Поскольку смотреть на эту картину было противно, мы спустились с ореха и полезли домой.
…И снова потянулись «трудовые будни».
Больше контактов с Кнышами, а тем более с Бурмилой не было.
Лето проходило. Нам даже начало казаться уже, что о Кныше и Бурмиле мы всё выдумали, что не было ни того таинственного разговора («Подарочек от немцев…», «Двадцать железных…», «Вермахт щедрый…»), ни акваланга, ни подозрительного поведения, ничего…
— Нет, никакие они не шпионы, — сказал я. — Помнишь, как Бурмило аистенка раненного подобрал и выходил, выпустив потом. Шпион бы так тебя сделал? Никогда!
Ява сначала собирался возражать, а потом просто переводил разговор на другое.
Один раз Ява встретил меня у плетня особенно мрачный и невеселый.
— Завтра приезжают родители, — вздохнул он. — Просто хоть с моста в воду. Мать как узнает… Правда, дед пообещал в первый день не говорить. «И не из-за тебя, — говорит, — двоечник, а из-за твоей матери. Не хочется в первый день ей настроение портить. Столько, — говорит, — не была дома, так скучала, а тут сынок такой подарочек приготовил. Возьму, — говорит, — грех на душу, совру, что сдал ты экзамен на тройку. Пусть уж на второй день…» Так что, у меня только один день спокойной жизни.
А потом будет такой «вермахт», что… ты же мою мать знаешь.
Явина мать была такая решительная женщина. В отличии от моих родителей, у Явы всё наоборот: папа был добряк добряком (муху не обидит, никогда голоса не повышает, только не скрипке играл), а мать — гром и молния. Словом, папа был мамой, а мама была папой. И Явину тревогу я понимал.
— Ничего, — успокаивал я своего друга, — как-нибудь обойдется. Не убьёт же она тебя.
— До смерти, может, и не убьёт. А инвалидом сделать может. Знаешь, какая у неё рука! Как у Жаботинского[1]!
— А ты потренируйся падать. Чуть что — сразу падай. Будто тебе плохо.
— Мне и так будет плохо. Без «будто». Не волнуйся.
Что и говорить, сочувствовал я другу всем сердцем, всей душей, но помочь ничем не мог. Оставалось только уповать на судьбу и на счастливый случай. Может, как — нибудь пронесет.
И вот Явины родители приехали. Радостного гвалта и суеты — полный двор. Калитка только — скрип-скрип. Двери хаты не закрываются. Родственники, соседи, знакомые… Еще бы! Из-за границы приехали! Интересно же! А что? А как? А где? А когда? А какое? А почём?..
В саду целый день стоял стол с едой и напитками: одни вставали, другие садились.
И подарков Явины родители привезли чуть не всему селу. Подарки в основном мелкие, на манер пуговицы — сувениры называются. Но что вы хотите: если бы столько больших подарков — в две телеги не уложишь.
И мне подарок достался. Нам с Явой обоим было подарено по пистолету. Но какому пистолету! По чешскому заграничному пистолету, который стреляет водой. И как стреляет! Нажимаешь на крючок и тоненькая-тоненькая струйка брызгает метров на десять. Классно! Вот пистолет так пистолет! Красота! Сила!
Через пятнадцать минут, после того как нам были подарены пистолеты, мы их чуть не потеряли навсегда.
Ну. вы же понимаете, было бы смешно, если бы мы сразу не начали стрелять. Кто бы это мог такое? Зачем тогда эти пистолеты? Зачем их вообще дарить?
Конечно же, мы сразу…
Бровка на мушку — бац!
«Гав-гав-гав!» — Бровко хвост поджал — и в будку.
Кошка рыжая сидит на солнце, умывается.
Бац!
«Мяяуу!» — И кошка уже на груше.
Курица роется.
Бац!
«Ко-ко-ко-ко-ко!» — и нет курицы — где-то уже на огороде.
А тут дед Салимон идет…
Ну, случайно же, честное слово, случайно крючок нажался.
Бац! — деду Салимону прямо по лысине.
— А чтобы вы лопнули, негодники! Я вам побрызгаю! Я вам!.. Я вам!..
Через несколько минут мы тёрли свои красные уши уже на пастбище.
Пистолеты нам были оставлены при одном условии — только стрелять по неживым целям. Ну и настрелялись мы на пастбище, что называется, вволю. А уж и завидовали нам ребята — и не говорите!
Только и слышалось!
— Дай хоть посмотреть!
— Дай хоть глянуть!
— Дай подержать!
— Можно я стрельну?
— Можно я попробую?
— А я? А Я?
— Вот это да!
— Ох ты!
— Ох же и бьёт!
— Сила!
— Красота!
— Вещь!