По счастью, Стелла ничего не услышала, слишком она бежала за Ваней. И не разочаровалась в подруге. Ведь это же надо, в самом деле: человек идёт в омут кидаться, а ему кричат, что после, мол, заскакивай, есть интересный разговор.
Всё с тою же растерянностью Маша повернулась к Лёне. Он в ответ лишь пожал плечами. Он отнюдь не считал, что происходит что-то сверхужасное.
— Лёнь?.. Что ж она там одна!
— Совершенно не нужно. Она же сама не захотела…
— Да она была одурелая, как…
— Конечно, одурелая, — спокойно согласился Лёня. — Всё же ведь родитель.
В жизни своей Лёня много натерпелся такого, чего человеку знать совсем не обязательно. И он не любил взрослых. Он, вернее, их не уважал. Перед глазами возникал отец: один сидит за столом и хвастливо объясняет неизвестно кому: «Моё слово — олово! Я своему слову барин! И дом это мой! Я тут что хочу, то могу!»
А Лёня и две сестрёнки, сидя в углу широкой кровати, смотрят на отца. Дом, который остался им ещё от деда, не был разгорожен на комнаты. И даже телевизор отец не разрешал включать в такие вечера. Без всяких объяснений выдёргивал вилку: «Подождёшь!»
Мать говорила: «На ноги поднимешься, тогда командуй. А сейчас — кто деньги в семью приносит? Ты не приносишь!» Лёня молчал.
На другой день — или дня через два, когда как — отец становился тихий, словно тень. И теперь уже он сидел на кровати, в тёмном углу, где раньше сидели его дети. Своей тишиной старался загладить вчерашний шум. Лёня даже однажды пошутил сам с собой, что, если весь шум отца сложить со всей его тишиной и разделить на количество дней, в среднем получится вполне нормальный родитель.
Лёня не уважал отца — ни когда тот был шумный, ни когда тот был слишком тихий. И зря боялась мать, зря она кричала: «Гляди, Винамин! Лёнька так по твоей дорожке и пойдёт!» Лёня не собирался идти по этой «дорожке».
Он и мать свою не очень-то уважал. Потому что она всегда прощала… Прощала и плакала, прощала и плакала! Ему было стыдно за мать.
Довольно быстро он понял, что это неправильные разговоры: мол, ты денег не зарабатываешь. Да, не зарабатываю. А право голоса должен иметь!
Как-то он подумал, что из таких родителей слабовольных он, умный человек, мог бы вить верёвки или уж, по крайней мере, мог бы их перевоспитать. Но на витьё верёвок у него не хватало твёрдости характера, а на перевоспитание не хватало терпения. И он, вместо чего-то серьёзного, лишь научился «выколачивать» с них разные мелкие поборы. Мать как-то сказала шутя: «С Лёнькой не связывайся, ей-богу. Лучше отдай сразу — дешевле обойдётся».
Теперь отец не пил уже две недели. Но Лёня этому не радовался, — он не верил отцу. Мать говорила: «Вот видишь, а ты мне всё советовал его стращать, а ты мне всё толковал, что Москва слезам не верит. Поверил он моим слезушкам-то… Что?!»
Лёня ей ничего не отвечал.
Собственно, ничего такого уж он им не делал, но частенько в мыслях своих был с ними жёсток.
Он считал, что имеет право быть жёстким с ними. Именно с ними. Только он ещё не знал, будущий писатель, что почти невозможно удержаться на такой проволоке — невозможно быть с кем-то жёстким, а с кем-то добряком-иванычем. Это как соль: в одном уголке посолишь, отдаётся по всей кастрюле. Между прочим, сцена, которую нечаянно наблюдала около 7-го «Б» Стелла, тоже произросла и распустилась своими позорными цветами как раз на этой самой почве.
Сейчас, оставшись с Машей наедине, он испытывал неловкость. Он хотел сказать ей (и не мог никак!), что всю их «любовь» затеял он из-за Стеллы. Глупо… Но приём этот испытанный, старый, наверное, слишком старый: принцесса изображает холодность, и тогда весёлый музыкант начинает крутить с её подругой… Раз-два-три-четыре, и после ряда забавных приключений влюблённые соединяются. Да, глупо получилось!
На самом деле это было не глупо, а жестоко. Но Лёня того не знал.
Теперь он чувствовал себя неловко, нескладно: Машка хоть и терзалась беспокойством, но это не мешало ей светиться изнутри, словно бы она наглоталась электрических лампочек.
«Как по-дурацки всё устроено, — подумал Лёня. — Стелла, наверно, ничуть не красивей этой Машки. Да Машка и вообще мне больше подходит. А я, как испорченный сквозняк, вздыхаю по Стелле!»
Тут он подумал, что «испорченный сквозняк» и «светилась, как будто наглоталась лампочек» — два очень хороших сравнения. Их надо запомнить, они пригодятся… Дело в том, что хоть Лёня и собирался в прозаики, на самом деле он сочинял стихи, а в стихах, как известно, без сравнений, без эпитетов и без метафор не обойтись.
— Лёня! Ты чего? — она смотрела удивлённо. И озабоченно — из-за Стеллы. И весело: она была уверена, что он такой растерянный, потому что остался с ней наедине.
И тут у него в голове возник план. Лёня не задумывался, хороший он или нехороший. Просто план — можно добиться того, что задумано.
Он не боялся Стеллиного обещания рассказать про сцену у 7-го «Б». Коли уж её сама Стелла увидела, чего ему теперь бояться Маши. Кстати, он не очень и стеснялся этой сцены, вообще таких сцен. Если б его послушали, он бы всё объяснил, как он себе однажды всё объяснил. А его когда-нибудь обязательно послушают!
Итак, он не боялся, он был спокоен, он был уверен в своей правоте. Только с Машей получилось неудобно. Глупо, вернее. И это надо было поправить.
— Лёнь! Ты чего не отвечаешь-то? — Она засмеялась.
— Я отвечаю… Я, Маш, думаю, мы ей сейчас совершенно не нужны. И не понадобимся. У неё там свои дела.
Маша кивнула. Во-первых, она была согласна, а во-вторых, она рада была согласиться.
— Давай в Москву поедем, а? Где-нибудь погуляем?..
Честно говоря, Маше хотелось остаться здесь: всё-таки поближе к Стелле — мало ли. И хотелось по лесу походить. В том, родном своём детском доме она часто ходила в лес. Дом стоял на самой окраине города, а уж Псковская-то область славится лесами!
Ей представилось, как она идёт среди деревьев, пусть не таких диких, как там, пусть подмосковных. А зато с Лёней!
Но спорить она не стала. Уступить любимому человеку — это тоже очень приятно. Это, может быть, даже ещё приятней, чем настоять на своём. Тем более, ты женщина. Должна быть мягче.
Они пошли к станции, и Лёня совсем не возражал бы, чтоб им кто-нибудь попался навстречу. Пусть бы увидели, что он с новой девочкой, с москвичкой!
Маше хотелось рассказать про детский дом. Но как-то неудобно было начинать ни с того ни с сего. Она сказала:
— Лёнь, расскажи чего-нибудь.
Это, как известно, обычная для девчонок просьба, причём для весьма неумных девчонок. Лёня так и подумал. Сказал себе с явным облегчением: «Ничего с ней не случится».
И стал рассказывать — просто говорить… Что ему, тяжело было проговорить двадцать минут? А Маша надеялась в его рассказ вставить хотя бы словечко, остановить и потом уж вклиниться как следует. Не тут-то было! Ленина речь громоздилась железобетоном — ни одной тебе трещинки. Маша слушала её — не с обидой, конечно, а как бы с печалью: зачем он это рассказывает? Даже у самых хороших мальчишек есть свои недостатки. Какой-то прямо лектор, а не человек!
Они сели на станционную лавочку. Поезд должен был прийти через шесть минут — Лёне, можно сказать, везло.
— Ты билет купи, Лёнь.
— Да… я без билета…
— Не, Лёнь… Ну купи! Я тебя прошу! — это она сказала с особым волнением в голосе. А Лёне не хотелось тратить попусту двадцать пять копеек. У него был рубль всего. И в ближайшие дни обогащений не предвиделось.
— Лёнь…
Ему стало неловко: ведь Маша всё будет вспоминать. Купил билет. И тут же налетел поезд. Народ засуетился, хотя не так уж много собралось этого народу. И Маша засуетилась. Как и все девчонки, из которых потом вырастут хорошие хозяйки, она была немножко излишне старательна.
Влезла в вагон, обернулась. Лёня продолжал стоять на перроне, как бы пропуская какую-то бабушку. Вдруг, к ужасу своему, Маша увидела, что двери закрываются. Вернее, они закрылись сразу, одним махом — хлоп и кончено! Лёня остался там!
Оттеснив какого-то пэтэушника, Маша высунулась в овальную дырку, которые на зиму заделывают стёклами, а в тёплое время они свободны для ветра и для рыжей железнодорожной пыли.
Поезд ещё стоял. Маша увидела, что Лёня спокойно смотрит прямо на неё. Словно знал, что всё так и произойдёт. Маша хотела крикнуть: мол, на следующей остановке… и так далее…
— Что я тебе говорил, Маш… я тебе просто так говорил. Извини, если можешь! — последняя фраза совсем как из пьес Островского.