суровые и не моргающие. Затем воин встал, сказал что-то молодой женщине, не получил ответа, пожал плечами и ушел в сторону.
Старуха издала невеселое хихиканье. — Божий отпрыск, ты ищешь своих.
— Теблоров. Да.
— Они ждут тебя?
— Не знаю. На что это похоже, когда тебя ждут?
— Не думаю, что ты узнаешь. С тобой был еще один — где он?
Рент покачал головой.
— Мы охотимся и за ним. Убил слишком многих из нас. Найдем и убьем. Ты будешь рад? Надо бы. Он оставил за собой кровавый след. — Она забрала мех и остатки пищи. Медленно встала. — Ты умрешь на этом древнем острове. Отец был беззаботен, он бросил тебя. И мы не хотим заботиться. Иные ручьи текут недолго. Иные ручьи умирают сами по себе. Но от тебя еще может быть польза.
Они оставили его, ушли не оглядываясь.
Рент снова устроился спиной к валуну. Еда и вода, верно, но не дружба. Однако казалось, что один его друг выжил. Дамиск. Куда-то убежал, может, на этот "остров" из голого камня. Если получится, он его отыщет. Старая карга может думать что хочет. С Дамиском рядом выживет и Рент.
Издалека донесся какой-то вопль. Рент встал и поглядел в ту сторону, куда ушли саэмды. Ничего не увидев, свет луны стал тусклым. Движение? Быстро движущиеся сгустки тьмы?
И тут показались две фигуры, они бежали к нему. Одна хромала, затем упала, и через миг как будто мрак поднялся и облепил ее, затягивая в себя. Снова вопль чистого ужаса, ближе, от той, что еще была на ногах.
Дротик пропал. Ее лицо было искажено, залито кровью.
Он смотрел, как она приближается. Некий инстинкт заставил его вытащить малазанский нож.
Что-то скакнуло слева, высотой по плечо, длинное, черное пятно во мраке. Рент закричал, предупреждая, и рванулся к ней.
Слишком поздно. Пятно ударило ее сбоку, заставив кувыркаться, будто сломанную куклу. Тварь встретила ее на камнях. Челюсти сомкнулись на бедре, и женщину замотало из стороны в сторону под жуткий хруст костей.
Рент понял, что бежит к ним. В голове было пусто, но казалось, он просто разрезает ночной кошмар до странного равнодушно, без признаков страха и паники.
Углом глаза полукровка уловил новое движение и развернулся.
Волк врезался в него, рычащая тьма, клыки и мех. Он пошатнулся, большой палец левой руки как-то очутился в пасти зверя, оттягивая голову и челюсти от горла, пока челюсти не передвинулись, поймав палец меж коренных зубов, дробя.
Боль пламенем охватила руку. Он сам ответил рычанием, и нож стал раз за разом вонзаться в грудь зверя. Три, четыре, пять, кости фаланг колотятся о пропитанную кровью меховую шкуру.
Волк повалился на бок.
Едва он выпрямился, второй волк ударил сзади, подпрыгнув, чтобы сжать зубами шею.
Удар заставил его упасть на четвереньки, тяжесть зверя прижала животом к камням.
Извиваясь, Рент вывел нож выше головы. Угодил в глазницу и вонзил что есть силы. Челюсти сжались на шее — и обмякли. Рент столкнул труп и вскочил на ноги. Побрел к волку, который еще терзал юную женщину.
Еще двое напали с боков, чуть сзади. Идеальная одновременность. Челюсти сомкнулись на плечевых костях, терзая, грызя плоть. Звери пытались повалить его.
Но Рент выпрямился сильнее, поднял руки. На миг оба волка повисли в воздухе. Левая рука вдруг ощутила лапу зверя. Рент согнул ее, пока не сломалась, и зверь отпустил его, воя от боли. Забыв про второго, Рент повернулся и схватил зверя за глотку, а колено тяжело опустил на хребет. И потянул голову назад, пока шея не сломалась с сочным хрустом. Он осознал, что почему-то плачет. Сжал свободную руку в кулак — лишь обгрызенный палец остался снаружи — и приложил второго волка могучим ударом в брюхо.
Жидкость брызнула на кулак, волк словно обернулся вокруг костяшек. Челюсти разжались, зверь задергался.
Рент вогнал ему нож в затылок, так, что острие прошло в камень. Удар заставил железо зазвенеть колоколом, рука онемела. Он выпустил рукоять.
Обернулся к волку, что напал на женщину, и понял, что зверь его разглядывает. Бока были окровавлены, из груди торчал костяной нож. Юная женщина неподвижно лежала рядом.
Рент смотрел в горящие уголья-глаза.
Потом зверь медленно сел и тут же повалился набок, тяжело дыша, челюсти раскрылись, высунулся слюнявый язык.
То и дело глядя на него, Рент подошел к женщине. Она стала мешаниной порванной плоти, но лицо осталось нетронутым, глаза закрыты. Казалось, ей хорошо в смерти.
Рент помнил, что не особо нравился ей. Но опустил руку, нежно убирая светлые волосы со лба.
Послышалось кряхтение и влажный кашель и Рент обернулся — а волк, понял он, уже не был волком, но огромным волосатым мужчиной, грудь колесом. Он медленно садился, широкой ладонью вытягивая нож из ребер. Глаза — еще звериные, горящие — смотрели на Рента. В залитой кровью бороде блеснуло белое. — Ты был наживкой, значит. Дураки.
Мужчина говорил по-натийски, но с необычным акцентом. — Наживкой?
— Хотели разойтись, оставив тебя в центре. Думали, мы сочтем тебя легким мясом. А они нападут на мирно жующих.
Рент потряс головой. — Они были добры ко мне.
— Звуки разнеслись далеко, — сказал мужчина, сплюнув кровяной сгусток. — Ты ведь не понимаешь их язык, да? Язык Имассов. А мы понимаем, когда перетекаем. Наши уши очень хороши. — Он небрежно кивнул на мертвую женщину. — Ее идея.
Рент смотрел в милое круглое лицо. Оспины оказались каким-то видом татуировок, оставивших выступающие рубцы. — Словно мы напали бы на Тоблакая, — говорил мужчина. — Не могу представить, какое существо в треклятом мире было бы труднее убить.
— Но вы напали, — заметил Рент.
— И ты доказал правоту моих слов.
Рент выпрямился. Он истекал кровью отовсюду, голова кружилась. — Думаю, я умираю.
— Сомневаюсь.
— А ты? Умрешь?
— Пятеро из моей шестерки погибли, четверо от твоей руки, Тоблакай. Задето легкое. — Тяжелые брови сошлись, и он сказал: — Нет. Но выздоровление займет время. То есть, — глаза прищурились, — если ты не решишь добить меня.
— Не люблю убийств, — сказал Рент. — Устал, хочу спать. Но тогда ты сможешь убить меня.
— Не буду. Я слишком увлекся. Оставил бы Имассу мне, и сейчас мы сидели бы у костра, пили крепкий чай и делились небылицами.
— Небылицами?
— Ты юн. У тебя не может быть правдивых историй. Что до меня… тоже без гарантий. Итак, Тоблакай, когда ты решил, что не любишь убивать?
Рент подумал. — Сейчас, кажется. Да и раньше не убивал.
Мужчина помолчал и крякнул. — Я Говер, владыка Черных Жекков. Путешествую к Тоблакаям, неся предложение. А ты?
— Рент. — Он помялся и добавил: — Бастард Карсы Орлонга. Иду к Теблорам, то есть, похоже, к твоим Тоблакаям.
— Доставляя предложение?
— Нет. Скорее ища приглашения.
— Не будем убивать друг друга, Рент. Сон звучит гораздо приятнее.
Рент сел куда быстрее, чем хотел.
— Вижу, ты совсем юн, Рент. — Голос Говера доносился издалека. — Горе врагам твоим, когда вырастешь. — Кажется, он засмеялся, но звуки пропали вдали, когда тьма сомкнулась, унося разум Рента в небытие.
Когда-то Дамиск был солдатом. Ему не особенно понравилось. Затем стал следопытом для работорговцев. Тоже мерзкое занятие. Затем он был проводником для дюжины сектантов, поклонявшихся телу под каменной плитой. Та затея его чуть не прикончила. Нужен особый тип души, понял он, чтобы выполнять чужие приказы. Таких людей немало. На деле их больше всего.
Другую ступень занимали те, что любят отдавать приказы, и по большей части это были опасные идиоты. Резоны их зачастую были сомнительны — обычно амбиции и жажда власти — и такие ценили себя лишь тогда, когда им удавалось наступить на чужую шею. На деле Дамиск не мог припомнить вождя, которого не хотелось бы убить или, по меньшей мере, измолотить в котлету.
Очевидно, ему не везло. Хорошие лидеры существовали… где-то. Люди, видящие в своем положении служение, ответственность и даже тяжкий долг. Он мог бы пойти за таким… точнее, мог бы пойти лет десять назад. А сейчас он, похоже, стал слишком старым, и терпение износилось как кожаная одежда.
Его стиль охоты требовал одиночества. Одиночество было ему последним прибежищем, путем смотреть на мир спокойно, а не проклинать его с каждым вздохом. Но одиночество имеет свою цену.
Саэмды загнали его на север, на два дня и три ночи; за волнистое плато голого камня со следами льда, к самому краю болот. Он убил с полдюжины воинов, и дважды думал, что стряхнул погоню — только чтобы обнаружить сзади новую банду загонщиков.
Чуть слева поднимались первые пики горной гряды, что идет на запад до океана. Однако до них оставались дни пути. А впереди была путаница болот, которых он пытался избегать весь день: низины с черными прудами, полосы деревьев по колено ростом и похожие на ребра скалы, и топкие луговины над заиленными протоками. Высокие островки грязи и тростников, в центре каждого обломанный ствол, столь древний, что стал тверже камня. Москиты и оводы вились тучами, ласточки ныряли к ним за добычей.
Южнее валуны и расщелины плоскогорья давали защиту, но последние тысячу шагов он брел по открытому месту, неровным камням, постепенно спускавшимся к краю болотины.
На плоскость вышли пятеро. Его преследователи.
Зайти в болото значило оказаться по пояс в ледяной воде, едва ли не на четвертом шаге. Саэмды могли встать на расстоянии, утыкав его стрелами, будто лося в трясине.
В колчане болталось семь стрел, легких, для фазанов. Стрелы более тяжелые остались в телах врагов, скорость преследователей не давала времени их извлечь. Он наложил одну и потрусил на запад, у самого края болота.
Шаги стали медленными. Он переутомился, им двигало лишь тупое упрямство, отказ сдаться легко. К тому же за пределами болот было что-то странное, загадка, терзавшая разум. Северный горизонт плыл, мерцал, отбрасывая там и тут ослепительные искры, но их было слишком мало, чем если бы там лежал голый лед. Тогда весь горизонт светился бы солнечным пламенем. Но было не так.
Пока охотники приближались, расходясь, Дамиск снова и нова всматривался в далекий север. Он мог бы поклясться, что золотые вспышки передвигались.
Но внимание его было отвлечено чем-то иным, впереди. Невысокая груда наклонных столбов поднималась посреди низины, словно обрушенный монумент. Сооружение даже с двух сотен шагов казалось большим, как крепость, каждый монолит в три человеческих роста. Они тянулись к небу, наваливаясь один на другой, без намека на строгий порядок. Тут словно сама скала буйно выбросила к небесам свои недра. Место казалось не природным, но и не планомерно собранным. Да ладно. Оно казалось подходящим для обороны, если он сумеет добраться и сделать наклонные столбы укрытием.
Саэмды явно видели то же самое, так как прибавили в скорости. Двое несли луки, у остальных были наготове дротики. Им не нужно было обгонять его. Стрелы бьют на семьдесят шагов, но он сможет уворачиваться, пока их видит. Дротики на сорок шагов; но стрелы и дротики вместе его повалят. Пот залил глаза, он бежал на глиняных ногах, пытаясь оценить расстояния.
Не успеет.
Готовя стрелу, Дамиск выждал момент, когда никто из саэмдов не смотрел прямо на него, и пустил ее по высокой арке.
Когда стрела упала в двух шагах от ведущей охотницы, саэмды разбежались, Дамиск слышал крики тревоги. Стрелы на птицу тонкие, с узким оперением, должны проходить между ветвей, потому их трудно заметить. Тем хуже, что он промахнулся. Он подготовил другую, хотят стрелять не имело смысла: саэмды были наготове.
К удивлению Дамиска, преследователи замедлялись, зачем — то кричали ему и махали оружием. Он не знал языка, как и они наверняка не поняли бы его. Ведущая начала делать жесты ножом, как бы перерезая ему глотку.
Дамиск повернулся к каменной груде. Не более тридцати шагов. Как он не заметил времени? Теперь схожесть с павшей крепостью была сильнее, хотя он не видел кирпичей и блоков. Однако различил иное. На скошенные камни были натянуты какие-то шкуры, повсюду черные пятна крови. Он видел и тучи мух вокруг здания. Меж двух массивных глыб обозначился темный проход.
Шкуры оказались кожами мужчин. Саэмдов. Он видел целые тела с руками, ногами, ладонями и подошвами — даже пальцы на местах. Белесые волосы скальпов качались вокруг устья пещеры, камни были усыпаны осколками тысяч костей.
Дамиск оглянулся на саэмдов. Он понял жесты женщины-вождя. Она обещала быструю милосердную смерть, подобающую достойному врагу. Дикари застыли в пятидесяти шагах. Оружие было опущено.
В нарастающей вони Дамиск уловил и мускус волка.
Жекки.
— Ах, чтоб меня, — шепнул он. — Смерть с любой стороны. — Но в груди еще пылал упрямый вызов, едва он вспоминал о клятых саэмдах. Предложить быстрый нож было любезно, но тогда кто-то будет носить у пояса его скальп. Мерзость. "Отдам трофей Жеккам. Пусть моя кожа украсит скалы".
Он послал саэмдам грубый жест и развернулся, идя к груде камней.
В устье пещеры мухи почти оглушили его гудением. Дамиск видел путь, спускавшийся в непроглядную тьму, скала была истерта ногами, лапами или на чем тут ходят. Он замер, пытаясь понять, сколько столетий требуется, чтобы глубоко протоптать и отполировать камень. Издалека он счел столбы выбросами местной породы, но это оказалось не так. Глыбы не были черным базальтом с прожилками молочного кварца, нет, они были тускло-зелеными, морщинистыми и скользкими на вид. Они казались массивами серпентина или даже нефрита.
Мысль заставила его грубо рассмеяться. Перед ним было неисчислимое богатство.
Из глубины пещеры смеху ответил приглушенный рык.
— Да, — сказал Дамиск громче. — У тебя новый гость. Очередной дурак, чтобы ободрать, снять скальп, сожрать и так далее, хотя я плохо улягусь в твоем желудке, Жекк. Горький и старый, это я, Дамиск от Серебряного озера.
Наружу выплыл женский голос: — Значит, не новый юнец-Имасс в поисках славы.
— Остаться в живых, вот что славно.
— Дамиск от Серебряного озера, твою тень отяготили духи сломленных Теблоров. И бесчисленных зверей. Вижу и других, твоего рода. Все погибли от твоей руки.
Потрясенный Дамиск облизнул сухие губы. — Ни один Теблор не умер от моей руки.
Пауза. — Они не согласны.
— Это были… рабы. А я лишь делал свою работу.
Тяжелый вздох, слишком тяжелый, чтобы принадлежать одному существу. — Поразительно здравая защита. Лишь цепи, не убийство, руки чисты. Упрекнуть не за что.
— Не думаю, что ты из Жекков, — сказал Дамиск.
— Да? Кто же я?
— Теблора.
— Придет ли день, Дамиск от Серебряного озера, когда ничтожность воображения уязвит тебя самого? Не сегодня ли это случится?
Он скривился. — Меня оскорбляет устье пещеры.
— Ты остроумнее, чем сам считаешь, — сказала она сухо. — Для нас обоих всё, что протекло пред каменным оком Азата, едва ли постижимо. Думаю, даже бог отшатнется от воспоминаний этого места.
— Дом Азата? Их находят в городах, они сделаны из камня и кирпича. Эта груда обломков — не Дом Азата.
— Будем спорить? Почему бы. Так давно… Нет, Дамиск от Серебряного озера, это не Дом. Это Оплот, такой, какие строили до первых селений. Этот принадлежит Жеккам, и по праву, ведь они так и не выучились строить дома. Или селения.
Сухой тон превращался в насмешку.
Дамиск оглянулся на оставшихся снаружи саэмдов. Все пятеро присели на корточки. Похоже, делили пищу. Если как-то удастся избежать смерти внутри, его ждут снаружи. Долго ли они будут ждать?
— Мне нужно сесть, — произнес он.
— Твоя смелость впечатляет. Внутри ты найдешь камни, грубо отесаны, но подойдут для твоей нужды.
— Если войду в твое обиталище, — ответил он, — позволят ли мне выйти?
— Зависит от того, долго ли ты хочешь гостить.
— А если отвечу: недолго?
— Тогда, пусть ты ухитрился глубоко меня обидеть… ладно, даже тогда. Да не скажут, что моя шкура в старости стала тонкой. Что ж, тебе будет позволено выйти в любое время. И положиться на милость охотников — саэмдов, что бродят вокруг моих границ.
— А если я испытаю их терпение?
— Против моего? Как я сказала, рискованно оставаться здесь слишком долго.
— Меня сведет с ума бурчание твоего брюха?
— Наш торг уже начинает утомлять. Садись на треклятый камень или нет, Дамиск. Входи или останься там. Или залезь на самый высокий столп Оплота и сиди там.
Дамиск склонил голову набок: — Самый высокий? Зачем бы?
Долгая пауза. — Ну, чтобы избежать самых кусачих мух.
— Последний вопрос, — не унимался Дамиск. — Прости, но если я сяду на камень, то увижу тебя?
— Еще не решила.
— Но хотя бы назовешь свое имя?
— Оно для Жекков, ты понял, и его трудно передать вашим языком. Но я получила несколько прозваний, там и тут. Думаю, больше всего мне нравится имя Сука-Война.
И она засмеялась — звук потряс Дамиска до мозга костей. Однако она назвала его смельчаком, провоцируя это доказать. Вернув стрелу в колчан, он торопливо снял тетиву и вошел в темный спуск меж камней.
Валуны были выложены грубым полукругом, каждый едва обработан, чтобы сделать сидения. В десятке шагов, почти в полном мраке, был широкий пьедестал в окружении овальных камней, косо выросших так, что почти сплетались наверху. Это было подобие трона, но сделанного не для двуногих — пьедестал не имел спинки, холодный поток говорил, что сзади него провал.
У подножия пьедестала лежала белая волчица, изумрудно-зеленые глаза с любопытством следили, как он садится на ближайший камень. "Сука-Война. Ах, теперь вижу". — Как слова исходят из этих челюстей?
— Нет нужды, — сказала она резко и ясно, словно говорила сама пещера. — Слова мои атакуют барьеры твоего ума, сметая всякое сопротивление, и расцветают в черепе по моей воле.
Он хмыкнул. — Я удивлялся твоему знакомству с натийским языком.
— У склада твоего удивления низкий потолок, Дамиск от Серебряного озера, — ответила она. — Как насчет этого древнего храма? Давно забытого звериного трона? Как насчет бесчисленных поколений, что некогда преклонялись здесь, почитали священные покои? Как насчет ледника, что однажды осадил храм — его скрипящая тяжесть громоздилась столь высоко, что поглощала горы, но не могла победить груду покосившихся камней? Ты даже не удивлен моему присутствию здесь, где я провожу годы, и одиночество мое нарушено лишь юными идиотами-Имассами, чья ненависть так стара, что забыла о преступлении, ее породившем? И чье же было преступление? Не Жекков, уверяю тебя, а мне лучше знать, я была там в момент события.
Дамиск сказал: — Я лишь стремлюсь к взаимопониманию, Сука-Война. Но твои идеи не так здравы, как тебе кажется. Удивляться не всегда значит выражать удивление.
— Педантизм — не добродетель, — возразила она. — Скорее порождение малого ума, до смешного приверженного навязчивой точности. Я отвечала твоему удивлению честной и свободной игрой, поэтическими экскурсами. Но нет, этот человек желает сидеть на камне и бормотать по-натийски такую заумь, что я теряю дыхание.
Он молчал, чувствуя себя слишком слабым.
— Ранены чувства, ох мой милый.
Мех и гниющее мясо сделали жгучим даже холодный воздух пещеры. Он различил вой ветра, что вырывался из глубокой пропасти за троном — словно голоса тысячи плакальщиков. Разумеется, люди гибли от его руки. Он же был солдатом. Работал на рабовладельцев. А сейчас его гонят саэмды, которых Сука назвала Имассами — что, если они действительно Имассы? Хотя бы эти не из ходячих мертвецов. Целые народы могут заблудиться в большом мире. Блуждать, пока их не найдут; вот тогда начинаются проблемы.
Неужели Жекки прогнали саэмдов на юг? Он снова подумал о том, что увидел на горизонте. — Ах, — сказал он вскоре, — советуешь не задерживаться надолго. Внушала мне залезть на самый высокий столб храма. Тут причиной не мухи.
— Я послала пару намеков, — пробормотала она.
— Тающая мерзлота. Новые болота. Будет наводнение.
— Слабо сказано, Дамиск от Серебряного озера. Приходит пора и мне покинуть это место.
— Куда пойдешь?
— Жекки могут не знать, как строить дома и жить в селениях, но они не глупы.
— И еще они не рыбы, — согласился он. — Ты поведешь их к безопасности?
Ее смех был лаем, вырвавшимся из горла лежащего зверя, затем зверь встал и поднял голову.
Дамиск отпрянул. Она была размером с лошадь.
— Безопасности? — спросила волчица. — Вспомни мой титул, глупец.
— Война? С Малазанской империей? Так кто здесь глуп?
Волчица потянулась. — Оставайся на ночь, Дамиск от Серебряного озера. Отдохни.
— А саэмды снаружи?
— Не моя забота. Кто знает, вдруг они увидят меня и решат, что ты мертв. Полагаю, так ты избавишься от их осады. Берегись юга и даже не думай идти назад, к озеру. Между тобой и ним десять тысяч саэмдов.
— Десять тысяч?!
Она заворчала. — Имассы плодятся как мухи, текут наружу, потому что рухнули стены льда. Итак, ни юг, ни восток. Разумеется, север тоже.
— Я уже шел на запад.
— Тебя там ожидает смерть, Дамиск.
— Ты не оставила мне настоящего выбора.
— Не обязана тебе что-то предлагать. — Сука-Война прошла мимо него.
— Что таится за троном? — внезапно спросил охотник.
Она помедлила, повернув тяжелую голову, скрестив взоры. — Пойдешь тропами Оплотов? Вряд ли это мудро.
— Ты их знаешь? Ты там была?
— Уже давно.
— Почему давно?
— В последний раз едва спасла свою жизнь.
Она прошла к выходу, на миг заслонив почти весь красноватый свет уходящего солнца, и пропала. Вернувшийся поток света слишком напоминал кровь. Дамиск думал о своих жертвах, о мертвецах, что всюду влекутся за ним.
Через миг встал, принявшись изучать пещеру. Он надеялся найти нишу или полость, защищенную от холодных путей ветра. Для осажденного призраками человека он ощущал себя слишком одиноким.
Воздух как будто вращался. Рент был не в центре, но ощущал, как поток несется вокруг искривленного дерева. Вот почему ствол был таким кривым. Он вырос внутри бесконечной спирали энергии.
Поток нежно ласкал его кожу, плечо и руку. Он понял, что лежит нагим на боку, ран нет — бессмыслица, ведь тут были волки. Или мужчина, считавший себя шестью волками, а возможно, так и было — он не просто вожак стаи. Его слова смущали. Они сражались, а потом беседовали, решив больше не враждовать.
Ветер словно коснулся лба мягкой рукой, кожа пошла мурашками. И женский голос сказал: — Закрой глаза и следуй за мной.
Она держала его руку и они пересекали каменную пустошь, но каждая трещина была засыпана тонким песком. Он держал глаза закрытыми, хотя и спотыкался на каждом шагу. Он не помнил, как вставал, как брал ее за руку — или она брала его?
И тут она заговорила. — Опасный поступок — упасть без чувств в устье древних врат. Эта воронка правит течением, влекущим смертные души, но не плоть. Твоя душа вылетела и готова была уйти в иное место — не могла погрузиться в дерево, оно уже заселено. Да, если подрыть корни, можно найти залежи каменных наконечников и каменных ножей, и каждый принадлежал гадающему по костям. Таким образом души были связаны поколение за поколением. Здесь древние Имассы сделали капище, отметив границы валунами.
— Кто ты? — сказал Рент. Ее ладонь была такой нежной, такой теплой.
— Не уверена. Наверное, забыла. Так давно.
— Ты душа без тела?
— Точно. Как хорошо.
— Пленена этими… вратами?
— Да, едва ты сказал, я поняла. Да.
— Давно ли?
— Да. Ты напомнил о течении времени за вратами. Но здесь, между миров, времени нет.
Он думал о сказанном. Они шагали и потоки энергии шептали над ним, то теплые, то холодные. Он крепко сжал веки, считая, что открытые глаза каким-то образом рассеют всё это, даже изгонят женщину, что ведет его. — А где же гадающие по костям Имассов?
— Жекки пришли и всё испортили. Гадающие ныне заперты в кривом дереве, дереве, что прекратило расти и никогда не умрет. — Она помолчала. — Думаю, я их знала. Эти души гадающих. Они рады были петь. Самые прекрасные голоса.
— Если Жекки всё ломают, почему уцелели врата?
— Врата существовали задолго до прихода Имассов. Они нашли их и объявили своими. Энергия не возражает. Она течет, равнодушная к любым притязаниям.
— Эти врата — садок?
— Нет, но, думаю, так же устроены и врата садков. Садки, Оплоты, всё зависит от давних, забытых освящений этих вихрей между владениями.
— Тогда почему ты не ушла во врата?
— Говорю тебе, всё здесь и всё сейчас в этом месте. — Она остановила его. — Теперь медленно преклони колени. Да. Я возьму и другую руку, чтобы вести медленно, чтобы ты не навредил себе.
Он ощутил ее руку, пальцы скользнули по ладони и потянули его вперед и вниз.
Через миг он ощутил нечто, она провела его пальцами, чтобы он ощупал предмет. Шок узнавания потряс его. — Это нож, мой малазанский нож.
— Осторожнее с острием, — предупредила она. — Нежно возьми его за рукоять. Чувствуешь, как прочно он засел, похороненный в камне? Это сделал ты и сделаешь ты. Да, если вслушаться в потоки энергии, услышишь вечные отзвуки. — Она вздохнула. — Вообразите, вогнать нож в твердый камень. Сила владельца не уступит силе железа.
— Какое отношение нож име… — Голос Рента затих. — Я пленил тебя здесь? Ножом? Но как…
— Тогда, теперь, однажды. Ты не можешь видеть и чуять, но железо стало сплетенным внутри. Сомневаюсь, что нож когда-либо сломается. Как и дерево, отныне он держит в себе это безвременное место, эти вечные энергии.
— А ты в них? Твоя душа?
— Думаю.
— Рент крепко сжал нож. — Тогда я сломаю его и освобожу тебя.
— Не сможешь. Но если ты вынешь его, я пойду с тобой. Не лучше ли эта участь? Кровожадна ли я, буду ли наслаждаться каждой нанесенной раной? Каждой жизнью, которую ты заберешь своим оружием?
— Не хочу наносить раны или забирать жизни. Ты будешь томиться жаждой.
— Или нет. Моя память почти пропала. Кем я была и на что похожа. Мои надежды, страхи, любовь, все ушло.
— Тогда, — предположил Рент, — осталось место для нового.
— Но нож держит душу. Я вкушу мир с его острия. Познаю холод и жар, и игру света. Буду купаться в крови.
— Может, я сумею найти другого. Заклинателя, который освободит тебя.
— Доверишь меня рукам чужака?
Рент скривился. Он лишь пытался помочь, но каждый ответ вызывал новые мысли. Он не знал, что делать и что говорить. Мог бы бросить вонзенный в камень нож, чтобы его нашел другой. Но нож принадлежал ему. Малазанский солдат отдал его. Он помнил тот день, то мгновение, всё воспоминание сияло, будто пламя солнца.
"— Что ты делаешь?
Он уворачивался от камней. — Играю с друзьями.
— Это зовется игрой, вот как?
Он кивнул. Губа была разбита и трудно говорить. На груди и спине расцвели синяки.
— Видишь? — Тут он вытянул из ножен большой клинок. — Видишь, как водяные знаки ползут по лезвию, будто волны в пруду? Аренская сталь. Это боевой нож, оружие. Понимаешь? Им не вырезают ложки, не крошат овощи и не режут мясо. Не бросают в древесный ствол. — Нож скрылся в ножнах. — Бери, отныне он твой.
Тяжелые в руке деревянные ножны потерты, изношены, лишь мелкие остатки золотой и алой краски таятся в резных узорах — словно змейки расползлись по всей длине. Навершие гладкое, местами в зарубках и потертостях, рукоять короткая, неуклюжая. — Почему?
— На тот день, когда устанешь от таких игр".
Малазанский солдат. Морпех. Обветренное лицо в морщинах и белых шрамах, глаза как миндалины в черном дегте. Уходит, оставляя Рента с ножом.
Один из дружков побежал за морпехом, клянча и себе нож, или даже меч. Оплеуха тылом скрытой перчаткой руки послала его кувыркаться, лицо стало кровавой лепешкой, а морпех обернулся к Ренту и его ошеломленным дружкам. " — Нож останется у него. Если найду нож в ваших руках, когда вернусь — шкуры сдеру со всей кодлы, потом выпотрошу тех, что вас породили. Дыханье Худа, сожгу всю вашу помойную деревню".
Друзья Рента даже не пытались отобрать нож. Но после того дня камни стали больше. И всё же прошли годы, прежде чем Рент решил, что устал от игр. Фактически решил лишь сейчас.
"Я устал от игр".
Слова пылали в голове, когда он выпрямился. И начал дрожать.
— Узнаю, — сказала женщина рядом.
— Что… что я чувствую?
— Гнев.
"Гнев". Он вспомнил о битве с волками. Тогда всё в нем оставалось спокойным, почти безжизненным. Но теперь он ощущал нечто противоположное. Оно пожирало его, просилось, чтобы его излили наружу.
Когда он пал на колени, женская рука пропала, ведь он крепко сжал кулаки. — Я не… не хочу… так…
— Никогда прежде не ощущал такого?
— Нет! И мне не нравится!
— Гнев — демон внутри нас. Когда он торжествует, приходит разруха. Когда он освобожден, мир впадает в безумие.
Рент плакал. — Они не были друзьями! — кричал он. — Никогда не были друзьями! Они… они били меня!
Когда она коснулась щеки, буйное пламя погасло. Холодная тишина заполнила череп. Дрожь исчезла, тоска стала пеплом. Ошеломленный, он смахнул слезы и понял, что смотрит в бесформенную пустоту. Торопливо повернул голову. И даже с открытыми глазами не увидел женщины. От нее оставалось лишь ощущение холодных, мягких пальцев.
— Я забрала его, — сказала она. — Глубоко в лезвие. Сковала демона. Тебе осталось лишь прощение.
Он содрогнулся от мысли, а затем новая мысль вошла в разум и он сказал холодным, горьким тоном: — Я буду защищать себя.
— Всегда, — отозвалась она. — Всегда.
Нечто в ее тоне заставило его зарыдать снова. Но он лишь присел, схватил обмотанную кожей рукоять и вырвал нож из камня.
— Хорошо, — сказала она. — Теперь снова закрой глаза. Мысленно придай мне форму, будто я стою пред тобой. Я добавлю всё, что нужно. Да, так, и еще.
— Ты прекрасна.
— Да, я плутую.
— Похожа на мою мать.
— Нет, я не как она. Я пришла не заменить тебе мать. И не ищу в тебе любовника. Ты слишком молод. Считай меня сестрой. Сможешь?
Он подумал. Он знал, что у некоторых мальчишек были сестры. Старше или моложе, или двойняшки. — Старшая, — решил он. — Как тебя зовут?
— Не могу вспомнить. Выбери новое имя.
— Тройка.
— Тройка?
Он решительно кивнул.
— Я Тройка. Ты удерживаешь меня очами разума? Хорошо. Кажется, я что-то добавила от себя. Возможно, из того, чем была раньше. Но не вижу в этом пользы. Так что, любимый, подними нож и отсеки мои крылья.
Он видел их, кожистые как у летучей мыши, поднимающиеся за спиной складчатыми пеленами тьмы. Однако они казались вполне уместными. Рент снова всмотрелся в лицо сердечком. И на нем, на высоких ярких скулах был намек на чешую. Вертикальные зрачки на лавандовом фоне изучали его — он никогда не видел прежде таких глаз. — Не хочу, — ответил он.
— Я подозревала, — сказала она тут же. — То, чем я была прежде, уже не обитает в мире. Его время прошло. Мой род ускользнул в тени, а тени умерли во тьме, где пропадают все воспоминания. Если сосредоточиться на прошлом, я смогу разбудить больше.
— Разве это не будет хорошо?
— Может быть и плохо.
— Я не отсеку их, Тройка.
— Очень хорошо. Пока я поймана клинком, для них нет применения — разве что мешать движениям. Я научусь терпеть.
Он вздрогнул. — О. Мое имя — Рент.
Она улыбнулась. — Тартено Теломен Тоблакай. Помню, этими именами описывали твой народ. Вам привычно собирать души. Кажется, ты начал.
Рент озирался. — Уведи меня обратно, прошу. Я оставил кое-кого в беде. — Ему не хотелось думать о собирании душ. Ни за что.
Она протянула руку, и он сжал ее. — Закрой глаза. И мы пойдем по спирали обратно.
Когда-то позже рука ее пропала и он замер, открыв глаза и оказавшись у корявого дерева. Было утро, но воздух на удивление сильно прогрелся. Неподалеку лисица и три ее щенка поедали труп юной Имассы.
Он увидел, что Говер сидит спиной к валуну, следя за зверьками. Два ворона приземлились, осторожно запрыгали к лисам и их мрачной поживе.
Рент искал новую подругу, но ее не было, даже в разуме. Однако он держал нож — неужели ее душа действительно внутри? Или всё лишь приснилось ему?
— Чудный трюк.
Рент нахмурился. — Что?
Покрытая бурой коростой рука слабо поднялась. — Пропасть на два дня и вернуться исцеленным.
— Тут воронка.
— Ох, да знаю. Она опасна. Почти никто не возвращается. Хотя иногда возвращаются куски. Воронки. Мы, Жекки, обычно избегаем их, мы осторожны по натуре. Скажу, что обучающий избеганию ритуал начинают именно с панического бегства, с диких криков ужаса.
Рент подошел ближе к крупному волосатому мужчине. Он видел, как тот страдает. Хотя раны на теле закрылись, из них еще сочилась кровь. Губы потрескались и потемнели. — Воды нет, — сказал Рент. — Может, я смогу найти.
— Я вполне исцелился. Если не унесу задницу сейчас, могу не унести никогда. К тому же любование, как жиреют звери, только нагоняет голод. Что бы ты ни слышал о Жекках, мы не привычны есть плоть Имассов. Если получаем выбор. — Он начал подниматься, кряхтя и ругаясь.
— Поблизости его другие Жекки?
— Надеюсь, нет. И если не повстречаю ни одного в ближайший год, сочту, что меня благословили все духи неба, земли и моря. Быть владыкой означает готовность принять вызов любого претендента; сейчас же меня забьет даже малыш-саэмд. Погремушкой.
Рент спрятал нож. — Хочешь, я помогу идти?
— Сей ребенок наделен неистощимым умением оскорблять. Стану ли терпеть бесчестие? Что, если кто-то нас увидит? Нет, ты предложил невозможное. Пойду сам или умру.
Он сумел сделать три шага, прежде чем упал без сознания.
Рент взвалил Говера на плечо. Встал лицом туда, где полагал запад, и двинулся в путь.