Вон уже и Мациевский, и Гребенючка потянулись. А я еще и до половины не дополз.
И вдруг двери распахнулись и в класс влетел Ява.
Я даже подскочил: живой!
Живой-то, но — мамочки! — как у него вид! Задыхающийся, взлохмаченный, мокрый, весь в грязи с головы до ног. Следом за ним в класс вкатился такой же забрызганный Собакевич.
Галина Сидоровна покачнулась и едва не упала.
— Что это значит?
Ява молчал, опустив голову. И Собакевич, не гавкал, как в прошлый раз, не зарычал даже, а поджал хвост и спрятался за Яву.
— У тебя что-то случилось? Что произошло? Дома?
Ява молчал.
— Где ты был?
Ява наконец разжал губы:
— В плавнях.
— Что? В плавнях?! Что ты там делал?
Ява опустил голову еще ниже и тихо сказал:
— Рыбачил.
Мне показалось, что внутри у Галины Сидоровны произошёл Взрыв. И по всему классу полетели осколки.
— Что?! Что?! Вместо экзамена ты пошел рыбачить?! Ну… Ну, знаешь, это уже слишком! С-лиш-ком! Это просто… просто возмутительно! Так вот — сдавать экзамен будешь осенью! Как двоечник. Считай, что ты получил двойку! Переэкзаменовка у тебя! Будешь теперь целое лето готовится. Это тебе наука за все твои художества. Иди! До свидания!
Еще какое-то время Ява стоял, не веря, что это случилось. Он был такой маленький-маленький и жалкий.
Эх ты, «мама — депутат»! Эх вы, «инстанции, что требуют пятерок»!
Я видел: еще миг — и Ява заплачет… У него уже закипали слёзы на глазах. Но вы не знаете, какой он гордый Разве он допусти, чтобы кто-то увидел, как он плачет?! Ява крутанулся на месте и стремглав выбежал из класса. Верный Собакевич — за ним.
— Кто сдал работу, может идти, — ледяным голосом сказала Галина Сидоровна. Но даже если бы она и не сказала этого — я не остался бы в классе, клянусь! Побежал бы за Явой.
Не думая даже дочитывать диктант, я бросил его на стол и выскочил за дверь.
Однако Явы я уже не увидел. Я бросился в одну сторону, в другую — Ява исчез, как пузырь на воде.
И снова я бегал по селу, вытянув шею, и заглядывая всюду. Но напрасно. Словно раненный птенец, он забился, наверно, где-то в кусты и там в одиночестве кружками, прихлёбывая, пил своё горе. Может, и плакал, кто знает… А в такие минуты не хочется видеть никого на свете.
И вы не думаете — я искал его не для того, чтобы утешить, посочувствовать (разве утешить человека в такой момент!). Я только хотел, чтобы он видел, чтобы он знал, что я разделяю его горе и готов сделать для него всё. Я бы и слова не сказал ему, только посмотрел бы в глаза, и он бы всё понял.
Еще совсем недавно я с досадой думал о своих родителях, что они не депутаты и что это может дорого стоить мне. И вдруг — о коварная судьба людская! — не я, а Ява, депутатский сын, заработал переэкзаменовку. И где же справедливость? Ничего не разберешь в этом мире.
И еще я ломал голову себе: что же произошло? Почему он очутился в плавнях? Это чепуха, что он рыбачил, — никогда в жизни! Он бы ни за что бы не пошел на рыбалку без меня. Не поверю, хоть режьте! Наверно, это связано с этими шпионскими делами. Но когда он успел? Пошел с вечера? Без меня? Ничего не понимаю!
Долго я бродил по селу. И на речку ходил, и на выгон ходил, и на кладбище даже заглянул (мы там когда-то чижей ловили).
Потом подумал: «Может, он уже дома — обед скоро». Подошёл, выглядываю из-за плетня осторожненько (не хочется деду на глаза попадаться, чтобы не расспрашивал). Но не видно что-то Явы.
По соседству, за высоким дощатым забором — усадьба Кныша. Да вон и сам он — сидит на крыше новой, недостроенной еще хаты, кладет черепицу.
Вышел во двор дед Варава — с ведром, к колодцу.
Увидел деда Вараву Кныш, громко поприветствовал сверху:
— Здравствуйте, дедушка!
— Здорово! — невесело пробурчал дед.
Тогда Кныш неожиданно, с притворным сочувствием:
— Я слышал, у вас неприятность большая. мальчик ваш экзамен в школе завалил. Один на всё село. Вот же, ей-богу!
Угрюмо молчит дед Варава. Молча крутит ворот, вытягивая из колодца ведро.
— Жалко им было, чтобы мальчишка перешел в шестой класс, — продолжает дальше Кныш. — И это специально. Знают же, что мать передовик, депутат, да ещё и в заграничной командировке, — так чтобы насолить… Вот же, ей-богу! Ой!
Кныш как-то неловко повернулся, на черепице сидя, и едва не поехал вниз по крыше.
Я с ненавистью смотрю на него и, сжав зубы, шепчу: «Упади! Упади! Упади!»
Дед Варава молча выслушал Кныша, вытащил ведро, не говоря ни слова, похромал в хату.
Кныш начал умащиваться удобнее и вдруг всё-таки поскользнулся, поскользнулся, сорвался, прогрохотал по крыше и — хлоп! — на землю. Будто подействовало мое заклятие.
Я радостно захихикал.
Кныш, кряхтя, поднялся.
В это время из хаты (из старой, что рядом с новой) вышла Кнышиха.
— О, ты уже слез? — удивилась.
— Слез, слез! Чтобы ты так всю жизнь слезала! — сердито прохрипел Кныш, потирая отбитый зад.
Тут меня мама увидела и позвала обедать.
После обеда до самых сумерек ходил я по селу как неприкаянный. Места себя не находил.