- Видите ли, г-н штабс-капитан, - морщась от боли, но в прежней небрежно-насмешливой манере ответил Сережа, - я по наивности полагал, что если дырок две, то рана - сквозная.
- Между прочим, их три. Две было пули. Одна из них... чувствуете?
- Пожалуй... Вы правы.
- Пожалуй, придется ее оттуда извлекать. - Некрасов нахмурясь вытащил из кармана перочинный нож. - Хирургических инструментов нет и, что небезынтересно, не предвидится.
- Что же поделать, - обойдемся без них. - Сережа, начавший бледнеть уже на глазах, улыбнулся Некрасову.
- М-да... Вишневский, у тебя, кажется, оставалось еще кёльнской воды... - Юрий провел пальцем по лезвию. - Больше стерилизовать этот, с позволения сказать, ланцет особо нечем... Хотя постой-ка! Еще можно прокалить, - Юрий усмехнулся. - Впрочем, даже если что и попадет, загноиться Ваша рана, может статься, и не успеет.
Вишневский все же извлек из потрепанного несессера стеклянный флакон, по дну которого переливалось небольшое количество жидкости, и передал Юрию.
- Теперь, пожалуй, сойдет. Порви пару платков - бинта не хватит. Да, кстати, - Некрасов подошел к столу и, плеснув в мутный граненый стакан самогону, протянул его, вернувшись, Сереже, - выпейте-ка! Конечно, это несколько уступит наркозу у первоклассного дантиста.
- Спасибо, - Сережа отвел рукой остро пахнущий самогон. - Не надо, это лишнее.
- Соразмеряйте свои силы, молодой человек, - с поразившей Вадима ненавистью процедил Юрий. - Пейте! Я не одну минуту намереваюсь ковыряться в Вашей ноге.
- Благодарю Вас, г-н штабс-капитан. - Сережа столкнулся с прищуренными глазами Некрасова твердым, неожиданно взрослым взглядом серых глаз. - Я знаю себя и свои силы.
- Смотрите... - Некрасов пожал плечами. - Вишневский, помоги-ка ему...
...Последовавшие за этим минуты Вишневский избегал смотреть на посеревшее лицо Сережи. Ему казалось, проще было следить за движениями окровавленного лезвия, залезавшего все глубже и глубже в рану. Но, несмотря на все усилия следить только за руками хмуро сосредоточенного Юрия, он все же видел краем глаза изо всех сил закушенные губы, прилипшую ко лбу прядь волос и как-то странно спокойно, словно не от боли, а от очень большой усталости закрытые глаза.
"Странно, у кого-то я видел уже это обыкновение: когда очень больно закрывать глаза, не зажмуриваться, а именно закрывать, как будто веки сами опустились от тяжести боли... Ах, ну да, у кого же еще... Необычная, несколько томная манера, словно говорящая о слабости... Мальчик, однако, далеко не слаб... Даже не застонал ни разу, а боль, несомненно, адская. Когда это, наконец, кончится?"
- Есть! Полюбуйтесь, прапорщик, - Некрасов держал в пальцах окровавленную пулю.
- Нет, спасибо, - Сережа слабо улыбнулся искусанными серыми губами. Я не могу похвастаться, что хорошо переношу вид крови.
- Очевидно Вы не очень еще привычны к ее виду, - уже доброжелательнее рассмеялся Юрий.
- У меня, пожалуй, была возможность привыкнуть, - ответил Сережа и не без некоторой внутренней позы прибавил: - Хотя меня самого убивали всего один раз.
2. 1918 год. Дон. Армия Краснова
- Это, кажется, твой - гнедой у коновязи?
- Что, неплох? - Евгений взглянул на Сережу и улыбнулся. - Рысь немного тряская, и с капризами, как всякая хорошая лошадь.
"Это похоже на реальность сна. Дневные элементы правдоподобно сплетаются в самых невозможных сочетаниях. Выглядит естественно - а поверить невозможно. И я бы предпочел проснуться".
- А зовут?
- Вереск.
В солнечном луче кружилась пыль, но в хате было полутемно. От длинной беленой печи веяло прохладой.
Сережа сидел на подоконнике, у настежь распахнутого оконца. В палисаднике росли высокие ярко-малиновые мальвы и крупные подсолнухи. За палисадником в окошке видна была ветхая от времени коновязь и пустая, раскаленная поднявшимся в зенит солнцем площадь.
В свои семнадцать лет Сережа выглядел четырнадцатилетним: сероглазый, со слабым румянцем на щеках, с темно-русыми, немного жесткими волосами, давно не стриженные пряди которых лезли в глаза и почти закрывали шею.
Они совсем не были похожи друг на друга: Евгений был бледен, до обманчивого впечатления хрупкости тонок в кости (по-мальчишески долговязый и худой, Сережа был крепче сложением), темноволос. Его глаза были темно-карими, большими, с ускользающе-тревожным выражением.
Евгению казалось, что за все это время брат словно и не повзрослел только вытянулся... Господи, как же странно видеть на его плечах привычные погоны... ремни... шашка... шпоры на пыльных сапогах...
- Вереск... Хорошее имя для такой масти. Тэки вообще великолепные лошади, - и в голосе Сережи звучали какие-то мальчишеские совсем интонации. Все в нем было таким же, как тогда, раньше, даже жесты и черты, которых не помнил в нем Евгений, казалось, и не забывались никогда: привычка резко вздергивать подбородок, обаяние чуть виноватой улыбки. - Хотя больше я люблю белых лошадей. Когда-нибудь у меня будет конь чистой арабской породы. После войны, конечно. И сбруя в восточном стиле - закажу по своему эскизу.
- Мой милый, ты - европеец с головы до пят, а твое представление о Востоке - эстетская стилизация.
- А это спорный вопрос - что именно понимать под европейцем. Но Востока я действительно не понимаю. Я люблю только Древний Египет. Женя, а ведь ты не очень рад меня видеть.
Евгений вздрогнул: последняя Сережина фраза мгновенно выбросила его из бессознательной внутренней игры, в которую он незаметно для себя начал погружаться - звуки Сережиного голоса как будто приближали к нему, делали реальнее безумно далекое видение московской квартиры...
...
Московская квартира, всегда полутемная, со слабым запахом маминых духов в воздухе, с ветками белоснежной сирени в хрустальных вазах на полированной глади рояля в начале лета, с белоснежными, как сирень, ледяными узорами на высоких окнах зимой, искрящимися узорами, к которым в детстве можно было прикладывать нагретые пятаки и смотреть в круглый глазок на улицу, с потемневшим дубовым паркетом, с напольными часами в коридоре, за которыми прятался маленький Сережа, - московская квартира всегда была для Жени Ржевского ненавистной, любимой и ненавистной...
Все здесь было незыблемо: книги в кожаных переплетах, огромный письменный стол в папином кабинете, голубые с серебром обои в гостиной, картина с голубоватым туманным пейзажем Коро...
Этот мир казался Жене ненастоящим, странной изящной безделушкой, похожей на мамин японский веер... Было невозможно, да Женя и не пытался сделать это - увязать игрушечный мир семьи в единое целое с тем, как плывет яркий электрический свет в ресторанных залах, с каждой стопкой водки все больше плывут столики, салфетки, лица женщин, музыка... Легким, легким, легким становится тело... Как связать мир, в котором жила его семья со смятыми, серыми в утреннем свете постелями в номерах... В номерах с умывальниками в углу... Или с той оскаленной, поросшей зеленой влажной шерстью мертвой обезьяньей мордой... Алый рот открыт, с желтых клыков капает тягучая слюна... Протянутая лапа, а в коричневых мертвых бусинках глаз такое... Бежать!! Куда бежать?! Стоит у двери, тянет лапы...
В окно! Прыгнуть из окна!
- Женька, б...! Держите его, дураки, он же прыгнет!! - Алешка Толкачев - лицо над ним белое, светлые волосы прилипли ко лбу... Почему лицо сверху? Ах, ясно - он на полу, заплеванный пол Володькиной квартирки на Ордынке, окурки... Удары по щекам:
- Женька, Женька, ну Женька же!!
Иногда Женю тянуло назад, в тихий, игрушечный, незыблемый мир... Он часами валялся в постели с книгой, делал за Сережу задания по латыни, писал символистические стихи... Услышав доносящиеся из гостиной с детства любимые звуки "Лунной сонаты", неслышно подходил к маме, целовал тонкую холеную руку в тяжелых кольцах и, по детской привычке, опускался перед ней на колени, уткнув лицо в теплую темно-серую шерсть ее платья...
- Женичка, мальчик, когда ты перестанешь нас огорчать... - Мамина рука перебирала его длинные волнистые волосы. - У меня все время неспокойно на сердце, очень неспокойно на сердце... Папа хочет, чтобы ты изучал право, ты знаешь...
- Я уже начал заниматься, мама, - лениво отвечал Женя, немного снисходительно взирающий на родителей с высот своего изнаночного опыта.
Но домашняя жизнь вскоре вновь начинала тяготить его. Для домашних Женины "затишья" всегда проходили одинаково: первые дни Женя бывал спокойно-оживлен, словно распространяя на всех вокруг свою обаятельную веселость... Затем прекрасное настроение сменялось каким-то внутренним беспокойством, он становился нервен и раздражителен. Затем впадал в глубокое и черное уныние и, наконец, срывался...
Собственно, то, что изучать право Женя уехал в Питер, и было очередным вариантом "срыва", очередным, только более продолжительным побегом из тихой домашней пристани.
"Ведь я и не знаю его совсем... Я его в первый раз вижу. Дико, странно, так вот ни с того ни с сего понять, что у тебя есть брат, жизнь которого для тебя - самое дорогое из всего, что тебе дорого. Потому, что его жизнь - Дар Божий. Потому что он - чудо, которого я почему-то не видел раньше... Он не изменился, ничуть не изменился, словно к нему и не прикасалась вся армейская грязь... Он какой-то чистый, удивительно, нечеловечески чистый... И быть чистым для него так же естественно, как дышать. Не знаю, голову на отсечение, что его этот, как сказано у Гумилева, "оскорбительно жгучий бич" не касался, такие губы - серьезные и чистые не могли быть осквернены прикосновением чего-то грязного, случайного... Иначе бы на них не было этого отпечатка чистоты. Господи, да что со мной такое? Я чуть не молиться готов на эту его таинственную чистоту... Невыносимо больно, что он - здесь, ему здесь не место. А ведь когда я узнал, что он сразу после гимназии поступил на ускоренные военные курсы, тогда еще - на германскую, я просто как-то сразу забыл об этом. И вот он здесь.
Мне-то здесь место, по многим причинам - место. Это - искупление: и за Нелли, и за то, что я как-то сразу сломался, поплыл потоком своей мути, а вместо этого должен был идти... Ведь было и во мне - я знал куда. Но и порчинка тоже была - изначально. Таким, как он, я никогда не был".
- А ты не ответил, - Сережа курил, стряхивая пепел в окно.
- Если хочешь правду... Я счастлив тебя видеть, но, будь это хоть тысячу раз правильно, радоваться тому, что вижу на тебе военную форму, все же, извини, не могу. Уж очень нейдет она к тебе, Сережа.