— Но надо ничего преувеличивать, — сказала Катя.
— Не надо и преуменьшать, — возразил Костя.
— Знаешь, переспрашивать всегда легче. — Катя встала и пошла на кухню, где в духовке выпекался пирог.
Она гордилась пирогом так же, как и тянучкой и кашами, конечно. Пирог уже давал о себе знать: его запах превосходил даже запах свечей, которым была полна дворницкая. Катя принесла держаком сковородку с пирогом, водрузила ее на столе, положив предварительно на стол дощечку под сковородку. Глебка тотчас перестал есть свою тянучку.
Костя и Катя не возвращались к продолжению разговора. Так между ними и осталась недосказанность. Костя все боялся оступиться, быть неправильно понятым. У Кати до встречи с ним были какие-то личные сложности. Это ясно. Они не прошли, может быть, или только проходят. И поэтому Костя считал себя не вправо первым что-то выяснять до конца. У него проездом остановилась девушка. Она сделала это, не раздумывая, но колеблясь. Это высший факт доверия. И она должна знать, что в Косте не ошиблась, а если и ошиблась, то в ком-то другом.
— Давайте в пирог воткнем свечи, — предложил Глебка.
— Что значит человек из общества, — сказал Костя. — Про свечи все понимает.
Костя вытащил свечи из канделябра и воткнул в пирог.
— Зажигай, — потребовал Глебка, — Меня этот педант угробит.
— Мне кусок со свечой, — вновь потребовал Глебка.
— Уймись, — сказала Катя.
— Я в кино видел.
Кусок пирога Катя отрезала без свечи, к большому неудовольствию Глебки.
— Говорили, что все будет как в кино.
— «Все» — я не говорила. Спроси у Кости, разве бывает все, как в кино?
— Не бывает.
— Сами вы педанты!
— А тебе известно, кто такие педанты?
— Нет.
— Значит, ешь пирог и помалкивай.
Глебка начал есть пирог, изображая неудовольствие — молчаливый протест против угнетения, рабства.
— Рожков, мы тебя отправим на все четыре стороны, — пригрозил Костя.
— За что? — поинтересовался Глебка, наполняя рот до отказа пирогом: идти на все четыре стороны надо сытым.
— А пирог у тебя получился, — похвалил Костя.
— Я старалась. Хочется тебе понравиться. Полностью.
— Ты сказала, не надо ничего преувеличивать.
— Не надо и преуменьшать, сказал ты.
— Я могу сказать и что-нибудь поважнее. Я…
— Что-нибудь еще о помстаршине, — перебила Катя. Казалось, она боится в данную минуту каких-то решительных с его стороны слов. А может быть, и не в данную минуту, а вообще боится их, не доверяет ему полностью, или не ему, а обстоятельствам. Из каких-то обстоятельств она только недавно вышла.
Костя и красивая в длинном красном платье Катя сидели друг перед другом, и между ними горели свечи — теперь в пироге, — иногда пуская коптящие струйки.
— Скоро у нас будет как в курной избе, — сказал Костя. — Тебе не кажется?
— Кажется.
— И мне тоже кажется, — отозвался Глебка.
— Да что вы говорите, Глеб Епифанович.
— Я не Епифанович.
Костя удивленно пожал плечами:
— Скажите, Екатерина Гайковна, чем я не угодил Глебу Киндеевичу? — Косте было так легче, это его стиль, его единство содержания и формы.
— Сам ты Киндей! — Глебка пылал от гнева.
— Да. Он здорово наелся, до румянца.
— Он опять вооружен, ты забыл?
— Тогда я сматываюсь. — Костя встал из-за стола, взял будильник, пошел надел куртку, сунул будильник в карман.
Катя тоже встала из-за стола и тоже сделала вид, что торопливо собирается.
— Я с вами, — сказал Глебка.
— Он с нами, как тебе это нравится?
— Мне не нравится.
— Я с вами-и! — Глебка заморгал, чтобы не заплакать.
— Ну, что — рискнем?
— Рискнем, — уступила, согласилась Катя. — Пусть будет с нами.
Глебка поспешно оделся. Он не хотел оставаться в дворницкой. Он боялся теперь одиночества. Хотел быть теперь с Катей и Костей. Постоянно.