Я брел по рыхлому, раздавленному, разжиженному конской мочой, в кашу растолченному рыночному снегу, а приостановившись на минуту, увидел, что возле рыночных ворот, простоголовый, сидит на тележке с шарикоподшипниками вместо колес инвалид Митя, известный всему городу герой и псих, а перед ним лежит перевернутая шапка со звездочкой, почти полная медяков и бумажек, — даже мне известно, что Митя этот на особом положении, ведь и на плечах у него — золотистые, хотя теперь и грязные погоны с тремя звездочками, старлей, старший лейтенант.
Митю не трогает милиция, не лезут к нему и солдаты из военной комендатуры, ясное же дело, неловко придираться к этим погонам на глазах у рынка или тащить под руки — машин нет, а на телегу не взгромоздишь — не дастся, он сильный и буйный, к тому же разорвет телогрейку, а под ней блеск медальный, и даже орден посверкивает, — так что Митя заорет, да и кулачищем двинет — слабо не будет.
И летом, и зимой Митя гологолов, а в шапке полно денег, и время от времени, отрезвев, он зовет кого-то из немытых огарышей, и те, не смея обмануть, пересчитывают народную дань безногому орденоносному офицеру, исчезают куда-то и тащат чекушку, наполненную мутной гадостью — самогоном.
Митя сливает, булькая, содержимое чекушки в себя, хрустит огурцом, присланным в подарок и утешение безвестным доброхотом, видать, в придачу к греющей душу чекушечке, произносит несколько десятков восклицаний, вроде — «Родина-мать зовет!» или «Вперед, за Родину, за Сталина!» — при этом яростно рычит и крутится на своей тачке, летом визжа подшипниками, а зимой, но снегу, как сейчас, беззвучно, — и матерится в пять колен, вызывая, как ни странно, народное сочувствие и дополнительные пожертвования в ушанку, стоящую как бы на особицу от него.
Митя знает, что граждане ждут восстаний его духа, и раз-то в час уж непременно, а то и каждые полчаса, кричит про Родину, Сталина, матерится и крутится на своей тачке прямо посреди рыночных ворот, останавливая движение туда и оттуда. Но и все, кто не сдуру и не сослепу, уважают этот обряд и ждут, когда заслуженный инвалид свое откатает, откричит, отматерится и снова прислонится к приворотному столбу, чтобы отстоять с утра до закрытия свою всепогодную страдальческую службу.
Но в тот зимний день Митя безмятежно прихрапывал, откинув голову на столб, и, хотя глаза его были страшно полуоткрыты, было ясно, что он ничего не видит, не слышит и совершенно пренебрегает жизнью.
Постояв перед ним полминуты, я двинулся дальше.