Теперь шкаф совсем разгородил огромную комнату на две. Как бы на две. И в комнате за шкафами, крохотной комнатуле с четвертинкой окна, стояла раскладная кровать, большой, готовый в дорогу чемодан и стул с отцовской замшевой курткой.
— Здесь живу вторую неделю, — сказал отец, — тесню Володю.
Для них было облегчением, что здесь присутствовал Володя Наконечников.
— Приглядись-приглядись, — продолжал отец. — Замечаешь? Хозяева всё переставили… Хозяева!
Володя улыбнулся. И Стелле пришлось улыбнуться. Хотя было ей, надо сказать, не до улыбок этих «хорошо воспитанных».
Володя посмотрел на Стеллу:
— Мне мама в магазин… сказала…
Отец кивнул:
— Спасибо!
— Она твоя хорошая знакомая? — спросила Стелла, когда дверь за Володей захлопнулась.
— Да, очень хорошая!
Они сидели друг против друга за пустым столом.
— А почему ты сказал, что здесь живёт художник?
— Она и есть художница.
— А сказал: художник.
— Ну, догадывался… что тебе это не совсем понравится.
— Мне как раз совершенно всё равно! — и сама заметила, что очень уж поспешно она это сказала. — А что же ты? Сказал уезжаю, а сам не уехал.
— Хотел уехать, чтобы с ней не видеться. А теперь мы решили… видеться. А когда я в Москву приехал, она нарочно уехала.
— А потом не выдержала? — и поняла, какой странный и почти непозволительный вопрос задала.
— Ну да, — отец кивнул.
— А ты-то запросто выдерживал. Даже ни разу её не вспоминал.
Тут отец засмеялся:
— Какое твоё дело!
— А где же этот жил… Володя?
— У деда… Она часто уезжает… Согласна, что ты в лесу неправильно поступила?
И, не дожидаясь ответа, протянул руку, дотронулся до Стеллиных пальцев… как тогда…
Он был удивительно как-то серьёзен. И спокоен. Такой успокоившийся…
— А где эта женщина?
— Ну, ушла, чтоб мы поговорили. Её, между прочим, зовут Людмила Георгиевна.
— А она придёт?
— Ну да, позвонит… Стеллочка! — тут он что-то вспомнил: — Я узнал, что тебя мать очень хорошо зовёт — Стрелка. Можно, я тебя тоже так буду звать?
— Нет! — потому что это Гора придумал. Они переглянулись, и отец понял.
— Стеллочка! Я прошу, чтоб ты приходила сюда. Я прошу, чтобы ты меня любила.
«А я тебя и люблю!» — хотела ответить Стелла. Но как-то язык не поворачивался это говорить.
— Я скоро на ней женюсь… чтобы уж нам больше не ссориться!
Стелла и сама понимала, что это, наверно, так будет. А всё-таки услышала, и сердце сжалось. И чтобы хоть как-то пройти этот момент, спросила:
— А сколько ей лет?
— Тридцать два…
Моложе Нины!
— А где же их отец?
— Да есть где-то, — он усмехнулся. Но без всякого веселья: — Вроде меня… Пойди ко мне, Стельчик!
Но вместо этого сам подошёл к ней. Присел на корточки перед её стулом:
— Давай-ка я тебя поцелую раз двадцать.
Сейчас он был совсем не похож на себя, того прежнего. И не похож на Лёню! Стелла стеснялась целоваться с ним. И каждый раз, когда он прикасался к её губам, или к её щеке, или к её носу, она закрывала глаза. И однажды, как бы прячась, она уткнулась в его грудь и так сидела.
И когда она очнулась, и когда очнулся отец, Стелла увидела, что в дверях стоят Володя и эта женщина, Людмила Георгиевна.
— Наконец-то мы все вместе, — сказала она.
Даже такой огромный город, как Москва, имеет свои окраины и границы. Усталый поезд метро останавливается, шипя, раскрывает двери, и машинист говорит: «Станция Юго-Западная, поезд дальше не идёт». А он не идёт дальше, потому что дальше ни рельсов нет, ни тоннеля.
Но отсюда же уходят весёлые отдохнувшие поезда. Гудят на прощание в серебряные трубы. Это я не для красоты, между прочим, написал здесь про серебряные трубы. Голоса у поездов московского метро высокие и удивительно чистые. Им бы с такими голосами в лес!
Отдохнувшим поездам предстоит далёкая дорога. С юга на север, через Ленинские горы, через весь громадный город до самых Сокольников и даже ещё дальше!