У меня отлегло от сердца.
– Но ты, что ли... Ты, пожалуй, не считаешь себя взрослым человеком, вот что! Да, у меня такое впечатление. Ты, похоже, считаешь, что взрослым станешь, когда кончишь институт. Неверно? Мне кажется, ты иногда думаешь: жаль, не скоро это будет... Бывает?
Верно! Бывало, что я так думал. Удивительно, что Рома это знал.
– Я неверно сказал, что ты хороший парень, – продолжал Рома, и тут я просто испугался. – Ты хороший мальчик. Ты будешь еще долго и терпеливо мечтать о поступках, которые совершишь, «когда вырастешь большой», когда тебя будут считать уже взрослым.
– Но я же еще действительно... Ты разве считаешь себя совсем уже взрослым человеком?..
– Считаю. В основном – да. Вообще, по-моему, в нашем возрасте предстоит не «вырасти большим», а стать взрослым. Стать, понял? – Это прозвучало у него задорно, лихо, серьезно и... чуточку по-мальчишески все-таки. – Это же определяется поступками, Володя. Я знаю одного студента третьего курса. Он все равно как школьник, только тринадцатого класса. А его одногодок учится на первом курсе вечернего техникума, днем работает на заводе, женат уже – взрослый человек!
– Потому что он работает, – сказал я.
– Ну конечно. Хотя и студент ведь не обязательно школяр. И старшеклассник не обязательно птенчик...
Рома смолк. Теперь, по-видимому, была моя очередь сказать Роме, что я о нем думаю. Я глубоко вздохнул и начал:
– Из всех, кого я знаю, ты, по-моему...
– Извини, перебью тебя, – спохватился он. – Вот еще что: ты трусоват немного, мне кажется. Когда ты не записался в боксерскую секцию из-за того, что у тебя будто бы нет времени, мне показалось, что на самом деле ты не хочешь рисковать носом. Продолжай, Володя.
Последнее сказано было, пожалуй, тоном председателя. Но не это удивило меня – Роме очень часто приходилось председательствовать, что и проскользнуло сейчас в манере говорить, – а поразительно было то, что, рассказав о случае, когда, ему показалось, я не захотел рисковать носом, он даже не спросил: «Так и было?»
Между тем именно так и было! Непонятно только, как он это узнал. Как мог заметить, что я струсил, когда я без какой-либо заминки или запинки отвечал: «Нет времени». Что, кстати, отчасти было правдой.
– Из всех, кого я знаю, – снова начал я с того самого места, на котором Рома меня прервал, – ты, по-моему, самый наблюдательный человек... Ты замечаешь столько...
– Пытаюсь... – пробормотал он.
– И... тоже мне по душе, что ты никогда – что бы там ни было! – себя не роняешь. Это...
– Стараюсь, – буркнул он, точно поправляя.
– Еще мне очень нравится... Я прямо завидую тому, какая у тебя выдержка! Она...
– Вырабатываю, – вставил он.
Я осекся.
Опять он одним словом как бы пригасил мою похвалу. И вдруг обнаружилось, что мне больше нечего сказать. На очереди не было ни одной мысли.
– Так-с, – заметил Рома. – Теперь о моих недостатках.
– Твоих недостатках? Каких?
– Как – каких? – спросил он недоумевая. – О тех, которые ты во мне находишь.
– А если не нахожу?
– Как – не находишь? – переспросил он, начиная сердиться. – Мы, по-моему, знакомы довольно давно. Что ж, ты не замечал во мне никогда никаких изъянов, ни одной дурной черты?
– Как-то не замечал, – признался я. – Нет...
– Значит, по-твоему, у меня нет пороков? – спросил он раздраженно. – Так, что ли, ты считаешь? Довольно странно! Надо, Володя, развивать наблюдательность.
– Конечно, надо, – согласился я. – И потом, ведь мы с тобой еще недавно дружим. Так что, возможно, я еще разгляжу в тебе и недостатки, и слабости, и пороки, – добавил я обнадеживающе.
Конечно, со стороны наш разговор выглядел бы очень странным. И мне самому, когда перед сном я вспомнил о нем, он тоже показался немного диковинным.
Правда, скоро я привык к Роме. Много позже – понял его. А пока что мне приходилось трудно...
Рома воспитывал свой характер с великим нетерпением. Он развивал проницательность, тренировал наблюдательность и с застенчивой беспощадностью открывал во мне всё новые изъяны. Казалось, он видел меня насквозь.
Но главное – он требовал ответной беспощадности. В этом было все дело! Ибо оттого ли, что я был худшим психологом, чем Рома, или потому, что у него было куда меньше недостатков, чем у меня, – так или иначе, я очень редко отвечал ему «взаимностью». Как-то, правда, я сказал Роме, что у него неприятная манера насвистывать, слушая собеседника (действительно так бывало несколько раз, когда я ему о чем-либо рассказывал), но, едва я сделал это критическое замечание, он сейчас же извлек из него урок. И больше не насвистывал, слушая меня, ни разу. А других дурных привычек я у него не обнаруживал... Это сердило его:
– За полторы недели я открыл в тебе, Володька, наверно, десяток – не меньше! – отрицательных черт. А ты – просто смешно! – один раз сделал мне толковое замечание...
Так развивались наши необычные отношения. Меня тяготило лишь то, что я не оправдываю Роминых надежд. Я вспоминал, как бывшие друзья Ромы говорили, что он предъявляет к дружбе невозможные требования. Неужели это были те самые требования, которых не выдерживаю я? И может ли быть, что мы раздружимся оттого, что я не нахожу в нем изъянов? Ведь обычно-то расходятся, наоборот, оттого, что находят их друг в друге!
Довольно часто я задавал себе эти вопросы. А Рома тем временем не дремал. Его проницательность не притуплялась и не знала устали. Стоило мне, между прочим, вскользь упомянуть как-то о Зине Комаровой, и он сейчас же сказал:
– Надо будет пригласить ее к нам в школу. Я уже думал об этом, а потом из головы вылетело. Пусть расскажет, как работала над последними ролями. Ребятам будет интересно, а?
– Пожалуй, – ответил я, изо всех сил стараясь рассеянно глядеть по сторонам.
– На днях зайду в театр и приглашу ее. Это ты мне удачно напомнил. Кого бы, Володька, взять с собой, чтоб, так сказать, делегация была?
– Кого-нибудь, – ответил я и зевнул. Это был натуральный, непритворный, протяжный зевок. И какой своевременный! Какую подлинность придал он моему ленивому «кого-нибудь»!
Но, едва я закрыл рот, Рома рассмеялся.
– Не темни, брат, – сказал он, – не к чему. Ты со мной и пойдешь. Или откажешься?
День, когда мы с Ромой отправились в театр к Зине Комаровой, по многим причинам запомнился мне навсегда.
IV
Идя в дирекцию театра по длинному и узкому коридору, мы встретили попа в рясе и незагримированного мужчину с галстуком-бабочкой. Оба с удивлением на нас посмотрели. Не будь рядом Ромы, мне стало бы не по себе. Теперь же я спокойно и бегло их оглядел.
Когда Рома был рядом, я не робел. Боязнь попасть в неловкое положение, которая одолевала меня то и дело, совершенно исчезала. Это было очень ново и приятно. Вскользь я уже замечал это за собой. Но сейчас, приближаясь по толстому ковру к столу секретаря дирекции, я испытывал особенное, осознанное удовольствие оттого, что чувствую себя так свободно в положении, в котором один краснел бы и немел.
– Нам нужно повидать артистку Комарову. Она в театре, кажется? – осведомился Рома у пожилой седоволосой секретарши.
– По-моему, да, – ответила та. – Если вы посидите в коридоре на диванчике, она непременно пройдет мимо вас. Вы Комарову в лицо-то знаете? Раньше ли, позже ли, она, как соберется уходить, пройдет мимо вас.
– Мне случалось встречаться с Комаровой на нескольких конференциях, – отвечал Рома, – а мой товарищ видел ее только на сцене. Но, к сожалению, мы не располагаем временем. В семь в райкоме начнется совещание, и я не хотел бы на него опаздывать. Поэтому...