Вдруг заговорила Лена.
– Дело Кавалерчика, – сказала она, – это была ерундистика. Раздули муху до размеров слона.
– Конечно, – ответил Ляпунов. – Только мы ж этого на собрании не говорили. А просто «муху» на «божью коровку» подменили. Так?
– Ой, Женька уж скажет! – вздохнула Терехина с нежностью и сокрушением.
– И коли мы теперь пойдем про Шустикова говорить, – продолжал Ляпунов, – как бы он нашу «полундру» не выдал. Вот какая вещь...
«Вещь» была серьезная.
– Что же, – сказала решительно Лена, – если получается, что фокус с «полундрой» заставляет нас покрывать Шустикова, придется прежде всего самим открыть, что это был фокус.
– Неплохо! – похвалил Ляпунов. – А как сам Борис?..
Даже при слабом уличном освещении видно было, как побледнел, вспыхнул и точно разом осунулся Кавалерчик. Он ничего не ответил.
– А по-твоему, Саблин? – спросил Ляпунов. – Открыть про «полундру»?
– Ни за что! – резко, громко отрубил Валерий. – Получится такая заваруха, в которой Борису достанется гораздо больше, чем Шустикову! И нам всем тоже. А Борису вообще не выбраться!
– Резонно, – заметил Ляпунов, передразнивая Станкина.
– У меня предложение, – сказал Гайдуков. – Сейчас примете единогласно. Перенесем-ка решение этой проблемы на какое-нибудь ближайшее утро, поскольку оно вечера мудренее. А сейчас все же новогодняя ночь...
На это возразила одна Лена, и разговор о Шустикове, таким образом, прекратился.
– Так, – сказала вкрадчиво Лена после паузы, – значит, отвоевался, Валерик?
Она впервые назвала его Валериком. Но это было не слишком приятно. Хотя из грамматики известно, что суффикс «ик» – уменьшительно-ласкательный, однако сейчас он, как ни странно, был пренебрежительно-уничижительным.
– Как это – отвоевался? – переспросил Валерий хмуро.
– Да так, устал, видно. – Лена вздохнула, насмешливо соболезнуя. – И за малышей больше не вояка?
– На словах – нет. А кулаками буду защищать.
– Такой глупенький? – спросила она в прежнем тоне.
– Такой! – отрезал он, с болью почувствовав, что опять они ссорятся и объяснению в любви уже не бывать.
И тотчас, как к Золушке, которую расколдовали, к нему вернулись усталость, воспоминание о недоверчивом взгляде матери и будничная тревога: забыл ключ от входной двери, придется стучать...
– Ребята, внимание – новый завуч! – вполголоса объявил Гайдуков.
Все встрепенулись. Какой новый завуч? Все привыкли, что обязанности завуча исполняет Макар Андронович, а над тем, постоянная это для него работа или временная, никто не задумывался.
– Макар Андронович теперь преподает только. А этого я сегодня видел с директором. Мне Ксения Николаевна сказала... – торопливо пояснил Игорь и смолк.
Человек среднего роста в черном пальто и пыжиковой ушанке, вышедший из переулка на улицу Герцена, приблизился к ним. В руках у него была простая самодельная палка, каких не встретишь в большом городе, да еще зимой. Он то опирался на эту палку, то просто помахивал ею, но потом опирался снова.
Когда человек поравнялся с ними, Игорь поздоровался и, поколебавшись, добавил:
– С Новым годом!..
– С Новым годом! – тотчас откликнулся новый завуч, приподымая над головой ушанку жестом, каким приподымают шляпу. Он приостановился и, слегка улыбаясь, смотрел на Гайдукова, как бы испытывая неловкость, что, к сожалению, не узнает.
– Мы из восемьсот первой, – нашелся Игорь.
– О! – сказал новый завуч. – Это встреча! А я думал, что рассмотрю вас как следует только после каникул. Гуляете?
Он в самом деле внимательно и откровенно рассматривал ребят. И они застеснялись немного, а Ляпунов отстранился от Терехиной, которую держал под руку.
Новый завуч отвел взгляд в сторону.
– Д-да, – произнес он как бы про себя. – Вот что значит новогоднее торжество в стариковском обществе! Никого даже не смог выманить на воздух... Вы в какую сторону?
– Туда, – указал Гайдуков в сторону Манежной площади. – Может, вы...
– Да, – сказал новый завуч, – мне тоже. Можно вместе. Если вас не раздражит темп моего передвижения.
– Ну, что вы! – корректно вставил Стасик.
– Мне-то самому кажется, что я скороход, – заметил новый завуч, – но вам это, боюсь, не покажется.
Чтоб пожилому попутчику не было тяжело, шли совсем медленно, а так как говорить при незнакомом человеке было неудобно, то и молча.
– Так, – сказал новый завуч. – По-видимому, вы меня приняли за инвалида. Вы следуете за мной с быстротой похоронной процессии. Этак мне к вам придется приноравливаться! – Он обернулся и неожиданно спросил: – Я что-нибудь не так делаю? Мне, может быть, по долгу службы, надо вас отправить по домам – спать?
– Что вы...
– Евгений Алексеич, – подсказал новый завуч.
– Что вы, Евгений Алексеич! Во-первых, Новый год, во-вторых, мы уже взрослые – девятый класс, – ответил Гайдуков.
– Да, девятый класс – третья ступень. Конечно... – согласился Евгений Алексеевич.
Евгений Алексеевич смотрел на площадь. Он смотрел, то едва качая головой, то неподвижно, то со скупой и одновременно блаженной улыбкой, то с выражением совершенной замкнутости. И Кавалерчику, который бывал на утренниках в Консерватории, подумалось, что с такими вот лицами немолодые посетители концертов слушают музыку.
– Очень непривычно, – сказал вдруг новый завуч, круто поворачиваясь к ребятам, – что нет больше трамвайной колеи. Почему-то для моего глаза эта перемена особо разительна... Уже несколько лет, как сняли?
Никто из ребят не знал, когда с Манежной площади исчезла трамвайная колея. Сколько они себя помнили, здесь никогда не было трамвая. Но что-то удержало их от того, чтоб поправить Евгения Алексеевича. Только Терехина начала было:
– Это когда-то очень, очень...
– Да несколько лет назад, Евгений Алексеевич, – перебил ее Валерий.