Касьяновна и вправду ушла. Уехала к дальним родственникам в Свердловск.
Случилось это ближе к весне, когда голод стал нестерпимым, а на базаре выменивать нечего, все уже выменяли — и старухин теплый платок, и Катино платье. Даже комбинацию Катину, в которой приехала, и ту погладили и снесли на базар. Два кило муки — это не шутка… Отъезд получился как-то сразу, неожиданно. Катя с утра караулила около хлебной лавки. Уйти нельзя было, вот-вот привезут, хлеба неделю уже не выдавали. Эвакуированные толкались на морозе, как всегда, спорили, когда окончится война, в подтверждение читали письма с фронта. Их всегда носили с собой. А хлеб все не везли. Раз пять она бегала домой греться, к магазину возвращалась опрометью, боялась опоздать. Хлеб получить надо было и на себя и на старую Касьяновну. Пока привезли, разгрузили, пока очередь подошла, промерзла Катя до костей. Домой вернулась поздно, разделась, забралась в постель. И сразу же поняла, что заболела. Лихорадило, стучало в голове, чудилась далекая музыка. Так бывало и раньше. Стоило только заболеть. Когда была маленькая, она поворачивалась лицом к стенке и воображала разные картины. Будто на стене пляшут маленькие человечки, бегают лошади, звери разные. А музыка-то, музыка, вон какая громкая!
«Ты чего там, Катюш?» — беспокоилась мама.
«Кино смотрю. Про медведя!»
И мать сразу же понимала, что дочка опять заболела.
Так вот и теперь. Катя повернулась к стене и начала «смотреть кино».
Ночь. Теплая, душистая, в самом разгаре лета. Ребята ночуют у них в сарае. Мама настелила соломы, сверху дерюжками накрыла, набросала подушек… Помнится, задолго сговорились об этом походе, и вот приехали человек пятнадцать. Все шестиклассники, двое только из восьмого «А». Купались в речке, собирали землянику. К вечеру умаялись и заснули как убитые. А Вера, Женька Глебов и Катя дождались темноты и побежали смотреть светляков. В июньские ночи много их на опушке за старым кладбищем. Хотя и темно, а дорога белеет, будто светится. Ступни вязнут в мягкой прохладной пыли. Вот и деревянный мост через болотце. Все трое стоят у перил, прислушиваются. Снизу поднимается жаркий, неистовый хор: лягушки. Птицы ночные перекликаются по берегам, пахнет болотом и желтыми кувшинками. А за мостом, на пригорке — старое кладбище, кресты белеют под месяцем. Ни за что бы Катя не пошла сюда в такой час, даже с подружкой Верой не пошла бы. А с Женей Глебовым не страшно. Во-первых, Женя старше на два года, во-вторых… Ну не страшно, и все тут. Они идут вдоль кладбища. Женька беззаботно проводит палкой но железной ограде. Девочки смеются. А вот и лес. От сосен душное тепло исходит. Пряное дыхание трав завораживает.
— Наверное, сегодня Ивановская ночь, — говорит Катя. — Волшебная.
— Почему?
— Так. Кажется почему-то…
Замер весь лес, будто прислушивается. А днем всегда вершины шумят. Когда ни придешь — вечно шумят, бушуют. Странно. Неужели и лес по ночам спит?
— Глядите: светляк! А вот другой!
В темных кустах мерцают зеленоватые огоньки.
— Один, два, три, — считает Вера. — А вот еще два, глядите!
— А тут их сколько! Идите сюда! — зовет Глебов.
Светляки то ярко разгораются, то меркнут. Вокруг тишина, но Кате кажется, что светляки поют. Поют тонкими голосами какую-то необычную, долгую мелодию. Ни на что не похожую, непонятную, как запах кувшинок, и — ночью — необъятный чертеж вселенной.
— Жень, покажи, какие они, — просит Вера.
Он осторожно приоткрывает ладонь. В горсти — колеблется, дышит голубое сияние. Все трое наклоняются, смотрят.
— Всего-навсего вот такусенький жучок! — удивляется Вера.
— Хочешь, подарю? — с улыбкой обращается он к Кате.
Светляк сам переползает ей на ладонь, и она приносит его домой. В эту ночь не спится — лихорадит от солнца и купанья, и рука опять ноет, как тогда, из-за капли воды. И вообще все как-то странно. Что это у всех или только у нее одной? Если только у нее, то почему? И неужели это и есть та самая взрослая любовь?
На другой день все уехали, а когда стемнело, мама вошла в Катину комнату и ахнула: всюду — на цветочных горшках, на листьях фикуса, на букете ромашек — всюду светляки! Видно, Глебов целую горсть их в комнату забросил. Через окно. Долго еще Катя ложилась спать при такой иллюминации. Потом пожалела светляков, собрала их и вынесла в сад. Живите!.. Но каждую ночь, прежде чем заснуть, распахивала окно, смотрела на таинственные светлые точки в темной листве. Их становилось все меньше. А из сада тянуло ночным холодком, разросшийся сиреневый куст обдавал росой. Холодно.
— Холодно как, — говорит Катя. — Холодно! Чужая, костлявая рука ложится на лоб.
— Нашла время болеть, — ворчит Касьяновна. — Ухаживай за ней. Говорила давеча, опорки мои надень, так нет, все в галошах шастала. Ухаживать тут некому.
— Холодно мне, Касьяновна.
— Погоди, пальтушку сверху накрою…
Болела она долго. Старуха топила печь, поила горячей водой. Есть не хотелось, а только пить. К концу четвертой недели жар спал, сразу стало легко, покойно. Старуха уходила на целые дни — за хлебом, то на почту — письма писать, а Катя лежала на спине, бездумно глядела на дощатый потолок. На сосновых досках срезы сучков выглядели как замысловатый узор, и узор этот можно при желании менять. Стоит только вообразить: вот с потолка смотрит на нее добрая собачья морда. А вот, если посмотреть чуть наискосок, уже не собака, а веселое кудрявое облако. И не облако, а туча целая. Того и гляди, прольется дождь. Вот уже и гром гремит… Но это был не гром, просто ребятишки хозяйские бегали. И с потолка не дождь сыпался, а копоть и пыльная труха.
Однажды Катя открыла глаза и увидела перед собой Касьяновну. Старуха стояла одетая, за плечами висела тощая котомка, рука опиралась на посох.
— Ну, прощай, — сказала. — Оставайся тут, благо поправляешься. А я пошла к своим. Зовут свои-то.
Катя молчала.
— А ты не реви! Что я тебе, родня какая, что ли, реветь-то… На станцию побреду, до ночи, поди, успею. Дрова у печки наколоты, вода в ведре…
Катя вскинулась было расспрашивать, но поглядела на Касьяновну и умолкла: старуха только телесно была тут, а душой-то уже там, со своими, в Свердловске. И она не стала зря задерживать старуху.
Весь этот день лежала и думала о Касьяновне. До станции тридцать километров, дойдет ли? Старая, полуголодная, бредет от села к селу, с посохом своим. А на дворе зима. Вон стекла обросли снежной толщей, свет еле-еле пробивается, голубой, ранний…
На другой день Катя встала с постели. От слабости коленки дрожали, в глазах темнело. Затопила печь, размочила в горячей воде хлеб. Ничего. Жить можно. Сначала даже неплохо показалось без ворчливой Касьяновны. Но все больше стали одолевать мысли о жизни. «Получилось так, что никому я не нужна, — размышляла она в долгие зимние ночи. — Что живу, что не живу — какая разница? Жизнь-то, выходит, бесполезная. Скажем, умерла я от этой простуды. Опять-таки, что умерла, что не умерла. Все равно. Никто и не заплачет…» Вспомнилось, как заходила в соседний дом — топор одолжить. Там жила большая семья приезжих — пятеро детей, мать и бабушка. Сидели за столом, пили кипяток. Двое ребят дрались из-за какой-то корки, малыш ревел на руках матери, бабка учила старшую девочку, как починить юбку. Шум, гам, а все-таки жизнь! Одиночество — как смерть. «Нет, — думала Катя, — только бы дожить до победы! Обязательно надо завести большую семью. Чтобы шумно, весело. Чтобы никогда не знать одиночества». Стала первая приходить в школу, а домой вовсе не спешила. Помогала дежурным убрать помещение, запирала в шкаф учебные пособия и тетради. Но ребят в классе становилось все меньше. Девятиклассники-переростки уходили на фронт, девочки работали по хозяйству. Оставалась какая-то мелюзга, человек шесть, да и то всё мальчишки, говорившие между собой по-татарски… К лету снова начались полевые работы, бесконечная прополка. Дождь этим летом лил без конца, а однажды налетел настоящий ураган с громом и молнией, вода коричневым мутным потоком неслась по улицам. Ночью вдруг целый водопад ринулся в Катин полуподвал. По комнате поплыли щепки, сучья, наломанные для печки. Катя хотела выбраться, поднялась по скользким ступеням, откинула щеколду. Дверь распахнулась под мощным напором воды, ее едва не сбило с ног… Впрочем, на этом все и кончилось. Воды в комнате не прибавлялось, куда-то она все-таки уходила. После целый день пришлось отчищать и скрести комнату. В селе утонуло несколько овец и унесло неизвестно куда целые стаи гусей. Картофельные участки, те, что спускались к реке, смыло потоком, смыло и Катину полоску. А ведь сколько труда вложила она в этот участок, вспомнить страшно! Семена выменяла у хозяйки — шерстяную кофту отдала. Неделю целую вскапывала, мозоли кровавые набила. Сажала глазками, каждую картофелину на много частей резала… И уже взошла картошка кудрявыми кустиками, и вот все снесло начисто. Голая, гладкая, как каток, земля. Значит, на урожай надеяться нечего! Впереди — голодная зима. Надежда лишь на ту малость, что дадут в колхозе за работу, а говорили — дадут еще меньше, чем в прошлом году.
Все лето работала Катя в поле, а осенью — на току. По вечерам засыпала как убитая, а чуть свет бригадир уже барабанил своей плетью в окно. Не слезая с коня, стучал в каждое окошко, будил:
— Айда работать!
И это было хорошо, все-таки она чувствовала, что живет как все, что нужен ее труд. Но вот отмолотились, сдали хлеб, пожгли тину на картофельных полях, в селе стало пусто, уныло. И ее снова одолела тоска. «Неправильно я все-таки живу, — думала она по ночам. — Ведь почему я такая одинокая и ненужная? Потому что живу неправильно. Здесь и без меня беженцев полный мешок, всё старухи да детишки, всем трудно, еле кормятся. И чего я только жду? Вон Касьяновна, и та уехала. А мне семнадцать. Я даже на фронт могу. Вполне. Люди там сражаются, а я здесь сижу. Главная жизнь сейчас на войне, там сейчас все главное, а здесь — так, задворки. На задворках местечко себе нашла, обрадовалась. Нет, не хочу больше…» Она стала обдумывать, где бы достать денег на дорогу. Целыми днями сидела и штопала свое единственное рваное-прерваное пальто, чинила белье, из Касьяновной забытого мотка грубой шерсти связала себе на дорогу носки.
Полетел ранний снег, начались занятия в школе. И тут случилось неожиданное. Кто-то рассказал ей, что желающих берут в санитарки. Оказывается, в октябре многие девушки получили повестки — на фронте не хватало медсестер и санитарок. Она побежала в военкомат. Документов никаких у нее не было, сказала, что восемнадцать исполнилось: докапываться не стали, поверили.
И вот возле военкомата — длинная шеренга девушек, Катя в своем драном пальтишке крайняя слева. А девчата пышные, грудастые, в разноцветных шелковых платьях. Как на праздник собрались. Шубейки на лавку покидали, выстроились, ждут. Из двери военкомата показался лейтенант. И тут же назад попятился. Ладонями глаза закрыл, сделал вид, что ослеп.
— Уй-юй! Пропал я! Совсем пропал! Бедные мои глаза!
Он присел и на полусогнутых проковылял перед строем. Девчата захихикали.
— Ай! Что это? Радуга? Кызлар! Думал я, солнце вышло. Ай, какие девушки! Какие девушки!
По шеренге перекатывался хохоток, а офицер все похаживал да расхваливал девчат.
— Войну кончим, домой приедешь. Толстая будешь, вот какая! — Он развел руки. — Люди увидят, люди скажут: чья такая красавица? Уй-юй, да это ведь наша Салия! Да уж не Салия, а Салия-апа! Самостоятельная, солидная. Медали брякают, ордена блестят. Уй!
Речь эта, видно, нравилась девчатам. Смеялись, хлопали в ладоши. А лейтенант вдруг посерьезнел, подтянулся и поведал все, что полагалось о воинском долге и дисциплине. Девчата попритихли…
До станции добирались кто как мог. Катя шла пешком. В одной деревне ее остановил старик татарин в длинной овечьей шубе, с реденькой бородкой клинышком. Взял за руку, привел в дом. Внутри было бедно, на скамье сидела пожилая татарка с ребенком на руках. Старик сказал что-то, и женщина положила перед Катей на стол пять вареных картошек. Две Катя тут же съела, остальные спрятала про запас. Поблагодарила добрых людей, старик проводил ее, поклонился. «Вот ведь, — думала Катя, шагая по скользкой глинистой обочине, — и хорошие люди есть. Только война мешает людям быть хорошими. Ожесточились, больше о себе думают. Еще бы. Трудно… А вот старик хороший какой. Несмотря на войну. Я ведь ничего не просила, сам понял, что голодная».
На станции лейтенант объявил, что поезд придется брать с ходу, потому что стоит он всего одну минуту и вагоны открывать не будут. А тех, кто не сядет, командир засчитает дезертирами. Так и запишет. Катя очень боялась, что не сумеет сесть на ходу, но все получилось как-то само. Поезд подошел, все девчата бросились на подножки, забарабанили кулаками в двери, а Катю чья-то рука втянула на сцепление между вагонами. Там уже примостились две девушки. Поезд тронулся, сцепление заходило под ногами. Но скоро дверь отворилась, и девчат позвали в вагон. Солдаты, которые сидели в тамбуре, охотно потеснились, Катя уселась на чьем-то вещмешке… Ехали долго, Катю укачало, и, усталая, она крепко заснула. После, когда сошли на станции Юдино, никак вспомнить не могла, сколько же времени ехали и о чем шел разговор. Солдаты курили, какой-то бывалый рассказывал о фронте, за стенкой, в вагоне, слышно было, пиликала гармошка…
Их поселили на время в огромном бараке. Для спанья навалили у стенок сена, девушки побросали на сено свои пожитки и этим как бы закрепили за собой спальные места… И побежали дни. Ждали, когда подтянутся другие такие же команды, чтобы двинуться вместе. А пока что все были заняты на земляных работах. Предстояло вырыть котлованы для складов и для овощехранилища. Распорядок дня был простой. В пять — побудка, в час обед, в восемь отдых и сон. Остальное время работали. По утрам ворота барака распахивались настежь, все повзводно выходили на работу. Обмундирование пока не выдавалось, работали кто в чем. У Кати на ногах были толстые шерстяные носки и галоши, обычная местная обувка. И галоши эти в первый же день порвались, стоило только на заступ как следует нажать. А почва глинистая, холодная, липкая, сверху припорошенная ранним снежком. Кое-кто из девушек работал босиком, обувь берегли. Попробовала и Катя. Ничего. Только ноги краснеют от холода, на каждой — глины по пуду и потом очень трудно их отмывать под краном колонки. Босиком копать неудобно, всю подошву изранишь о заступ. Тогда она взялась перетаскивать на носилках землю. В паре с ней работала двадцатидвухлетняя Рахия, небольшая, крепкая, со смуглым раскосым лицом, рот упрямо сжат, маленький, пухлый. Рахия умела работать. Она работала так, что не чувствовала никакой стужи. Стеганку свою она оставляла в бараке и весь день бегала в кофточке с короткими рукавами. Округлыми, сильными руками крепко держала широченные носилки, шагала ходко, не замедляя и не прибавляя шага. Когда нагружали носилки, Рахия сердито требовала: «Еще, еще!» — и сама подкидывала пару-другую лопат. Однажды Катя не смогла поднять перегруженные носилки: было с верхом. Да и поклажа-то какая — громоздкие комья мокрой глины. Рахия разозлилась, бросила носилки.
— Мне стыдно так мало таскать! Мало — не буду! Айда! Пошли!