И плохо верится, что хозяин этих крупных и тяжелых вещей капризен и плаксив.
– Это Александр сам убил, – говорит мама, коснувшись волчьей шкуры кончиком туфли.
– Вот из этого? – Я указываю на ружье.
– Да.
Явственно слышится поворот ключа в замке, стук входной двери. Сейчас войдет Комиссаров. Мама спешит в коридор к нему навстречу.
Меня вдруг охватывает дрожь. Совершенно как перед появлением старика врача, который, надавливая на язык ложечкой, прищуренным глазом разглядывает мое горло...
Из прихожей доносятся мужские голоса.
Первый:
– Вот, пожалуйста, пейте. Второй:
– Спасибо, напился... Приезжать теперь с утра, товарищ Комиссаров?
Первый:
– Да, пожалуйста, к восьми. Пообедайте сейчас с нами.
Второй:
– Спасибо, я...
– Оставайтесь, – говорит Комиссаров и, раздеваясь на ходу, быстро входит в комнату.
За ним – мама. Она, краснея, обнимает меня и говорит:
– Это мой сын, познакомься!
– Он самый? – переспрашивает Комиссаров весело. Затем осторожно дует на свою, должно быть, холодную руку (день сегодня хоть и весенний, но студеный и ветреный) и протягивает ее мне: – Здравствуй, Миша.
– Здравствуйте.
Молчим и разглядываем друг друга. Комиссаров высок, велик, он стоит, держа пальто на руке, слегка расставив ноги в больших блестящих сапогах. Пальто у него обыкновенное, а гимнастерка, подпоясанная широким ремнем, защитного цвета. И фуражка на нем защитного цвета, однако не военная.
«Он больше и, наверно, сильнее отца», – мелькает в голове. Это очень неприятная мысль...
Комиссаров улыбается.
– Не возражаете, Николай, – спрашивает он вошедшего шофера, – если я сам сегодня отведу машину в гараж?
Шофер не возражает.
– Тогда сейчас пообедаем, а потом можно покататься на машине, – говорит Комиссаров мне. – Подойдет?
Я, конечно, очень доволен.
– Решено, – произносит Комиссаров так, точно какая-то трудность теперь позади, и на секунду выходит в коридор, где вешалка.
Он тотчас вернулся, без пальто и фуражки, и я обомлел...
Комиссаров был лыс. Это произвело на меня огромное впечатление. К моему деду, который был профессором по кожным болезням, нередко являлись знакомые и умоляли спасти от облысения. Лысина величиною с донышко стакана или чересчур обширный, растущий по краям лоб внушали им тревогу. Обладатели шевелюр, поредевших настолько, что сквозь них розовел череп, говорили с дедом голосами, в которых сквозило отчаяние. Дед отвечал им напрямик, что надежного средства от их беды нет, после чего изящным движением приподымал волнистые, густые пряди на собственной голове: обнажалась маленькая плешь, геометрически круглая.
«Как видите!» – произносил дед браво, почти весело, но с оттенком сдержанной печали, с каким известные врачи напоминают, что и они, как простые смертные, не обойдены недугами.
Наверно, оттого, что утешение это приводило дедовых знакомых в нескрываемое уныние, я решил про себя, что иметь лысину – большая, беда. Что же до тех, у кого череп был совершенно гол и гладок, то у них, без сомнения, решительно все было позади.
Однако Комиссаров не казался конченым человеком. Он не унывал. Он бодрился. Не имея ни единого волоса, он даже шутил. И все смеялись в ответ. И сам Комиссаров смеялся, раскатисто и заразительно, словно не было в его жизни беды. «Мужественный...» – подумал я и бросил на Комиссарова косвенный взгляд, исполненный скорбного уважения. В эту минуту бабушка тронула меня за локоть.
– Международное, – сказала бабушка, безразличная к моему смятению. – Великие державы.
Тут Комиссаров вмешался.
– Зачем же? – возразил он мягко. – Я делаю доклады на внешнеполитические темы чуть ли не каждую неделю. Михаил тоже, видимо, по этим вопросам частенько выступает. Можем с ним на отдыхе и другую какую-нибудь тему затронуть, а?.. Ты кем хочешь быть – военным?
– Летчиком. На пассажирском, – ответил я благодарно, радуясь, что могу не произносить малопонятных мне самому фраз о тред-юнионах и Лиге Наций. – И обязательно на скоростном.
– Правильно, – сказал Комиссаров. – Это неплохо. А пока на «газике», что ли, поездим?.. Он тоже скоростной!
И мы поехали кататься на «газике».
Комиссаров вел машину, я сидел с ним рядом на переднем сиденье, нажимая, когда требовалось, грушу гудка, а мама расположилась сзади просто пассажиром. Сначала Александр прокатил нас по улицам и площадям, которые должна была через несколько лет соединить первая линия метрополитена. Затем мы выехали на Ленинградское шоссе, и здесь Александр развил большую скорость.
– Давай! – то и дело говорил он мне.
Я немедля нажимал на грушу, раздавался превосходный гудок, пронзительный и чуточку тревожный, и мы оставляли далеко позади приостановившихся пешеходов. Мчалась машина, ревел гудок, бил в уши ветер... Это были замечательные минуты.
– Не гони так, Александр, – сказала мама. – Его продует. У него слабые уши. И если...
– Мама! – прервал я укоризненно.
– Не нужна эта гонка, – настаивала мама.
– Нужна! – взбунтовался я.
Александр молча поднял доверху боковое стекло, но скорости не сбавил. И посейчас помню, как я был ему за это благодарен.
– Показать тебе Москву? – спросил он неожиданно.
Что означал этот вопрос? Ведь мы как раз по Москве и ехали... Я недоуменно, чуть недоверчиво взглянул на Александра. Он улыбался, и даже хитро, но – я чувствовал – не таил подвоха.
– Показать,– сказал я.