– Хук – справа, хук – слева, и ты повис на канате, – пояснил Валерий.
– Хватит справа, слева – не надо, – сказал коллега Валерия.
– Все понятно? – осведомился Валерий.
Юные боксеры сделали шаг вперед и сжали кулаки. На языке военных это называется демонстрацией силы.
– Нужна нам ваша мелюзга! – осторожно огрызнулся кто-то.
– А тогда – р-разойдись! – скомандовал Валерий.
Приятелей Шустикова было не меньше, чем боксеров, но они оценили силы противника. Со словами: «Неохота связываться, а то б я им...» – парни стали независимо оттягиваться в глубь двора. И тут Шустиков, который в продолжение всего обмена любезностями помалкивал – покуривал, чмокая при затяжках, с видом бесстрастного наблюдателя распри, – поднялся на крыльцо и хрипло крикнул Валерию:
– Довоюешься, сволочь! – и рванул на себя большую, обитую войлоком дверь.
Но то ли дверь отсырела (крыльцо было запорошено снегом), то ли, против обыкновения, заперта – так или иначе, она не распахнулась. А Валерий в несколько прыжков достиг крыльца, обхватил Шустикова, повернул к себе спиной и прижал грудью к скрипнувшим, качнувшимся перильцам.
Высвободиться Шустиков не мог. Заступничество приятелей выражалось в покрикиваниях, вроде: «Чё те от него надо?!» – бодрящих, но, в сущности, безрезультатных. На секунду Алексею показалось, что Валерий, навалившийся на него всей тяжестью, его отпустил. Однако через мгновение Саблин внезапно приподнял Шустикова за штаны и ворот над перильцами, встряхнул, багровея от усилия, и разжал пальцы.
Расстояние до земли, вернее – до мягкого сугроба, равнялось полутора метрам. Лететь было недалеко, хотя и унизительно.
Нырнув в снег (он ударился только коленями), Шустиков сразу же вскочил, равномерно облепленный снегом. Валерий, отступивший к своему отряду, сказал:
– Пока!
И тут заливисто захохотал трехгодовалый мальчонка, насыпавший совком снег в игрушечный грузовик, который он, сопя, тащил за собой на тесемке в глубь двора. Мальчонка движением, уморительно-неожиданным для такого маленького, кинул в сторону совок, сел в снег (а пропади все пропадом, дайте посмеяться вволю!) и захохотал безудержно, как хохочут маленькие в кукольном театре, когда разойдутся.
Он смеялся, конечно, не посрамлению хулигана, а просто тому, что большой дядя вывалялся в снегу, как маленький, и вытаскивает снег из-за пазухи, из карманов, из рукавов, где никогда у больших не бывает снега.
Шустиков подскочил к нему, рявкнул что-то и вдруг пнул ногой грузовичок, так что тот упал в угольную яму.
Няня поспешно сказала маленькому:
– Пускай... подумаешь! Он уже плохой был, этот грузовик, старый совсем, а у тебя новый есть, и еще заводной папа тебе купит. Посадишь в него солдатиков – ка-ак помчит твой автомобиль!
Малыш страдальчески сдвинул светлые брови, решая, горевать ли. Потом глотнул, встал, крикнул Шустикову вслед:
– У него все равно колеса не крутились!
Шустиков буквально ворвался к Костяшкину. Он редко заходил к нему раньше, потому что Костяшкин каждый день сам являлся к Алексею и они вместе проводили время во дворе. Но всю последнюю неделю Костяшкин почему-то носа не казал. Это озадачивало Шустикова, он подозревал, что тут что-то нечисто, так как Костяшкин избегал его и в школе, однако спрашивать, в чем дело, из самолюбия не желал. Много чести для Васьки Костяшкина!..
Но, после того как Валерий на глазах всей компании бросил его в снег, Шустиков побежал к Костяшкину. Не затем, чтоб узнать наконец, почему Васька отбился от компании, а затем, чтобы выместить на нем злость, «психануть» всласть... Что Костяшкин снесет, стерпит, в этом он не сомневался. Васька был тряпкой.
– Ты где пропадаешь? – с порога накинулся Шустиков на приятеля. – Когда надо – тебя нет! – Он громко выругался, не заботясь о том, что его могут услышать Васькины соседи. Он был действительно вне себя.
Костяшкин знал, что Алексей не бранится, когда поблизости незнакомые люди, он дает себе волю лишь в тесном кругу «своих» ребят.
– Чего к нам ходить перестал, а? – наседал Шустиков. Алексея возмущало, что Костяшкин, обладавший немалой физической силой и только за то пользовавшийся его уважением, не оказался рядом с ним как раз тогда, когда мог пригодиться.
– Я, Леша, потому не хожу... – начал Костяшкин и забегал глазами по комнате, точно ища лазейку. – Вообще я решил кончать бузу! – закончил он. Бухнулся на диван и небрежно засвистел.
Шустиков сел рядом.
– Ты про что? – спросил он.
– Про то. Я в комсомол, может, вступать буду, – сообщил Костяшкин с улыбкой, чтобы, в случае если Алексей впадет в ярость, можно было обратить все в шутку.
Шустиков отозвался презрительно:
– Примут тебя, как же!
– А чего ж! Заслужу – примут.
– Чем же ты заслужишь? – Шустиков насмехался.
– Заслужу, Не бойся.
– Потому ты, значит, и решил бузу кончать?
– Правильно. – Это Костяшкин сказал облегченно и благодарно. Вот, мол, своим наводящим вопросом ты мне помог все объяснить без лишних слов.
– И когда ж, думаешь, тебя примут?
– Может, в мае, – неохотно ответил Костяшкин.
Он как будто жалел, что сказал когда; наверное, боялся сглазить.
Шустиков с сосредоточенной прищуркой смотрел на приятеля. Как так? У Васьки появились свои планы. И Васька без него их составляет, не открывает их ему. А он-то уверен был, что у Костяшкина не может быть в голове ничего, кроме того, что внушал ему он, Шустиков.
Алексей был удивлен, как человек, который обнаружил бы в ящике своего стола незнакомые вещи, неведомо кем и когда туда положенные. Ведь ключ от ящика был у него...
– Я тоже в комсомол вступать буду, – сказал неожиданно Шустиков.
– Ну и все! – Костяшкин просиял. – Значит, на пару! Я ж говорил: кончать бузу! А ты волком глядел!
– Я, между прочим, ничего кончать не собираюсь, ясно? – сказал Шустиков холодно. – А в комсомол меня, будь уверен, примут не когда-нибудь, как тебя. Очень скоро примут! Понятно?
Алексей с удовольствием взглянул на обалдело вытянувшуюся физиономию Костяшкина и шагнул к двери.
– Постой! – остановил его Костяшкин.
Он ничего не понимал. Он до сих пор считал, что можно выбрать что-нибудь одно. Можно бузить (это означало для Костяшкина бить баклуши, озорничать, совершать поступки, за которые приглашают в милицию) и можно взяться за ум (это означало готовить уроки, читать книжки, жить так, чтобы никто худого слова о тебе сказать не смел, и, наконец, вступить в комсомол).
Но вот Шустиков за ум не берется, а в комсомол подает. Нелепо.
Хотя Костяшкин не раз в своей жизни поступал скверно и глупо, ему всегда было противно притворство. Если его справедливо в чем-нибудь упрекали, он отмалчивался, отпирался односложно, но ничего не сочинял в свое оправдание. Точно так же он не таил от домашних, с кем водит компанию, хотя бы у его приятелей и была дурная слава. В своей неправоте Костяшкин был прям, а не изворотлив. Действий ловчилы он не понимал, если тот сам их ему не растолковывал.