— С чем пожаловали? — хмуро спросил Александр.
— К тебе пришли, дорогой. Смутные времена настали, — отозвался один из них, самый высокий, с гнилыми зубами, Тимур.
— С чего вы взяли? Скоро все заработает, все в норму придет…
— Нет, дорогой, не заработает. Нам Наиль все рассказал. Да и сами чувствуем, кровью в воздухе запахло, страшно, — Саша с недоверием посмотрел на заросшие щетиной рожи. Кому из них страшно?
— Мне страшно. Мусе страшно. Магомеду страшно. Всем страшно, — продолжал Тимур. — К тебе идем. Ты сильный. У тебя меч есть.
Сашка дернулся при этих словах, ожидая дружного смеха, прикидывая, как и кого начинать рубить. Но в карих глазах не было насмешки. Было чуть неуверенности, была капелька наглости, еще там притаился страх — глубоко запрятанный, крепко запертый, готовый выплеснуться в любую минуту. Глаза бойцов перед боем. Эти не подведут, понял Саша, эти везде пройдут, сами лягут, и других с собой заберут.
— Ладно, — решился он. — Оружие вам дам. Боевая задача на сегодня непосильная. Десантура на нас наехала, а их целый полк. В ближайшие дни необходимо уничтожить. Начинаем сегодня, сейчас.
— Сашок шутит? — изумленно спросил Руслан.
— Искандер не шутит, — вмешался в разговор Наиль. Он посмотрел на чеченцев, каждый из которых был выше татарина на голову, а Тимур — на две, и улыбнулся своей фирменной улыбочкой. Александру показалось, что небритые рожи осунулись, вытянулись от этой улыбки. У него самого по коже мурашки побежали. Черт знает этого Наиля! Зарежет с улыбочкой, как барана, даже не успеешь понять — чем не угодил. Десять лет Саша знал этого человека, и только сейчас начал понимать — кто он на самом деле.
И все равно Наиль кажется сущим младенцем по сравнению с Ним.
— Он идет, — выдавил из себя Саша.
А чечены уже и сами чувствовали, крутили беспокойно головами, и усмешка намертво вдавилась в застывшие губы Наиля, только люди с полными мешками продолжали ходить по двору, разгружать грузовик, еще не чувствуя, не понимая — все напрасно. Это было похоже на приближение бури. Словно где-то вдали рокотал гром, усиливался ветер, свежело и с неба несло водную пыль. Но ощущение, и Александр только сейчас это понял, не было физическим. Оно было сознательным или даже подсознательным. Словно Он отвлекся от грозных и непонятных мыслей, и думал о них, изучал, копался в настроении, сопоставлял ощущения каждого. Выворачивал сознание наизнанку, точно наволочку, не выделяя никого, заставляя чувствовать, как слаб человек перед стихией, перед Его всё подавляющей мощью.
Он появился неожиданно, как всегда, словно соткался из воздуха или спустился с небес. Стоял так близко — метрах в двадцати от Саши, всегда можно попробовать, проверить, кто быстрее — ты или Он? Но проверяют ли мощность атомной бомбы, взрывая ее в лаборатории? Или ядовитость нервно-паралитического газа на группе ведущих химиков? Кучность стрельбы — стреляя себе в ногу?
Они просто смотрели и изучали друг друга. Человек и сверхчеловек. Отец и сын. Создатель и подобие. Замерло все, даже ветер утих, казалось, что облака больше не бегут по небу, застыли на месте, и только там, глубоко внутри — решается судьба каждого, но в первую очередь этот совершенный, стопроцентно и безотказно работающий мозг обдумывает простую задачу с одной переменной, с разными знаками. Жить или не жить Александру? Достоин или нет? Неважно — как, зачем, почему. Важно только одно слово, даже два — через черточку: или-или…
Гаврила прошел мимо замершего Сереги Шпакова, не взглянул. Сашка мысленно утер пот со лба. Если бы Гаврила хотел — он бы начал убивать прямо сейчас, не растрачиваясь на эффектные появления. Нечего боятся грома — молния уже сверкнула. Хотя почему — «хотел», почему в прошедшем времени? Может он хочет, сейчас, в настоящем? Может он — захочет в будущем?
— Людмила? — спросил Гаврила. — Хорошая девочка.
Сказал и поднял на руки, нежно, бережно, видно, как с удовольствием вдыхает запах ее кудряшек.
— Мама работает? — спросил он.
— Поставь! Поставь на место, — сказал Александр, а потом понял, что сказал шепотом.
— Поставь на место, — сказал он громче, срываясь в фальцет. — Это моя дочь!
И он пошел, с трудом заставляя себя делать каждый шаг, но с каждым пройденным метром укрепляясь в мысли, что делает все правильно. Любое животное защищает свое потомство. И он тоже должен, но не думать, а защищать. Меч взлетел над головой, смерть стояла так близко, но со всего маху Саша ударился в прозрачное препятствие. Словно воздух обрел жесткость стекла, или стекло — прозрачность воздуха. Напрасно Саша упирался ногами, рубил направо и налево — оставшиеся три метра до Гаврилы он пройти не мог. Его удерживали, словно собаку — палкой, или цепью. Все равно чем, не понятно — чем… Может быть, просто взглядом, но Гаврила даже не смотрел в его сторону, поставил Люду на землю, прошел мимо повалившегося в бессилье Александра, подошел к Наилю. Улыбка сошла с лица татарина, и само лицо сделалось белым, словно лист бумаги.
— Разберешь и соберешь патрон. Снова можно стрелять, — сказал Гаврила.
И снова — шагает по двору, но не слышно шагов, хоть затаилось дыхание, и чувствуешь, как тикают часы на запястье. Только перед тем как исчезнуть, Гаврила вспомнил о Шпакове:
— Андрей, побольше внимания к Чжао, — стоит, молчит, выжидает.
— Я… хорошо, — пробормотал Шпак, и крупные капли потекли по виску, по щеке, по подбородку. Устал Серега, много сегодня работал, пот течет градом.
— Какой длинный день, — пробормотал Саша, выплевывая изо рта пыль. — Он ушел? Ушел?
— Ушел, — срывающимся голосом сказал Шпаков. — Зачем приходил? Что хотел?
— Вот так, Серега, вот так, — бормотал Саша, с трудом поднимаясь с земли.
— Ну что, бойцы, будете против такого воевать? — обернулся Александр к чеченам. Те тоже стояли — белее белого, кажется, что курчавые волосы на голове Тимура шевелятся.
— Нельзя его бояться, — бормотал Саша. — Бояться своих надо. Объявят войну, нас всех под ружье поставят, идите, сражайтесь за мать и отечество. Срать я хотел на отечество. Сам бы передушил, сволочей. Он всех положит, правых, виноватых, под гребенку. А я не хочу, не имею право их слушать… У меня своя жизнь, не дам запихнуть в мясорубку. На хрена мне их памятники и вечная память… Всех урою, гады, паскуды… паразитов к ногтю… никого не оставлю, чем угодно клянусь…
Саша стоял, покачиваясь, не в силах отойти от нервного напряжения, еще не до конца веря, что жив. Но при чем тут Наташа? Почему этот белокурый урод вспомнил про Наташу? С ней что-то случилось. Они не говорят просто так.
Саша поковылял к грузовику, влез на подножку. Поискал глазами в толпе хоть кого-нибудь.
— Наиль!
Татарин уже отошел от увиденного, на белое лицо возвращался румянец, неуверенная улыбка тронула губы. Заскочил мягким прыжком в кабину, вжал правую педаль в пол…
— Гони, Наиль!
Наташу они нашли в роще. Жена мирно спала, свернувшись калачиком, укрывшись курточкой.
— Наташа, лисенок мой, что случилось? — голос Саши срывался в истерику.
Она приподнялась, сонная, с длинным рубцом на щеке, мягкая, теплая, большие карие глаза смотрят с неподдельным удивлением.
— Чего ты? Да перестань, ну, не трогай, — отбивалась она, когда Саша полез под куртку, ощупывая, больше желая убедиться, что все на самом деле хорошо.
— Ничего не случалось? Как ты себя чувствуешь? — не успокаивался муж.
— Да нет, на солнышке пригрелась, вот и заснула, — сказала она недовольно. — Мне такой сон снился, а вы меня отвлекли.
— Гаврила приходил. Сверхчеловек наш переделанный. О тебе говорил. Следующим рейсом домой поедешь, — объяснял Саша, поглядывая на Наиля, а тот, недоверчиво втягивая воздух, водил стволом автомата — вправо-влево, вверх-вниз.
— Что чуешь? — нетерпеливо спросил Александр.
— Ничего нет, — глухо отвечал татарин. — Был он здесь, теперь ушел. Опасности нет. У меня, Шурик, поверь, на такие вещи шестое чувство есть…
И Саша поверил. Сначала — оттого, что его назвали Шуриком, и еще потому, что Наиль и в самом деле чувствовал опасность. И если говорил: «не пойдем туда» — его стоило слушаться. По первой они не верили, смеялись, а потом привыкли. Особенно когда их «под орех» разделали чуть ли не в центре города. Говорил тогда Наиль, что пиво лучше пить «вон там, в теньке, пойдем от этих фонарей, к шайтану их»; но не послушали, ржали как дикие кони, а когда десятеро молодых «волчат» с дубинками заявились — не до смеху стало…
— И мне снилось, что ваш Гаврила приходил. Он… — Наташа замялась, — точно такой, как ты описывал. И не злой совсем. Добрый, очень. И ласковый…
Александр обернулся к жене. Горло сперло, а грудь сжало раскаленными щипцами.
— Он приходил к тебе? — просипел Саша.
Наташа явно испугалась. Она уже начала подозревать. Чуть заикаясь, она спросила, и в глазах на миг плеснул ужас:
— Так, эт-то, ч-что? На самом деле было? Не сон?
— Он что, с тобой любовью занимался? — Саша никогда не соображал так быстро и отчетливо.
Наташа ничего не сказала, лишь закрыла лицо руками. Наиль встревожено смотрел на друзей. Уж чего-чего, а соперникам-любовникам Саша мог устроить такую бучу… Своего никогда не отдавал. Мое и навсегда…
— Ладно, — проворчал татарчонок. — Дома поговорите.
Александр подошел к Наташе, и хоть внутри все клокотало — обнял жену, погладил по голове.
— Все будет хорошо…
Наташу они завезли домой, Саша сам поднялся до квартиры, не раздеваясь — до кухни, горлышко чайника — к пересохшим губам, открыл холодильник, матернулся, сгреб полбатона, допил теплое молоко.
— Наташ, дай мне еще пару часиков. И поесть приготовь! — крикнул он с порога, и буквально скатился по лестнице, не желая ничего слышать, а тем более — слушать.
— Пешком идем, — проворчал он с набитым ртом. — Грузовик не нужен. На двойки разобьемся. Я и Наиль — впереди.
Город не вымер. Улицы гудели голосами. Необычно не видеть проносящихся машин, не слышать гула моторов, шуршания шин, тока в проводах. Только деревья шелестели листьями, ветер поднимал пыльную поземку, да редкие прохожие жались к тротуарам. Город еще не понял, что произошло, он еще готовился — к свечам в окнах, кострам на улицах, к погромам, к пьяным дракам и разгулу веселья, неестественного возбуждения современного человека, который вдруг оказался не у дел рядом с собственной цивилизацией. Сами по себе мы не можем понять, что в хаосе огней, опутанные магнитными полями, облепленные кучей бумажек, от глупых газет до мудрых книг, вечно ищущие развлечений — в телевизоре, в радио, в музыке, в собственных поступках — мы всегда чего-то ждем. Зарплаты, выходных или понедельника, выздоровления или смерти, автобуса на остановке, любимого телесериала, сна иль ужина, ответа на запрос, реакции на заявление, принятия нового закона о льготах и налогах. Жизнь в ожидании — единственно возможная жизнь большинства. И, устав ждать, вжимая в пол педаль газа, на двухстах километрах в час, кажется, что живешь, по крайней мере, есть чувство, что боль и смерть где-то рядом. Ожидая, мы совершенно теряемся в тех случаях, когда надо — существовать. Отвыкли принимать решения, от которых может зависеть собственное существование. Коллективный разум, коллегиальное решение, общее собрание акционеров и общества любителей трезвости — никогда не наступало время индивидуальности, и вряд ли когда наступит. Мы — общество со своими законами, с неведомым «центральным» мозгом, нас можно стимулировать, но нельзя заставить поступать разумно. Функции разума заканчиваются, когда встречаются два человека. Человек становится членом, руководителем или подчиненным, винтиком. Чем угодно.
Можно ли заставить винтик крутиться в обратную сторону? Сломается ли такая сложная, гигантская машина, Россия, состоящая из ста пятидесяти миллионов сложных и простых деталей? Нет, не сломается, даже не заметит, как наладчик сменит вышедший из строя механизм или датчик, прямо в процессе, прямо на конвейере.
Но мы не на конвейере, думал Саша. Неправы те, кто думает, что общество наше — пирамида, устойчивая фигура, на самом верху президент или царь, чуть ниже — армия и дворянство, прослойка людей с образованием, а потом — рабочие и крестьяне, серое быдло. Но где же здесь место для бомжей и инвалидов? Где место нищих и воров? Они тоже прослойка? Бомж стоит выше или ниже прораба? Что, если все наше хваленое-расхваленое общество стабильно только тогда, когда в самом низу, под всеми людьми в галстуках, в бриджах, в спецовках и робах, еще глубже под ними — копается сотня обоссаных и обосраных бомжей? Государство, благополучие которого зависит от завшивленного старикана?
— Устал? — буркнул Наиль.
— Устал, — сознался Саша.
— Хватит ворон считать, — проворчал татарин, и Саша выкинул все ненужные масли из головы, перехватил удобней автомат, в сотый раз повторяя про себя схему действий: выстрел, на землю, перекатиться, очередь… сменить магазин.
Чем ближе подходили они к центру города, тем оживленней становились улицы. Девочки в туго обтянутых шортиках, молодые люди в очках, с ненужными теперь мобильными телефонами. Романтика, кафе работают при свечах, расчеты ведутся на бумажках, карандашами. Пиво в руках, в зубах зажаты сигареты, смех и пьяные голоса.
Вдевятером, четыре татарина, четыре чеченца и Саша — они похожи на завоевателей, на разведчиков в чужом городе, с автоматами, заброшенными за спину, в черных кожаных куртках по вечерней духоте. На куртках настоял Тимур, сказал, что нечего выделяться.
Не горят фонари, потухла реклама, непривычно, что нет машин — и слишком много молодежи, возбужденной, ожидающей еще большего адреналина в кровь.
— Чего уставился, рожа татарская? — крикнул кто-то из толпы. Человек десять, все накаченные, бритоголовые, как на подбор, такое впечатление, что на одно лицо, как будто кроме белокурых бестий в мир пришли и эти — темные уроды, с пустотой в глазах. Что погнало их на улицы в столь ранний час? Их время приходит ночью.
Им не стоило ничего говорить. Сейчас не ночь, волкам не место на улицах, волкодавы не спят. Пусть бы этот недоразвитый бычок сказал со смехом, с иронией, с матерком, даже с громовым рыком. Как пьяный муж с топором в руке гонится за женой и орет: «Убью, мля, сука!» Ясно и понятно, что хочет просто напугать, научить — по-своему. Есть разница в постановке неопределенного артикля. Есть отличие, если сказать «убью» или — «убью, мля».
Саша не понял, как в руках татарина оказался автомат. Просто появился, как револьвер в вестернах. Раздался выстрел, а жертвы еще стояли, разинув рты, не понимая — что случилось? Вскинул оружие Тимур. Ильяс развернулся, стреляя непонятно куда. Руслан, похоже, ошеломлен не хуже Сашки, но тоже рванул ремень, припал на колено. Татары стреляли — во все стороны, одиночными, им вторили чечены, женский крик, визг, свист, люди валятся на асфальт, на землю, ползут к кустам, закрываются окна. Наиль меняет магазин, быстро, четко, делает еще три выстрела, и поднимает вверх руку.
Тишина. Война. Кто-то стонет, но Александру не до этого. Он лежит, вдавившись спиной в бетонный столб, тело само среагировало — выстрел, на землю, перекатилось, короткая очередь, рука готова сменить магазин. Глаза ждут, когда появится настоящие враги — в синих комбинезонах, с дубинками, с газовыми баллончиками, с пистолетами на поясе. Нет, никого нет. Вымерло. Тишина. Где-то все еще вопят голоса.