— Приехали? — хрипло спрашивает Слава, растирая ладонями лицо.
Под конец пути он умудрился задремать и сейчас осматривается в попытке понять, где именно они находятся, однако вокруг машины лишь разбавленная далёким фонарём темнота и похожие друг на друга, будто братья близнецы, глухие заборы с заплатками-калитками и воротами для машин.
— Что? — тихо, так чтобы не разбудить спящую на заднем сидении Аню, спрашивает Слава, ловя взгляд Демида.
— Будем будить? Почти полночь.
— Предлагаешь переночевать в машине? — поддевает Слава, прежде чем выбраться наружу и поёжиться.
На полпути, когда на улице разогрело, он сменил куртку на найденную в сумке Демида толстовку и сейчас немного жалеет об этом. После тёплого салона авто ночной воздух улицы ощутимо дышит прохладой прогоняя остаток сонливости и бодря.
— Слав, — зовёт выбравшийся следом Демид, когда на первый звонок никто не выходит. — Мы можем проехать в город и переночевать в гостинице или хостеле.
— Предварительная регистрация, Демид, — бурчит Слава, вновь нажимая на кнопку прибитого к забору у ворот звонка. — Будто ты не знаешь.
— Не везде она есть.
— Да ты искать задолбаешься.
Слава снова жмёт на кнопку, а потом оборачивается, скрещивая руки на груди.
— Ты когда вообще последний раз нормально спал? — обвинительно начинает он, подступая ближе. — Два или три дня назад? Ты вообще хоть ненадолго прикрывал глаза в последние сутки?
— Твоя мать идёт, — уходит от ответа Демид, вызывая у Славы возмущенный вздох.
Шагов он не слышит, а вот тихий скрип несмазанной калитки, когда та открывается, звучит вполне отчётливо.
— Мам, ну сколько можно? Сколько раз говорить тебе, что надо спрашивать, кто пришёл, прежде чем распахивать дверь?
Слава оборачивается, оглядывая невысокий стройный силуэт в обрамлении льющегося с участка света, и улыбается.
— Привет, мам. Впустишь переночевать поздних гостей?
Дом, за те полгода, что Слава здесь не был, ничуть не изменился. Всё та же увитая виноградной лозой стена веранды, всё те же чуть разросшиеся кусты и галечная дорожка к двери.
Демид проходит мимо, унося спящую Аню в комнату на чердаке и оставляя Славу наедине с матерью.
— Прости что мы так внезапно… Я узнал, что ты была в больнице…
В свете висящего у двери фонаря Слава оглядывает облачённую в мягкую голубоватую пижаму мать в поисках следов произошедшей аварии, но в глаза бросается лишь усталый взгляд и притаившиеся в уголках губ морщинки.
— Да всё в порядке, — она отмахивается с легкомысленной улыбкой. — Просто небольшая авария. Больше телефон жалко. Вот ему досталось, а я в полном порядке. Идём в дом.
Кухня тоже не поменялась: маленькая и уютная, с мягким уголком и зажатым между окном и плитой небольшим холодильником.
Почему-то внезапно в голову лезет совсем другая кухонька: ещё более маленькая, освещенная лишь светом светильника, с разобранным на запчасти пистолетом на старом столе и запахом оружейной смазки.
Пистолет за поясом будто тяжелеет, напоминая о себе, и о том, что Слава соврал матери.
— Точно всё хорошо? — уточняет он, провожая взглядом прихрамывающую мать. В аварии явно пострадал не только телефон, но напирать и давить, заставляя сказать правду, Слава не хочет.
«Это её право не говорить, — напоминает он себе. — Я и сам всего не рассказываю».
— Точно. Не стоило бросать учёбу ради этого. Но я рада, что ты здесь. Будешь чай? Или может что-нибудь существенного сделать? Голодные?
Она суетится по кухне, будто никто не поднял её с постели совсем недавно. Невысокая, стройная блондинка, с переплетёнными в простенькую косу волосами до плеч, она выглядит гораздо моложе своего возраста.
— Чая будет достаточно.
Совесть вредной кошкой скребёт по рёбрам, предлагая оставить разговор до утра.
«Парой часов больше, парой меньше» — нашёптывает она.
— Мы можем поговорить? — всё-таки спрашивает Слава и мать оборачивается, замирая с керамическим заварником в руках.
— О чём? Это не может подождать до утра?
— Ты знала об оборотнях, но никогда не говорила откуда.
Он заходит издалека, не желая задавать тот самый вопрос в лоб. Он слишком хорошо помнит, чем закончился подобный разговор прошлый раз, хоть и прошло уже много лет. То как она плакала потом…
— Просто я наблюдательна и смотрю на мир шире.
Мать отворачивается, пожимая плечами.
— Тут ничего сложного нет, если не вести себя как зашоренная лошадь. Я так понимаю, до утра это не подождёт?
Она медленно разливает заварку по кружкам, затем так же медленно разбавляет её водой из чайника. Судя по тут же поднявшемуся вверх парку, ещё горячего.
— И я так понимаю, поговорить ты хочешь наедине.
— Ты угадала. Ни Демида, ни Аню это не касается.
— Но ты спрашивал об оборотнях.
Кружки оказываются на столе, но, ни он, ни мать за него так и не садятся.
— Я спрашивал о природе твоего знания о них, — не соглашается Слава и, словно ныряя в омут, всё-таки спрашивает: — Кто мой отец, мам?
— Ты снова об этом, — она поджимает губы и закрывается, скрещивая руки на груди. — Я думала, мы закрыли эту тему много лет назад.
— Закрыли. А сейчас придётся открыть.
Слава не хочет быть жестоким, однако без ответа уходить не собирается. Не в этот раз.
— Я уже сказала тебе тогда и скажу сейчас. Твой отец мудак и я не хочу о нём говорить.
— А придётся, — Слава устало садится за стол, обхватывая горячие бока кружки ладонями. — Мам, просто скажи, как его имя? Хотя бы это.
— Зачем тебе?
«Не равноценно. Ты ждёшь ответа не желая отвечать сам» — нашёптывает совесть, вынуждая Славу обороняться и строить защиту:
«А вдруг Герман просто соврал? Зачем говорить, что я сталкивался с тем, кто сказал, что он мой отец?»
— Пожалуйста? Просто имя.
— Ты Аринович.
— Знаю, — мягкая улыбка сама собой забирается на губы. — Я твой сын, мам. Только твой. Но мне нужно имя того, кто поучаствовал в моём зачатии.
— Герман. Его звали Герман. И, несмотря на симпатичное лицо и харизму, он был той ещё мразью.
«Ты Германович. Ты мой сын».
Рука неосознанно взлетает к плечу, где под толстовкой прячется полоска пластыря, закрывающая рану.
Герман всё-таки не соврал.
— Расскажи мне про него, — просит Слава, прерывая повисшее в кухне молчание.
— Ты просил только имя, — напоминает мать с кривой усмешкой и Слава осторожно пожимает плечами.
— А теперь прошу рассказать о нём. Всё, что ты знаешь.
Слава смотрит на мать и только поэтому замечает, как меняется её лицо. Как тонкие брови перетекают из состояния хмурости к недоумению, а морщинка между ними разглаживается, уступая трём горизонтальным дорожкам на лбу.
— Что-то случилось.
— Мы с ним пересеклись, — отзывается Слава, понимая, что пришло время для этого маленького признания. — Поэтому мне нужно знать о нём всё.
Вот теперь мать садится. Тяжело опускается на стул напротив и, по тому, как бледнеет её лицо, Слава понимает, мать его боится.
— Я надеялась, что этого никогда не случится, — едва шевеля губами, признаётся она. — В моей комнате на шкафу есть коробка из-под обуви. Принесёшь?
Покрытая толстым слоем пыли невысокая картонная коробка оказывается на удивление увесистой. Прежде чем поставить на стол, её приходится очистить, а уже потом…
— Когда-то давно, — начинает мать, обнимая ладонями, будто в поисках поддержки, кружку с подостывшим чаем. — Нет, не так… С твоим отцом я познакомилась участь в институте. Кто-то привёл его на квартирник по случаю какого-то праздника. Я уже и не помню, что мы тогда отмечали. Помню только, что он был уверенным в себе, высоким и симпатичным, а ещё на несколько лет старше. Мне польстило тогда, что он обратил внимание именно на меня. И что встречаться тоже предложил потом мне: маленькой, рыжей и тощей девчонке.
Слава слушает, наблюдая за тем, как кривятся в горькой усмешке губы матери и как она качает головой, отворачиваясь к закрытому тонкой занавеской окну.
«Он действительно влюбился? Или чего-то хотел от неё, а потом всё просто вышло из-под контроля?»
— А потом всё так быстро закрутилось… Свадьба, переезд к нему, твоё рождение. Он работал, иногда уезжал в командировки, изредка выезжал на охоту. Ещё реже приводил друзей в дом. Я радовалась, потому что у подруг было совсем не так. Они даже завидовали… Открой коробку, там должны быть фотографии. Правда, немного.
Устало поднявшись, она хромает к шкафчикам, чтобы вернуться с небольшой бутылкой коричневато-янтарной жидкости, в которой Слава угадывает коньяк.
— Не возражаешь? Не хочу больше говорить о нём на трезвую голову. Уж прости.
Под звук открываемой бутылки Слава всё-таки снимает крышку с коробки, чтобы тут же наткнуться на те самые снимки, о которых говорила мать.
— Думаю, он любил тебя. А может своё лишь своё представление о тебе, не знаю.
Слава старается не смотреть, как мать пьёт, разбавив чай в кружке коньяком, но запах алкоголя всё равно щекочет нос.
— Мам, может не стоит?
— Ты и сам захочешь выпить к концу, — обещает она, делая глоток. — Тем более я немного.
Фотографии в пачке слиплись от времени и поддаются просмотру нехотя, будто не желая открывать свои тайны.
На всех них Герман, улыбающийся, довольный. Только глаз эта улыбка редко касается. Даже на свадебном фото взгляд у него кажется расчётливо-холодным. Зато мать, стоящая рядом с ним в белом платье, улыбается: маленькая, худенькая и такая счастливая.
Опустившаяся на кухню тишина разбавляется лишь дыханием и стуком его собственного сердца.
Свадебное фото сменяется фотографией из роддома, а дальше мать словно исчезает, уступая место на снимках Герману и маленькому мальчику.
«Мне» — поправляет он сам себя.
Слава совсем не помнит того времени. В его памяти нет даже размытого образа отца, как и настолько короткой стрижки, что цвет волос едва различим.
— Он говорил, что яркие волосы нужны лишь женщинам, а к мужчине они привлекают излишнее внимание и всегда стриг тебя сам, — нарушает установившуюся тишину мать. — Уже по одному этому я должна была задуматься, но тогда только удивлялась. Подумаешь волосы. Я тоже свой цвет не любила. Дальше — больше…
Слава отлепляет очередную фотографию и с неё на него смотрит хмурый мальчишка лет трёх с разбитым носом и мячом в руках. Довольный Герман стоит рядом и вот теперь его глаза улыбаются.
— У тебя тогда отняли мяч, — постучав ногтем по фотографии, начинает пояснять мать. — Ты расплакался и прибежал жаловаться, а он сказал, что это твои проблемы. Мяч ты отобрал, как видишь.
Слава сглатывает и, перевернув фотографию, замечает короткую подпись, гласящую: «Первая победа».
— Почему я нигде не улыбаюсь?
Он на всякий случай снова перебирает все фотографии, однако, ни на одной из них нет ни единого намека на улыбку: грустный, сосредоточенный, хмурый. Даже на фото, где он совсем маленький, на лице написано лёгкое равнодушие.
Слава помнит себя гиперактивным и любопытным и все фотографии из детского альбома это подтверждают. Все кроме этих… Будто с матерью он с самого детства вёл себя совершенно иначе. И это различие, эта двойственность вызывают ощущение неправильности, царапает что-то внутри.
— При нём ты никогда не улыбался, — подтверждает увиденное различие мать и поясняет: — Он считал это слабостью.
Слава поджимает губы, собирая рассыпанные по столу фотографии.
— «Мужчина не должен проявлять свои чувства» говорил он, — мать усмехается, делая ещё один глоток из кружки. — Он считал, что мальчик должен научиться терпению и постоять за себя. Поэтому, с самого начала, он запрещал мне подходить к кроватке, если ты плакал, запрещал брать на руки «слишком часто» и сам этим не баловал. Запрещал жалеть тебя, если ты падал. Он даже к игрушкам придирался. Ничего кроме машинок, мячей и оружия.
Слава заглядывает в коробку, перебирая копии каких-то медицинских документов, а когда вытаскивает стопку бумаг, замирает. На дне, на россыпи других фотографий покоится пистолет. Совсем маленький, не больше ладони.
— А это твоё, — огорошивает мать, отставляя в сторону кружку.
— Моё?..
— Твоё, — подтверждает она, взглянув на коробку с нечитаемым выражением на лице и отворачиваясь. — Едва тебе исполнилось пять, когда он притащил домой эту гадость. «Мужчина должен постоять за себя» — передразнивает она чужие слова. — И в этот момент я окончательно поняла, что пора уходить. Я подала на развод, испугавшись, что дальше будет только хуже. Испугавшись, что подзатыльники, когда ты выполнял что-то неправильно или, по его мнению, делал не так, перерастут в побои. Я боялась, что «Должен уметь стрелять и разбирать оружие» перерастёт в «должен убивать», потому что с охоты Герман порой возвращался в крови. Потому что охотился он далеко не на уток.
У Славы по спине ползёт липкий холодок.
— Когда ты узнала, что он не обычный охотник?
Маленький пистолет в ладони ощущается странно. Он не привык к таким крошкам, предпочитая чувствовать и вес оружия, и его отдачу. Этот же больше подошёл бы для миниатюрной женской руки.
«Или для руки ребёнка…»
Славе сложно представить пятилетнего себя с оружием в руках, но он не видит причин не верить матери.
— Когда тебе было два. Его приволокли друзья. В крови с распоротой ногой. Я подслушала разговор, потом, гораздо позже, когда ты уже ходил в садик, подсмотрела за их собранием в гараже.
— Почему ты не ушла от него раньше, мам? — тихо спрашивает Слава, и мать, снова плеснув из бутылки в кружку, делает глоток. Вот только теперь он осторожно забирает её из тонких пальцев, не позволяя больше пить. — Хватит тебе на сегодня.
— Почему не ушла? А куда? Твоя бабушка считала, что он поступает правильно. С мальчишками, по её мнению, нельзя нежничать и воспитывать нужно сразу жёстче, чтобы выросли настоящими мужчинами. Тем более что меня он не бил, на тебе следов не оставлял. Да и в полиции у него были друзья. Так что было попросту страшно.
«Друзья в полиции?.. Были или остались?»
— А потом? — всё-таки спрашивает Слава, решая отложить этот вопрос на другое время.
— А потом я подала на развод и сбежала с тобой к подруге. Мне было уже всё равно. Оставаться с ним я слишком боялась. Да и он ничего не сделал. Тот его друг.
— Который?
Слава цепляется за эту фразу и мать не подводит. Пожав плечами, она кивает на коробку.
— Если я не выкинула, то там должно быть фото… Компания из четырёх мужчин.
В веере из трёх фотографий действительно обнаруживается одна подходящая под описание. Слава выкладывает её на стол, рассматривая чужие лица и сразу находя Германа, а рядом…
Недоумённо нахмурившись, он вглядывается в смутно знакомое лицо. Молодой круглолицый мужчина улыбается в камеру и глаза его, в отличие от друга, тоже улыбаются.
— Вот этот, — мать стучит ногтем по тому самому лицу, к которому прикипел взгляд Славы. — Как его там… Фадя или Федя… А может Филя. Не помню уже.
— Федя. Фёдор Игнатьевич — поправляет он, всё-таки узнавая мужчину на фотографии.
В комнату Слава поднимается совершенно опустошённым, уложив мать спать и забросив коробку с вещами из прошлого обратно на шкаф.
Открывая дверь, он никак не рассчитывает столкнуться взглядом с Демидом. Однако тот, успев сменить свитер на серенькую футболку, сидит, замерев на краю кровати, и смотрит так, что Слава понимает — он всё слышал.
— Я в порядке, — твёрдо, но тихо, так чтобы не разбудить свернувшуюся калачиком в своей кровати у стены Аню, заявляет Слава, прикрывая дверь. — Чего не спишь?
— Не спится.
Демид поднимается, и Слава отступает, планируя обойти его по дуге. Контактировать с кем-либо ему сейчас не хочется. От того чтобы тоже глотнуть коньяка удерживает только нелюбовь его стаи к запаху алкоголя и тот факт, что возможно завтра всё-таки придётся сесть за руль. Самому.
— Слав, — зовёт Демид, но Слава даже головы не поворачивает, лишь отзывается хрипло, повторяя:
— Я в порядке.
«Какое, к чёрту, в порядке? Мой отец убил его семью!»
Несмотря на полное опустошение, сердце в груди от этой мысли ускоряется, отбивая по рёбрам нервный ритм, будто в попытке сбежать от открывшейся реальности.
«Он убил родителей Ани. Обеих Ань…»
Не вовремя вспоминается старая подруга, сестра Демида, и от этого делается только хуже. Дышать становится тяжело и Слава открывает рот, чтобы вдохнуть больше воздуха.
— Какое, к чёрту, в порядке? — низко рычит Демид и рык этот цепляет что-то внутри.
Горячая щекотка поднимается вверх, отдавая лёгким покалыванием в переносице и глазах.
— Обычное.
— Иди сюда нахрен, — коротко требует Демид. — Живо!
Стоит лишь развернуться, как Слава влетает в Демида, а крепкие руки обнимают за плечи не позволяя вырваться. Да и сил на это у него уже не остаётся.
Сдувшись, словно воздушный шарик, Слава утыкается лбом в плечо и шумно выдыхает.
— Мой отец убил твою семью, — всё-таки шепчет он, выпуская на волю застрявшую внутри занозой мысль. — Он лишил тебя и Аню родных… Млять!
— Тихо. Успокойся.
Слава фыркает, цепляясь за футболку на спине пальцами, будто боясь упасть. Сердце всё ещё продолжает долбить о рёбра, но дышать становится чуточку легче и он втягивает носом воздух, продолжая утыкаться в чужое плечо.
— Всё это внедрение, вся эта беготня за ним одна большая подстава. А я лошок. Тупенький сын убийцы…
На затылок ложится горячая ладонь, и Слава замолкает, замирая под прикосновением.
— Ты умный, смелый и верный, Слав. Ты наша стая, запомни это. Слышишь?
Слава сглатывает вставший в горле ком и кивает зажмуриваясь.
У него есть стая и Слава хочет, чтобы так было и впредь.