МЕЛОНИ ДРАККАНТ
Сквор начинает орать в полдень.
У зверей явно какой-то свой Корабельный День, и они развлекаются как могут. Шнырок Кусака свалил через очередной подкоп, и нашли мы его в комоде у Лортена. Единогор-драккайна Вулкан решил, что сырое мясо — не для него, и начал требовать бифштексы средней прожарки. Грифона Ирла одолело желание летать. Ещё у меня палец забинтован. Потому что на нём повис тхиор Маркиз. Посчитал, что я маловато внимания уделяю его милости. Хорошо — вполсилы повис, но вот остальные кинулись на защиту и вцепились ему в ляжки. В общем, пока растащила…
Так что от Сквора я жду чего-нибудь в духе «Кишки!» пополам с песнями нойя. Но горевестник вздрагивает, вытягивается в струнку и начинает как заведенный:
— Гроски! Гроски! Гроски! Гроски!
— Лайлу что-то угрожает? — спрашивает Грызи от двери. — Послушай нити, Сквор. Там угроза? Опасность?
— Гроски! Гроски! Гроски! — твердит горевестник и гневно поглядывает на мою закрытую ладонь. — Гроски — угроза! Опасность! Гроски! Гроски! Кшшш-р… Семки, Драккант!!!
Примерно таким тоном, как аристократ, орущий на официанта: «Подать игристого!»
И принимается чистить перья на груди. Пока я немею от оскорбления. И кто его, спрашивается, научил меня так называть?!
А Грызи серьёзна. Подходит к Сквору, уговаривает его: «Ну, давай, посмотрим… вместе… вот так…» Прогуливается в сознание к горевестнику минут на пять, застывает, потирая подбородок.
— Есть тень опасности, но какая-то неясная. Размытая вероятность. Но да, там что-то нехорошее, и связано оно с Лайлом. Съезжу проверю.
— Семки, семки! — радостно твердит горевестник, пока я таращусь на Грызи: тащиться самой в Трестейю, в Корабельный День, когда вот-вот все вольерные рассосутся?
— Ненадолго, — машет рукой Грызи. — Если что — Нэйша вызову. А вы тут пока… что, господин Олкест?
Рыцарь Морковка слетает по лестнице и машет листом гнусновато-официального вида.
— Мел, я… я сперва забыл, а потом… надо же проверить. Я думал, как это они не вызвали меня через сквозник, а там оказалась такая неразбериха, а теперь вот официальное письмо доставили с опозданием, а я после утреннего собрания…
— Семки, — вставляет Сквор так весомо, что Его Светлость перекрывает поток растерянной болтовни. Подходит, смотрит проникновенно, суёт мне письмо.
— Твоя тётушка, госпожа Венейг. Она скончалась третьего дня. Похороны сегодня. Храм Глубинницы недалеко от Венейге-кастл…
Морковка выглядит растерянным и несчастным — он же давал какие-то там обязательства. Вроде привести меня к тетушкиному одру и погрузить в её крепкие объятия. Теперь его ждут пучины терзаний. Потому что «Нет, ну как я мог так промедлить» и «Как это я так её не уговорил».
Прикусываю губу и удерживаюсь от фразочек типа «В вир болотный!»
— Там… там её последняя просьба… Чтобы ты…
Если присутствовать на похоронах — придется-таки использовать фразочку про вир. Вглядываюсь в официозного вида бумагу. «Перед смертью госпожа Венейг изложила следующее пожелание», ага.
«…если крошка Мелли не успеет прийти, пока я здесь, тогда пусть придёт проститься хотя бы к ограде храма. И тогда я буду знать…»
Они, видно, дословно записывали. Кузина Лэйси, или душеприказчик, или кто там еще — небось, их там куча сидела, пока тетка отдавала концы. Закрываю глаза, и внутрь из письма словно вливается знакомый плаксивый голос:
«Куда вы убрали воду, куда вы её убрали, я скоро буду в воде, она возьмёт меня, а о чём я? Ох, я что-то забыла… о крошке Мелли, ох, ох, она не приехала? Она ещё сердится, да? Ох, и этот наречённый её, он почему её не уговорил, она же не может выйти замуж без моего благословения… но вы запишите там: пусть она придет проститься хотя бы к ограде храма. Не в храм, нет, она же их не любит, Мелли, и белого не любит. Так вы пишете? Пусть придёт проститься к ограде храма.
И тогда я буду знать, что она простила меня. И упокоюсь в Бездони с миром».
Отшвыриваю письмо, будто подержу ещё — и чернила врастут под кожу, и охающий голос поселится там до скончания века.
— Ну. Во сколько там это всё? Давай, пошли.
Плюнуть на последнюю просьбу в Корабельный День — нужно быть кем-то вроде Подонка Оттона. Может, я б и смогла, потому что какая мне разница, что там тетушка почувствует в Водной Бездони, и есть ли эта самая Бездонь вообще. Только вот мне не плевать на Рыцаря Морковку, который загрызет себя из-за того, что и это не выполнил. И там еще кузина Лэйси, которая будет плакать и переживать: как это маменьке будет в Бездони плохо…
Вообще, стоит это сделать, хотя бы чтобы меня в покое оставили.
Морковка таращится так, будто не может поверить, что я так легко сдалась. Видно, он приписывает эту заслугу Грызи. Потому что косится на неё и тихо начинает:
— Это ещё не всё. Понимаешь, там… возникла проблема. Поскольку Лэйси теперь сирота — в роду Драккантов и Венейгов не остаётся вступивших в Право наследников.
— Даже и не думай, я не…
— Нет-нет, я не о том! В общем, получается редчайший случай: Лейси в этом году исполнится семнадцать, так что…
Его Светлость старается объяснить так, чтобы и до Сквора дошло. Вот смотрите: семнадцать лет — совершеннолетие в Кайетте, так? Могут послать на Рифы, можешь наследовать, вступать в брак и что угодно делать. Но вот полноправно вступить в Право Главы раньше двадцати лет не получится — если, конечно, не провести обряд частичной передачи прав, как Линешенты. Но обряд-то проводит действующий Глава, а тётушка как-то не сподобилась помочь с этим делом Лэйси. То ли так хотела со мной повидаться, то ли вообразила себя форелью. В общем, Лэйси всё равно могла бы возглавить род после своего семнадцатилетия — наполовину официально, опираясь на помощь душеприказчика, какого-то там господина Вирда. Да вот только когда тётушку перед смертью спросили — кому быть формальным главой Рода Драккантов и Венейгов, до принятия Прав Рода…
— …в общем, она назвала твоё имя.
Открываю рот и говорю только одно слово. Морковка алеет укоризненно, Сквор давится семечкой. Гриз вздыхает.
— Что?! Да мне эта вся дрянь не нужна на… на… на вот столько!!
Демонстрирую зажатую в пальцах семечку. Сквор перестаёт перхать, семечку выхватывает и невнятно сообщает: «Драккант».
— Я так ему и сказал, — внезапно выдаёт Морковка.
— Кому?
— Господину Вирду, душеприказчику. Объяснил, что ты не собираешься принимать Права Рода… во всяком случае — в ближайшее время.
Вид у его Светлости — как будто он только что свершил подвиги и пережил кровавую битву.
— Думаю, он меня понял, потому что предложил вариант. Он соберёт стряпчих, я засвидетельствую. Тебе просто нужно будет подписать бумагу, в которой ты соглашаешься на передачу протекторства рода Венейгов над Драккантами — это лазейка в родовом праве, легкий путь, при котором господин Вирд может не выполнять волю умершей, а Лэйси формально возглавляет оба рода, как до, так и после своего вступления в Право…
Пялюсь на Морковку с полуоткрытым ртом. Потому что мне на секундочку показалось, что Его Светлость своими ручками попытался отвести от меня главенство над Родом Драккантов. К которому он так настойчиво меня пихал.
Вид у меня малость ошалевший, потому что Морковка становится бледен и потлив. И зыркает на Грызи в поисках помощи:
— …только нужно сделать всё до похорон, ну, до официального объявления завещания. Счастье ещё, господин Вирд написал… ехать надо сейчас, Мелони, но если ты не желаешь…
Поворачиваюсь к Грызи. Всё так же, с приоткрытым ртом.
— Езжайте, — тихо отзывается Грызи. — Договорюсь с Амандой и вольерными, присмотрят.
— А Пухлик? Если с ним там что серьезное — ты ж тоже можешь влипнуть.
Морковка начинает недоуменное: «А что с…» — но Сквор припечатывает его решительным «Гроски!»
— Возьму подстраховку, — говорит Грызи. — Если что — вызову вас. Езжайте.
* * *
Крайтос называют Траурным Краем. Из-за того, что тут снег бывает чаще, чем ещё где в Кайетте. Оно и понятно — вотчина Ледяной Девы и Дарителя Огня, Дайенх Пламеннольдистый в древности.
Знания лезут из меня. Фонтанируют. Напоминанием о клятом хорошем образовании. И паре часов, которые пришлось провести в доме у этого самого Вирда. Посреди древних карт и прочего антикварного барахла.
Господин Вирд оказался под стать своей коллекции — пыльным реликтом в толстенных очках и с дребезжащим голосом. Могла б я догадаться, что тетушка кого-нибудь ушибленного выберет в поверенные.
Мы с Янистом сидели и пытались делать вежливые рожи. И лакали чай со вкусом древности и цитруса. Пока Реликт распинался о том, как тетушка меня любила и до черта желала мне добра. О том, что молодо-зелено. И что мне стоит поразмыслить о том, чтобы всё равно принять Право. Он, мол, специально мне оставил для этого путь: когда захочу — тогда и приму, и поместье и «кровная доля» сокровищ всё равно отойдут мне.
— Если только вы, конечно, не напишете отречение от Рода, а потом не умрёте, мхых-мхых-мхых…
«Мхых-мхых» заменяло старикашке смех — мшистый, подвальный звук. Будто некормленный призрак чихает из-за книг.
Нет-нет, мхыхал Реликт, и не просите. Нет-нет, он на такое не пойдет. О полном Отречении и речи быть не может. Нет-нет, он — душеприказчик дражайшей Ималии, он обязан предусмотреть всё… А если что-то случится с Лэйси? Если она — не приведи Девятеро — захворает и не доживет до вступления в Права? Тогда два Рода останутся без возможных наследников, ну уж нет — такого он на себя брать не будет…
Он был даже слишком предусмотрителен — этот старикашка. Крутил тяжелые опаловые перстни на пальцах и тянул в нос: молодо-зелено… ну, подождите три года, потом напишете Отречение. О, в любой форме, лишь бы с кровавым оттиском Печати и фамильного перстня. После передачи протекторства и вступления Лэйси в официальные права — это уже легко… Правда, «кровная доля» всё равно за вами, да-да, что тут можно говорить, вы же знаете историю поместья Лис?
О вейгордском поместье Лис я слышала только, что там жил какой-то Шеннет. Предок нынешнего первого министра Айлора, Шеннета-Хромца. Предок, вроде бы, как раз в Айлор и сбежал, уже после принятия Хартии Непримиримости. Так что замок чуть ли не два века торчит под чарами магической консервации.
— …кровные сокровища Рода так и сохраняются по сей день: они могут выданы только Главе Рода. Но никто не позволит, чтобы их истребовал министр враждебной страны…
И ещё сорок пудов такой вот поучительной чуши. Под конец я раз восемь поставила подпись. Выслушала, какие права получает кузина Лэйси (управлять землями и финансами рода Драккантов, кроме «доли крови», да еще доступ к родовому поместью). Под взглядом Морковки выдавила «спасибо», от которого сквасило орду стряпчих, что понатащил к себе в дом Реликт. Получила напоминание о том, что надо выполнить тётушкину последнюю волю.
Сижу, выполняю.
Морожу зад о низкую и широкую каменную ограду храма.
Этим самым задом к храму Хозяйки Вод и повернувшись.
Храм за спиной должен бы быть голубоватым, но зима выбелила в траур и его. Смыкаешь веки — под ними тут же скапливается что-то белое. Открываешь — и снова: отяжелевшие от снега кусты, скрючились ивы — старухи в траурных уборах — белая каменная ограда, на которой сижу…
Будто из мира выжрали краски. Обратили в полный ноль, в смерть и саван, как в день, когда я в последний раз была в Храме Глубинницы.
Засовываю руки в рукава, шмыгаю носом.
За лавкой собрались местные. Дюжины три деревенских, которые решили именно в это время наведаться в храм — попросить у Глубинницы, чтобы родичам в Водной Бездне было полегче. Только тут, понимаете ли, похороны Ималии Венейг. Местные не особо расстроились. Нашли темы — Дар доносит даже за сто шагов.
— Помогай ей в Бездони Глубинница и Аканта Всеспасающая… ничего тетка была, да… только уж под конец рехнулась.
— С такой-то племянницей и не рехнуться. Про племянницу её слышали? Пригрели сиротку, а эта змеища…
— Пираткой, говорят, стала! Аж в Велейсе Пиратской!
— Да не — я слышал, в Тавентатуме её на рынке рабском продали!
— Ты, что ль, покупал?!
— А Ималия-то эта, слышали, с муженьком покойным разговаривала. И в воды кидалася: всё там его видела уже…
— Так… того… говорят — потому и померла! Подошла то ли к ванной, то ль к озеру — да головой туда и сунулась, а слуги не углядели…
— Да в кровати она померла, у меня кузен — садовник у Венейгов!
— Да я доподлинно знаю, что закололась в безумии!
— Серебра-то хоть отсыплет наследница? За-ради Корабельного дня?
Наверное, в храме уже огласили фразу, которую тетушка выбрала для Малой Книги Утекших Вод. И фраза, небось, на дюжину строк. Первого числа Луны Дикта все Малые Книги из храмов Глубинницы привезут в Акантор — а там уж жрецы перепишут всё в Великую Книгу Утекших Вод. Годы, имена-фамилии по алфавиту — и прощальная фраза, с которой остаёшься в вечности, когда тело уходит в воду.
У нас был сборничек прощальных фраз великих людей. Одно время Морковка повадился эту дрянь цитировать. Пока я его не отлупила первым томом энциклопедии Кайетты.
После зачитывания фраз идут песнопения жрецов, потом церемония заворачивания тела в расшитый жемчугом белый саван. И отправления рыбам на корм, в прихрамовый вир. Такими вирами не пользуются для переходов: считается, они ведут прямо в Водную Бездонь.
Всегда было интересно — откуда эта самая Бездонь взялась. С незапамятных времён предков хоронили в земле. В охотничьих владениях Драккантов в Морозном Наделе есть особое место — Усклепище. Древнее кладбище с холмами и плитами, надписи и знаки на которых не прочесть. Я в детстве допытывалась у Морковки: если испокон веков магов брала к себе земля — откуда взялась вера в Бездонь и прочее?
Морковка чесал конопатый нос и принимался за древние сказочки.
По ним выходило, что будто бы раньше люди были получше нас. Настолько, что особо чистых (или особо безумных) и пламя не брало: они ходили сквозь огонь, потому что виров у них не было, «воды молчали».
Только люди расплодились, выродились в полных мразей, перестали почитать богов и уважать друг друга. Девятерым это пришлось не по вкусу. Время от времени они пинали людей — взять хоть историю с Ледяной Девой, когда она чуть всех не заморозила, так что пришлось народ бабочке спасать. Люди притихали, потом опять плодились и были упорными в своей мразотности.
Под конец Девятерым надоело, и они решили извести «нечистых» вконец. Поручили работку Дарителю Огня — и Йенх Огнетворец сотворил Пламенный Мор. С расчетом, что «чистых» не возьмет, а остальных не жалко.
Морковка рассказывал, что Даритель Огня будто бы наслал на людишек своих подручных — огненных элементалей в виде птиц.
— Фениксов? Они ж не вредят людям.
— Ну… они были огромные, — мялся Морковка. — Может, это были какие-то неправильные фениксы.
В общем, кто бы там ни был: драконы, огромные неправильные фениксы или другие какие твари — но людей они извели как следует, да и Кайетте досталось. Тогда появились Горелые Пустоши — те, что в Дамате, и Чёрные Льды — на окраине Крайтоса. О прекращении Мора взмолились сразу все: и оставшиеся люди, и Травница, и Ледяная Дева, и Целительница…
Даритель Огня отозвал своих тварей, но земля приняла уже столько пепла от тел и столько горя, что больше вынести не смогла. И тогда-то вмешалась Кормчая Камня (интересно, где она была до того). Кормчая уговорила Хозяйку Вод дать людям новые пути и новое посмертие. И тысяча пятьсот девяносто семь лет назад «воды обрели голос» — возле камня забил родник, а вода в Кайетте наполнилась магией. Появились «водные окна» — порталы-виры. После Мастера обнаружили, что через воду теперь можно ещё и общаться — если туда кинуть нужный артефакт.
А ещё в воде начали хоронить. Тело уходит в воду, магия — обратно к Камню, который дал её… душа — в водную Бездонь. Об этой самой Бездони в сказочках говорилось по-разному. Будто бы те, кто при жизни вел себя по божеским заветам, там чувствуют себя неплохо. Его Светлость цитировал всякое — про «вернуться в материнскую утробу», «словно купание в теплой лагуне» ну и так далее.
Я точно огребу, как в книжках для непослушных детей: крутиться в своих грехах и черноте мыслей, как в чёрном зловонном омуте. А может, Аканта, которая заведует загробным судилищем, решит, что мне мало полоскаться в моих собственных помоях. Так что меня выдернут и наделят особой жуткой участью.
Быть жёнушкой Морковки, к примеру.
Визг сверлит уши, дробит воздух на мелкие осколки. Деревенские явились с детьми. Теперь этих бестий не унять: носятся, швыряются снежками. Катаются по замёрзшим лужам и скачут вперегонки с прихрамовыми собаками.
«Да что ж опять! — квохчут мамашки. — Илай! Дейрик! Уймитесь уже! При храме стыдно-то!»
Возня затихает минут на пять — потом опять расходятся. Наверное, их вопли уже и в храме слышно. Там, где белый саван на ледяном помосте отталкивают от «последней пристани». Помост тает, тело уходит под воду. Всякие троюродные голосят, Реликт скорбно мхыкает, Рыцарь Морковка понуривает голову. И Лэйси плачет.
Надеюсь, Морковка не проболтается, что я здесь. Кузина точно захочет «увидеть Мелли» я ни шнырка не знаю — что можно говорить человеку в Белый День, когда у него забирают последнее.
Две дворняги подходят помахать хвостами и поинтересоваться — нет ли у меня чего интересного. Роюсь в наплечной сумке, кормлю дворнях ломтями сушёного мяса.
Теплые слюнявые языки щекочут ладони. Совсем немного потерпеть тут, на границе белизны. Потом будет питомник, где всё живое. Там даже снег трауром не кажется. И не лезут в голову дурацкие воспоминания.
Об охах и вздохах, и огорчениях, и постоянном поминании родителей — ну вот как же так запустили девочку?! И вышивка, тесные корсеты, учителя танцев — «Всё хорошо, дорогая Мелли, ты будешь прекрасно танцевать», и заколки и шпильки в волосах, «Ах, этот ужасный нож, отдай его пока дядюшке, ну как же так, додуматься подарить девочке атархэ». И рыдания, и мокрые поцелуи — «Так похожа на отца глазами, ну, обними же меня перед сном», удушающий запах гвоздики. Книксены, обязательное «хорошее образование», и «Не думай об этом своём друге, Олкесте, он всего лишь воспитанник, он теперь на подобающем ему месте».
Список пишется и пишется: запахи, звуки, пудра на коже, обязательные походы в часовню Круга в замке и раз в девятницу — поездки в храм, и подонок Оттон, и лесничий Олли, которого выгнали, потому что он брал меня с собой на Морозный Надел… Я силюсь остановить внутреннее перо, а оно всё несётся по невидимой бумаге похлеще алапарда.
И мне ещё холоднее. от сознания того, что этот список нужно будет как-то скомкать внутри меня. Разодрать и отпустить по ветру, как снежинки. Потому что она уже мертва. Ималия Венейг, сестра моего отца. Отправилась за обожаемым муженьком, и мне нужно махнуть ей вслед, чтобы шла, куда ей вздумается. Обмануть себя и сказать, что она же мне вроде как добра хотела. Взять каждый пункт в списке, покрутить так и этак, сказать: прими, вода. Только вот я не могу, потому что на каждом пункте меня трясёт от волн мутной дряни, которая может меня отравить хуже варева нойя: «Ох, ох, несчастный Альбрехт… госпожа Оттон, расторжение помолвки, позор, улаживание скандала… ох, ох, Мелли, я же хотела тебе добра, за что ты так со мной? Что станет с Родом, Мелли, почему ты молчишь, Мелли? Я не хотела верить всему дурному, я полагала, что любовь и добро способны исправить твою натуру… но теперь ты наказана, ступай в комнату».
Она слезами заливалась, когда говорила мне это. По горошине слёзы — проедали дорожки в пудре. Она вечно плакала и охала, даже когда дядюшка тем вечером пыхтел про «порченную кровь» и «особые снадобья», «проверенных лекарей»…
— Тебе… м-может, х-холодно?
Овации и поздравления. К Следопыту подкрался деревенский пацан. Мог бы при желании варежками задушить. Которыми он в меня тычет.
— Х-холодно? В-вот, на. А у м-меня ещё есть. А ты м-может есть ч-чего х-хочешь? Т-так вон, п-пошли к моим…
Варежки жуткие. Слепят оранжевым и зелёным вперемешку. Но не взять в Корабельный День нельзя. И кругломордый пацан чем-то неуловимо напоминает Морковку двенадцатилетней давности. Может, веснушками. Или тем, как он на меня таращится с приоткрытым ртом.
— У н-нас там есть еда. П-поделятся. Х-хочешь? Н-нет? А т-ты… с-с-т-транник?
Странников положено привечать. Обогревать-кормить-радовать. Особенно в Корабельный День, особенно у храмов или перекрестков. Потому как странники — глаза Перекрестницы Кратейи.
— Я м-мешаю, да? Из-звини, да? Просто… ну… со мной не иг-грают. А ты… г-г-грустный.
Шерстяные варежки жуткой расцветки греют ладони. Пахнут свежим хлебом и немного — имбирём. И тухлый дух поместья Венейгов растворяется в этом запахе.
— День сегодня такой. Чтобы остановиться и подумать. И вспомнить… всякое не самое лучшее.
— И от-тпустить, — уточняет малой. — Э-это не страшно. Скоро же уже… це-це-церемония П-провожания. К-корабли уплывут, а с ними всё злое, что было. У меня корабль, знаешь какой? Во такой, с батей делали! Ни у кого в деревне нету, кого хошь спроси, у меня батя — по дереву мастер…
Надо же, заикаться перестал. Обрадовался, что с ним заговорили.
— На что такой большой корабль? Год не задался?
Ужатая вширь версия Морковки кивает: о-о-о, не задался. За младшей сестрой не уследил, чуть в лес не ушлёпала, из школы прихрамовой сколько раз сбегал, да пять медниц у отца стащил, да бабка померла, да чуть батину мастерскую не пожёг…
— …забот — как в Хороводный год, вот! — и лучится рыжиной. — А у тебя корабль большой?
Где-то в порту Крайтоса стоят два торговых судна и два рыбацких — наследство Драккантов. Если не сгнили и не разбились за годы. Взять бы всю эту флотилию — может, хватило бы на поганый список внутри.
— Нету корабля? — удивляется малец. — А как ты… церемонию…
Я перестала блюсти церемонию с побега из Венейге-касла. В питомнике тоже не срослось. Может, я просто не верю, что можно отпустить по воде всю накопленную за год дрянь. А совать в реку кораблики за просто так, ради обычая — не вижу смысла.
Пацан роется в кармане, бормочет: «Ща, вот… точно, тут». Вытаскивает кораблик — мелкий, в половину моей ладони. Но хорошо вырезанный, и даже с парусом — голубым лоскутом.
— Это я сам, без бати. Хозяйке Вод думал… Д-держи, да? Он не оч-чень ровный п-просто… Ну, ты в-возьми. Чтобы… ну… чтобы плохое ушло.
В мокрой красноватой ладони лежит деревянный кораблик. А в храме позади меня больше не поют и рыдания поутихли. Там всё кончилось, и скоро подоспеет Морковка…
И ещё я знаю теперь, что делать.
— В-возьми, да? Это… от сердца.
Сгребаю с детской ладони кораблик. Попутно замечаю, что у пацана на руке — Знак Мечника. Вот и отлично.
— Держи, — протягиваю ему один из своих метательных. Дымчатая даматская сталь, отличная балансировка, и всё равно мне больше нечего подарить. — Если спросят, откуда взял — скажешь, что получил от Странницы на Перекрёстки.
— От С-с-с-с-с…
— Ш-ш-ш-ш! — хмурю брови, подпускаю таинственности. — Теперь иди к своим и не оборачивайся!
Моргает, разворачивается, припускает во всю прыть. Может, и не обернётся, но подстраховаться надо. Перебрасываю ноги через ограду, спрыгиваю внутрь, пригибаюсь. Накидываю маск-плащ.
Мне будто снова двенадцать. И я охочусь на Морковку в заснеженном саду. Вот, кстати, и добыча — Его Светлость выскакивает из храма раньше всех. Крутит головой, ищет меня.
Выпрыгиваю из кустов и уволакиваю Яниста в обход здания.
— Молчи! Нас не должны видеть, ясно?
Дар доносит обрывки взволнованных голосов: «Да, сидел тут какой-то… или какая-то… куда подевалась?!» — «Неужто — правда…»
— Мелони, я, конечно… отчасти понимаю твоё состояние и нежелание общаться с роднёй. Но маск-плащ — это как-то уже чересчур, тебе не кажется?!
— А, что? — волоку его между кустами и под прикрытием храма перелезаю через ограду. — Это не поэтому. Просто я сегодня Странница.
Морковка даже начинает заикаться. Как деревенский пацан.
— С-с-с-с-транница? В смысле… Перекрестница? То есть, Кратейя?! Мелони, а… ты хорошо себя чувствуешь? Ничего не болит, или…
Тропа сразу же за храмом ныряет в рощу, так что нас не увидят. Скидываю с плеч маск-плащ.
— Я хорошо себя чувствую.
Словно не плащ — пару альфинов с плеч скинула. Под ногами — лёгкий снежок на кромке льда. Разбегаюсь и чуток по льду проезжаю. Перед глазами мелькает оранжевое с зелёным. Варежки, от которых тепло рукам.
Янист сейчас перестанет давиться и ляпнет что-нибудь. Надо успеть первой.
— Что теперь будешь делать? Я выполнила последнюю просьбу тётки. Проводила её в Бездонь. Получается, что у тебя теперь нет резонов оставаться в питомнике.
Друг детства косится на меня и тоже проезжает немного по ледку. Сдвигает тёплый капюшон назад, открывает рыжие вихры.
— Всего лишь от одного слова.
— Только не начинай, насчёт женитьбы, Рода Драккантов и прочей этой дряни.
— Не начну.
На рябинах качаются прощальники. С ярко-малиновыми сердцами во всё пузо. Разбрасывают ягоды и купаются в снегу. Под громкое: «О-яй! О-яй! О-о-ощай!»
— Знаешь, за это время… я многое увидел и понял. О питомнике и тех, кто в нём. О том, чем вы занимаетесь. О том, что ты нашла здесь. И я понимаю, почему ты хочешь быть в этом месте — вы делаете благородное и нужное дело… но ты уверена, что хочешь всегда делать это таким способом?
Это он к тому, что я ошиваюсь в питомнике как рядовой Следопыт, а иногда беру работу вольерных. Мотаюсь по вызовам, общаюсь с мразями вроде Нэйша, зашиваю гнойные раны и получаю укусы. Хотя могла бы…
— …принять Права, помочь Грызи деньгами и спасти куда больше зверей. Ты про это? Быть Великой Устроительницей Приютов или типа того. Может, лет через шестьдесят. Когда колени будут плохо гнуться. Впаду в маразм и приму Права. И завещаю все деньги на нужное дело. Как тебе, а?
«Проща-а-ай! Проща-а-а-ай!» — голосят прощальники над рябиной. И игриво кидаются в нас ягодами. Отмахиваюсь и говорю почти весело:
— Понимаешь, это просто не моё. Наверное, я могла бы кучу всего переделать. Что-то там исправить, принести пользу, сидя в поместье и ворочая денежками. Только это была бы не я. Я выбрала быть в питомнике не потому, что тут нужное дело делают. Выбрала то, что мне нравится. То, где я могу быть счастлива.
Морковка напряжённо и как-то тускло улыбается.
— Понимаю. Это — твоё. И ты можешь о себе позаботиться. Я же видел.
— Точно. Так что тебе нет никакого смысла меня опекать.
— Хочешь, чтобы я уехал?
Высовываю руку из варежки и ощупываю в кармане резной бочок корабля.
— Да не то чтобы. Персонала недобор, ты уже почти обучился. И ты точно не хуже Мясника, или Дрызги, или Плаксы. Просто давай начистоту — тебе же нет дела до зверей. И у тебя же были какие-то планы — вроде… возглавить общину чокнутых адептов Единого в Алчнодоле?
— Я не…
— Да помню я, что ты хотел плавать, — достаю и показываю кораблик. — Ты ж мне весь мозг вынес морем в своё время.
Когда мы выезжали к морю — он наглядеться не мог. Бредил этим делом, особенно землями за пределами Рифов. Перечислял мне поимённо всех стукнутых, которые решили поплавать и полетать за Рифской Чертой: «Ну и что, что никто не вернулся? Не может же быть, чтобы там была сплошь вода! Может, они доплыли куда-то, нашли что-то такое, что… ну, не Благословенные Земли из легенд, конечно, а просто что-то такое, из-за чего не захотели возвращаться!»
Вот только Его Светлость поглядывает на кораблик в моей ладони без «морского» блеска в глазах. И что-то не рвётся чемоданы паковать.
— Не настаиваю я, чтобы ты отчаливал, — говорю ему. — Но это — не твоё. И твоим не станет. Ты один чёрт будешь здесь как в клетке. И гробить свою жизнь на то, что тебе не слишком-то по душе — думаю, тут нужен какой-то дополнительный веский резон. Что-то получше этого твоего «благородного дела».
Морковка останавливается и пристально пялится на прощальников. Выдыхает едва слышно:
— Или кто-то.
Наклоняюсь, чтобы сгрести побольше снега. И запечатать суженому пасть, прежде он начнёт загибать про долг, род и «да я от своего слова не отступлюсь».
Но Его Всерыжейшество втягивает в себя воздух, зажмуривается и выпаливает единой строкой:
— Мелони-мне-нужно-тебе-сказать-боюсь-я-нарушил-своё-слово-и-у-меня-чувства-к-другому-человеку.
Слова падают, как облетающая на снег рябина. Дальше идёт невнятно, но очень виновато. Что-то вроде «простияпонимаюэтонедопустимо». Стою, смотрю, как Морковка равняется цветом с рябиновыми ягодами. Жду, пока в женишке кончится воздух.
— Грызи? — уточняю потом и закидываю снежок в кусты.
Симфония звуков. Насыщеннее, чем у прощальников. Морковка делает жесты утопающего. Ещё немного — и его нужно будет охлаждать в снежке.
— Серьёзно — «откуда узнала»? Тоже мне, тайна для Следопыта. Окстись! Ты на неё с Энкера пялишься, как Дрызга — на выпивку! Небось, Конфетка с Пираткой уже ставки делают!
«Проща-а-а-ай!», — издеваются прощальники над Морковкой. Того сейчас хватит карачун. И мне придётся сплавлять по воде не кораблик, а его.
— Ты… ты думаешь… все знают?!
— Кроме Грызи, это точно. Тут будь спокоен — она твой секрет разгадает, когда ты её в храм брачеваться потащишь. И то — большой вопрос!
Видок у Яниста настолько оглоушенный, что я не выдерживаю и начинаю хохотать. Над ним, его секретом, над Грызи, которой такое вот счастье подвалило, а она и не догадывается. Я хохочу и не помню — сколько лет назад смеялась вот так же, без причины и до слёз.
И вообще — смеялась ли.
Морковка стоит и пучит глаза. Потом отмирает и оттаивает, улыбается несмело:
— Совсем забыл, как ты смеёшься. Но… ты точно не сердишься?
— С чего б? Ты же в кои-то веки от меня отстанешь с этой дурью насчет пожениться. Да, и для Грызи ты уж точно будешь получше Мясника.
Размотай его кишки мантикора. Позволяю себе помечтать насчёт Грызи, которая с грозным видом отвешивает Нэйшу пинка от ворот питомника. Со словами: «Ты мне тут теперь никто!»
Морковке явно видится что-то менее радостное.
— То есть, постой… ты думаешь, что я собираюсь… Мелони, ты не так меня поняла! При всех моих чувствах к госпоже Арделл — я не думаю, что какие-то ухаживания с моей стороны будут уместными, и… я едва ли в её вкусе, и я точно не думаю, что я ей симпатичен, и я уж точно не собираюсь ставить её в известность… То есть, конечно, я полагаю, что она заслуживает счастья, но…
Останавливаюсь и сгребаю больше снега. Так, чтобы с одного удара вышибить из Морковки романтическую дурь.
— Поправь меня. Ты собираешься остаться при питомнике, на который тебе плевать. Страдать по морю, кораблям и Зарифью. И при этом просто вздыхать по Грызи издалека?! Портреты её рисовать, вызывать на дуэль Нэйша, жрать её глазами и обеспечивать ей счастье с кем-то другим?!
Морковка открывает рот, меряет лицо глазами и рот закрывает. Видать, в его мыслях это звучало немного более возвышенно.
— Думаешь, насчёт дуэли — хорошая идея? Я хотел сказать — мой Дар, его Дар, да ещё боевые навыки…
Молча залепляю в физиономию бывшего женишка снежком. Янист пригибается и снежок провожает взглядом.
— … и если ты не поняла — это была шутка, — и чуть не встречает челюстью второй снежок. — Эй, а этот за что? Ау! В приличном обществе туда не целятся!
За приличное общество награждаю его четвёртым и пятым. Олкест — мишень трудная, уворачивается, пригибается и прячется за деревьями. Но руки-то с детства помнят.
— А ну иди сюда! Я из тебя твою книжную премудрость ща как вылуплю!
Морковка носится между деревьями и прикрывает рыжую шевелюру. Распугивает прощальников и верещит: «Это нечестно! Я не могу тебе ответить! Мне нельзя швыряться снежками в мою нареченную и вообще, в Даму!»
Отправляю в ответ снежки пополам с фразочками: «За Даму отдельно огребёшь! Сидеть он в питомнике решил! Вздыхать по уголочкам! С Пухликом квасить!»
Бах! Особо меткий снежок прилетает Морковке в лоб, и Его Светлость растягивается на снегу. Машет шапкой, сдаваясь: всё, ранила-убила-перемирие.
— Меня очень трогает такая твоя забота, — поднимает палец, нажимает на лоб, куда прилетел снежок. — О-о-чень трогает, да. Но можно спросить — с чего ты так…
В горле ещё прыгают искристые пузырики смеха, а может, детства. Машу рукой: сам как думаешь?
— Видал сегодня церемонию? Мы не знаем, когда нас возьмёт вода. И где мы будем после этого. И будем ли где-то. Так что какой смысл тратить своё время на лишнее или чужое? Найди своё. Не трать время.
Мы с Морковкой идём по лесной дороге бок о бок — ступаем не спеша, и прощальники поют нам в спины. Я отряхиваю от снега оранжево-зелёные варежки.
Рыцарь Морковка пытается отряхнуть всего себя и косится — готовит речь.
— Я решу, — выжимает наконец из себя. — Может, правда уйду в море. Или вернусь в общину к учителю Найго. Или… другое. Наверное, даже скоро. Хочешь — могу тебе пообещать, что решу.
Но думает он явно не об этом. И в голосе у него улыбка. И ухмыляется он как-то странно, когда смотрит на меня.
— Чего?
— Ничего. Рад, что нашёл тебя, — будто он не полирует мне мозги уже пару лун. — Не пропадай опять, ладно?
Из-под ног выпархивает целая стая прощальников, облопавшихся рябиной. Пожимаю плечами и сообщаю Его Светлости, что я вообще-то и не собиралась никуда.
Разве что Грызи на какую-нибудь оказию с Пухликом вызовет.