"Ну, что еще натворил? Опять на кого-нибудь с ножом бросался?"
- Вот, - говорит прораб Мих-Миху. - Полюбуйтесь на ваших удальцов! Мешают государственной стройке! - и рассказывает директору про наш "заслон".
Мих-Мих слушает, молчит.
Тимка тоже слушает и тоже молчит. И глаза по-куриному прикрывает.
- У меня срочное задание, - горячится прораб. - Двести тысяч надо освоить! Понятно? Двести тысяч целковых! Это не шуточки! А тут из-за каких-то паршивеньких кустиков такой шум-гром, прямо атомный взрыв. Да я закончу стройку, а потом снова вам эти кусточки-цветочки посажу! Нюхайте на здоровье!
- Я все-таки не понимаю, зачем портить сквер? - спокойно говорит Мих-Мих и бородку свою дергает. А он всегда, когда сердит, бородку дергает, будто выщипать ее хочет.
Прораб еще пуще горячится.
- И вообще, - кричит, - что это за методы? Ну, не нравится, ну, напиши жалобу в трест, ну, в газету сообщи. А это что? Демонстрацию какую-то надумали! Советские пионеры против советских строителей!
Как сказал он про демонстрацию, я сразу Витьку Горышина из восьмого "а" вспомнил. Он тоже про демонстрацию твердил. Ну, думаю, атмосфера накаляется.
Тут и Тимка не выдержал.
- Насчет методов не знаю, - говорит, и голос пронзительный, как у петуха, - а тополи портить не позволим! Мы их сажали, а вы...
- А чем плохой метод? - говорит Мих-Мих и бородку щиплет. - Как видите, действенный. А это самое главное. И носит этот метод, я бы сказал, общественный характер.
Тут прораб совсем разорался, заявил, что он будет жаловаться в райком и еще куда-то, но Мих-Мих повернулся и ушел.
А перед уходом украдкой подмигнул Тимке. В самом деле подмигнул! Чуть-чуть. Краешком глаза. Или это мне только показалось? Вообще-то не такой человек наш директор, чтобы ученику подмигивать.
Ну, ушел директор, прораб у себя в "крепости" скрылся, а тут машины стали подкатывать - с раствором, с какими-то бочками, с песком. Все грузовики до единого мы завернули и в объезд пустили. Шоферы уж не очень-то и сопротивлялись.
До самого конца рабочего дня мы дежурили.
Уже в сумерках идем мы с Тимкой домой, а я говорю:
- Как бы он в самом деле в райком не наябедничал? Помнишь, Витька Горышин говорил: политический скандал...
Тимка промолчал. Но я-то видел, что и он встревожен. Когда уже подошли к дому, он сказал:
- А все-таки мы его допечем. Из принципа!..
Назавтра после школы мы опять взяли плакат и пошагали на стройку.
Пришли и остановились удивленные. Наш "заслон" больше не требовался.
Там, где через сквер меж деревьями шла глубокая колея, теперь был воткнут шест с надписью: "Проезд закрыт". Стрелка показывала, как делать объезд. Досок, сваленных на траве, не было. Не было и кирпичей, и груды строительного мусора. Когда успели все это убрать? Ночью? Или рано утром?
- Интересно, - сказал я Тимке. - Звонил прораб в райком? Или нет?
Тимка пожал плечами.
- А может, все наоборот? - вслух подумал я. - Может, прораба там взгрели? То-то он нынче такой паинька!
Тимка опять пожал плечами.
- А может, не звонил? Сам, так сказать, осознал?
- Во-во! Под давлением общественности! - подмигнул Тимка, и все вокруг заулыбались.
* * *
После этого случая ребята уже не очень-то смеялись над Тимкой, когда он влипал в очередную историю. А когда и посмеивались, обязательно кто-нибудь состроит серьезное лицо и, приставив палец ко лбу, как это делала Валя, скажет:
- А все-таки в Тимофее Горелых есть что-то такое... государственное...
С тех пор его перестали дразнить "курицей" и "историческим ребенком", а часто звали "Государственный Тимка".
ГОВОРЯЩЕЕ ПИСЬМО
Витька никогда не видел своего отца. Он погиб восемнадцатого апреля, за три недели до конца войны. В тот же день, восемнадцатого апреля, родился Витька.
Это необычайное совпадение долгие годы потом мучило мать. Она часто задумывалась над неведомым смыслом жизни; ей казалось, это неспроста: есть какой-то рок, какие-то высшие силы, которые разом забрали у нее мужа и дали, словно бы взамен, сына.
Мальчика она назвала Виктором. Так звали мужа. Виктор - это победа. А он не дожил до победы. Всего каких-то три недели...
От отца осталось лишь несколько мелких вещиц: запонки из рыжих уральских самоцветов, расколотый янтарный мундштук и синий лакированный ящичек с инструментами. В ящичке лежали плоскогубцы, напильники, сверла, паяльник, тут же - мотки проволоки, шурупы, лепешки олова.
Витька часто разглядывал отцовские вещицы. Как ни странно, и сейчас, спустя четырнадцать лет, мундштук все еще хранил слабый запах табака.
Но самое главное - отцовское "говорящее письмо": небольшая, порыжевшая за долгие годы патефонная пластинка. Была она не черная, пластмассовая, а желтая, из тонкого гибкого целлулоида, наклеенного на картон. А в центре пластинки, там, где обычно бывает напечатано: "Вальс... исполняет оркестр под управлением..." - там была наклеена фотография: старинный замок, ночь, луна... И подпись: "Grusse und Kusse von Salzenburg"*.
______________
* Приветы и поцелуи из Зальценбурга (нем.).
Мать хранила отцовское "письмо" на дне бельевого ящика в шкафу. Перед тем как уложить, всегда долго, задумчиво протирала куском старой мягкой фланели и потом заворачивала его в ту же фланель.
Много раз слышал Витька эту пластинку, знал ее наизусть, но ставил на проигрыватель еще и еще...
Он любил слушать ее один, без матери. Осторожно опустит иглу на легкий целлулоидный диск, положит локти на стол, голову - на скрещенные руки, так вот и слушает.
Сперва возникает тихий шорох, потом - два слабых щелчка, будто кто-то ударяет маленьким молоточком. Потом пластинка начинает шипеть, и вдруг сквозь этот шип прорывается глуховатый с хрипотцой мужской голос:
- Здравствуй, Феня, родная моя. С приветом к тебе из далекого Зальценбурга твой муж...
И снова пауза. Вертится диск, покачивается, тихонько поскрипывает. Витька понимает: эти две вступительные фразы отец заранее приготовил. А теперь задумался: что сказать дальше? Вот сейчас отец тихонько кашлянет в кулак (слышится кашель), шумно втянет в себя воздух...
- Беспокоюсь я о тебе, Феня. Как ты там? Береги себя...