– Ко мне? – спросил громко Евгений Алексеевич.
– Нет... Я к нему вот... – ответил Хмелик, останавливаясь на пороге и бросая быстрые взгляды на Валерия, завуча и в коридор.
– А что такое? – спросил Валерий.
Хмелик нерешительно взглянул на завуча – тот присел к столу у окна – и вполголоса возбужденно заговорил:
– Стоим мы с Генкой... возле пионерской... Вдруг Тишков... А говорят, вы опять у нас... И мы...
– Ладно, сейчас, Леня, – прервал Валерий, обняв Хмелика за плечи и радуясь, что Хмелик за ним пришел. – Евгений Алексеевич, я пойду.
Мне было семь лет, когда мои отец и мать расстались. Мать собиралась выйти замуж за человека, о котором я поначалу знал только, что фамилия его – Комиссаров. Затем я услышал, что у Комиссарова есть автомобиль, на котором он ездит на работу и с работы, в театр и в гости. Это его персональная машина. Он и сам умеет ее водить.
В то время я очень интересовался автомобилями, а разрыв между отцом и матерью не воспринимал трагически – оба они продолжали жить со мною и никогда при мне друг с другом не ссорились. Поэтому я спросил мать:
– Машина с собачкой на радиаторе?
– Нет, – ответила она, – попроще. Марки «ГАЗ» – первая советская. Совсем новенькая.
– А гудок какой? – полюбопытствовал я. – С резиновой грушей?
– Откровенно говоря, сыночек, не обратила внимания, – ответила мама, пудрясь перед зеркальцем и взыскательно глядя на свое отражение. – Вот на днях познакомлю тебя с Александром, вы с ним, конечно, подружитесь, он тебя и покатает и все тебе объяснит насчет машин. – Мама защелкнула пудреницу, из которой при этом вырвалось крошечное ароматное облачко и тотчас опало розоватыми пылинками на паркет.
Потом мама обняла меня и ушла.
Через несколько дней ко мне пришла бабушка, мамина мама, чтобы вести меня в гости к Комиссарову, который жил неподалеку вместе со своей сестрой и племянником-студентом. Перед тем как мы отправились, мамина мама спросила у папиной мамы, не возражает ли она против того, что я иду знакомиться с Комиссаровым и его семьей. Папина мама отвечала, что не может этому препятствовать.
– Иди, мой дорогой, – сказала она мне, – и не задерживайся в гостях долго: помни, что я буду тут без тебя скучать! Потом расскажешь нам с дедушкой, как тебе там понравилось.
О Комиссарове ни мой отец, ни его родные никогда не говорили дурно. Но о том, что мама выходит за него замуж, упоминали всегда с оттенком жалости к ней.
Придя, мы не застали Александра дома. Он задержался на работе. Нас ждали его сестра и племянник. Племянник, отложив в сторону книжку, включил электрочайник. Сестра Комиссарова сказала радушно:
– Дайте-ка, дайте-ка я посмотрю на своего нового племянника! О, какие у него большие глаза! – И она поцеловала меня.
Я вытер щеку, так как со слов деда-медика знал, что при поцелуе на кожу переносятся тысячи микробов.
– Глаза у него материнские, – сказала бабушка.
– Да, – сказала сестра Комиссарова, – совершенно как у матери. Это прежде всего замечаешь.
– У дочери мои глаза, а у него – материнские, – сообщила бабушка.
– Действительно, – сказала сестра Комиссарова. – У вас тоже темно-карие. Да.
Разговор было увял, и тут бабушка взглянула на меня просительно.
– Пожалуйста, политика, – сказала она. – Международное.
Это значило, что я должен высказаться о современном международном положении. Бабушка желала продемонстрировать, сколь необыкновенно я развит для своего возраста. Ей не терпелось доказать мою незаурядность. Она не могла дождаться прихода Комиссарова.
Я сказал несколько слов о внешней политике Англии. Собственных мыслей на этот счет у меня не было, но я запоминал дедушкины. Сестра Комиссарова казалась весьма удивленной. Бабушка наслаждалась ее изумлением.
– Рассуждай! – потребовала она, обратясь ко мне.
Это «рассуждай» произносилось как «играй», обращенное к юному музыканту, или «читай», обращенное к юному декламатору. Бабушка была родом из Одессы, где вундеркиндов пестовали и растили сотнями. Ей мечталось, что я стану вундеркиндом. Однако к музыке у меня не обнаружили серьезных способностей. Стихи я читал с большою охотою, но был гнусав и картав, что в значительной степени портило дело. Мне оставалось, по-видимому, только рассуждать.
– Рассуждай! – настаивала бабушка.
– Про что? – спросил я тихо.
– Что-нибудь, – ответила бабушка. – Международное.
Мне было неловко, не по себе, но упираться – и вовсе бесполезно.
Пожав плечами, я осудил тред-юнионизм. Я был категоричен и краток. Сестра Комиссарова была поистине потрясена. Впрочем, тут же выяснилось, что ее поразило больше всего не мое раннее развитие.
– Удивительно! – сказала она вполголоса молчаливому сыну-студенту. – Беспартийный интеллигент рассуждает, как Александр!
Что это значит, я не понял. Меня в то время еще никто не называл беспартийным интеллигентом. Но, конечно, сестра Комиссарова и не имела в виду меня. Она говорила о дедушке, чьи слова я повторял. К нему относилось ее удивление.
– Ну, а что Литвинов? – спросила она меня с ласковым любопытством.
– Литвинов дает десять очков вперед всем этим заграничным министрам! – отвечал я. –Он их берет за ушко да на солнышко! – добавил я уже от себя.
Этого дедушка не говорил. Это было написано в газете под рисунком, где изображался Литвинов, тянущий за длинное ухо к солнцу маленького реакционного китайца. Солнце было нарисовано совершенно так, как рисовал его я и все вообще маленькие дети, а китаец напоминал того, что продавал на бульваре бумажные веера и резиновые игрушки «уйди-уйди».
– Вот это да! – воскликнула сестра Комиссарова.
Вероятно, до сих пор она считала, что беспартийные интеллигенты должны ругать Литвинова. И вдруг оказалось наоборот. Конечно, именно это произвело такой эффект, а не мое раннее развитие. К счастью, бабушка в этом не разобралась. Она видела только, что эффект огромен. И все-таки тщеславие ее еще не было утолено.
– Великие державы, – проговорила она с мольбой.
Она хотела, чтобы я сказал что-либо о пяти влиятельнейших странах. Ей не хватало чувства меры. Будь она иллюзионисткой, то, без сомнения, показывала бы зрителям за один раз столько фокусов, что им на целую жизнь приелись бы чудеса.
– Все зависит от того, найдут ли великие державы общий язык, – скупо промолвил я напоследок и надел матросскую шапочку, на ленте которой было выведено золотом слово «Неукротимый». (Буквы осыпались на пальто блестящими точечками.)
Мне церемонно вручили картонную коробку с лото. Сестра Комиссарова опять поцеловала меня. Я снова вытер щеку, помня о микробах. Визит был окончен.
Самого Комиссарова в тот день я так и не увидел.
Дома я рассказал обо всем, что было в гостях, бабушке Софье (так я называл папину маму).
Бабушка Софья была человеком с необычайной, фантастически преувеличенной ответственностью за свои слова. Даже литераторы, для которых слово – деяние, бросают иной раз слова на ветер. А бабушка Софья, мать семейства, на все и всегда отвечала людям так полно и точно, как если б на свете не существовало пустых и праздных вопросов или формул вежливости, не согретых живым теплом. Она никогда не изменяла этому обыкновению. Я замечал, что она не говорила при встрече «здравствуйте» тем, кому здравствовать не желала; она просто кивала им.
Из меня бабушка Софья стремилась воспитать наблюдательного и абсолютно правдивого мальчика. И сама была для меня примером, как строчка в букваре, выписанная бесхарактерными в своем совершенстве буквами, служит примером для начинающего грамотея...