В «Агробанк» они ворвались страшно. Орали изо всех сил, свистели, били стекла, с жестким матом рвали все на пути, и не экономили патроны. Охрана, наверно, даже не поняла, что произошло.
— Быстрей! — орал Александр, понимая, что надо еще быстрей, пусть не успеют опомниться, пусть не поймут — что случилось… Дверь с ноги — очередь в очкарика за столом, очередь в девчонку — под столом. Странно, ведь ни один компьютер не работает — чего они здесь собрались, паучье племя? Видно, ждали, мозговали, пытались приспособиться. Упыри, а не люди.
Сапогом в спину, сбил с ног, ствол к башке — мозги на полу.
— Ищите начальника! — заорал Саша.
Одна из дверей закрыта. Написано «Директор».
— Здесь, тварь, — осклабился Наиль. — Затаился, падла. Живым?
Саша прицелился в замок.
— Рикошет, — предупредил татарин.
Поздно, раньше надо было думать.
Замок после трех выстрелов разворотило, но дверь держалась, и Сашка, ощерясь, всадил очередь в косяк. Пыль скрипит на зубах — стальная махина поддалась, Денис — укладчик вырвал ей железные зубы, с громом распахнул. Здесь, здесь директор! Высокого крупного человека в зеленом костюме-тройке схватили, вывернули руки, повели в коридор, не слушая что говорит, пьяные от крови. Поставили на колени, лицом к стене.
— Погоди, дай я, — сказал Александр. Шум уже утих, лишь в конце коридора, в какой-то из комнат переворачивали столы и били оргтехнику.
— Привет, — сказал Саша. — Повернись. Помнишь меня? Ну и черт с тобой, запомни лучше, что я скажу.
Если начал — доводи до конца, не разгильдяйствуй, не разглагольствуй — говорил внутренний голос. Нельзя — упрямился разум. Я же плохой, я же убийца, палач, сверхчеловек без разума. А они, те, кого предстоит убить — считают себя хорошими, добрыми, справедливыми, умными, белыми и пушистыми. Вот поэтому плохие парни во всех фильмах объясняют им, божьим одуванчикам — за что они должны умереть. Вот Александр знает, за что готов умереть. А эти — не знают, даже не догадываются. А казалось бы — чего проще? Ведь Саша готов жизнь отдать за свою семью, за жену и дочь, за друзей, за самого себя, наконец. И если кто-то или что-то угрожает тебе — напади первым, устрани опасность. Если кто-то хочет выгнать твою семью из дома — убей его. Хочет отобрать заработанные деньги — убей. Хочет, чтобы ты сидел в тюрьме — убей всех, как можно быстрей, пока они не добрались до тебя, будь сильней, быстрей, жестче. Остальные — слизняки, отравляют тебя, опутывают словами, моралью, законом, сажают на цепь, хотят, чтобы служил. Но ты — не собака, чтобы служить. Ты — человек.
— Встань, — приказал Александр.
Ух ты, какой здоровый! Выше Шпакова, шире в плечах, да только вот Андрюха все равно весит больше, потому что в Шпаке — сила, а в этом — просто видимость.
— Сколько ты весишь? — спросил Саша и заметил недоумение в глазах жертвы.
— Сколько весишь? — внешне спокойно, но на грани с бешенством повторил он вопрос.
— Девяносто восемь…
Не ошибся. Не человек — просто оболочка, похожая на человека.
— Слушай, что я скажу. Я слышал, читал, мне говорили… Банки — это хорошо. Банк — это быстрые деньги. Банк — это кредиты, проценты, надежно, мать-перемать, как в банке. Все замечательно, все довольны. Да только не сходится. Пока работал на заводе, получал гроши — я не знал вас. А потом решил — хватит с меня. Вот этими руками — построил дом, мастерил мебель, пахал землю. Работал на себя, что зарабатывал — отдавал таким же трудягам — пусть даже в садик, в больницу. И вот, узнаю, что я кому-то чего-то должен. Кому, за что? Не знаю. Не понимаю, — Саша старался говорить четко, внятно, без мата. Раз пришло время — он тоже станет философом.
— И тогда пошел к вам. Клялся, умолял, выпросил деньги — но не просто так. Трактора, моими руками собранные, дом наш, земля наша — и в секунду вашим оказалось. И требуете — еще и еще. Не хочу понимать! Когда работал на других — имел гроши. Стал работать на себя — ничего не имею, зато должен всем. Как так получилось, почему? Думаешь, я за ответом пришел?
Директор смотрел сверху вниз. Он уже надеялся. Если сразу не убили, значит и потом — не посмеют, испугаются, ведь его отец — прокурор района, брат — депутат…
— Нет, не за ответом. Я долг отдавать пришел. Но денег у меня нет, напрасно думаешь. Я ведь крестьянин, мои деньги — земля, урожай, плуг. А вам же это не нужно. Вы же присосались к нам как упыри, требуете исправно, сил больше нет терпеть, хотите весь пирог съесть, все под себя подмять, ни копейки мимо кассы. А вот нет у меня копеек. Зато смотри, что есть…
Саша передернул затвор. Блестящий патрон покатился с легким звоном по паркету.
— Вот, что у меня осталось, — пошипел Александр. — Вот она, моя плата.
Он подошел к мужчине сбоку, попробовал дотянуться до уха — не смог, высоко. Тогда ударил под колени, заставил опуститься, отомкнул магазин, вставил патрон — перед глазами, чтобы видел — снова передернул затвор.
— Мы как псы на цепи, — зашептал он в ухо с синими прожилками. — Нас же со всех сторон — бьют, чтобы служили лучше. Только одни ломаются, другие сгибаются, а я вот с цепи сорвался. Как же я вас, хозяев, боюсь и ненавижу. Злоба лютая, невыносимая. Пес не умеет говорить. А я вот скажу, я умею. Сам себе. Для себя. Одно слово.
— Фас! — крикнул Саша и выстрелил.
Отвернулся и добавил — спокойно, словами завершая хорошо сделанную работу:
— Разбить здесь все. Сжечь дотла. На сегодня — хватит.
До чего же хорошо на улице! Тепло, солнце, живи — не хочу, радуйся каждой прожитой секунде. Не надо никуда идти, делать не нужную работу, никому не должен, ни за что не отвечаешь. Только за себя самого — это уже громадная ответственность, и вряд ли кто-то сможет нести больше. Вырвался таки, сумел, не струсил — из болота, с цепи, прорвал паутину. Он теперь большая муха, даже не муха — оса, безжалостная, с тонким гладким жалом. Повезло ведь, просто повезло — с грузовиком, с автоматами, с друзьями — и разве такое везение можно упускать? Надо хватать удачу за хвост, пусть ощерится клыками, ты уже не боишься. Не надо вскакивать на подножку уходящего поезда — надо останавливать весь состав.
— Шпаков, верно, уже все поле перепахал, — сказал Наиль, кашляя от дыма. — Мы ему грузовик через час обещали. А сейчас сколько? Кощей, сколько времени?
— Полпервого.
— На поле поедем. Потом пожрем, — решил Александр.
Серега вышел на поле и с удовольствием увидел, что не все уехали на грузовике с Сашей. Кое-кто остался, вышел в поле — с лопатами, с тачками, высятся тут и там мешки. Единственное, что не понравилось — многие слишком далеко от того места, где вчера закончилась работа. Две парочки аж на середину убежали. Шпак смотрел из-под ладони — солнце стояло высоко, наверно уже час времени, к обеду.
Но что это? Куда они так бегут, словно воры? Ведь разрешили же, сказали — на всех хватит, зачем спешка? Сергей оставил упряжку у крайней борозды, сам пошел к людям. На него озирались угрюмо, чуть ли не со злобой. Старухи какие-то, молодежь поплевывает семечки, рожи испитые. Он постоял и пошел дальше — к четверке посередине поля, с возрастающим недоумением ступая по покореженной земле. Потом он догадался, что пришедшие сегодня воровать копают не все кусты, а мелкую картошку отбрасывают, это понятно. Но зачем выкидывать большую? Плохо лежать будет? Но это же не скороспелка, не Бородянская какая-нибудь, а самая настоящая Невская, с синевой в кожуре, с яркими глазками, и лежать будет долго, если нормально перебрать. Две пожилые женщины, два серых мужичка — идут, даже не выкапывают, а выдергивают ботву из сыпучей земли, берут один куст через десять.
— Мужики, вы чего делаете? — громко спросил Шпаков.
Они остановились, смотрели на него с неприязнью, перехватили лопаты.
— Шли бы с начала, зачем поганить-то… — произнес Сергей рассудительно.
Один из мужичков далеко сплюнул, осмотрел Шпакова с головы до ног:
— Чего вылупился? Иди, куда шел.
— Чего, больше всех надо? — поддержала женщина.
Серега нахмурился, он не сомневался в своей силе и правоте, просто хотел помочь другим. Он же их всех положит, одной левой землю жрать заставит…
— Вообще-то, это мое поле, — сказал он, скрывая угрозу, напрягая плечи, готовясь взять за шкирки и поволочь — к концу поля, заставляя выкапывать все, до самого последнего…
— По еб…щу захотел?
— Ваня, дай ему!
— Ты чего, мужик? Ох…ел?
— Да я вас сейчас, — сказал он вполголоса и почувствовал, как сзади ударили — лопатой, лезвием, в шею, почти не больно. Это даже не удар — так, приласкали. Шпак хотел развернуться, но почувствовал, что ноги больше не держат, кромка леса мелькнула перед глазами, а сверху обрушился еще удар — опять лопатой, тяжелые у них лопаты, мать — и еще, и еще…
Сашка въехал на поле, и сразу понял, почуял — не то. Владимирцы стоят, запряжены в старую копалку — ну, Шпак, молодец! — людишки странные копаются, а вон там парочка уж чересчур лопатами машет… И через мгновение догадался, понял, заорал:
— Ребята, окружай! Шпака убивают! Артемич — руль держи! Мать твою в п. ду через жопу!
Выскочил, последние патроны — в воздух, чтобы остановились, чтобы отвлеклись, перестали махать лопатами. Страшно даже подумать — ведь за самый край рукоятки держат, над головой замахиваются, сволочи, деревня, дубье дремучее, так ведь и убить можно. Из кузова горохом посыпались бойцы, — уже бойцы, все знают, все схватывают на лету, — рассыпались, широким полумесяцем — никто не уйдет.
— Гони! Артемич, гони, старая ты калоша, баклажан гребаный…
Двигатель не ревел — он выл, правая педаль до конца в пол, на второй передаче, волны земли расходятся в стороны — только бы успеть! Бросили лопаты, побежали, не уйдут, поздно, сволочье.
— Серега! Шпак! — даже смотреть больно. На голове, сквозь русые волосы — рубленные раны, точно топором, а не лопатой, и не одна, не две — десяток, и в шее — глубокий багровый провал, и спина — словно банку с краской опрокинули.
— Не трогай, не трогай его! — орал Артемич. — Носилки надо! Всем вместе надо. Не трогай!
— Тимур, ко мне! Наиль, сюда! Стачечники, первая бригада, вторая линия, расточка! — орал вне себя Александр.
— Борт руби! Отстреливай его, твою…
Какой борт? О чем они говорят? Что вообще собираются делать?
С грохотом оторвался правый борт грузовика. Это молодцы, хорошо придумали, правильно, умницы.
— Клади его, — десятки рук взяли стодесятикилограмовое тело как игрушку, аккуратно, на одном дыхании положили на старые доски.
— В кузов его, четверо — туда же, — командует Артемич. — Живой он, живой пока… Да погоди ты со своим — гони! Я тихо поеду, ты лучше перекись в аптечке ищи. Мужики, — Артемич кивнул чеченам. — Тут недалеко больница, за леском, я туда не поеду, не довезем мы его. А там даже электричества нет… Рысью туда, реанимационную бригаду — за руки, за ноги, поняли? К дому их ведите. Расточка, Сергей, Тема — с ними пойдете, рожи подходящие. На первой передаче еду. Сашок, Сашка! Скачи домой, прямо на улице ставь столы по пояс, марлю, воду, тазы, зеркало готовь. Быстро, черти! Девок успокой, чтобы не орали!
Старик влез в кабину, мягко завел движок, медленно двинулся по бороздам. Наиль матерился — с чертями, с богами, с матерями и просто так, грязно, желая лишь одного — довезли бы. До больницы точно не довезут. Прав Артемич, там его сейчас только на стол положат и оставят умирать. Не надо быть хирургом, чтобы понять — с таким ранами не живут. И никого не пустят — такое правило. А на улице — другие законы. Сашка каждому дуло к виску приставит — делай, делай хоть что-нибудь! Может, чудо случится, случилось же оно восемь лет назад. Не может быть, чтобы такой бык, «богатырь земли русской», как в шутку называли Шпака, подох как собака, изрубленный лопатами, от рук каких-то пьяниц и воров.
Вспомнив про них, Наиль медленно обернулся. Все стоят здесь, на коленях, под дулами автоматов. Никто не убежал — слишком широко поле, да и под пулями не очень побегаешь.
— Кто? — спросил он полушепотом, страшно, хотя уже чуял, видел по глазам, по движением, по запаху.
— Выходи, — сказал он и ткнул стволом в первого. — Выходите все!
— Пошли, — он взял мужичка за рукав и поволок за собой, а когда тот начал бурчать, отбрыкиваться — ударил автоматом, со всей дури, плашмя, по лицу, разодрав рукоятью нос. Потом взял за шкирку, словно кутенка, потащил, по разрытой земле, спотыкаясь сам — к оврагу.
— За мной, — не оборачиваясь крикнул Наиль.
Противно, паскудно, но надо. Дураков надо убивать, дороги надо чинить, все делать вовремя, стоять до последнего, даже когда чувствуешь, что сил больше нет, даже желания нет, и патронов нет. Не надо учить стадо, не надо читать баранам лекции, все равно не поймут, а если и поймут, то только по-своему, а еще покрутят пальцем у виска: плетью обуха не перешибешь, ветер солому ломит. Да только плети разные бывают, и если ее до космической скорости разогнать — она и танковую броню разрубит, а высохший бамбук тоже солома, и никакой ветер ему не страшен.
— Вы! Четверо! Лежать. Остальные — смотреть! Смотреть, я сказал!
До чего же бестолковые. До чего серые, забитые, потерявшие последние остатки человеческого достоинства, ничего не желающие, даже шевельнуться бояться. Правда, что толпой управлять легче всего. Правда в этих дурных фильмах, в «Списке Шиндлера» и «Скрипаче» и других, многих других… Никто не попытался, никто даже не дернулся во время расстрела, многотысячная толпа боится двух солдат с жалкими «пукалками». Даже когда понимают, что всё — смерть стоит рядом — ничего не делают, а тот, кто прозревает, кто чувствует и понимает — да, только он настоящий человек, способный на действия, способный хоть что-то изменить, хотя бы последние секунды собственной жизни.
— Лежать, тварь, руки по швам, — Наиль вцепился в жидкие волосы, уперся коленом в спину, мягко вытащил нож, дамасская сталь хищно сверкнула кружевами — и с оттягом, резко, контролируя усилие, чтобы не запачкаться — оставил на горле длинную ровную улыбку. Толпа заверещала, завыла по-собачьи, кого-то вырвало, кто-то упал, а татарин уже сидел на следующем, точнее — на следующей… Только последний нашел силы повернутся, пытался перехватить карающую руку — Наиль убил его ударом в грудь. Какой тяжелый день, подумал он. А еще надо будет сбросить их в овраг, спустится, закопать — задали работы, чувырлы. Он скинул последнее тело с обрыва, стараясь, чтобы они лежали кучей.
— Разойдись, — устало сказал Наиль. — Лопату пойду найду. Надо их хоть землей присыпать, не оставлять же…
Сначала Александр бежал, а потом пошел, пусть далекий шум мотора подгонял, бил в спину. Нельзя суетится, нужно поправить одежду, хотя маскхалат все равно висит мешком. Саша зачерпнул дорожной пыли, тщательно растер кровавые пятна, отряхнулся, все на ходу. Поправил ремень автомата, застегнул ножны, подумал даже спрятать в кустах меч — болтается ненужной палкой за спиной, ни разу сегодня не вытащил, самурай доморощенный. Но не выдержал — снова побежал, трусцой, тщательно прогоняя воздух через легкие.
Хорошая жена у Шпака. Толковая, широкоплечая, широкобедрая, под стать богатырю, все понимает, без толку ничего не делает, хотя и ленивая, спать любит, курит, но все же она — доцент, а они всего лишь кандидаты, а Александр даже не закончил, бросил диссертацию и опыты на полдороги. С пятого этажа бросил, вместе с собой… Чудо случилось, истинное чудо, хоть и стращали — ходить будет только под себя, про детей забудь. Но ведь пошел, уже через год пошел, да не куда-нибудь, а на завод, на первичку, железо таскать неподъемное. Не убивает, но делает сильнее — знакомая фраза. Ницше. Павин этому Ницше пулю засадил. Правильно, наверно, сделал.