Воскресенье, 20 марта
Жил на свете мальчик — долговязый, тощий, со светлыми, будто выгоревшими волосами. Не так уж мало он успел прожить на свете — лет четырнадцать, а проку от него было немного. Ему бы только есть, спать да бездельничать. А вот проказничать он был мастер.
Как-то однажды воскресным утром собрались его родители в церковь. Мальчик, одетый в кожаные штаны, рубашку и безрукавку, сидел на краю стола и радовался: «Ну и повезло же мне! Отец с матерью уйдут из дому, и я наконец-то буду сам себе хозяин. Захочу — сниму со стены отцовское ружье и постреляю. И никто мне не запретит».
Но отец словно услышал эти его мысли. Уже стоя на пороге, он вдруг обернулся и сказал:
— Коли не идешь с нами в церковь, сиди дома и читай воскресную проповедь. Понял?
— Ладно, — ответил мальчик. А про себя подумал: «Захочу — почитаю, не захочу — не буду».
Тут его матушка — ну до чего ж проворная! — подскочила к полке, висевшей на стене, схватила книгу и, раскрыв ее на странице с проповедью, которую пастор должен был читать в этот день, положила на стол у окошка. Тут же рядом она положила и раскрытый молитвенник. Потом придвинула к столу большое кресло, купленное в прошлом году с аукциона на Вемменхёгском пасторском дворе. А ведь прежде никому, кроме отца, сидеть в этом кресле не дозволялось!
Мальчик тем временем смотрел на мать и думал: зря она так старается, все равно больше одной-двух страниц он читать не станет. Но отец опять словно угадал мысли сына и, подойдя к нему, строгим голосом сказал:
— Смотри, читай хорошенько! Когда вернемся, перескажешь мне каждую страницу, и если хоть что-нибудь пропустишь, пеняй на себя!
— В проповеди четырнадцать с половиной страниц, — добавила матушка (и когда только сосчитала?). — Садись за работу сейчас же, чтобы успеть все прочесть.
И они ушли. А мальчик, стоя в дверях и глядя им вслед, уныло думал: «Идут небось да радуются, что такую ловушку мне подстроили. Засадили за свою проповедь, корпи теперь, пока не вернутся».
Но отец с матерью вовсе не радовались, а наоборот — были сильно удручены.
Бедняки крестьяне, они так упорно трудились на своем взятом в аренду крохотном клочке земли, что в последнее время стали жить в достатке: кроме поросенка да кур, которых поначалу они только и могли прокормить, завелись в их хозяйстве и коровы, и гуси. Таким прекрасным весенним утром они могли бы идти в церковь в радости и веселье, если бы их не мучили мысли о сыне. Отец горевал, что сын непослушен, ленив, учиться не хочет, работы не любит. С грехом пополам приспособили гусей пасти… Одним словом, недотепа… Мать отцу не перечила: что правда, то правда. Но она больше печалилась о другом: очень уж злого нрава ее сын — жесток с животными и недобр к людям.
— Как бы смирить его злобу да смягчить его нрав! — все повторяла мать. — Не то накличет он беду и на себя, и на нас!
А сын меж тем долго стоял в раздумье: читать проповедь или нет. И наконец решил, что на сей раз лучше не противиться. Войдя в горницу, он уселся в отцовское кресло и целый час повторял вполголоса слова проповеди, пока не начал дремать от собственного бормотания.
На дворе же, хотя было всего лишь двадцатое марта, стояла чудесная погода. Ведь мальчик жил на самом юге провинции Сконе, в одном из приходов Вестра Вемменхёга, и весна здесь была уже в полном разгаре. На деревьях набухли почки, рвы наполнились водой, а на обочинах зацвела мать-и-мачеха. Вьющиеся по каменной ограде двора растения стали коричневыми и блестящими. Буковый лес вдали словно распушился и прямо на глазах становился все гуще и гуще. Ярко голубело небо в вышине, и сквозь полуотворенную дверь в горницу доносилось пение жаворонков. По двору расхаживали куры и гуси, а коровы, почуявшие приход весны даже в хлеву, время от времени растревоженно мычали.
Мальчик читал и клевал носом. «Нет, ни за что не усну, — твердил он, борясь с дремотой, — не то мне до полудня проповедь не вызубрить».
И все-таки уснул.
Долго он спал или нет, только разбудил его легкий шум за спиной.
Прямо перед ним на подоконнике стояло небольшое зеркало, а в нем видна была вся горница. И в тот самый миг, когда мальчик, очнувшись ото сна, поднял голову, он явственно увидел в зеркале, что крышка сундука, принадлежавшего матушке, откинута!
А ведь в этот громадный дубовый сундук, окованный железом, никому, кроме нее, заглядывать не дозволялось. В сундуке она хранила все, что досталось ей по наследству от матери и чем она особо дорожила. Там лежали старинные женские наряды из красного сукна со сборчатыми юбками, с короткими лифами, с расшитыми бисером нагрудниками. Были там и белые накрахмаленные головные повязки, и тяжелые серебряные застежки, и всякие подвески и цепочки. Таких нарядов и украшений никто нынче не носил, и матушка не раз задумывалась, не расстаться ли ей с этой стариной, да все как-то не хватало духу.
И вот сейчас крышка сундука была поднята. Мальчик не мог понять, как это случилось. Ведь он видел собственными глазами, что, прежде чем уйти из дому, матушка заперла сундук на замок. Да разве оставила бы она сундук открытым, когда сын один дома?
Тут мальчик не на шутку перепугался: может, в дом забрался вор? Не смея шевельнуться, он во все глаза глядел в зеркало, ожидая, что вот-вот там кто-то появится.
Вдруг какая-то черная тень упала на край сундука. Она становилась все отчетливее и отчетливее. Да это же вовсе не тень, это кто-то живой, понял мальчик. Он смотрел и не верил своим глазам: верхом на краю сундука сидел самый настоящий домовой!
Увидев домового, мальчик не особенно испугался — чего пугаться такого малыша? Хоть он не раз слышал про домовых, но и представить себе не мог, что они так малы. Этот, на краю сундука, был не более ладони. Его сморщенное, безбородое лицо казалось очень старым. Одет домовой был в черный долгополый кафтан, темные панталоны до колен и черную широкополую шляпу. Но воротник и манжеты, отороченные белыми кружевами, башмаки с пряжками, подвязки с бантами придавали ему нарядный и даже щеголеватый вид. Вытащив из сундука расшитый бисером нагрудник старинной работы, домовой с восхищением стал его разглядывать. Он всецело погрузился в это занятие и не заметил, что мальчик проснулся.
А мальчику вдруг пришла в голову озорная мысль: что, если спихнуть домового в сундук и прихлопнуть сверху крышкой? Или сыграть с ним еще какую-нибудь веселую шутку?..
Но коснуться домового руками у мальчишки не хватило духу, и он стал озираться по сторонам: чем бы столкнуть его в сундук? Взгляд мальчика блуждал по горнице от деревянного диванчика к столу с откидными краями, от стола к очагу, от печных горшков к кофейнику, стоявшему на полке у очага, от ведра с водой у дверей к посудному шкафу, через полуоткрытую дверцу которого виднелись ложки, ножи и вилки, блюда и тарелки. Глянул он и на отцовское ружье — оно висело на стене рядом с портретом датской королевской четы,[1] — и на герань, и на фуксии, которые цвели на подоконнике. Наконец он заметил старую мухоловку, висевшую на оконном косяке.
В мгновение ока сорвал он ее с гвоздя и, метнувшись по горнице, накинул сетку на край сундука. И сам не поверил своей удаче: неужто он и впрямь поймал домового?!
Бедняга беспомощно барахтался на дне глубокой мухоловки, а вылезти оттуда не мог.
Сперва мальчик даже растерялся и не знал, что делать со своей добычей. Он только размахивал мухоловкой туда-сюда, чтобы помешать домовому вскарабкаться наверх.
Вдруг домовой заговорил; он горячо молил отпустить его на волю.
— Я, право же, заслуживаю куда лучшего обхождения за то добро, что сделал твоей семье за долгие-долгие годы, — сказал он. — Отпустишь меня — подарю тебе старинный серебряный далер, серебряную ложку и еще золотую монету, а она ничуть не меньше крышки карманных часов твоего отца!
Хотя эти обещания показались мальчику не больно-то щедрыми, он сразу же пошел на сделку с домовым и перестал размахивать мухоловкой, чтобы тот мог выбраться на волю. По правде говоря, теперь, когда домовой оказался в его власти, Нильс перепугался… Он понял наконец, что имеет дело со страшным, чуждым ему существом из волшебного мира. Кто его знает, этого нелюдя… Поскорее бы от него избавиться…
Но когда домовой уже почти вылез из мухоловки, мальчик вдруг спохватился: как же ему не пришло в голову выговорить себе побольше всякого добра? И перво-наперво потребовать: пусть домовой поколдует, чтобы он, Нильс, получше запомнил воскресную проповедь. «Ну и дурень же я! Чуть не отпустил его!» — подумал он и снова стал трясти мухоловку, чтобы домовой скатился вниз.
Но вдруг он получил такую страшную затрещину, что в голове у него зазвенело. Он отлетел к одной стене, потом к другой и в беспамятстве повалился на пол, да так и остался лежать.
Когда он очнулся, в горнице никого, кроме него, не было; домового и след простыл. Крышка сундука была заперта на замок, а мухоловка висела на своем обычном месте. И если бы не правая щека, горевшая от пощечины, мальчик решил бы, что ему все померещилось. «Отец с матушкой наверняка скажут, что это мне приснилось, — подумал он. — И никакой поблажки из-за домового не сделают, спросят все до единого словечка. Примусь-ка я лучше опять за книгу».
Но когда он пошел к столу, ему стало не по себе. Что за притча? Разве горница может вырасти? Однако же до стола пришлось сделать гораздо больше шагов, чем всегда. А что сталось с креслом? Рядом со столом оно не казалось выше прежнего, но мальчик вынужден был сперва взобраться на перекладину между его ножками, а оттуда вскарабкаться на сиденье. Такое же чудо приключилось и со столом. Чтобы увидеть книжку, пришлось влезть на подлокотник кресла.
«Да что же это такое творится? — снова сам себя спросил мальчик. — Уж не заколдовал ли домовой и стол, и кресло, и горницу?»
Книга по-прежнему лежала на столе, с виду все такая же. Но с ней произошло что-то уж вовсе несусветное: чтобы разобрать хоть слово, мальчику пришлось влезть на книгу!
Все же он прочитал несколько строк, но когда поднял голову и нечаянно взглянул в зеркало, то увидел в нем маленького-премаленького человечка в кожаных штанишках, с остроконечным колпачком на голове.
— Ишь ты! Еще один! А одет точь-в-точь как я! — всплеснув от удивления руками, воскликнул мальчик. Малыш в зеркале проделал то же самое.
Тогда мальчик стал дергать себя за волосы, щипать руки и кружиться по горнице. И тот, в зеркале, мгновенно повторял все его движения.
Мальчик раза два обежал вокруг зеркала, чтобы поглядеть, не спрятался ли там, сзади, какой-нибудь малыш, но никого не нашел. И вот тогда он наконец все понял и задрожал от страха: домовой заколдовал его, и малыш, которого он видел в зеркале, — он сам.
И все-таки мальчик не мог поверить, что превратился в домового. «Мне это, наверно, снится или чудится. Через минуту-другую я опять стану прежним», — думал он.
Он зажмурился и немного погодя снова взглянул в зеркало, надеясь, что наваждение исчезло. Но не тут-то было — он оставался таким же маленьким. Правда, он ничуть не изменился. Светлые, словно выгоревшие волосы и веснушки на носу, заплатки на кожаных штанишках и штопка на чулке — все было как прежде, только все маленькое-премаленькое.
Нет, сколько ни стой, сколько ни жди — все равно зря. Надо что-то делать. А лучше всего, пожалуй, скорее отыскать домового и помириться с ним.
Мальчик спрыгнул на пол и пустился на поиски. Он искал за шкафами, заглядывал под стулья, под деревянный диванчик и в очаг. Он залезал даже в крысиные норки — все без толку!
И чего-чего только, плача и моля, не сулил он этому нелюдю-домовому! В жизни он никогда больше не обманет, не даст волю злобе, не заснет над проповедью! Только бы ему снова стать человеком — он будет добрым, примерным и послушным мальчиком! Но все обещания были напрасны. Домовой исчез.
Вдруг мальчик вспомнил, что матушка однажды говорила, будто домовые предпочитают жить в коровниках. И он решил тотчас отправиться туда. К счастью, дверь была приотворена, не то он не смог бы дотянуться до щеколды.
Он, как был в одних чулках, выскользнул из горницы в сени и стал искать свои деревянные башмаки. Искал и думал: как же он наденет эти огромные неуклюжие деревянные башмаки на свои маленькие ноги? И вдруг увидел на пороге крошечные башмачки. Тут мальчик еще сильнее испугался. Если уж домовой так предусмотрителен, что заколдовал даже его башмаки, значит, он не скоро снимет заклятие!
На старой дубовой доске, лежавшей у крыльца, прыгал воробей. Увидел он мальчика да как закричит:
— Чик-чирик! Чик-чирик! Гляньте-ка на Нильса Гусопаса! Теперь он Малыш-Коротыш! Ай да Нильс Хольгерссон. Ай да Малыш-Коротыш!
Гуси и куры, бродившие по двору, тотчас уставились на мальчика и подняли ужасный переполох.
— Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! — закричал петух. — Поделом ему! Ку-ка-ре-ку! Он дергал меня за гребень!
— Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! — закудахтали куры. — Поделом ему! Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Поделом!
Гуси же, тесно сгрудившись в стаю, вытянули шеи и загоготали:
— Га-га-га! Кто бы мог такое сделать? Кто бы мог такое сделать! Га-га-га!
Но самое удивительное — мальчик прекрасно понимал все, что они говорили. «Я, должно быть, знаю теперь язык птиц, потому что сам превратился в домового», — сказал он самому себе. Застыв как вкопанный на крыльце, он стал удивленно прислушиваться к речам птиц.
Невыносимо было слышать, как куры, не переставая, кудахтали:
— Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Поделом ему! Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Поделом!
Швырнув в них камнем, он крикнул:
— Цыц, негодницы!
Но он не подумал о том, что теперь ему, такому малышу, никого не устрашить. Куры ринулись к нему, обступили со всех сторон и закудахтали:
— Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Поделом тебе! Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Поделом!
Мальчик бросился от них наутек, но куры помчались следом, так громко кудахтая, что он чуть не оглох. И ему никогда бы от них не избавиться, не появись во дворе домашний кот. Стоило курам завидеть кота, как они тотчас смолкли и начали рыться в земле, притворяясь, будто ни о чем другом на свете, кроме червяков, и не помышляют.
Мальчик кинулся к коту,
— Милый Мур! — взмолился он. — Ты, верно, знаешь каждый потайной уголок, каждую норку во дворе?! Будь добр, скажи, где отыскать домового!
Кот ответил не вдруг. Он уселся на землю, обвив передние лапы кольцом пышного хвоста, и уставился на мальчика. Кот был большой, черный, с белым фартучком на груди. Его тщательно вылизанная шубка лоснилась на солнце. Когти он втянул, а серые глаза зажмурил так, что они превратились в узенькие щелочки. Он казался самым добродушным котом на свете.
— Еще бы мне не знать, где живет домовой, — ласковым голосом промяукал кот. — Но с чего ты взял, что я расскажу об этом тебе?
— Милый Мур, помоги мне! — снова взмолился мальчик. — Разве ты не видишь? Он заколдовал меня.
Кот чуть приоткрыл зажмуренные глаза, вдруг позеленевшие от сверкнувшего в них злого огонька.
— Мяу! Мяу! Мур-мур-мур! — злорадно замурлыкал он. — Уж не за то ли я стану помогать тебе, что ты частенько дергал меня за хвост?
Слова эти рассердили мальчика, и он, снова позабыв, как мал и беспомощен, рванулся к коту, закричав:
— А вот еще раз дерну!
Что тут сделалось с котом! Невозможно было поверить, что это тот самый Мур! Шерсть вздыбилась, спина выгнулась колесом, хвост напружинился, лапы напряглись. Кошачьи когти судорожно царапали землю, уши прилегли к голове, глаза широко раскрылись и загорелись красным пламенем. Кот страшно зашипел. Но Нильс не испугался и даже шагнул ему навстречу.
Тогда кот одним прыжком свалил мальчика с ног и, встав ему на грудь передними лапами, прижал к земле. Мальчик почувствовал, как острые когти впиваются ему в тело сквозь безрукавку и рубашку, а в горло вонзаются страшные кошачьи клыки. И он закричал что было сил.
Но никто не пришел ему на помощь, и мальчик в ужасе подумал, что настал его последний час.
Вдруг кот втянул когти и отпустил его.
— Ну вот, — промяукал он, — на первый раз хватит. Я тебя прощу ради хозяйки. Мне хотелось только, чтобы ты знал, кто из нас теперь сильнее.
И кот ушел, гладкий и смирный, как всегда.
Мальчик был так сконфужен, что не мог слова вымолвить, и поспешно отправился в коровник искать домового.
В коровнике стояли всего три коровы. Но когда туда вошел мальчик, они подняли такой шум, словно их было не меньше тридцати. Коровы мычали, лягались, метались в стойлах, тряся цепями, словом, неистовствовали так, как будто Нильс опять науськивал на них чужую собаку.
Мальчик хотел спросить у коров, где домовой. Но голос его потонул в их громком мычании.
— Му-му-му! — мычала Майская Роза. — Вот счастье-то: есть еще на свете справедливость! Попробуй подойди — я так тебя лягну, не скоро забудешь!
— Попробуй подойди, — грозилась Золотая Лилия, — попляшешь на моих рогах! Я отплачу тебе за осу, что ты запихнул мне в ухо!
— Попробуй подойди — узнаешь, каково это, когда в тебя швыряют деревянными башмаками, как ты швырял в меня летом! — вторила ей Звездочка.
Майская Роза, самая старшая и самая мудрая, гневалась больше всех.
— Попробуй подойди, я отплачу тебе за все твои проделки, за то, что ты столько раз выбивал скамеечку из-под твоей матушки, когда она садилась доить меня. И за все подножки, которые ты ей ставил, когда она несла подойник с молоком. И за все слезы, которые она пролила здесь, в коровнике, из-за тебя!
Мальчику хотелось крикнуть коровам, что он раскаивается в своей жестокости и никому никогда больше не причинит зла! Пусть только они скажут, где домовой! Но коровы даже не слушали его и бушевали по-прежнему. И он, испугавшись, как бы они не вырвались из коровника, решил, что лучше ему самому уйти.
Мальчик потихоньку выбрался снова на двор. Он совсем пал духом, так как понял — никто в усадьбе не поможет ему найти домового. Ну а что проку, если он даже найдет его?
Мальчик взобрался на широкую, заросшую терновником и ежевикой каменную ограду, опоясывавшую торп,[2] и задумался: что будет, если ему не удастся снова стать человеком? То-то удивятся отец с матушкой, когда вернутся домой! Да и не они одни! Вся страна станет диву даваться. Из Эстра Вемменхёга, из Торпа, из Скурупа да и со всего Вемменхёгского уезда сбегутся люди, чтобы поглазеть на него, начнутся ахи да охи. Может статься, отец с матушкой повезут его на ярмарку в Чивике и будут показывать за деньги!
Нет! Только не это! Пусть никто на свете никогда его больше не увидит!
До чего же он, Нильс, несчастный! Никого нет на свете несчастнее его! Ведь он больше не человек, он — чудище!
Только теперь дошло до него, что с ним случилось.
Его лишили всего: он не сможет играть с другими мальчишками, не сможет наследовать торп после смерти родителей, и никогда не найти ему девушку, которая захочет стать его женой.
Он сидел, глядя на отчий дом, небольшой, с выбеленными стенами, весь словно прижатый к земле высокой и крутой соломенной крышей. Службы были тоже невелики, а клочки пашни такие узкие, что там едва ли удалось бы поворотить лошадь. Но как ни мал, как ни беден этот торп, теперь и он слишком хорош для Нильса! Крысиная норка под половицами конюшни — вот единственное пригодное для него жилье!
Стояла на диво прекрасная погода: небо было голубым как никогда, журчали ручьи, на деревьях распускались почки, щебетали птицы. Только Нильс был убит горем. И никогда ему больше не радоваться!
Ой, сколько в небе перелетных птиц! Возвращаясь из заморских краев, они перелетали Балтийское море, держа путь прямо на самый южный мыс Швеции Смюгехук. Теперь они направлялись на север. Среди них были, конечно, разные птицы, но Нильс узнал только диких гусей, летевших клином.
Уже не одна стая диких гусей пронеслась мимо. Они летели высоко-высоко, но он все-таки слышал, как они кричали:
— Летим в горы, на север! Летим в горы, на север!
Увидев домашних гусей, которые расхаживали по двору, дикие гуси спускались ниже и гоготали:
— Га-га-га! Га-га-га! Летите с нами! Летите с нами! В горы! На север!
Дворовые гуси невольно вытягивали шеи и прислушивались. На первых порах они благоразумно отвечали:
— От добра добра не ищут! От добра добра не ищут!
Однако с каждой новой стаей диких гусей, проносившихся мимо, их все сильнее и сильнее одолевало беспокойство.
Как, должно быть, чудесно в такую прекрасную погоду парить в воздухе, свежем, легком… И домашние гуси начали взмахивать крыльями, словно испытывая непреодолимое желание последовать за своими дикими сородичами. Но старая гусыня была настороже и всякий раз твердила:
— Не сходите с ума! Опомнитесь! Диких гусей ждут и голод, и холод!
И все же среди домашних гусей нашелся один молодой гусак, который, слушая призывный клич диких сородичей, воспылал желанием присоединиться к ним.
— Я полечу со следующей стаей! Пусть только прилетит! — сказал он.
И вот в небе показалась новая стая; дикие гуси снова стали кричать:
— Летите с нами! Летите с нами! В горы! На север!
Молодой гусак ответил:
— Подождите! Подождите! И я с вами!
Он сумел подняться в воздух, но крылья, не привычные к полету, не выдержали, и гусак камнем рухнул на землю.
Должно быть, дикие гуси услыхали его крик. Повернув, они медленно полетели назад, высматривая, не летит ли он за ними.
— Подождите! Подождите! — снова закричал, пытаясь взлететь, молодой гусак.
Все это видел и слышал мальчик, растянувшийся на каменной ограде. «Немалый будет убыток, — подумал он, — если молодой гусак улетит. То-то будут горевать отец с матушкой, когда вернутся домой и хватятся его».
Снова позабыв, как он мал и беспомощен, мальчик спрыгнул с ограды и, очутившись посреди гусиного стада, крепко обхватил гусака за шею.
— Только посмей улететь! — пригрозил он.
В этот самый миг молодой гусак, взмахнув крыльями, наконец-то взлетел. Но сбросить мальчика он уже не мог. Не успел Нильс и глазом моргнуть, как оказался высоко в воздухе. Глянув на быстро удалявшуюся землю, он похолодел от страха: если прыгнуть вниз — разобьешься насмерть.
Что ему оставалось делать? С большим трудом Нильс перебрался на гладкую, скользкую спину гусака и обеими руками вцепился в гусиные перья. Голова у него кружилась, в ушах стоял страшный гул от непрестанно хлопавших по обеим сторонам крыльев.
Мальчик не сразу пришел в себя. Ветер бил ему в лицо, в глазах рябило, в ушах по-прежнему стоял страшный гул. Тринадцать гусей, окружавших его сплошным кольцом, хлопали крыльями и гоготали. Казалось, вокруг завывает буря. Он не знал, высоко ли, низко ли они летят и куда лежит их путь.
Как бы это разузнать? Надо собраться с духом и взглянуть вниз, но вдруг у него снова закружится голова?
Дикие гуси летели чуть ниже и чуть медленней, чем всегда, ведь их новый спутник — молодой гусак — с трудом дышал в разреженном воздухе. И они его щадили.
В конце концов мальчик все же заставил себя посмотреть на землю и увидел, что под ним расстилалась огромная скатерть, поделенная на невообразимое множество крупных и мелких клеток. Он видел сплошные клетки: косые, продолговатые, но все с ровными, прямыми краями. Ничего круглого, ничего изогнутого!
«Куда ж я залетел?» — удивился Нильс.
— Что это за огромная клетчатая скатерть внизу? — спросил он громко, хотя и не ожидал ответа.
К его удивлению, дикие гуси, окружавшие его, тотчас закричали:
— Пашни да луга! Пашни да луга!
И тут мальчик понял, что огромная клетчатая скатерть, над которой он пролетал, — не что иное, как равнина провинции Сконе, светло-зеленые клетки на ней — озимая рожь, желтовато-серые — прошлогоднее жнивье, бурые — клеверные поля, а черные — пустующие пастбища да незасеянные пашни. Рыжеватые с золотистой каймой клетки — наверняка буковые леса. Ведь в буковых лесах высокие деревья в самой глубине леса зимой обнажаются, меж тем как низенькие буки, растущие на лесной опушке, сохраняют сухие желтые листья до самой весны. Виднелись внизу и темные клетки с чем-то серым посредине. То были большие огороженные усадьбы с почерневшими соломенными крышами и мощенными камнем дворами. А еще можно было различить зеленые, обведенные коричневым ободком клетки — сады, где уже вовсю зеленели лужайки, хотя окаймлявшие их кусты и деревья стояли еще голые, темнея лишь бурой корой.
Яркая пестрота клеток развеселила Нильса. Он даже засмеялся.
— Плодородная и добрая земля! Плодородная и добрая земля! — загоготали гуси, словно осуждая его за смех. И у него вновь сжалось от горя сердце. «Могу ли я радоваться? — подумал он. — Ведь со мной случилась самая страшная беда, какая только может стрястись с человеком!»
Но чем дальше летели гуси, тем меньше думал Нильс о своей беде, тем меньше усилий ему требовалось, чтобы удержаться на спине гусака. Его внимание привлекали птичьи стаи, летевшие на север. Они громко перекликались между собой, и в небе стоял страшный шум и гомон.
— Неужто вы только нынче перелетели море? — кричали одни.
— Да, представьте себе! — отвечали гуси.
— Как, по-вашему, здесь уже весна? — спрашивали другие.
— Пока нет, ни листочка на деревьях, вода в озерах холодная! — слышалось в ответ.
Пролетая над усадьбой, где расхаживали домашние птицы, гуси спрашивали:
— Как зовется эта усадьба? Как зовется эта усадьба?
И петух, задрав голову, горланил:
— Усадьба зовется Малая Пашня! Все как и было! Все как и было!
Большая часть дворов, по обычаям Сконе, носила, видимо, имена своих хозяев: усадьба Пера Матсона или же Уле Бусона. Но петухи придумывали свои названия, более подходящие, как им казалось. На дворах бедняков-арендаторов они орали:
— Эта усадьба зовется Бескрупово!
А петухи, что жили на самых бедных торпах, кричали:
— Усадьба зовется Маложуево! Маложуево, Маложуево!
Зато большие, зажиточные крестьянские усадьбы петухи пышно величали: Счастливое Поле, Яичная Гора, Денежная Кубышка.
В господских же усадьбах петухи были очень кичливы и не снисходили до шуток. А один из господских петухов горланил так громко, словно хотел, чтобы голос его донесся до самого солнца:
— Это усадьба помещика Дюбека! Все как и было! Все как и было!
Чуть подальше другой петух кричал:
— Это Сванехольм — Лебяжий Остров! Пусть весь мир знает!
Но тут мальчик заметил: гуси уже не летели вперед по прямой, а все кружились и кружились над всей равниной Сёдерслетт, словно радуясь, что снова вернулись в Сконе и могут поприветствовать каждую усадьбу.
Вот они пролетели над двором, где в окружении множества низеньких домишек громоздилось несколько больших строений с высокими трубами.
— Это Юрдбергский сахарный завод! — закричали местные петухи. — Это Юрдбергский сахарный завод!
Мальчик так и подскочил на спине гусака: как же он сразу не узнал это место? Завод был неподалеку от его дома, и в прошлом году он нанимался сюда пасти гусей. Оказывается, когда смотришь вниз с высоты птичьего полета, все выглядит иначе.
И как он мог забыть… Как он мог забыть Осу-пастушку и маленького Матса, своих прошлогодних товарищей? Хотел бы он знать, пасут ли они здесь гусей и нынче. Вот бы они удивились, если б им кто сказал, что высоко-высоко в небе над ними летит Нильс!
А стая уже летела к Сведале и к озеру Скабершё, а потом, миновав Беррингеклостер и Хеккебергу, вернулась обратно. За один день мальчик узнал о Сконе больше, чем за всю свою жизнь.
Когда в тот день диким гусям случалось увидеть домашних, они замедляли полет и, от души веселясь, кричали:
— Летим в горы, на север! Летите с нами! Летите с нами!
— В стране еще зима! Рановато вы явились! Возвращайтесь назад! Назад! Назад! — отвечали домашние гуси.
Дикие гуси опускались ниже, чтоб их лучше было слышно, и призывно кричали:
— С нами! С нами! Мы научим вас плавать и летать!
Домашние гуси злобно шипели и не удостаивали их ответом.
Тогда дикие гуси опускались еще ниже, так низко, что почти касались лапками земли, а потом вдруг с молниеносной быстротой взмывали ввысь, словно кто-то гнался за ними.
— Ой, ой, ой! — кричали они. — Разве это гуси?! Это просто овцы! Это просто овцы!
Оставшиеся на земле домашние гуси, задыхаясь от злости, орали им вслед:
— Чтоб вас всех подстрелили, всех до одного! Всех до одного!
Слушая шутки и перебранку гусей, Нильс смеялся. Потом вдруг вспоминал о беде, что сам навлек на себя, и горько плакал. Но немного погодя снова смеялся.
Никогда прежде не доводилось ему мчаться с такой быстротой, хотя он сызмальства привык к бешеной скачке верхом. Он даже не подозревал, что здесь, наверху, воздух так свеж, так напоен чудесными запахами земли и смолы. Какое это блаженство — лететь высоко-высоко над залитой солнцем землей, а тебя обвевает ласковый душистый ветер, и кажется, будто ты улетаешь от всех бед и забот, от всех мыслимых и немыслимых горестей.
Большой белый гусак был безмерно счастлив и гордился тем, что летает вместе со стаей диких гусей над равниной Сёдерслетт да еще и дразнит домашних птиц. Но счастье — счастьем, а к обеду он стал, однако, заметно сдавать. Гусак старался глубже дышать и быстрее взмахивать крыльями, но все равно на много гусиных корпусов отстал от других.
Когда дикие гуси, летевшие в хвосте, заметили, что домашний гусь не в силах поспеть за ними, они стали кричать гусыне-предводительнице:
— Акка с Кебнекайсе! Акка с Кебнекайсе!
— Что там у вас? — спросила гусыня, летевшая во главе косяка.
— Белый отстает! Белый отстает!
— Скажите ему: лететь быстрее легче, чем медленнее! — ответила гусыня-предводительница, продолжая мчаться вперед.
Гусак попытался было последовать ее совету и лететь быстрее, но это так утомило его, что он опустился чуть ли не к самым верхушкам подстриженных ветел, окаймлявших луга и пашни.
— Акка, Акка! Акка с Кебнекайсе! — закричали гуси, летевшие позади и видевшие, как трудно приходится гусаку.
— Что там еще? — сердито спросила гусыня-предводительница.
— Белый падает на землю! Белый падает на землю!
— Скажите ему: лететь выше легче, чем ниже! — все так же продолжая мчаться вперед, ответила гусыня-предводительница.
Гусак попытался было последовать и этому совету и подняться ввысь, но так запыхался, что у него чуть не разорвалось сердце.
— Акка, Акка! — снова закричали гуси, летевшие в хвосте.
— Оставите вы меня наконец в покое или нет? — еще более сердито и нетерпеливо спросила гусыня-предводительница.
— Белый вот-вот рухнет на землю! Белый вот-вот рухнет на землю!
— Скажите ему: кто не в силах следовать за стаей, пусть возвращается! — по-прежнему продолжая мчаться вперед, ответила гусыня-предводительница. Ей и в голову не пришло замедлить полет.
«Так вот, стало быть, как», — подумал гусак. Он понял, что дикие гуси вовсе и не собирались брать его с собой в горы, в Лапландию. Они лишь ради забавы выманили его из дому.
Он страшно злился, что силы покидают его и он не сможет доказать этим бродягам: домашний гусь тоже на что-нибудь да годен. Но всего обиднее было другое! Ведь ему посчастливилось встретиться с самой Аккой с Кебнекайсе! Хоть он и был домашним гусем и никуда дальше ворот усадьбы не ходил, но не раз слышал о гусыне по имени Акка, которая прожила на свете уже более ста лет. Акку уважали самые знатные гуси на свете и почитали за честь присоединиться к ее стае. Зато никто так не презирал домашних гусей, как Акка и ее стая. Понятно, что белому гусаку очень хотелось доказать, что он им ровня и летает ничуть не хуже.
Он медленно тянулся в хвосте стаи, раздумывая, не повернуть ли ему и в самом деле домой. И вдруг услышал голос малыша, сидевшего на его спине:
— Дорогой Мортен-гусак, ведь ты никогда прежде не летал и тебе просто невмоготу лететь с дикими гусями в горы на север, до самой Лапландии. Не лучше ли повернуть назад, покуда ты не вымотался вконец?
Хуже Нильса для гусака никого на свете не было. И лишь только до него дошло, что этот червяк воображает, будто полет в Лапландию ему, Мортену, не под силу, он тут же решил лететь туда, чего бы это ни стоило.
— Еще одно слово, и я сброшу тебя в первую попавшуюся яму, — прошипел гусак. Гнев удесятерил его силы, и он полетел, почти не отставая от других гусей.
Ясное дело, долго выдержать такой полет он бы не смог, но это, к счастью, не потребовалось. Солнце быстро садилось, и не успели Нильс с Мортеном опомниться, как гуси опустились на берегу озера Вомбшён.
«Видно, здесь и заночуем», — подумал мальчик и соскочил со спины гусака.
Он стоял на узком песчаном берегу. Перед ним простиралось довольно обширное озеро, почти сплошь еще покрытое льдом, почерневшим, неровным, испещренным трещинами и полыньями, как обычно бывает весной. Ледяное поле уже оторвалось от берегов, и со всех сторон его окружал широкий пояс темной сверкающей воды. Уже недолговечный, лед все еще нагонял зимний холод на всю округу.
На другой стороне озера виднелись светлые уютные домики небольшого селения. А там, где приземлились гуси, лишь глухо шумел большой сосновый лес. Если на открытых местах земля уже повсюду освободилась от снежного покрова, то здесь, под гигантскими ветвями сосен, все еще лежал снег. Он то таял, то замерзал и под конец сделался твердым, словно лед. Казалось, будто хвойный лес силой удерживал зиму.
Мальчику подумалось, что он попал в страну диких безлюдных пустошей и вечной зимы. Ему стало так страшно, что он чуть не разревелся. К тому же он целый день ничего не ел и очень проголодался. Но где взять еду? Ведь в марте ни в поле, ни на деревьях ничего съедобного не растет.
Что же с ним будет? Кто его приютит, накормит, кто постелет постель, обогреет у очага, защитит от хищных зверей?
Между тем солнце скрылось, от озера повеяло пронизывающим холодом, над землей сгустилась мгла. В лесу непрестанно слышались какие-то шорохи, точно кто-то крался в тиши. Сердце мальчика сжимал жуткий страх.
Куда девалась радость, охватившая Нильса, когда он летел высоко в небе? Ему было уже не до смеха. Он в ужасе стал озираться по сторонам в поисках своих спутников. Ведь теперь у него никого больше не было!
Но тут он увидел, что молодому гусаку приходится еще хуже. Мортен лежал на том самом месте, где приземлился; казалось, он вот-вот испустит дух. Шея его безжизненно вытянулась, глаза закрылись, дыхание еле слышным шипением вырывалось из клюва.
— Дорогой Мортен-гусак! — сказал мальчик. — Попробуй глотнуть воды. До озера рукой подать!
Но гусак даже не шевельнулся.
Прежде, пока не случилась с ним беда, Нильс был жесток со всеми животными, и с этим гусаком тоже. Но теперь он понимал, что Мортен — его единственная опора. И в страхе, что может его потерять, Нильс стал тормошить гусака, потом обхватил его за шею и попытался подтянуть к воде. Однако это оказалось нелегко. Гусак был крупный, тяжелый, а Нильс такой маленький! Но в конце концов мальчик все же подтащил Мортена к озеру и столкнул его в воду.
Какое-то мгновение гусак неподвижно лежал в тине, но вскоре высунул оттуда клюв, потом шею, фыркнул — и вот он уже плывет среди тростника и бревен гати.
Прямо перед ним на полосе открытой воды плавали дикие гуси. Пока белый гусак приходил в себя, они, забыв и о нем, и о Нильсе, уже успели искупаться и почиститься, а теперь лакомились полусгнившими водорослями.
Через некоторое время белый гусак подплыл к берегу с маленьким окунем в клюве и положил его к ногам мальчика.
— Спасибо, что столкнул меня в воду! Это тебе!
Впервые за весь день Нильс услышал ласковое слово. Он так обрадовался, что хотел было обнять гусака, но не посмел. Сначала он, правда, решил, что сырую рыбу есть не станет, но потом рискнул попробовать.
Он ощупал карманы: при нем ли нож? Вот удача: нож висел сзади на пуговице штанов. Правда, теперь он был не длиннее спички, но Нильсу все же удалось очистить и выпотрошить им окуня. Он тут же его и съел. «Видать, я и впрямь больше не человек, а домовой, раз ем сырую рыбу!» — подумал мальчик. Ему стало стыдно за себя.
Пока Нильс ел, гусак молча стоял рядом. Когда же мальчик проглотил последний кусочек, он тихо сказал:
— Похоже, мы попали к таким спесивым гусям, которые презирают все племя домашних птиц!
— Да, это сразу видно, — подтвердил мальчик.
— Мне выпала бы на долю большая честь, если б я мог сопровождать их в горы, до самой Лапландии, и доказать, что домашний гусь чего-нибудь да стоит.
— Да-а? — протянул мальчик. Он не верил, что у Мортена хватит сил на такой перелет, но перечить ему побоялся.
— Одному мне такое путешествие едва ли по силам, — продолжал гусак. — Вот я и хочу спросить, не полетишь ли ты со мной, не поможешь ли мне?
Мальчик думал только об одном: лишь бы поскорее вернуться домой; потому-то он крайне удивился словам Мортена и не сразу нашелся что ответить.
— Я-то думал, мы с тобой враги, — помедлив, молвил он.
Но гусак, казалось, вовсе забыл об этом и помнил только, что мальчик недавно спас ему жизнь.
— Мне пора уже вернуться к отцу с матушкой, — сказал Нильс.
— Ладно, я доставлю тебя к ним по осени, не бойся! — пообещал молодой гусак. — Я не брошу тебя, пока не отнесу к порогу родного дома.
Мальчик рассудил, что хорошо бы подольше не показываться на глаза родителям, и хотел было уже согласиться лететь в Лапландию, как вдруг за спиной его раздался страшный шум: дикие гуси разом вышли из воды и, громко хлопая крыльями, отряхивались. Затем во главе со своей предводительницей они гуськом направились к Мортену-гусаку и мальчику.
Когда белый увидел диких гусей вблизи, ему стало не по себе. Как мало походят они на домашних! И совсем они ему не родня: и ростом гораздо меньше, и по оперению другие — все какие-то серые да в крапинку! Белого же среди них — ни одного! А глаза их просто пугали: они словно светились желтыми огоньками. Белому гусаку всегда внушали, что ходить подобает медленно и вперевалку, а эти гуси вовсе и не ходили, а как-то чудно подпрыгивали. Но по-настоящему он испугался при виде их лап — огромных, стертых и израненных; сразу видно, что эти нарядные, пестрые птицы на самом деле из бедного, бродячего племени и дорог они не выбирают.
Не успел Мортен-гусак шепнуть мальчику: «Отвечай на их вопросы, но не проговорись, кто ты», — как дикие гуси были уже тут как тут.
Остановившись, они стали без конца отвешивать поклоны. И, подражая им, домашний гусак тоже не раз и не два склонял шею в глубоком поклоне.
Поздоровавшись, гусыня-предводительница обратилась к чужакам:
— Ну а теперь расскажите, кто вы такие?
— Обо мне многого не скажешь, — молвил гусак. — Родился я в Сканёре, прошлой весной. По осени продали меня Хольгеру Нильссону в Вестра Вемменхёг, с той поры я там и жил.
— Стало быть, ты не того роду, которым можно гордиться, — сказала гусыня-предводительница. — Откуда же в тебе такая спесь, что ты посмел лететь вместе с нами?
— Мне просто хочется доказать вам, диким гусям: и мы, домашние, чего-нибудь да стоим, — ответил гусак.
— Где тебе это доказать! — насмешливо молвила гусыня-предводительница. — Какой ты мастер летать, мы уже видели. Но, может, ты силен в другом? Может, ты плавать горазд?
— Нет, и этим я похвалиться не могу, — ответил молодой гусак. Он подумал, что гусыня-предводительница все равно уже приняла решение отослать его домой, и ответил без утайки: — Я переплывал только через ров.
— Зато ты, верно, мастер бегать, — заметила гусыня.
— Где ж это видано, чтобы домашний гусь бегал! Я никогда этого не делаю, — гордо возразил гусак, чувствуя, что совсем испортил дело своим ответом.
И до чего ж он изумился, когда гусыня-предводительница сказала:
— Ты отвечаешь смело, а смелый может стать добрым спутником, даже если поначалу у него маловато умения. Ну а если мы позволим тебе остаться с нами на несколько дней, покуда не увидим, чего ты стоишь, ты согласишься?
— С радостью! — воскликнул счастливый гусак.
Тогда гусыня-предводительница, указав клювом в сторону мальчика, спросила:
— Кто это с тобой? Такого крохи я еще в жизни не видывала.
— Это мой товарищ! — ответил гусак. — Всю жизнь он пас гусей. Он, думаю, пригодится нам в пути.
— Да, домашнему гусю такой спутник-гусопас, может, и нужен, — отвечала дикая гусыня. — Как его звать?
— Имен у него много, — смутился гусак, застигнутый врасплох — он не хотел выдавать Нильса и называть его человеческое имя. — Чаще всего его зовут… Малыш-Коротыш! — наконец нашелся он.
— Он что — из племени домовых? — спросила гусыня-предводительница.
— В какое время вы, дикие гуси, обычно отправляетесь спать? — поспешно спросил гусак, пытаясь избежать ответа. — У меня уже глаза слипаются.
Гусыня, разговаривавшая с молодым гусаком, была, как видно, очень стара: льдисто-серая, как бы седая, без единого темного перышка; голова — крупнее, лапки — грубее, сильнее стерты, чем у других гусей. Перья гусыни топорщились от старости, шея была тощая, сама же она — костлявая-прекостлявая! И только глаза ее оставались неподвластны времени. Они светились ярче и казались моложе, чем у всех других гусей.
Торжественно обратилась она к молодому гусаку:
— Знай же, гусак! Я — Акка с Кебнекайсе; гусь, что обычно летит ближе всех ко мне справа, — Юкси из Вассияуре, а гусыня, что летит слева, Какси из Нуольи![4] Знай также, что второй гусь справа — Кольме из Сарекчёкко, вторая слева — Нелье из Сваппаваары, за ними летят Вииси с гор Увиксфьеллен и Кууси из Шангелли. И помни — все они, как и шестеро гусят, что летят в самом хвосте — трое справа, трое слева, — гуси с высоких гор, гуси из самых знатных семейств! Не вздумай считать нас бродягами, которые заводят знакомство с первым встречным. И знай, что мы не позволим делить с нами ночлег тому, кто не пожелает сказать, какого он роду-племени!
При этих словах гусыни-предводительницы мальчик поспешно выступил вперед. Его огорчило, что гусак, так бойко отвечавший, когда речь шла о нем самом, уклонился от ответа, когда дело коснулось его, Нильса.
— Я не стану утаивать, кто я такой, — сказал он. — Зовут меня Нильс Хольгерссон, я сын крестьянина-арендатора. До самого нынешнего дня я был человеком, но утром…
Закончить ему не удалось. Стоило ему только сказать, что он был человеком, как гусыня-предводительница отступила, на три шага назад, а остальные гуси и того дальше. Вытянув шеи, они сердито зашипели на мальчика.
— Это я почуяла с той самой минуты, как увидела тебя на здешнем берегу, — молвила Акка. — А теперь убирайся, да поскорее! Мы не потерпим среди нас человека!
— Быть того не может, чтобы вы, дикие гуси, боялись такого кроху, — заступился за мальчика гусак. — Завтра он, ясное дело, отправится домой, но нынче ему придется заночевать здесь, среди нас. Неужели кто-нибудь из нас возьмет грех на душу и допустит, чтобы этакий бедняга сам защищался ночью от лиса или от ласки?
Дикая гусыня снова подошла ближе, но видно было, что она с трудом преодолевает страх.
— Я научена бояться всякого, кто называет себя человеком, велик он или мал, — сказала она. — Но коли ты, белый гусак, поручишься, что этот малыш не причинит нам зла, так и быть, пусть остается на ночь! Однако же, сдается мне, наше ночное пристанище не годится ни тебе, ни ему: ведь мы собираемся заночевать на плавучей льдине посреди озера.
Этими словами гусыня надеялась поколебать решение гусака. Но не тут-то было!
— Вы очень благоразумны, раз выбрали такое надежное место для ночлега, — похвалил Мортен диких гусей.
— Ладно! Но ты в ответе за то, что этот человек завтра отправится домой.
— Тогда придется и мне с вами расстаться. Да, да, и мне тоже, — молвил гусак. — Я поклялся не бросать его.
— Ты волен лететь куда вздумается, — сказала гусыня-предводительница и, поднявшись в воздух, перелетела на льдину посреди озера. Остальные гуси один за другим последовали за ней.
Мальчик был удручен тем, что из его путешествия в Лапландию ничего не получится, и вдобавок он боялся ночевать на холодной льдине.
— Час от часу не легче, Мортен, — пожаловался он гусаку. — Мы ведь околеем с холоду на этой льдине!
Но гусак не пал духом.
— Не бойся! — утешил он мальчика. — Только собери побольше сухой травы. Сколько сможешь.
Когда Нильс набрал полную охапку сухой осоки, гусак, схватив его за ворот рубашки, перенес вместе с травой на льдину. Дикие гуси уже спали там стоя, спрятав клюв под крыло.
— Расстели-ка траву, чтоб я мог встать на нее, не то лапы ко льду примерзнут! — попросил Мортен. — Помоги мне, я помогу тебе!
И едва Нильс выполнил его просьбу, как гусак снова подхватил его за ворот рубашки и сунул к себе под крыло.
— Тебе будет здесь тепло и уютно, — сказал он и крепче прижал мальчика крылом.
Усталый мальчик глубоко зарылся в гусиный пух и ничего не ответил. Ему и впрямь было тепло и уютно, и он мгновенно уснул.
Правду говорят, что весенний лед всегда ненадежен и доверяться ему нельзя. Среди ночи плавучая льдина переместилась по озеру Вомбшён и одним краем прибилась к берегу. Случилось так, что Смирре-лис, живший в ту пору на восточном берегу озера, в парке замка Эведсклостер, приметил диких гусей еще вечером. Отправившись ночью на охоту, он увидел эту льдину. Такая удача ему и не снилась! И лис прыгнул на льдину, надеясь поживиться.
Только Смирре подкрался к стае, как — вжик! — поскользнулся. Его когти громко царапнули по льду. Гуси проснулись и захлопали крыльями, намереваясь взлететь. Но куда им было состязаться в ловкости со Смирре! Лис рванулся вперед словно стрела, выпущенная из лука, и успел схватить одну из гусынь. Волоча ее за крыло, он кинулся обратно на берег.
Однако в ту ночь дикие гуси, на их счастье, были не одни на льдине. Хоть и маленький, а все же нашелся у них защитник! Когда белый гусак расправил крылья, мальчик упал на лед и проснулся. Ошарашенный, он некоторое время сидел, не понимая, отчего такой переполох. Но увидев, как по льдине, держа в зубах гусыню, бежит коротколапый песик, мальчик ринулся следом, чтобы отнять гусыню. Белый гусак успел крикнуть ему вслед:
— Берегись, Малыш-Коротыш! Берегись!
«Чего бояться такого маленького песика?» — подумал мальчик и помчался что есть духу.
Услыхав стук деревянных башмачков Нильса, дикая гусыня, которую волочил Смирре-лис, не поверила своим ушам. И как ни худо ей было, подумала: «Смешно, этот малявка надеется отнять меня у лиса! Кончится тем, что он свалится в какую-нибудь промоину».
Но мальчик отчетливо различал в темноте каждую трещину, каждую полынью и храбро их перепрыгивал. Ведь у него был теперь зоркий глаз домового, он хорошо видел в ночном мраке.
Меж тем Смирре-лис уже карабкался по береговому откосу в том месте, где причалила льдина.
— Брось гусыню, ворюга! — закричал ему мальчик.
Смирре не знал, кто кричит, но не стал оглядываться и терять время, а лишь ускорил бег.
Он помчался в густой буковый лес; мальчик, не думая об опасности, последовал за ним. Он не мог забыть, с каким страхом и презрением встретили его вечером дикие гуси. Пусть же знают, что человек, даже маленький, стоит большего, нежели все прочие создания на земле.
Время от времени мальчик кричал «псу», чтобы тот бросил добычу
— А еще пес называется! И не стыдно тебе красть гусей! Кому говорю, брось гусыню, не то задам тебе трепку, своих не узнаешь! Не бросишь — расскажу твоему хозяину, как ты себя ведешь!
При этих словах Смирре-лис захохотал и чуть не выпустил гусыню — он наконец-то понял, что его принимают за какого-то паршивого пса, который боится трепки! Ведь Смирре был отпетым разбойником, грозой всей округи! Он не довольствовался, как другие, охотой на крыс и полевок, а разбойничал даже в усадьбах, крал кур и гусей. И его, понятно, рассмешили слова мальчика. Подобной чепухи он не слыхивал с тех пор, как был маленьким лисенком.
Мальчик мчался за лисом во всю прыть. Толстые стволы огромных буков так и мелькали перед его глазами. Он был уже совсем близко от лиса.
— А я все-таки отниму у тебя гусыню! — заорал он что есть мочи и схватил Смирре за хвост. Но удержать лиса у него не хватило сил. Смирре рванулся и поволок мальчика за собой, да так быстро, что сухая буковая листва вихрем закружилась вокруг.
Тут-то Смирре сообразил — ведь его преследователь совсем неопасен! Лис остановился, положил гусыню на землю, придавив ее передними лапами, и уже раскрыл было пасть, чтобы перегрызть ей горло… Но внезапно передумал — ему захотелось подразнить этого малыша, который гнался за ним.
— Тяв! Тяв! — залаял он. — Беги ябедничай хозяину, да поживее, пока я не задрал твою гусыню.
Ну и удивился же Нильс, увидев острую мордочку «пса», за которым он бежал! А какой у него хриплый и злобный голос! Еще и издевается! От возмущения мальчик и страха не почувствовал. Упершись ногами в корень бука, он еще крепче вцепился в лисий хвост. И едва лис снова разинул пасть над горлом гусыни, мальчик изо всех сил дернул его за хвост и поволок за собой. Ошарашенный Смирре, не сопротивляясь, дал оттащить себя на несколько шагов. А дикая гусыня оказалась на свободе. Тяжело взмахнув крыльями, она поднялась в воздух. Одно ее крыло было ранено, к тому же она ничего не видела в ночном мраке и была беспомощна в лесу, точно слепая. Прийти на выручку мальчику гусыня не могла. С трудом найдя просвет в темных буковых кронах, она полетела назад к озеру.
Нильс был вне себя от радости, что спас гусыню.
Проводив злобным взглядом ускользнувшую добычу, Смирре кинулся на мальчика.
— Не гусыня, так хоть ты мне достанешься! — прорычал он.
— И не мечтай! — ответил Нильс, все еще крепко держась за лисий хвост.
Всякий раз, когда Смирре пытался схватить мальчика, кончик хвоста вместе с Нильсом относило в другую сторону. Начался такой пляс, что буковая листва вихрем закружилась вокруг. Смирре все вертелся и вертелся волчком, но достать своего врага, крепко вцепившегося в его хвост, никак не мог.
Нильс, опьяненный удачей, поначалу только смеялся и дразнил лиса. Но Смирре, старый опытный охотник, был на редкость вынослив и неутомим, и скоро мальчик стал опасаться, как бы в конце концов лис его все-таки не схватил.
Вдруг взгляд Нильса упал на ближний молодой бук. Стремясь вырваться к солнцу из-под свода вековых буков, он изо всех сил тянулся вверх и был тонкий, как прутик. Мальчик выпустил лисий хвост и в один миг вскарабкался на деревцо. А Смирре-лис еще довольно долго кружился вокруг собственного хвоста.
— Будет тебе плясать! — не выдержал наконец мальчик.
Подобного бесчестья Смирре снести не мог. Неужели эта жалкая козявка возьмет над ним верх?!
И лис улегся под деревом — сторожить мальчика. Сидеть верхом на слабой ветке Нильсу было не очень-то удобно, но перебраться на другое дерево он не мог: слишком далеко для него были ветки высоких соседних буков. А спуститься вниз он просто не отваживался.
Нильс страшно замерз, руки его окоченели, и он с трудом держался за ветку. Мальчика сильно клонило ко сну, но он не смел заснуть из страха свалиться вниз.
Как жутко было ночной порой в лесу! Прежде он и представить себе не мог, что такое ночь! Казалось, будто весь мир окаменел и никогда более не вернется к жизни.
Но вот начало светать, и мальчик повеселел: все опять оживало, становилось прежним, хотя мороз был еще более жгучим, чем ночью. Наконец взошло солнце. Оно было не золотым, а багровым, и Нильсу почудилось, что вид у него сердитый. И с чего это солнце гневается? Не оттого ли, что за время его отлучки ночь так сильно выстудила землю, сделала ее такой мрачной?
Во все стороны солнце посылало крупные пучки своих лучей, словно желая посмотреть, сколько бед натворила ночь. Все вокруг стыдливо покраснело, будто оправдываясь. Заалели тучи на небе, гладкие шелковистые стволы буков, густо сплетенные ветки древесных крон, иней, покрывавший буковую листву на земле. Разгоравшийся все ярче и ярче солнечный свет мигом разогнал ужасы ночи. Оцепенение как рукой сняло, и откуда ни возьмись появилась всякая живность.
Черный дятел с красным клобучком — желна — забарабанил клювом по древесному стволу. Прилетел скворец с корешком в клювике, на верхушке дерева запел зяблик. Из гнезда выскочила белка и, усевшись на ветку, принялась щелкать орех.
И Нильс понял, что это солнце сказало всем маленьким птичкам и зверькам: «Просыпайтесь! Вылетайте, вылезайте из своих гнезд и норок! Я здесь! Нечего вам больше бояться!»
С озера доносились клики диких гусей; они выстраивались к полету. И вот уже все четырнадцать пронеслись над лесом. Нильс попытался было окликнуть гусей, но они летели так высоко, что вряд ли могли расслышать его голос. Они, наверное, думали, что лис давным-давно съел мальчика, и даже не стали искать его.
Нильс чуть не заплакал от обиды и страха. Но на небе уже сияло солнце, золотисто-желтое, радостное, вселяющее мужество и надежду в сердца всех живущих на земле.
«Успокойся, Нильс Хольгерссон, — как бы говорило ему солнце. — Тебе нечего бояться или тревожиться, пока я здесь».
Понедельник, 21 марта
Какое-то время, примерно столько, сколько требуется гусю на завтрак, в лесу все оставалось как обычно. Но вот, ближе к полудню, под густыми буковыми кронами вдруг показалась дикая гусыня. Она летела медленно, неуверенно, выискивая дорогу меж мощных стволов и ветвей. Едва завидев гусыню, Смирре-лис, сидевший под молодым буком, вскочил и приготовился к прыжку. Дикая гусыня не уклонилась в сторону и пролетела совсем низко над лисом. Смирре подпрыгнул, но промахнулся, и гусыня полетела дальше к озеру.
Немного погодя появилась другая дикая гусыня. Она летела точно тем же путем, что и первая, только еще ниже и еще медленней. Она проплыла над самой головой Смирре, и он, высоко подпрыгнув, даже коснулся ушами ее лапок. Но и эту гусыню ему схватить не удалось; цела и невредима, она бесшумно, будто тень, продолжала скользить к озеру.
Потом показалась третья дикая гусыня. Она летела еще ниже и еще медленней, с трудом пробираясь меж буковых стволов. Пружинистый прыжок Смирре-лиса — и гусыня на волоске от гибели; но и ей как-то удалось спастись.
Вскоре появилась четвертая дикая гусыня. Она летела так медленно и так неумело, что поймать ее вроде бы ничего не стоило, но Смирре все же побоялся опять промахнуться и благоразумно решил: пусть себе летит мимо. Однако гусыня летела прямо на Смирре, опускаясь все ниже и ниже, и лис не выдержал. Он подпрыгнул, да так высоко, что задел гусыню лапой, но и на этот раз добыча от него ускользнула.
Не успел Смирре перевести дух, как показались три гуся рядком. Они летели точно тем же путем, что и гусыни. Смирре отчаянно прыгал то за одним, то за другим, пытаясь их поймать, но гуси ловко увертывались.
Затем появилось сразу пятеро гусей, которые летели гораздо лучше прежних. Они долго кружились над лисом, стараясь заставить его прыгать, но Смирре устоял перед соблазном.
Прошло какое-то время, и вдруг Смирре увидел среди деревьев еще одну дикую гусыню, тринадцатую в стае. Она была так стара, что в ее поседевшем оперении не осталось ни единого темного перышка. Похоже, она плохо владела одним крылом и летела — аж жалость брала — беспомощно, вкривь-вкось, почти касаясь земли. Смирре даже не понадобилось высоко прыгать — он преследовал гусыню большими скачками почти до самого озера. Но и на сей раз — все напрасно.
Когда же, распластав широкие крылья, появился новый гусь, четырнадцатый, мрачный лес словно озарился — таким ослепительно белым он был. Увидев его, Смирре собрал все свои силы и подпрыгнул чуть не до самых верхушек деревьев, но белый гусь, цел и невредим, пролетел, как и все другие, мимо.
На некоторое время в буковом лесу наступил покой. Казалось, уже пролетели все гуси. Смирре наконец вспомнил про своего пленника и, подняв глаза, взглянул на молодой бук. Но малыша и след простыл.
Подумать, куда он делся, Смирре не успел: с озера, медленно проплывая под покровом леса, возвращалась первая гусыня… Вслед за первой появилась вторая, за ней третья, потом четвертая… Вот пятый гусь… Вереницу замыкали старая льдисто-серая гусыня и большой белый гусак. Все они летели медленно и низко, а над головой Смирре опускались еще ниже, как бы предлагая себя поймать. Смирре как сумасшедший гонялся за ними, прыгая чуть не до вершин деревьев, но схватить хотя бы одну птицу ему никак не удавалось.
Это продолжалось бесконечно. Гуси прилетали и улетали, потом прилетали и улетали снова, по-прежнему целые и невредимые. Смирре-лис был вне себя. Он еще хорошо помнил голод нынешней зимы, помнил морозные дни и ночи, когда ему приходилось до изнеможения рыскать по округе в тщетных поисках добычи. Перелетных птиц тогда не было, крысы попрятались в стылые норы, кур позапирали в курятниках. А сегодня превосходные дикие гуси, нагулявшие жир за морем на немецких нивах и вересковых пустошах, целый день кружились над самой его головой, и он даже не раз задевал их лапами. Но утолить свой голод так и не сумел!
Смирре был уже не молод. Не раз за ним по пятам гнались собаки, свистели над ухом пули. Однажды он долго отсиживался в своей норе, меж тем как гончие сторожили все отнорки и казалось, вот-вот его схватят. Но даже тогда он не испытывал такого отчаяния, как сегодня. Ужаснее этого дня Смирре-лису переживать не доводилось.
Утром, пока еще не начались гусиные забавы, Смирре выглядел роскошно. Гуси только диву давались его щегольству. Шкура у него была ярко-рыжая, грудь белая, нос черный, а хвост пышный, будто страусовое опахало. Но к вечеру шерсть лиса взмокла от пота и повисла клочьями, глаза потускнели, он прерывисто дышал, высунув язык, из его пасти стекала пена.
Лис уже не чуял ног от усталости, голова кружилась, перед глазами так и мелькали дикие гуси. Теперь он гонялся даже за солнечными бликами, игравшими на земле, за злосчастной бабочкой-крапивницей, которая прежде времени появилась на свет из своего кокона.
Целый день дикие гуси без устали летали взад-вперед, мучая Смирре. Он был так истерзан, затравлен, что мог вот-вот потерять рассудок. Но гуси, не испытывая к нему ни капли жалости, продолжали свои забавы, хотя и понимали, что лис уже плохо различает их и прыгает даже за их тенями.
И только когда Смирре, готовый испустить дух, в изнеможении упал на кучку палой листвы, гуси оставили его в покое.
— Теперь ты знаешь, лис, каково придется тому, кто дерзнет поднять лапу на Акку с Кебнекайсе! — напоследок крикнули дикие гуси прямо ему в ухо.
С тем они и улетели, оставив наконец Смирре в покое.
Четверг, 24 марта
В эту самую пору случилось в Сконе происшествие, о котором немало толковали в округе. О нем даже писали в газетах, но многие сочли его просто-напросто небылицей, так как не могли найти ему объяснения.
А произошло вот что: в орешнике на берегу озера Вомбшён поймали белку и принесли ее в ближнюю крестьянскую усадьбу. На крестьянском дворе все от мала до велика обрадовались красивой зверюшке с пушистым хвостиком, умными любопытными глазками и проворными лапками. Обитатели усадьбы собирались целое лето любоваться ловкостью белочки, ее веселыми забавами. Они живо привели в порядок старую беличью клетку — маленький зеленого цвета домик — и проволочное колесо. В домике с дверцей и оконцем белке предстояло кормиться и спать: туда положили подстилку из листьев и несколько орехов, поставили плошку с молоком. А проволочное колесо предназначалось белке для забав: здесь она могла бегать, кружиться, карабкаться.
Люди думали, что осчастливили белочку. И очень удивлялись, что она не хотела обживать свой домик, а печально сидела, забившись в уголок, и время от времени жалобно повизгивала. К корму она не притрагивалась и ни разу не покружилась в проволочном колесе.
— Боится, видать, — говорили люди. — Завтра, как освоится, станет и есть, и забавляться.
Но вскоре белочка была забыта — в крестьянской усадьбе спешно готовились к празднику, и никто даже не думал, каково зверюшке в неволе. Женщины усердно жарили и пекли. Но то ли у них медленно поднималось тесто, то ли сами хозяйки замешкались, только с выпечкой сильно припозднились и кухарничали еще долго после того, как стемнело.
Одна лишь старая хозяйка не могла ни стряпать, ни печь — уж очень преклонных лет она была. Удрученная тем, что осталась в стороне от праздничных хлопот, старушка не легла спать, а села в чистой горнице у окошка и стала глядеть на двор. Из открытых дверей поварни струился яркий свет зажженных свечей. Двор, со всех сторон обнесенный постройками, был так хорошо освещен, что старушка видела даже трещинки в штукатурке на противоположной стене. Видна ей была и ярче всего освещенная беличья клетка и белка, неустанно прыгавшая из домика на колесо и обратно. «Чем это обеспокоена белка?» — подумала старая хозяйка, но тут же решила, что яркий свет мешает зверюшке спать.
В усадьбе между хлевом и конюшней были широкие крытые въездные ворота, на которые также падал свет. И вот когда время уже близилось к полуночи, старушка вдруг увидела, как из-под арки ворот осторожно крадется на двор крохотный мальчуган. Сам ростом с ладонь, но в деревянных башмаках и кожаных штанах, ну что твой работник! Не иначе, это домовой, подумала старушка, но нисколечко не испугалась. Ведь она не раз слышала, будто домовой водится в здешней усадьбе, хотя никогда прежде его не видывала. А домовой, все знают, где ни появится, всюду приносит счастье.
Домовой тем временем уже бежал по мощенному камнем двору прямо к беличьей клетке. Но клетка висела высоко, дотянуться до нее он не смог и пошел к сараю, где хранилась рыболовная снасть. Взяв удилище, он прислонил его к клетке и в один момент взлетел по нему вверх — прямо как заправский моряк по канату. Очутившись у клетки, он стал трясти дверцу зеленого домика, чтобы отворить ее. Старая хозяйка спокойно сидела на своем месте: она знала, что дети заперли дверцу на висячий замок из боязни, как бы соседские мальчишки не украли белочку. Малыш и в самом деле не смог отворить дверцу клетки. Тогда белка вскочила на проволочное колесо и долго что-то говорила домовому. Выслушав пленницу, он съехал по удилищу вниз на землю и выбежал из ворот усадьбы.
А старушка осталась сидеть у окошка, словно надеялась еще раз в эту ночь увидеть домового. И впрямь — немного погодя малыш вернулся. Он мчался так, что ноги его едва касались земли. Старая хозяйка явственно видела его своими дальнозоркими глазами. Она даже различила в руках домового какую-то ношу, но не могла понять, что же это такое. Ношу из левой руки он положил на камни, а ношу из правой взял с собой наверх и передал белке, выбив стекло в оконце домика своим маленьким деревянным башмачком. Затем он съехал вниз, поднял то, что положил на камни, и, снова вскарабкавшись наверх, отдал это белочке. А потом так же поспешно умчался прочь.
Тут уж старая хозяйка не могла усидеть в горнице. Она поднялась, вышла на двор и тихонько притаилась в тени насоса. Только в засаде она была не одна: кое-кто, также заметив малыша, сгорал от любопытства. То была домашняя кошка. Осторожно подкравшись, она прижалась к стене дома в нескольких шагах от яркой полоски света. Немало времени провели старушка и кошка в ожидании этой холодной мартовской ночью. Старушка начала было подумывать, не пойти ли ей обратно в горницу, как вдруг услыхала стук деревянных башмачков по мощеному двору. Она увидала, что малыш-домовой, как и прежде, что-то несет и это что-то пищит и барахтается у него в руках. И тут старую хозяйку осенило: домовой-то бегал в орешник за детенышами бельчихи и принес их ей, чтобы они не подохли с голоду.
Старая хозяйка затаила дыхание, боясь спугнуть домового, но тот, видно, не заметил ее. Зато сверкнувшие рядом зеленым огнем кошачьи глаза заставили его замереть на месте, как раз когда он собирался положить одного бельчонка на камни, а с другим махнуть к клетке. Он стоял и беспомощно озирался по сторонам. Внезапно домовой увидел старую хозяйку и, недолго думая, протянул ей бельчонка.
Старушке не хотелось оказаться не достойной его доверия. Нагнувшись, она взяла бельчонка и держала его в руках, пока домовой относил в клетку другого. Потом он вернулся за первым бельчонком и тоже переправил его в клетку.
Утром за завтраком старушка, не в силах таиться, рассказала домочадцам о том, что произошло ночью. Ее, ясное дело, высмеяли: привиделось, мол, все старой во сне. Да и никаких бельчат в эту пору, ранней весной, не бывает. Но старая хозяйка упрямо стояла на своем кто не верит, пусть заглянет в беличью клетку. И вот в зеленом домике на подстилке из листьев все увидели четверку полуголых, полуслепых бельчат, которым было не более двух дней от роду.
Увидев их, хозяин усадьбы сказал:
— Быль это или небыль, одно ясно — все в нашей усадьбе повели себя так, что нам надобно стыдиться и людей, и зверей.
С этими словами он вытащил из клетки молодую бельчиху со всем ее выводком и положил их в передник старой хозяйки.
— Ступай с ними в орешник, матушка, — велел он, — и отпусти на волю!
Вот об этом-то происшествии и шли немалые толки. О нем даже писали в газетах. Но большинство людей в него не верили: просто не могли объяснить, как такое могло произойти.
Суббота, 26 марта
Несколько дней спустя случилось еще одно удивительное событие. Однажды утром на засеянном поле, неподалеку от большого поместья Витшёвле, что в восточной части провинции Сконе, опустилась стая диких гусей. Тринадцать из них были обычные, заурядного серого цвета, а один гусак — белый. У него на спине сидел малыш, одетый в желтые кожаные штаны, зеленую безрукавку и белый колпачок.
В поле, на которое опустились гуси, земля была с заметной примесью песка, как и повсюду в приморье. Ведь Балтийское море было совсем близко! Повсюду, куда ни кинь взгляд, виднелись обширные сосновые леса. В былые времена здесь, видимо, укрепляли наносные пески.
Дикие гуси паслись уже целый час, оставив в дозоре одного из стаи. Внезапно гусь-сторожевой взмыл в воздух, громко хлопая крыльями, чтобы предупредить об опасности, — на меже появилось несколько ребятишек. Гуси тотчас поднялись в воздух, и только белый продолжал спокойно пастись. Увидав, что другие улетают, он поднял голову и закричал им вслед:
— Чего испугались? Это всего-навсего дети!
Малыш, прилетевший на спине гусака, сидел на бугорке у лесной опушки, пытаясь вылущить из сосновой шишки лакомые семена. Меж тем дети подошли к нему уже так близко, что он не осмелился у них на виду пересечь поле. Вместо того чтобы бежать к белому гусаку, он поспешно спрятался под большим сухим листом репейника, криком предупредив гусака о грозящей опасности.
Но белого, видно, не так-то просто было испугать — он даже не смотрел, куда идут дети.
А они тем временем свернули с межи, пересекли поле и уже подходили к гусаку. Когда он наконец поднял голову, дети были совсем рядом. Ошарашенный, сбитый с толку, гусак совсем позабыл, что умеет летать, и стал поспешно спасаться бегством. Дети помчались за ним, загнали в канаву и там схватили. Старший, сунув его под мышку, понес в усадьбу.
Увидев это, малыш, лежавший под листом репейника, вскочил, намереваясь отнять гусака у детей. Но вспомнив, как он мал и слаб, в бессильном бешенстве бросился на свой бугорок и замолотил кулаками по земле.
Гусак кричал что есть сил:
— Малыш-Коротыш! Помоги! Малыш-Коротыш! Помоги!
— Нашел кого просить о помощи! — горько рассмеялся мальчик. Но все-таки поднялся и пошел следом за гусаком: «Не могу помочь, так хоть узнаю, что они с ним сделают».
Дети намного опередили его, но Нильс не упускал их из виду до тех пор, пока путь ему не преградила ложбина, на дне которой с шумом бежал весенний ручей. Ручей был совсем неширок, да и глубиной не отличался, но мальчик все равно долго бежал вдоль ручья, не находя местечка, где бы его перепрыгнуть.
Пока Нильс переправлялся через ручей и выбирался из ложбины, дети исчезли. Правда, на узкой тропке, что вела в глубь леса, остались их следы.
И мальчик пошел по этим следам.
Вскоре он добрел до перекрестка, где, должно быть, дети расстались: отсюда следы расходились в разные стороны. Мальчик растерялся.
Но тут на поросшем вереском пригорке он вдруг увидел белую пушинку. Мальчик понял: Мортен нарочно бросил ее у обочины, чтобы подать ему, Нильсу, знак, показать, куда его понесли. Малыш снова двинулся в путь, уже по лесу. Гусака он так и не увидел, но всюду, где только возникала опасность заблудиться, лежали белые путеводные пушинки. Он так и шел от одной к другой. Они вывели его из лесу, провели пашнями прямо на дорогу, а оттуда — на аллею господской усадьбы. В самом конце аллеи мелькнул вдруг фронтон дома и башни красного кирпича, украшенные вверху светлыми узорами. Вот тут-то Нильс и смекнул, куда девался гусак. «Дети, видать, потащили его в поместье на продажу. Может, беднягу уже успели заколоть», — сказал мальчик самому себе.
Чтобы проверить свою догадку и поточнее разузнать о судьбе гусака, он с удвоенной быстротой помчался вперед, к дому. К счастью, в аллее ему не попалось ни одной живой души — ведь теперь ему приходилось бояться встреч с людьми.
Перед большими сводчатыми воротами старинного поместья, выходившими на восток, Нильс остановился. За ними он увидел огромный внутренний двор, обрамленный каменным четырехугольником замка. Туда он идти не посмел и застыл в раздумье: что же ему делать?
Малыш все еще стоял в нерешительности, приложив палец к носу, как вдруг услыхал за спиной шаги. Оглянувшись, он увидел длинную вереницу людей и, поспешно шмыгнув за бочку с водой, которая, по счастью, стояла у самой арки, притаился»
Это были ученики Высшей народной школы, совершавшие прогулку в сопровождении учителя. У сводчатых ворот учитель велел молодым людям немного подождать, а сам отправился узнать, нельзя ли осмотреть старинный замок Витшёвле.
Путники, видимо, совершили длительный переход, им было жарко, они устали. Одному из них захотелось пить, и он подошел к бочке зачерпнуть воды. На плече у него висела жестяная коробка на ремне — ботанизирка.[5] Он снял ее и бросил на землю, чтобы не мешала. При этом крышка отскочила, и все увидели лежавшие в жестянке весенние цветы.
Ботанизирка упала совсем рядом с малышом, и он мгновенно решил этим воспользоваться: вот он, счастливый случай попасть в замок и узнать, что же сталось с гусаком! Быстренько юркнув в жестяную коробку, Нильс притаился под цветами мать-и-мачехи и подснежниками.
Не успел он спрятаться, как молодой человек поднял ботанизирку и снова повесил ее на плечо, предварительно захлопнув крышку. В это время вернулся учитель — его ученикам разрешили осмотреть замок, — и вся вереница потянулась на внутренний двор, где учитель повел рассказ про старинное поместье Витшёвле.
Он вспомнил о первобытных людях, живших здесь тысячи лет назад в скалистых гротах и земляных пещерах, в палатках, крытых звериными шкурами и в плетенных из ветвей шалашах. Немало времени прошло, прежде чем они научились ставить дома из древесных стволов. А потом! Сколько им пришлось трудиться в поте лица, прежде чем они смогли вместо бревенчатых лачуг с одной-единственной горницей воздвигать замки с сотнями покоев, подобные Витшёвле!
— Лет триста пятьдесят назад стали появляться такие замки, их строили богатые, власть имущие люди, — продолжал учитель. — Сразу видно, что Витшёвле воздвигнут в те смутные времена, когда войны и разбой непрестанно угрожали миру и покою в Сконе. Замок тогда окружал ров, наполненный водой, через ров был перекинут мост, который поднимался в час опасности. Над аркой ворот и поныне высится дозорная башня, но уже нет сторожевых галерей, тянувшихся вдоль всего замка, и угловых башен с мощными, метровой толщины стенами. И все же Витшёвле был воздвигнут еще не в самую тяжкую ратную пору. Возводивший этот замок Йенс Брахе немало положил трудов и на его убранство, превратив Витшёвле в великолепное, богато украшенное жилище. Доведись вам попасть в громадный каменный замок Глиммингехус, выстроенный всего лет на тридцать раньше, вы бы непременно заметили, что Йенс Хольгерссон Ульфстанд, его зодчий, помышлял лишь о том, как построить большое, прочное и неприступное укрепление. О красоте и об удобствах он и не думал. Зато если бы вы видели такие замки, как Марсвинсхольм, Свенсторп и Эведсклостер, появившиеся на одно-два столетия позже Витшёвле, вы бы сразу сказали, что они были построены в более мирные времена. Господа, возводившие эти поместья, не окружали их крепостными стенами, а старались лишь создать просторные и роскошные жилища…
Долго длился рассказ учителя — малыш, томившийся взаперти в ботанизирке, начал уже терять терпение. Ведь он должен был лежать тихонько, как мышка, чтобы хозяин жестянки не обнаружил, кого он носит с собой. Наконец все общество отправилось в замок. Но случая выскользнуть из жестяной коробки Нильсу так и не представилось. Ученик Высшей народной школы не снимал ботанизирку с плеча, и малышу волей-неволей пришлось сопровождать его по всем покоям.
До чего же медленно тянулось время! Учитель останавливался на каждом шагу, что-то объясняя.
В одном из покоев сохранился старинный камин, и возле него учитель рассказывал о всевозможных очагах, которыми в разные времена пользовались люди. Начинали они с плоской каменной плиты посредине горницы; у этого очага дымовая отдушина была наверху, в потолке, через нее в жилище врывались и дождь, и ветер. Затем появилась большая, кирпичной кладки печь без трубы; от нее в доме было тепло, но стояли дым и чад. Когда же строили Витшёвле, додумались уже и до открытых каминов с широкими трубами, из которых вместе с дымом улетучивалась и большая доля тепла.
Если раньше Нильс и бывал горяч и нетерпелив, то нынче ему пришлось запастись терпением — уже целый час он лежал без движения.
В одном из покоев замка учитель остановился возле дедовской кровати с высоким балдахином и роскошным пологом и стал рассказывать, на чем, бывало, в прежние времена спали люди.
Учитель не спешил. Откуда ему было знать, что в ботанизирке томится взаперти бедный малыш и ждет не дождется, когда учитель прервет свой затянувшийся рассказ.
В покое, обитом позолоченной кожей, учитель долго говорил о том, как люди с незапамятных времен украшали стены. Возле фамильного портрета он поведал о причудах моды в одежде, в парадных залах описывал старинные свадебные и погребальные обряды. Он не преминул рассказать и о многих славных мужах и женах, некогда живших в замке, о мужах и женах из датского рода Брахе[6] и семьи Барнекоу, обитавших здесь; о Кристиане Барнекоу, что отдал своего коня королю во время бегства; о Маргарете Ашеберг — жене Челля Барнекоу, которая, оставшись после него вдовой, пятьдесят три года заправляла поместьем и всей округой. Жил здесь и банкир Хагерман, сын бедного торпаря из Витшёвле, который, разбогатев, смог откупить все поместье. А Шёрнсверды! Ведь это благодаря им жители Сконе обзавелись новыми удобными плугами. И тогда старые деревянные плуги, такие громоздкие и тяжелые, что их едва могли стронуть с места три пары волов, можно было сдать в музей.
Пока учитель рассказывал, малыш ни разу не шевельнулся. Да, теперь-то он понял, каково приходилось отцу с матерью, когда он, бывало, из озорства запирал за ними дверцу погреба! Теперь он сам уже несколько часов сидел взаперти… А учитель все продолжал рассказывать.
Под конец он снова вывел всех на внутренний двор и там заговорил о том, чего стоило людям создать себе орудия труда и оружие, одежду и жилища, домашнюю утварь и украшения. Он сказал, что старинный замок, подобный Витшёвле, — верстовой столб на пути человечества. Здесь видно, чего достигли люди за последние триста пятьдесят лет, и можно самим судить, вперед или назад шагнули они с тех пор.
Услышать дальнейший рассказ Нильсу уже не привелось. Ученик, в ботанизирке которого он сидел, снова захотел пить и незаметно юркнул в поварню — попросить глоток воды. Вот здесь-то и надо было искать гусака! Шевельнувшись, мальчик нечаянно нажал на крышку, и она отскочила — ведь крышки жестяных коробок всегда отскакивают. Ученик, не придав этому значения, снова захлопнул ее. Но зоркая кухарка насторожилась: уж не змея ли у него в жестянке?
— Да нет, у меня там всего лишь несколько растений, — заверил ее ученик.
— Но там что-то шевелилось, — стояла на своем кухарка.
Тогда ученик снова открыл крышку, чтобы доказать: она, мол, ошибается.
— Погляди сама… — Но закончить фразу он не успел.
Нильс ни минуты больше не мог оставаться в ботанизирке. Прыг — и он уже на полу. С быстротою молнии он выбежал из поварни. Служанки — за ним, хоть и не успели разглядеть, кто это промчался мимо.
Рассказ учителя был прерван громкими криками.
— Держите его, держите! — вопили все, кто выбежал из поварни.
Ученики тоже кинулись за малышом, пытались перехватить его в воротах, но попробуй поймай такого кроху! Прошмыгнув как крысенок, он благополучно выбрался на волю.
Нильс не посмел бежать по открытой аллее и, свернув в противоположную сторону, пробежал через сад на задний двор. И все время за ним по пятам с криком и хохотом гнались люди. Бедняжка мчался что есть мочи, но казалось, его вот-вот настигнут.
Пробегая мимо лачуги одного из работников усадьбы, он услыхал вдруг гоготанье гуся и тут же увидел на крыльце белую пушинку. Так вот куда упрятали Мортена! Стало быть, он, Малыш-Коротыш, шел раньше по ложному следу. Забыв о погоне, он проворно взобрался на крыльцо и вошел в сени. Но дальше проникнуть не смог — дверь в горницу была заперта. Нильс слышал, как жалобно гоготал в горнице его товарищ, но никак не мог отворить дверь. Тем временем погоня приближалась, а в горнице все истошней кричал гусак. И, набравшись храбрости, малыш изо всех сил забарабанил в дверь.
На стук вышел ребенок. Заглянув в дом, Нильс увидел женщину, которая, сидя посреди горницы, крепко держала Мортена, собираясь обрезать ему крылья. Это ее сын поймал гусака, и она вовсе не думала причинить ему зло, а хотела лишь пустить к своим собственным гусям, подрезав прежде крылья, чтобы он не улетел. Но худшей беды для Мортена нельзя было и придумать, поэтому он и бился и гоготал изо всех сил.
Счастье еще, что женщина не успела подрезать ему крылья. Только два пера упало из-под ее ножниц, когда дверь вдруг отворилась и на пороге появился какой-то чудной малыш. Такого женщине в жизни видеть не доводилось, и она вообразила, будто это сам Гуа-Ниссе, домовой. Выронив в страхе ножницы, она всплеснула руками и выпустила гусака.
Оказавшись на воле, тот кинулся к двери и, успев на ходу схватить мальчика за ворот рубашки, в мгновение ока очутился на крыльце. Сильно изогнув шею, он бросил малыша к себе на гладкую, мягкую спину и, раскинув крылья, взмыл ввысь.
Изумленные обитатели Витшёвле долго-долго глядели им вслед.
В тот день, когда гуси так потешались над лисом, Нильс с утра до вечера проспал в заброшенном беличьем дупле. Проснулся он в глубокой печали. «Теперь-то меня как пить дать отошлют домой, а тогда волей-неволей придется встретиться с родителями», — думал он.
Но когда он отыскал диких гусей, купавшихся в озере Вомбшён, никто даже не обмолвился о том, что ему пора в путь, «Они, наверно, считают, что белый гусак очень устал и не в силах нынче вечером отнести меня домой», — решил мальчик.
На другое утро гуси проснулись на рассвете, задолго до восхода солнца. И он с Мортеном сопровождал их на утреннюю прогулку, с минуты на минуту ожидая, что его отправят домой. Но, видимо, дикие гуси не хотели, чтобы гусак пустился в дальний путь не подкормившись. Как бы там ни было, Нильс только радовался каждой секунде промедления.
Дикие гуси направились на восток от озера, к поместью Эведсклостер.
До чего же красиво было это поместье! Высокий замок, великолепный, мощенный камнем внутренний двор, обнесенный низкими стенами. Роскошный старинный парк с беседками, с живыми изгородями, густыми лиственными аллеями, прудами, фонтанами, прекрасными деревьями и веселыми подстриженными лужайками, по краям которых уже пестрели первые весенние цветы. Когда дикие гуси пролетали над поместьем в этот ранний утренний час, ни одна живая душа еще не пробудилась ото сна. Убедившись в этом, гуси подлетели к собачьей конуре и закричали:
— Что за жалкая лачуга? Что за жалкая лачуга?
Из конуры тотчас же выскочил разъяренный цепной пес и залаял:
— Так, по-вашему, это лачуга, бродяги вы этакие? Разве вы не видите, что это высокий замок из камня? Не видите, какие в нем великолепные стены? А сколько окон? А какие огромные ворота, какая чудесная терраса? Гав, гав, гав! И это, по-вашему, лачуга? Эх вы!!! Посмотрите, какой здесь двор, сад, теплицы, какие мраморные статуи! И это, по-вашему, лачуга? Разве при лачугах бывает такой парк, такие буковые леса и орешники, дубовые рощи и ельники, луга и заказник, в котором полным-полно косуль? Гав, гав, гав! Так, по-вашему, это лачуга? Эх вы! Видели вы когда-нибудь лачуги, при которых было бы столько всяких служб — не меньше, чем в целом селении! Много вы знаете лачуг с собственной церковью и пасторским двором? Лачуг, чьи хозяева распоряжаются господскими поместьями и крестьянскими хемманами,[7] арендными землями и домишками статаров?[8] Гав, гав, гав! И это, по-вашему, лачуга? Эх вы! Эта лачуга — богатейшее поместье во всей Сконе, побирушки вы этакие! Нет такого клочка земли, видного с ваших туч, чтоб он был неподвластен этой лачуге! Гав, гав, гав!
Все это пес выпалил единым духом — гуси не мешали ему, молча кружа тем временем над усадьбой. Но только он, задохнувшись, умолк, они весело закричали.
— Что ты злишься? Мы спрашивали вовсе не про замок, а про твою собачью конуру!
Нильс развеселился было от этой шутки, но тут же опять стал серьезным. Подумать только! Сколько любопытного, а порой и забавного он мог бы услышать и увидеть, если бы ему разрешили лететь с дикими гусями через всю страну, на север, до самой Лапландии! Раз уж приключилась такая беда, ничего лучше путешествия не придумаешь…
Между тем дикие гуси перелетели на одно из бескрайних полей к востоку от поместья. Здесь они много часов подряд щипали пырей. А Нильс отправился в ореховую рощу, граничившую с полем, в надежде отыскать хоть несколько орешков, оставшихся с осени.
Пока он бродил по роще, мысли о возможном путешествии не покидали его. Он рисовал себе радужные картины странствий с дикими гусями, допуская, правда, что ему придется частенько голодать и холодать, зато уж ни работать, ни читать надобности не будет. Тут к нему подошла старая седая гусыня-предводительница: нашел ли он что-нибудь съедобное? — полюбопытствовала она.
— Нет, не нашел, — ответил мальчик.
Тогда Акка попыталась помочь ему. Орехов не отыскала и она, зато ей удалось обнаружить несколько ягод, висевших на кусте шиповника. Мальчик жадно съел их, подумав, как ужаснулась бы матушка, знай она, что он питается сырой рыбой да перезимовавшими ягодами шиповника.
Когда дикие гуси наконец насытились, они снова потянулись вниз к озеру, где до самого обеда забавлялись разными играми. Чего стоило одно их состязание с белым гусаком! Они плавали наперегонки, бегали и летали. Огромный домашний гусь старался изо всех сил, но его неизменно побеждали быстрые и ловкие дикие гуси. Нильс тоже не оставался в стороне от забав: сидя на спине гусака, он подбадривал его, давал советы и веселился ничуть не меньше других. На озере стоял оглушительный крик, хохот и гоготанье. Удивительно, как его не слышали обитатели поместья.
Утомившись, гуси перелетели на лед и несколько часов отдыхали. После полудня они часок-другой щипали траву, потом купались и снова забавлялись в воде у ледяной закраины, пока не село солнце. Тогда они наконец угомонились и стали устраиваться на ночлег.
«Вот это житье так житье! Как раз по мне, — радовался мальчик, залезая под гусиное крыло. Но тут же вздохнул — Только завтра меня, наверное, все равно отошлют домой!» Прежде чем заснуть, он размечтался: если гуси возьмут его с собой, он сразу избавится от вечных попреков за свою леность. Тогда день-деньской можно будет бить баклуши, забот никаких — разве что о еде. Но ему так мало нынче надо!
Нильс мысленно рисовал себе чудесные картины. Чего только он не увидит! Каких только приключений не выпадет ему на долю! Не то что дома, где лишь знай работай, надрывайся. «Только бы полететь с дикими гусями, и я бы ни капельки не печалился, что меня заколдовали», — думал мальчик.
Теперь Нильс страшился только одного: как бы его не отослали домой. Но прошел вторник, за ним среда, а гуси все молчали. Мальчик меж тем все больше свыкался с жизнью на диких безлюдных пустошах. Он воображал, будто огромный, словно лес, уединенный парк при замке Эведсклостер принадлежит ему одному, и ничуть не тосковал по тесной горнице и лоскуткам полей в родных краях.
У него то появлялась надежда остаться со стаей, то исчезала. Четверг начался, как и другие дни. Гуси щипали травку на бескрайних полях, мальчик искал в парке, что бы поесть. Немного погодя к нему подошла Акка: нашел ли он что-нибудь съедобное? — полюбопытствовала она, как и в прошлый раз.
— Нет, не нашел, — ответил он.
Тогда Акка отыскала ему чахлый кустик тмина, еще сохранивший мелкие плоды. Когда мальчик поел, она стала ему выговаривать: мол, он слишком беззаботно бегает по парку, не зная, сколько у него, такого малыша, врагов. И начала перечислять всех, кого ему надо опасаться.
В парке — лиса и куницы; на берегу озера — выдры. Даже сидя на каменной ограде, надо быть всегда настороже: там может напасть ласка, которая пролезает сквозь самое узкое отверстие. Прежде чем улечься спать в куче палой листвы, следует поглядеть, не укрылась ли там впавшая в зимнюю спячку гадюка. В открытом поле нужен глаз да глаз на ястребов и канюков, орлов и соколов, парящих в облаках. В орешнике — остерегаться ястреба-перепелятника, а сорокам и воронам, что летают повсюду, и подавно доверяться нельзя. Когда же спускаются сумерки, надо держать ухо особенно востро: крупные совы летают совсем неслышно и могут приблизиться так, что и не заметишь.
Выслушав Акку и узнав, сколько зверей и птиц угрожают его жизни, Нильс понял, что он погиб. Смерти, правда, он не очень боялся, но ему не хотелось, чтобы кто-нибудь его съел. И он спросил Акку:
— Можно ли уберечься от хищных зверей и птиц?
Акка тотчас посоветовала ему, как это сделать. Надо подружиться с мелкими лесными и полевыми зверюшками, с беличьим и заячьим народцем. А еще с синицами, с дятлами и жаворонками. Коли они признают его своим, непременно помогут: и об опасности предупредят, и от врагов укроют, а в случае крайней нужды — даже сообща защитят.
Но когда мальчик в тот же день к вечеру попытался последовать совету Акки и заручиться поддержкой Сирле, супруга молодой бельчихи, тот даже слушать его не захотел.
— И не жди добра ни от меня, ни от других мелких зверюшек, — сказал Сирле. — Думаешь, мы не знаем, что ты и есть Нильс-Гусопас?! Ведь это ты в прошлом году разорял ласточкины гнезда, разбивал скворушкины яйца, швырял воронят в канавы, ловил силками дроздов и сажал в клетки белок?! Нет уж, обходись сам, своими силами, и скажи спасибо, что мы еще терпим тебя среди нас и не прогнали всем миром.
Прежде, когда он был Нильсом-Гусопасом, мальчик ни за что на свете не стерпел бы такого ответа. Теперь же он от испуга будто воды в рот набрал: только бы дикие гуси не проведали, каким он был недобрым! С тех пор, как Нильс попал в стаю, он не осмелился ни на одну даже самую-самую безобидную проделку.
Да по правде говоря, теперь он был так мал, что и не мог причинить большого вреда. Хотя при желании у него хватило бы силенок разорить немало птичьих гнезд и разбить немало птичьих яиц. Он же вовсю старался быть добрым не выдернул до сих пор ни единого перышка из гусиного крыла, ни разу никому не надерзил и всякое утро, здороваясь с Аккой, снимал колпачок и вежливо кланялся.
После встречи в четверг с Сирле мальчик думал: наверно, дикие гуси не хотят взять его с собой в Лапландию оттого, что он такой злой. Услыхав вечером, что похитили молодую бельчиху, супругу самого Сирле, а детенышам их грозит голодная смерть, он решил помочь им. Как это ему удалось, уже известно.
Когда в пятницу мальчик явился в парк, зяблики на каждом кусточке распевали о том, как жестокие разбойники разлучили молодую бельчиху, супругу Сирле, с малыми детенышами и как Нильс-Гусопас отважился пойти к людям и спасти бельчат.
— Никого так не почитают в парке Эведсклостер, — щебетали зяблики, — как Малыша-Коротыша, который был грозой всех зверюшек и птиц в бытность свою Нильсом-Гусопасом! Сирле, муж молодой бельчихи, должен теперь одаривать его орехами, зайцы играть с ним, косули уносить на спине, лишь только покажется Смирре-лис, синицы предупреждать о появлении ястреба-перепелятника, а зяблики и жаворонки воспевать его геройский подвиг!
Мальчик был уверен, что и Акка, и дикие гуси слышали эти песни и похвала птиц зачтется ему. Однако пятница прошла, а никто и не подумал заикнуться: пусть мол, Нильс останется с ними.
До самой субботы гуси паслись на полях вокруг Эведа, и Смирре-лис их не тревожил. Но когда субботним утром они прилетели на поля, он был уже тут как тут — лежал в засаде. Им так и не удалось пощипать травы — лис гонял гусей с одного поля на другое. Акка поняла, что Смирре не собирается оставить их в покое. Она приняла решение перелететь со всей стаей на много миль дальше — через равнины уезда Фер и холмы горной гряды Линдерёдсосен. Гуси поднялись в воздух и опустились лишь в окрестностях поместья Витшёвле.
Но здесь, у Витшёвле, белого гусака, как уже говорилось, похитили. И не помоги ему Нильс, гусаку нипочем бы не спастись.
Возвращаясь в субботу вечером вместе с Мортеном к озеру Вомбшён, Нильс изнывал от желания узнать, что скажут Акка и дикие гуси. Уж сегодня-то он показал себя как нельзя лучше! Что правда, то правда, гуси не скупились на похвалы. И только одного-единственного слова, которое он особенно жаждал услышать, они так и не произнесли.
Снова настало воскресенье. Прошла уже целая неделя с того дня, когда мальчика заколдовали. Он по-прежнему был мал, но теперь, похоже, это не очень его огорчало. В воскресенье после полудня он сидел, примостившись на ветке высокой раскидистой ивы на берегу озера, и играл на тростниковой дудочке. Вокруг теснилось множество синиц, зябликов и скворцов — сколько могло поместиться на дереве. Птицы громко распевали, а Нильс пытался подражать им на своей дудочке. Но он был так неискусен и так фальшивил, что у его маленьких наставников все перышки вставали дыбом. Бедные пташки жалобно вскрикивали и в отчаянии всплескивали крылышками. Слушать, как они изо всех сил стараются научить его, было так забавно, что Нильс засмеялся и выронил дудочку.
Потом он заиграл снова, и снова у него ничего не получилось. Огорченные пташки сетовали:
— Нынче, Малыш-Коротыш, ты играешь хуже обычного. Ты не взял ни одной правильной нотки. О чем ты думаешь, Малыш-Коротыш?
— Совсем о другом, — признался Нильс.
И правда, его занимала лишь мысль о том, сколько времени он останется с дикими гусями. А может, его еще нынче отошлют домой?
Внезапно мальчик отбросил дудочку и соскочил с дерева. Он увидел, что к нему длинной вереницей во главе с Аккой направляются дикие гуси. Они шли непривычно медленно и торжественно. Нильс понял: сейчас он узнает, какое они приняли решение.
Гуси остановились, и Акка молвила:
— Ты вправе, Малыш-Коротыш, удивляться моей неблагодарности — ведь ты спас меня и стаю от Смирре-лиса. Но я привыкла благодарить не словами, а делами. И кажется, Малыш-Коротыш, нынче мне удалось оказать тебе большую услугу. Я послала гонца к домовому, который тебя заколдовал, с наказом поведать ему, сколь благородно ты повел себя с нами. Поначалу домовой и слышать не желал о том, чтобы снять с тебя заклятье, но я слала гонца за гонцом, и он сменил гнев на милость. Домовой просил передать тебе: вернись домой — и ты снова станешь человеком.
Как обрадовался мальчик, когда дикая гусыня начала свою речь! Но по мере того как она говорила, радость его угасала. Не вымолвив ни слова, он отвернулся и горько заплакал.
— Это что такое? — спросила Акка. — Кажется, ты ожидал от меня еще большей награды?
А мальчик думал о беззаботных днях, о веселых забавах, о вольной жизни, о приключениях и путешествиях высоко-высоко над землей. Больше их ему не видать!
— Не хочу быть человеком! — захныкал он. — Хочу лететь с вами в Лапландию!
— Предупреждаю, — сказала Акка, — этот домовой очень своенравен. Боюсь, если ты не вернешься домой сейчас, упросить его еще раз будет трудно.
Дурной все-таки был этот мальчишка! Все, чем бы он дома ни занимался, казалось ему просто-напросто скучным! Никого в жизни он никогда не любил: ни отца с матерью, ни школьного учителя, ни товарищей по школе, ни мальчиков из соседних усадеб. Единственные, с кем он более или менее знался, были Оса-пастушка и маленький Матс, которые, как и он, пасли на полях гусей. Но и этих детей он не любил по-настоящему. Да какое там любил! И привязан даже не был! Он ни по ком не тосковал, ни к кому не стремился.
— Не хочу быть человеком! — уже кричал Нильс. — Хочу лететь с вами в Лапландию! Думаете, почему я целую неделю был таким добрым?!
— Я не могу запретить тебе лететь с нами, раз ты сам этого желаешь, — сказала Акка. — Только подумай хорошенько, может, ты все-таки больше хочешь вернуться домой? Настанет день, когда ты раскаешься в своем поступке.
— Нет, — ответил мальчик, — не в чем мне раскаиваться. Мне никогда не жилось так хорошо, как с вами.
— Ну что ж, будь по-твоему, — согласилась Акка.
— Спасибо! — поблагодарил ее Нильс и от счастья заплакал так же бурно, как недавно плакал от горя.
На юго-востоке провинции Сконе, неподалеку от моря, поднимается над равниной старинная крепость — замок Глиммингехус. Это высокое мощное каменное строение видно на много-много миль[9] вокруг. Замок Глиммингехус так огромен, что обычный жилой дом, стоящий рядом с ним, кажется игрушечным.
Наружные стены, перегородки и своды этой каменной громады необычайно мощны, и поэтому внутренние покои — невелики и малочисленны. Лестницы замка — узки, в привратницкой — не повернуться. Чтобы стены крепости сохранили свою неприступность, окна вырублены лишь в верхних покоях; в нижних их заменяют узенькие световые отдушины. В старые времена военного лихолетья, укрываясь здесь от врага, люди радовались этим могучим стенам точно так же, как ныне суровой зимой радуются теплой шубе, надежно защищающей от лютого холода. Когда же настали добрые мирные времена, люди не захотели больше жить в темных и холодных каменных залах крепости и переселились в жилища, куда проникает и свет, и воздух.
В те времена, когда Нильс Хольгерссон путешествовал по свету с дикими гусями, в замке Глиммингехус люди уже не жили, но необитаемым его назвать все же было нельзя. На крыше замка каждое лето селилась в большом гнезде чета аистов, на чердаке жила пара старых сов-неясытей, в потайных ходах с потолков свешивались летучие мыши, в очаге поварни ютился старый кот, а в подвале кишмя кишели сотни черных крыс старинного рода.
Вообще-то крысы не в большой чести у других животных, чего не скажешь о черных крысах из замка Глиммингехус. О них говорили всегда с превеликим почтением, ибо они выказали необыкновенную храбрость и стойкость в годину тяжких бедствий, обрушившихся на их племя. Они принадлежали к тому старинному роду крыс, что некогда был могуч и многочислен, а ныне — обречен на вымирание. Долгие-долгие годы черные крысы владели провинцией Сконе, да и всей страной. Они водились в каждом погребе, на каждом чердаке, в сараях и на сеновалах, в клетях и в пекарнях, в хлевах и в конюшнях, в церквах и в крепостных замках, в винокурнях и на мельницах, в любом воздвигнутом человеком строении. Но постепенно их отовсюду изгнали и почти истребили. Лишь в старых заброшенных домах можно было встретить крыс из этого уже малочисленного племени. Много их было только в замке Глиммингехус.
Когда вымирают животные, в этом чаще всего бывают повинны люди. Но на сей раз все обстояло иначе. Люди, правда, боролись с черными крысами, но не могли причинить им сколько-нибудь заметного вреда. А победил их народец родственного племени — серые крысы.
Серые крысы не обитали в стране, подобно черным, с незапамятных времен. Они вели свой род от четы нищих пришельцев, что сто лет тому назад высадились на берег в Мальмё из трюма любекской шхуны. Бездомные, изголодавшиеся, они поселились в самой гавани, где плавали между сваями под причалами; кормились серые крысы отбросами, которые люди швыряли в воду. Ни разу не отважились они проникнуть в город, которым владели черные крысы.
Но по мере того как племя пришельцев росло, они становились все более дерзкими. Вначале серые крысы переселились в безлюдные, обреченные на снос старые дома, покинутые черными крысами. Они выискивали пищу в сточных канавах и в мусорных кучах, которой черные крысы брезговали. Выносливые, довольствующиеся малым и бесстрашные, они за несколько лет стали настолько могущественны, что вознамерились изгнать черных крыс из Мальмё. Они отняли у них чердаки, подвалы и склады, одних заморили голодом, других, не побоявшись вступить в открытую битву, загрызли насмерть.
Трудно объяснить, почему черные крысы не собрались в ополчение и не уничтожили врага, пока он был еще столь малочислен. Они, видимо, так уверовали в свое могущество, что не допускали и мысли о его утрате.
Захватив город Мальмё, полчища серых крыс двинулись в поход — завоевывать всю страну. Пока хозяева мирно сидели в своих имениях, племя пришельцев отнимало у них одну усадьбу за другой, селение за селением, город за городом. Серые крысы морили черных голодом, вытесняли, уничтожали. В Сконе черным крысам нигде, кроме замка Глиммингехус, удержаться не удалось.
Побежденное племя укрылось в старой крепости, за ее надежными стенами, не дававшими врагу проникнуть в Глиммингехус. Год за годом, ночь за ночью мужественно, с величайшим презрением к смерти отбивались осажденные от серых крыс. А великолепный старинный замок помогал черным крысам выстоять в этом единоборстве.
Надо признать, что пока черные крысы были в силе, их, ничуть не меньше, чем ныне серых, ненавидели все живые существа. И по справедливости: черные крысы набрасывались на несчастных закованных узников и терзали их, крали последнюю репу в погребе бедняка, кусали за лапки спящих гусей, похищали куриные яйца и покрытых желтым пухом цыплят, совершали тысячи других злодеяний. Но когда черных крыс постигла беда, казалось, все было забыто и ни одна живая душа не могла не восхищаться этими последними отпрысками погибавшего рода, которые столь долго сопротивлялись врагу.
Серые крысы, обитавшие в замке Глиммингехус и в его окрестностях, по-прежнему вели борьбу и не упускали ни малейшей возможности овладеть замком. Им бы оставить в покое малую стаю черных крыс из замка Глиммингехус, раз уж они, серые, завоевали всю остальную страну. Но где там! Серые крысы уверяли, что для них — дело чести раз и навсегда покончить с черными. Те же, кто хорошо знал серых крыс, понимали — Глиммингехус нужен им потому, что люди превратили замок в хлебный амбар, и серые не успокоятся, пока не захватят его.
Понедельник, 28 марта
Однажды ранним утром диких гусей, спавших стоя на льду озера Вомбшён, разбудил громкий крик из поднебесья:
— Курлы! Курлы! Трианут-журавль шлет поклон Акке — дикой гусыне и всей ее стае и приглашает их на гору Куллаберг! Завтра начнутся великие журавлиные пляски!
Акка, вытянув шею, отвечала:
— Поклон и спасибо! Поклон и спасибо!
Журавли полетели дальше, а дикие гуси еще долго-долго слышали их курлыканье. Пролетая над полями, над холмами, поросшими лесом, они кричали:
— Трианут-журавль шлет поклон и приглашает на гору Куллаберг! Завтра начнутся великие журавлиные пляски!
Дикие гуси очень обрадовались этой вести.
— Ну и счастливчик же ты! — сказали они белому гусаку. — Тебе доведется увидеть великие журавлиные пляски!
— Эка невидаль — журавлиные пляски! Что в них такого? — удивился гусак.
— Ничего подобного тебе и не снилось, — загоготали в ответ дикие гуси.
— Как же быть с Малышом-Коротышом? Не приключилось бы с ним беды, когда мы завтра полетим на гору Куллаберг, — озабоченно сказала Акка.
— Нельзя оставлять Малыша-Коротыша одного! — воскликнул белый гусак. — Если журавли не разрешат ему поглядеть на их пляски, я останусь с ним.
— Ни одному человеку еще не дозволялось видеть встречу зверей и птиц на горе Куллаберг, — сказала Акка, — и я не смею взять с собой Малыша-Коротыша. Впрочем, мы еще поговорим об этом позднее. А сейчас надо как следует подкормиться.
Слова Акки послужили сигналом к отлету. Из-за Смирре-лиса гусыня-предводительница и на этот раз облюбовала пастбище подальше — она приземлилась на заболоченных лугах много южнее замка Глиммингехус.
Весь тот день мальчик просидел на берегу небольшого пруда. Хотя он и наигрывал на тростниковых дудочках, на душе у него было невесело: ведь он не увидит журавлиные пляски! Но он не решался сказать ни словечка ни белому гусаку, ни кому-либо из диких гусей.
Обидно, что Акка все еще ему не доверяет! Ведь он отказался снова стать человеком ради того, чтобы путешествовать по свету со стаей бедных диких гусей! Должны же они понять, что, стало быть, предавать их он не собирается! И еще они должны понять, что раз уж он стольким пожертвовал ради того, чтобы лететь с ними, то это просто их долг — показать ему все самое примечательное в стране.
«Не выложить ли мне им все начистоту?» — колебался Нильс. Однако время шло, а он все никак не решался открыть рот. Трудно поверить, но его удерживало своего рода почтение к старой гусыне — предводительнице стаи. И он понимал, что уговорить ее будет нелегко.
И все же к вечеру мальчик собрался с духом и, подняв понуро склоненную голову, хотел было подойти к Акке. Но тут его взгляд упал на широкую каменную ограду, что шла по краю заболоченного луга, где паслись гуси. От удивления мальчик громко вскрикнул, так что все гуси разом подняли головы и тоже уставились на ограду. Сначала всем показалось, что серые камни, из которых она была сложена, вдруг обрели ноги и пустились наутек. Но вскоре мальчик и гуси разглядели, что ограду перебегало целое полчище серых крыс. Они двигались с неимоверной быстротой, тесными, сомкнутыми рядами. И было их такое множество, что по ограде добрый час переливался сплошной серый поток.
Нильс боялся крыс, даже когда был большим и сильным мальчиком. Как же испугался он теперь! Две-три крысы легко могли справиться с ним, таким маленьким и беззащитным! Нильс смотрел на это нашествие и чувствовал, как по спине у него от страха бегают мурашки.
Но самое удивительное, что гуси, казалось, питали к крысам не меньшее отвращение. Они не стали заговаривать с ними, а когда серая орда пробежала мимо, отряхнулись, словно между перьями у них застряла тина.
— Сколько серых крыс! — сказал Юкси из Вассияуре. — Это дурной знак!
Теперь Нильс твердо решил улучить минутку и упросить Акку взять его на гору Куллаберг. Но поговорить с гусыней ему снова не удалось — посреди гусиной стаи вдруг шумно опустился большой аист.
Глядя на аиста, можно было подумать, что туловище, шею и голову он одолжил у маленького белого гуся, но в придачу раздобыл себе большие черные крылья, длинные красные ноги и сильный, толстый снизу клюв, чересчур большой для его маленькой головки и тянувший ее книзу. Наверное, поэтому аист выглядел чуть озабоченным и печальным.
Акка поспешила ему навстречу, выгибая шею и без конца кланяясь. Она не очень удивилась, встретив его в Сконе ранней весной. Гусыня знала, что аисты, отцы семейств, прилетают сюда заблаговременно — проверить, не пострадало ли гнездо зимой, а их жены-аистихи гораздо позднее соизволяют прилететь из-за Балтийского моря. Но с чего бы она понадобилась аисту? Ведь эти птицы предпочитают водиться лишь со своими сородичами.
— Надеюсь, ваше жилье не пострадало, господин Эрменрих? — учтиво спросила Акка.
Правду говорят, что аист редко открывает клюв без того, чтобы не поплакаться. Речи его казались особенно печальными оттого, что Эрменриху стоило больших трудов начать разговор. Он долго трещал клювом, прежде чем заговорил хриплым, слабым голосом. И посыпались бесконечные жалобы: и гнездо-то, построенное на самом коньке высокой крыши замка Глиммингехус, совсем разорено зимними бурями, и корм-то ныне раздобыть в Сконе негде, и имения-то его, аистиные, жители Сконе мало-помалу себе присваивают — осушают его болота, вспахивают его заболоченные земли. Поэтому он намерен переселиться в другую страну и никогда более сюда не возвращаться.
Аист все сетовал и сетовал, а Акка, дикая гусыня, не имевшая на всем белом свете ни кола ни двора, невольно думала: «Мне бы ваши заботы, господин Эрменрих, уж я из одной гордости не стала бы жаловаться! Вы, оставаясь диким и вольным, все же в милости у людей. Никому и в голову не придет пустить в вас пулю или украсть хотя бы одно яйцо из вашего гнезда». Но все эти мысли она оставила при себе, а аисту лишь сказала:
— Неужто вы пожелаете переселиться из замка, служившего прибежищем аистам с тех пор, как его построили?
Тут аист поспешно спросил, видели ли гуси серых крыс, которые шли походом на замок Глиммингехус.
— Да, я видела этот сброд, — ответила Акка.
Тогда он стал рассказывать про отважных черных крыс, которые вот уже много лет храбро отстаивают от пришельцев замок.
— Но нынче ночью замок Глиммингехус окажется во власти серых крыс, — вздохнув, сказал аист.
— Почему именно нынче ночью, господин Эрменрих? — спросила Акка.
— Потому что почти все черные крысы отправились вчера вечером на гору Куллаберг, понадеявшись, что их серые недруги, как и все звери, также поспешат туда. Но вы знаете, серые крысы остались дома и собирают ополчение, чтобы ночью проникнуть в замок. Ведь его охраняют всего несколько горемычных старых крыс, которые не в силах были добраться до горы Куллаберг. И по всему видно, серые крысы добьются своего. А я столько лет жил в добром согласии с черными. Не по душе мне оставаться по соседству с их врагами!
Акка поняла: аист возмущен поступком серых крыс, но, конечно, он ничего не сделал, чтобы отвести беду, и прилетел только для того, чтобы посетовать на свою участь.
— А вы не догадались послать гонца за черными крысами, господин Эрменрих? — спросила гусыня.
— Нет, — ответил аист, — это ни к чему. Пока они вернутся, замок будет взят серыми крысами.
— Напрасно вы так уверены в этом, господин Эрменрих, — возразила Акка. — Я знаю одну старую дикую гусыню, которая не допустит такого позора.
Пораженный аист поднял голову и во все глаза уставился на Акку. Он знал, что когти и клюв старой гусыни давно уже не годились для битвы. К тому же она была дневной птицей и в темноте становилась сонливой и совсем беспомощной, а крысы сражались только по ночам.
И все-таки Акка была полна решимости помочь черным крысам. Она позвала Юкси из Вассияуре и, не обращая ни малейшего внимания на недовольство гусей, приказала ему увести их на озеро Вомбшён.
— Всем нам будет лучше, коли вы меня послушаетесь, — повелительно сказала она. — Мне надобно слетать в большой каменный замок, но если вы последуете за мной, люди непременно увидят нас и подстрелят. Я возьму с собой только Малыша-Коротыша. От него-то будет польза: ведь он способен не спать по ночам и хорошо видит в темноте.
Строптивый мальчишка в тот день был особенно не в духе. Услыхав слова Акки, он выпрямился, чтобы казаться выше ростом, заложил руки за спину и, задрав нос, выступил вперед, намереваясь сказать, что он вовсе не собирается лететь с гусыней и биться с серыми крысами. Пусть ищет помощников в другом месте!
Увидев мальчика, аист встрепенулся, и в его горле что-то забулькало, словно ему стало смешно. С молниеносной быстротой он опустил клюв и, схватив Нильса, подбросил его на несколько аршин в воздух. Семь раз повторил он свою проделку, невзирая на испуганные крики мальчика и возгласы гусей:
— Что вы делаете, господин Эрменрих? Это вам не лягушка! Это же человек, господин Эрменрих!
Наконец аист посадил мальчика на землю — целого и невредимого.
— Полечу-ка я обратно в Глиммингехус, матушка Акка. Когда я отправился сюда к вам, все обитатели замка были до смерти напуганы. Надо рассказать им, что дикая гусыня Акка и человечий детеныш Малыш-Коротыш летят следом, чтобы спасти их. То-то они обрадуются!
С этими словами аист вытянул шею, взмахнул крыльями и полетел как стрела, пущенная из туго натянутого лука. Акка поняла, что аист смеется над ней, но это ее ничуть не смутило. Она терпеливо ждала, пока Нильс отыщет свои деревянные башмаки, слетевшие с ног, когда аист подбрасывал его в воздух. Потом посадила его на спину и последовала за аистом. Мальчик не сопротивлялся и ни словом не обмолвился о том, что не хочет лететь с ней. Аист так разозлил его! Это красноногий верзила воображает, будто Нильс ни к чему не годен только потому, что мал! Ничего, он еще покажет ему, каков Нильс Хольгерссон из Вестра Вемменхёга!
Вскоре Акка уже стояла в огромном аистином гнезде на крыше замка Глиммингехус. Днищем этому прекрасному гнезду служило большое колесо от телеги; сверху были наложены в несколько рядов ветви и дерн. Посреди гнезда была круглая ямка. Тут позднее будет сидеть на яйцах аистиха. Тогда здесь можно будет любоваться не только чудесным видом равнины Сконе, но и цветами шиповника и золотистого очитка, выросшими в этом старом гнезде.
Но сейчас на крыше творилось что-то несусветное. На краю аистиного гнезда сидела супружеская чета сов-неясытей и старый полосатый кот, рядом пристроились двенадцать дряхлых черных крыс с притупившимися зубами и слезившимися глазами. Вряд ли кому раньше доводилось встречать подобное общество в таком мирном соседстве.
С Аккой никто не поздоровался, на нее и на Нильса никто даже не взглянул. Всех занимали лишь длинные серые полосы, которые то тут, то там мелькали на еще голых после зимы полях.
Черные крысы сидели молча, в глубоком отчаянии. Они понимали, что не смогут защитить ни замок, ни собственную жизнь. Совы-неясыти непрерывно вращали своими огромными, в желтых кружках глазами и жуткими скрипучими голосами рассказывали про страшную жестокость серых крыс. Им, совам, теперь тоже придется покинуть свое насиженное гнездо — ведь серые крысы не щадят ни птичьи яйца, ни птенцов. Старый полосатый кот был уверен, что уж его-то серые крысы, лишь только проникнут в замок, первого загрызут насмерть. И он на чем свет стоит бранил черных крыс.
— Олухи вы этакие! Как можно было допустить, чтобы из замка ушли ваши лучшие войска? — возмущался он. — Как вы могли понадеяться на добропорядочность серых крыс? Уж это вовсе непростительно!
Двенадцать черных крыс отмалчивались, но аист, несмотря на всю свою печаль, не мог удержаться, чтобы не подразнить кота.
— Не бойся, Монс — домашний кот! — сказал он. — Разве ты не видишь, матушка Акка и Малыш-Коротыш прилетели сюда спасать замок! Можешь не сомневаться, теперь все будет в порядке. Что до меня, я собираюсь немного поспать, мирно и спокойно. Утром, когда я проснусь, в замке Глиммингехус наверняка не останется уже ни одной серой крысы!
Нильс подмигнул Акке — дескать, не дать ли пинка аисту? Тот как раз устроился на краю гнезда, поджав одну ногу. Но Акка, ничуть не рассердившись на аиста, удержала мальчика и спокойно сказала:
— Неужто такая старая птица, как я, не сможет отвести беду даже худшую, чем эта? Если папаша и мамаша совы, которые бодрствуют ночью, согласятся полететь с весточкой от меня, надеюсь, все уладится.
Совы, ясное дело, не отказали Акке. И тогда она попросила папашу сову отыскать черных крыс и посоветовать им немедля возвращаться домой. Мамашу сову она послала к Фламмеа — сове-сипухе, жившей в башне Лундского собора. И поручение ее было так таинственно, что речь о нем велась доверительным шепотом.
Время близилось к полуночи, когда серым крысам после длительных поисков удалось найти довольно высоко в стене подвала открытую отдушину. Чтобы проникнуть в нее, крысам пришлось встать друг другу на спины. И вот самая отважная из них уже сидит в отдушине, готовая ринуться в замок Глиммингехус, под стенами которого пали многие ее предки.
Серая крыса с минуту тихо сидела в отдушине, ожидая нападения. Хотя главная рать защитников замка наверняка ушла на гору Куллаберг, серая крыса все же была уверена, что черные враги, оставшиеся в замке, не сдадутся без боя. С замиранием сердца прислушивалась она к малейшему шороху, но кругом было тихо. Тогда предводительница серых крыс, набравшись храбрости, спрыгнула вниз, в кромешную тьму подвала.
Серые крысы, одна за другой, последовали за предводительницей. Они крались осторожно, боясь засады со стороны черных крыс. И только когда подвал больше не мог вместить ни одной серой крысы — а их во дворе оставалось еще немало, — они отважились двинуться дальше.
Хотя серые крысы никогда прежде не бывали в замке, они без труда находили дорогу в верхние покои, пользуясь ходами черных крыс. Карабкаясь по узким и крутым лестницам замка, серые крысы внимательно прислушивались. Гораздо больше, чем встреча в открытом бою, страшила их неизвестность: быть может, черные крысы, скрываясь в потайных норах, замышляют невесть что! Серые еще боялись поверить в свою удачу, когда безо всяких злоключений выбрались из подвала.
Там наверху их встретил запах спелого зерна, лежавшего большими кучами на полу. Но было еще не время наслаждаться плодами победы. Надо было захватить весь замок. Сначала крысы с величайшими предосторожностями обшарили мрачные пустые покои нижнего этажа — в одном зале они чуть не свалились в колодец, — обследовали холодный очаг старой поварни, внимательно осмотрели узкие световые отдушины, все до единой, но черных крыс так нигде и не нашли. Тогда с теми же предосторожностями пришельцы начали подниматься выше. Снова пришлось им, рискуя жизнью, с трудом проползать сквозь щели толстых стен, затаив дыхание, ждать, что враг вот-вот кинется на них. И хотя их неудержимо влек сладостный запах спелого зерна, они заставили себя тщательно осмотреть бывшую людскую, караульню и оружейную — всю до последнего уголка: обнюхали могучие столбы, поддерживавшие ее своды, каменный стол, обыскали очаг и глубокие оконные ниши, оглядели дыру в полу, через которую в былые времена защитники замка лили кипящую смолу на головы вторгшихся в Глиммингехус врагов.
Черных крыс нигде не было!
Серые пробрались уже в большой парадный зал, столь же холодный и оголенный, как и другие покои старого замка, проникли даже в самую верхнюю горницу — огромную и пустынную. Единственное место, которое им и в голову не пришло обыскать, было большое аистиное гнездо на крыше. А там как раз в это время сова-неясыть, разбудив Акку, сообщила ей: Фламмеа, сова-сипуха, жившая в башне Лундского собора, выполнила просьбу гусыни и прислала то, что нужно Акке.
Добросовестно прочесав весь замок, серые крысы почувствовали себя спокойнее. Они решили, что черные ушли, не помышляя о сопротивлении. И с легким сердцем кинулись на горы зерна.
Но не успели они проглотить первые зернышки пшеницы, как со двора вдруг послышались резкие пронзительные звуки дудочки. Серые крысы, приподняв головы, беспокойно прислушались, потянулись на зов, но тут же вернулись к зерну и опять принялись пожирать пшеницу.
Снова раздались звуки дудочки, еще более громкие, резкие… И тут случилось нечто невообразимое. Сначала одна крыса, за ней другая, третья, наконец целое полчище крыс, бросив зерно, ринулось кратчайшим путем вниз, в подвал, чтобы поскорее выбраться из замка. На месте остались самые стойкие крысы, которые помнили о том, как трудно было захватить замок Глиммингехус, и не желали его оставлять. Но тут снова раздались звуки дудочки, и они против воли кинулись на ее зов, в диком неистовстве съезжая вниз по узким щелям в стенах, кувыркаясь и тесня друг друга, неудержимо стремясь выскочить из замка.
Посреди двора стоял какой-то малыш и играл на дудочке. Его окружала огромная стая крыс, зачарованно внимавшая ему. А крысы все прибывали и прибывали. На секунду малыш прервал игру и показал крысам «длинный нос». В этот миг они чуть не бросились на него, чтобы искусать до смерти, но стоило ему заиграть — и крысы снова были в его власти.
Но вот дудочка выманила из замка всех серых крыс до одной, и тогда малыш стал тихонько выбираться со двора на проселочную дорогу. Все серые крысы, не в силах противиться сладостным звукам, последовали за ним.
Малыш шел впереди, увлекая крыс на дорогу в Вальбю, все дальше и дальше от запасов зерна в замке Глиммингехус. Он петлял и кружил, перескакивал через живые изгороди и канавы. И куда бы он ни шел, крысы неотступно следовали за ним, влекомые звуками его дудочки, похожей на маленький рог какого-то диковинного животного. В наши дни животных с такими маленькими рогами не найдешь! А кто сделал этот рог, того никто не знал. Фламмеа, сова-сипуха, нашла этот рожок в одной из ниш Лундского собора и показала Батаки-ворону. Думали они гадали и решили, что этот рог — один из тех, что в старину изготовляли волшебники, желавшие обрести власть над крысами и мышами. О том, что Фламмеа владеет таким сокровищем, Акка узнала от Батаки-ворона, своего старого друга.
Серые крысы и впрямь не могли устоять против этой дудочки. Мальчик шел впереди и играл до тех пор, пока не погасли звезды, а крысы неотступно следовали за ним. Он играл, когда занималась заря нового дня, он играл, когда всходило солнце, а целые полчища серых крыс все так же неотступно следовали за ним по пятам. И он уводил их все дальше и дальше от запасов зерна в замке Глиммингехус.
Вторник, 29 марта
Да, спору нет, много великолепных построек воздвигнуто в Сконе. Но разве найдется среди них хоть одна, стены которой могут сравниться по красоте со склонами старой горы Куллаберг, хотя она отнюдь не большая и не могучая?!
Куллаберг — невысокая, вытянутая в длину гора. На широкой ее крыше встречаются леса и пашни, а кое-где — вересковые пустоши. То тут, то там высятся круглые, поросшие вереском пригорки или оголенные холмы. Вершина особой красотой не блещет, да и вид там не лучше и не хуже, чем на любой другой возвышенности в Сконе. Но это только в том случае, если вы идете по проселочной дороге посреди горного гребня. Тут и в самом деле трудно избавиться от чувства легкого разочарования.
Однако стоит вам свернуть с дороги, подойти к краю горы и глянуть вниз на крутые ее обрывы — дух захватит от представшей перед вами картины. А глаза — разбегаются! Ведь Куллаберг — не то что другие горы, окруженные со всех сторон сушей — долами да равнинами. Куллаберг глубоко-глубоко вдается в море. У подножья этой горы нет даже самой узенькой полоски земли, и ничто не защищает ее от морских волн. Со всех сторон волны бьют в горные склоны, размывают и лепят их по своему желанию.
Потому-то так и живописны эти склоны, что разукрасили их море и его помощник — ветер. Есть на горе Куллаберг глубокие ущелья и черные скалистые пики, до блеска отполированные исхлеставшим их ветром, есть одинокие прибрежные гранитные столбы, торчащие из воды, и темные гроты с тесными входами. Отвесные голые полоски склонов перемежаются здесь с пологими, поросшими чернолесьем; маленькие мысики и заливы с мелкой шуршащей галькой сплошь изрезали берег. Вот величественные гранитные своды, изваянные над водой и напоминающие ворота, и остроконечные каменные глыбы, вечно обрызганные белой пеной, и множество валунов, отраженных в черно-зеленых, невозмутимо-тихих водах бухт. А вот вымытые в скалах пещеры, громадные расселины, так и влекущие храброго путника спуститься вниз, в глубь горы, до самой пещеры сказочного хозяина Куллаберга.
Буйно разрослись здесь, опутав скалы и ущелья, ползучие растения. Есть и деревья. Но сила ветра столь велика, что и деревьям — да-да, не удивляйтесь — и деревьям, будто лозам, тоже приходится стелиться, чтобы удержаться на обрывах. Даже стволы дубов почти лежат, распростершись на земле, скрытые густыми кронами. А низкорослые буки раскинулись в ущельях как огромные лиственные беседки.
Великолепные горные склоны, безбрежное синее море, прозрачный пряный воздух — все это и делает гору Куллаберг столь милой сердцу людей. С утра до вечера в летние дни тянутся туда нескончаемые толпы. Труднее сказать, чем эта гора так привлекает зверей и птиц и почему они непременно там собираются раз в году на великие игрища. Но таков с незапамятных времен обычай. Если бы перенестись в те далекие времена, когда о берег, обдавая его пенными брызгами, разбилась самая первая волна, можно было бы объяснить, почему животные предпочли гору Куллаберг для своих ежегодных сборищ.
Благородные олени, косули, зайцы, лисы и прочие четвероногие поднимаются на гору Куллаберг накануне праздника ночью, чтобы их не заметили люди. Еще до восхода солнца направляются они к месту игрищ — вересковой пустоши слева от дороги, неподалеку от одной из самых крайних вершин.
Место игрищ со всех сторон окружено круглыми скалистыми пригорками, скрывающими пустошь от постороннего глаза. Увидеть ее можно, если только подойти совсем близко. Впрочем, маловероятно, чтобы в марте туда забрел какой-нибудь путник. Всех чужаков, которые в летнее время обычно бродят вокруг по скалам и карабкаются по горным склонам, уже много месяцев назад прогнали осенние бури. А смотритель маяка на горном мысу, старушка — владелица усадьбы Куллагорден и крестьянин с торпа Куллаторпет со своими домочадцами ходят привычными проторенными тропами, а не бегают по безлюдным вересковым пустошам.
Круглые скалистые пригорки на вересковой пустоши четвероногие занимают по семействам — таков старинный обычай. Каждое семейство держится особняком, хотя в этот день царит всеобщий мир и никто ни на кого не нападает. В этот день самый крохотный зайчишка может проскакать по лисьему пригорку, ничуть не опасаясь за свои длинные ушки.
Заняв места, звери начинают высматривать птиц. В день игрищ всегда стоит хорошая погода. Журавли умеют ее прекрасно предсказывать. Они не стали бы сзывать зверей и птиц, если бы ожидался дождь. Но хотя воздух чист и даль ясна, птиц не видно. А ведь им давно пора бы быть в пути — солнце уже стоит высоко в небе.
Вдруг над равниной то там, то тут появляются маленькие темные тучки. И вот одна из них плывет вдоль берега Эресунда и внезапно взмывает ввысь к горе Куллаберг. Она нависает над самым местом игрищ, неторопливо поднимаясь и опускаясь, заливая всю пустошь пением и щебетом. Наконец тучка падает на скалистый пригорок, и он мгновенно покрывается серыми жаворонками, нарядными рыже-серо-белыми зябликами, крапчатыми скворцами и зеленовато-желтыми синицами.
Над равниной в сторону горы тянется еще одна тучка. Она останавливается над каждой усадьбой, над лачугами статаров и замками, над торговыми городками и селениями, над крестьянскими дворами и железнодорожными станциями, над рыбачьими поселками и сахарными заводами. И всякий раз всасывает с земли небольшой, взлетающий вихрем ввысь столб крошечных серых пылинок, и от этого все растет и растет, превращаясь в огромную тучищу, которая устремляется к горе Куллаберг. Тень от нее покрывает землю от прихода Хёганес до Мёлле. Застыв над местом игрищ, туча затмевает солнце. Серые воробьи дождем падают на один из скалистых пригорков, и проходит немало времени, прежде чем те, кто летели в самой середке, снова видят ослепительный свет солнца.
Но вот показалась самая большая из всех туч, вобравшая в себя слетевшиеся со всех сторон птичьи стаи. Серо-сизой тяжестью повисает она над землей, и ни единый луч солнца не может пробиться сквозь нее. Туча мрачна и внушает ужас, не меньший, чем грозовая. Она оглушает жутким шумом, криками, зловещим карканьем и хохотом. К счастью, вскоре она разражается ливнем громко хлопающих крыльями ворон и галок, воронов и грачей.
А в небе тем временем появляются какие-то причудливые полоски и знаки. Прямые пунктирные линии на востоке и северо-востоке — это лесные птицы с лесистых склонов Гёйнге: тетерева и глухари, летящие длинными рядами на расстоянии нескольких метров друг от друга. В виде треугольников, длинных зубцов, косых крючков и полукружий парят над Эресундом водоплавающие птицы, обитающие в Моклеппене близ прихода Фальстербу.
На великую встречу зверей и птиц в тот год, когда Нильс Хольгерссон путешествовал по свету с дикими гусями, Акка и ее стая прибыли позднее других. Да и не удивительно! Чтобы добраться до горы Куллаберг, Акке надо было лететь через всю Сконе. Мало того, сколько времени ушло на поиски Малыша-Коротыша, который, играя на дудочке, увел серых крыс на много миль от замка Глиммингехус. Папаша сова вернулся к утру с известием, что черные крысы прибудут в замок сразу же после восхода солнца, и не беда, если волшебная дудочка совы-сипухи смолкнет, распустив серых крыс на все четыре стороны. Это уже никому не опасно!
В поисках Нильса Акке помогал господин Эрменрих-аист. И вовсе не Акка, а он первым увидел мальчика с его огромной серой свитой. Не раздумывая, он быстро опустился на землю, подхватил малыша клювом и взмыл вместе с ним ввысь. В своем гнезде, куда он доставил мальчика, господин Эрменрих попросил у него прощения за вчерашние обиды.
Это примирило Нильса с аистом, и они стали добрыми друзьями. Акка также выразила мальчику свое дружелюбие, не раз потершись своей старой головой о его руку. Она очень хвалила его за помощь попавшим в беду черным крысам.
Но мальчик, к чести его, не пожелал принять незаслуженную похвалу.
— Нет, матушка Акка, — сказал он, — я выманил серых крыс из замка вовсе не ради того, чтобы помочь черным. Я только хотел доказать господину Эрменриху, что Малыш-Коротыш на что-нибудь да годится.
И тогда, повернувшись к аисту, Акка спросила, не взять ли им Малыша-Коротыша на гору Куллаберг.
— По-моему, на него можно положиться как на самих себя, — добавила она.
Аист горячо поддержал ее:
— Ясное дело, надо взять Малыша-Коротыша на гору Куллаберг, матушка Акка. Это будет ему наградой за все, что он вынес нынче ночью ради нас. Да и мы, к счастью, не останемся перед ним в долгу. Я вел себя не очень достойно вчера вечером и за это сейчас готов сам отнести его на своей спине к месту встречи.
Ну и обрадовался же мальчик ласковым словам дикой гусыни и аиста! Ничего нет слаще на свете, чем похвала тех, кто мудр, умен и благороден.
На гору Куллаберг он летел, сидя на спине аиста. Нильс был польщен такой честью, но и страху натерпелся немало. Ведь господин Эрменрих был мастер летать и мчал вперед куда быстрее, чем дикие гуси. И если Акка спокойно летела по прямой, ровно взмахивая крыльями, то аист по-всякому развлекался в воздухе. Чего только не выделывал он в полете! То, спокойно распластавшись высоко в небе и не шевеля крыльями, плыл по воздуху, то камнем бросался вниз, и тогда казалось, что он вот-вот беспомощно рухнет на землю, то начинал описывать большие и малые круги или вихрем носился вокруг Акки. От страха Нильс не раз сжимался в комочек, но в душе не мог не признать — прежде он не знал, что такое настоящий полет.
В пути у них была всего лишь одна остановка, когда на озере Вомбшён Акка присоединилась к своей стае, крикнув на лету диким гусям, что серые крысы побеждены. Отсюда путешественники прямиком полетели на гору Куллаберг и опустились на скалистый пригорок, предназначенный для диких гусей. Нильс с любопытством осматривал соседние скалы. Над одной из них поднимались развесистые рога оленей, над другой — хохолки серых цапель. Одна скала была сплошь рыжей от шубок лисов и лисиц, другая — черно-белой от перьев морских птиц, третья — серой от шкурок мышей. Дальний пригорок усеяли непрерывно каркавшие черные вороны, ближний — жаворонки, то и дело взлетавшие в воздух с радостной песней.
Как исстари ведется на горе Куллаберг, торжественное шествие на игрищах открыли вороны. Разделившись на две стаи, они летели навстречу друг другу, слетевшись — тут же разлетались и начинали все сначала. Танец их состоял из множества кругов, казавшихся непосвященным несколько однообразными. Вороны очень гордились своей пляской, не замечая, что все остальные с нетерпением ждут, когда она подойдет к концу. Пляска ворон показалась зрителям столь же мрачной и бессмысленной, как круговерть снежинок во время зимней бури. Все заметно приуныли и хотели скорее увидеть что-нибудь повеселее.
Ожидания их были не напрасны: не успели улететь вороны, как на пустошь хлынула лавина зайцев. Не заботясь о порядке, они мчались и поодиночке, и по трое-четверо в ряд. Затем, встав на задние лапки, зайцы с такой неудержимой быстротой ринулись вперед, что только их длинные уши замотались по сторонам. Они крутились на бегу, высоко подпрыгивая и барабаня себя передними лапками по бокам. Одни кувыркались, другие катились колесом, третьи вертелись волчком, четвертые скакали на передних лапках. Плясали они не в лад, зато своей живостью и весельем приободрили всех зверей, напомнили им, что зима позади, что вслед за весной, приносящей радость и веселье, шествует лето и скоро-скоро жизнь превратится в сплошной праздник.
После зайцев выступили большие лесные птицы. Сотни краснобровых глухарей в блестящем черно-буром оперении расположились на большом «певчем» дубе посреди площадки для игрищ. Сидевший на самой верхней ветке глухарь распушил перья, свесил крылья и красивым веером распустил хвост, так что стали видны белые перья подхвостья.
— Тэек, тэек, тэек! — защелкал-затоковал он, вытянув шею. Затем, закрыв глаза, прошептал: — Сис, сис, сис! Послушайте, как прекрасно! Сис, сис, сис! — И сам в восторге забыл обо всем на свете.
Пока первый глухарь еще тянул свое «сис, сис, сис», трое других, сидевших веткой ниже, подали свои голоса. Не успели они довести песню до конца, как в хор вступили десять птиц, сидевших еще ниже. Так и пошло: песня переходила с ветки на ветку, пока наконец вся стая глухарей не принялась щелкать и токовать на все лады. Их восторг и ликование передались всем другим птицам и зверям. Еще недавно спокойная кровь жарко закипела. «Да, весна пришла, — думали многие из них. — Ее живительный огонь зажегся над землей. Конец зимним холодам!»
Успех, выпавший на долю глухарей, лишил покоя тетеревов. Но свободного «певчего» дерева, где бы они могли рассесться, не было, и тетерева ринулись на поросшую вереском площадку для игрищ. Из высокого вереска выглядывали лишь их красиво колыхавшиеся хвосты в виде лиры и тонкие клювы. Эти лесные петухи тут же забормотали, забулькали свое.
— Орр-орр-орр! Чуф-ши-ши-ши! Чуф-ши-ши-ши!
Только тетерева начали состязание с глухарями, как случилось нечто неслыханное. Воспользовавшись тем, что все звери и птицы были поглощены тетеревиными играми, один из лисов тихонько прокрался к скалистому пригорку, где расположились дикие гуси. Ступал он крайне осторожно и незаметно для других взобрался почти на самую скалу. Но тут вдруг какая-то гусыня все-таки увидела его и, не веря, что лис может тайком забраться к гусям с добрыми намерениями, подняла крик:
— Берегитесь, дикие гуси, берегитесь!
Лис схватил гусыню за горло, скорее всего чтобы заставить ее замолчать. Но дикие гуси уже услыхали крик и все до единого поднялись в воздух. На опустевшей скале животные увидели Смирре-лиса с мертвой гусыней в зубах.
За столь бесчестное нарушение мира в день игрищ Смирре-лиса постигла такая суровая кара, что до конца дней своих пришлось ему сожалеть о том, что, не сумев пересилить жажду мести, он пытался вот так вероломно добраться до Акки и ее стаи.
Смирре был мигом окружен целым полчищем лисов и лисиц, которые и вынесли ему приговор согласно древнему закону: нарушивший мир в день великих игрищ должен немедленно отправиться в изгнание. Ни один из лисьего народа не пожелал ходатайствовать о смягчении приговора. Все знали, что просителей тут же изгонят с места игрищ и никогда более не дозволят ступить туда лапой. Так Смирре был единодушно объявлен вне закона, отныне ему запрещалось пребывать в Сконе. Лиса отлучили от жены и родичей, от охотничьих угодий, отчей норы, мест отдыха и убежищ, которыми он владел доныне, и предоставили право искать счастье на чужбине. А чтобы все лисы и лисицы в Сконе знали, что Смирре вне закона в здешних краях, старейший из лисов прокусил ему кончик правого уха. Почуяв запах крови, завыли и бросились на Смирре молодые лисы. Поневоле пришлось ему спасаться бегством. По пятам преследуемый молодыми лисами, он с позором удирал с горы Куллаберг.
Глухари и тетерева продолжали тем временем свои игрища. Птицы были так поглощены собственным токованием, что не заметили даже разбойничьей выходки Смирре.
После игрищ лесных птиц зрители увидели боевые турниры благородных оленей из Хеккеберги. Несколько пар оленей состязались одновременно. Стремительно бросались они друг на друга, сшибаясь и сплетаясь ветвистыми рогами и всячески стараясь оттеснить друг друга назад. Поросшие вереском кочки так и летели у них из-под копыт, пар клубился из ноздрей, из глоток вырывался жуткий рев, по взмыленным бокам стекала пена.
На скалистых пригорках царила мертвая тишина — все затаили дыхание. У восхищенных животных пробуждалась и отвага, и сила, готовность к борьбе и приключениям. Они не испытывали вражды друг к другу, и тем не менее на всех скалах воинственно хлопали крылья, топорщились хохолки, точились когти. Продли благородные олени из Хеккеберги еще немного свои состязания, на скалах началось бы страшное побоище. Всех охватила жгучая жажда жизни, желание показать, что они тоже преисполнены силы. Кончилась зимняя спячка!
Но благородные олени вовремя прекратили свои состязания, и тотчас от скалы к скале пронеслось:
— Теперь черед журавлей!
И вот со скалистого пригорка заскользили на пустошь серые, точно окутанные сумеречной дымкой, огромные длинноногие птицы со стройными шеями и маленькими головками, увенчанными хохолками из красных перьев. В каком-то таинственном забытьи соскальзывали они вниз и кружились, не то паря в воздухе, не то легко касаясь земли. Затейливо приподняв крылья, птицы исполняли какой-то сказочно прекрасный, невиданный танец. Казалось, будто серые тени затеяли игру, за которой едва ли в состоянии уследить взор. Не у туманов ли, витающих над уединенными болотами, обучились птицы этому танцу?
От пляшущих журавлей веяло каким-то волшебством. И все, кому никогда прежде не доводилось бывать на горе Куллаберг, поняли, почему этот весенний праздник носит название Журавлиные пляски. В них таилось нечто странное, даже дикое, хотя чувства, которые они возбуждали, были сладостные и томительные. Никто и не думал больше о битвах и сражениях. Зато все они — крылатые и бескрылые — жаждали теперь одного: отрешившись от тяжести бренного тела, тянувшего вниз, к земле, подняться в бесконечные выси, вознестись над облаками, поглядеть, что там, над ними.
Такую страстную жажду непостижимого, таинственного животные испытывали лишь раз в году, в тот день, когда они видели великие журавлиные пляски.
Среда, 30 марта
Был первый дождливый день за все время путешествия. Пока дикие гуси оставались в окрестностях озера Вомбшён, стояла прекрасная погода. Но только они отправились в путь, как начался дождь. Промокшему насквозь Нильсу пришлось несколько часов, дрожа от холода, просидеть на спине гусака.
Утром, когда они снялись с места, небо было ясным и спокойным. Дикие гуси не спеша летели высоко в поднебесье, ровно взмахивая крыльями. Возглавляла клин, как всегда, Акка. Остальные гуси двумя косыми рядами тянулись за ней. На этот раз они не тратили время на шутливую перебранку с домашними животными, которых видели внизу на полях и во дворах. Но молча лететь им было тоже невмоготу — и они непрерывно, с каждым взмахом крыльев, издавали обычный призывный клич: «Где ты?» — «Я здесь!» — «Где ты?» — «Я здесь!»
Свою оживленную перекличку гуси прерывали время от времени для того, чтобы показать белому гусаку дорожные знаки, по которым они держали путь на север. Вехами в полете им служили покрытые скудной растительностью холмы горной гряды Линдерёдсосен, помещичья усадьба Увесхольм, колокольня Кристианстада, королевская усадьба Бекаскуг на узком мысу меж озерами Опманнашён и Ивешён, а также крутой обрыв горы Рюсбергет.
Летели они безо всяких происшествий, и когда стали появляться дождевые тучи, мальчик обрадовался — хоть какое-то развлечение. С земли дождевые тучи казались ему раньше серыми и скучными. Лететь же среди них в небе — совсем иное дело. Это — все равно что оказаться среди громадных повозок, разъезжающих по небу с кладью. На одних повозках громоздятся огромные серые мешки, на других — бочки, такие большие, что могли бы вместить целое озеро, на третьих — чаны и бутыли. Но вот будто кто-то невидимый подал заполонившим весь небосвод повозкам знак, и в тот же миг изо всех бутылей, чанов, бочек и мешков хлынули вниз потоки воды.
Шум первого весеннего дождя слился с радостным щебетом мелких пташек; в рощах и на лугах поднялся такой счастливый гам и крик, что дрогнул воздух, а мальчик, сидевший на спине гусака, аж подпрыгнул.
— Вот и дождь! С дождем приходит весна, весна приносит цветы и зеленые листочки, на зеленых листочках и цветах появляются личинки и насекомые, личинки и насекомые кормят нас. А обильный хороший корм — самое лучшее на свете! — пели пташки.
Дикие гуси тоже радовались дождю. Ведь дождь пробудит растения от спячки, пробьет полыньи в ледяной крыше озер. Не в силах сохранять прежнюю серьезность, они веселыми криками оглашали все вокруг.
Пролетая над обширными картофельными полями в окрестностях Кристианстада, оголенными и почерневшими, гуси кричали им:
— Проснитесь, поля, и — за дело! Хватит лентяйничать! Теперь-то есть кому вас разбудить!
Поспешно прятавшихся от дождя людей гуси попрекали:
— Куда спешите? Неужто вы не видите, что с неба падают караваи хлеба и лепешки! Караваи хлеба и лепешки!
Огромная мрачная туча быстро неслась к северу, неотступно следуя за гусями. А те, казалось, вообразили, будто это они тащат ее за собой и, видя внизу большие сады, гордо кричали:
— Мы несем вам подснежники, мы несем вам розы, мы несем яблоневый и вишневый цвет, мы несем горох и бобы, репу и капусту! Кому охота, подставляйте горсть! Кому охота, подставляйте горсть!
Они еще долго так кричали, радуясь первому ливню. Но дождю не видно было конца. Он лил как из ведра и после полудня. Гуси, потеряв терпение, стали кричать жаждущим влаги лесам вокруг озера Ивешён:
— Мало вам, что ли? Мало вам, что ли?
Небо все больше затягивало свинцово-серой пеленой, а солнце спряталось так далеко за тучи, что никто не мог понять, где оно. Дождь все усиливался. Он тяжело барабанил по крыльям гусей, пробираясь сквозь жирные перья к самой коже. Дождевая завеса заслонила землю: озера, горы и леса слились в туманной круговерти, и стало невозможно разглядеть дорожные вехи. Гуси летели все медленнее, веселые крики смолкли. Мальчику стало очень холодно.
Хотя у Нильса было тяжело на сердце, но, мчась верхом в небе, он не терял мужества. Старался он не падать духом и тогда, когда после полудня дикие гуси приземлились под карликовой сосенкой посреди большого болота. Здесь было сыро и холодно, на отдельных кочках еще лежал снег, другие обнаженно торчали из полуталой ледяной воды. Нильс сразу же принялся за дело: он усердно искал мерзлую клюкву и бруснику. Но вот настал вечер, болото окутала такая густая мгла, что даже зоркие глаза мальчика ничего не могли разглядеть. Безлюдная дикая пустошь вселяла в него ужас. Мокрый и озябший, он забрался под крыло гусака, но уснуть не мог. Ему слышались какие-то шорохи, шелест, тихие крадущиеся шаги, дальние грозные голоса. А где-то светло и тепло… «Хоть бы одну-единственную ночь провести среди людей, — думал мальчик. — Посидеть бы немного у очага и чего-нибудь поесть. К диким гусям я мог бы вернуться еще до восхода солнца».
Нильс тихонько выполз из-под крыла и соскользнул на землю. Не разбудив ни Мортена, ни других гусей, он осторожно и незаметно прокрался через болото.
Где на сей раз приземлились гуси — на землях Сконе, Смоланда или Блекинге, — мальчик толком не знал. Но перед тем как опуститься на болоте, он мельком сверху увидел большое селение, какие часто встречаются на севере и каких не увидишь на равнинах юга; туда-то он и направился. Вскоре он набрел на дорогу, которая вывела его на длинную, засаженную деревьями сельскую улицу, образованную стоявшими бок о бок усадьбами.
Жилые дома здесь были деревянные, нарядные, многие из них — с резными карнизами, с верандами, застекленными разноцветным стеклом. На окрашенных светлой масляной краской стенах четко выделялись голубые, зеленые и красные, точно огоньки, двери и оконные наличники. В теплых горницах болтали и смеялись люди. Разобрать их слов он не мог, но как отрадно было слышать человеческие голоса! А при виде освещенных окон страх с него как рукой сняло. Зато он снова почувствовал ту робость, которая теперь всегда нападала на него вблизи людей. «Как меня встретят, если я постучусь и попрошу позволения войти? — гадал мальчик. — Надобно, пожалуй, часок-другой присмотреться, прежде чем попроситься в дом», — решил он.
В это мгновение балконная дверь дома, мимо которого он проходил, распахнулась, и желтый свет заструился сквозь тонкие легкие занавески. Красивая молодая женщина вышла на балкон и оперлась на перила.
— Дождь идет, наступает весна, — сказала женщина.
При звуке ее голоса мальчик чуть не заплакал — такое безотчетное волнение охватило его. Впервые он почувствовал сожаление, что сам изгнал себя из мира людей.
Вскоре он оказался около торговой лавки. Перед ней стояла красная сеялка. Нильс долго смотрел на нее, потом влез на козлы, защелкал языком, воображая, будто правит лошадьми. Как весело было бы прокатиться на такой ладной машине по полю! На миг он даже забыл, кто он теперь, но вспомнив, быстро соскочил с сеялки. «Немало теряет тот, кто обречен жить среди птиц и зверей», — с грустью думал охваченный беспокойством мальчик.
Проходя мимо почтовой конторы, он вспомнил о газетах, которые каждый день приносят вести со всех концов света. Аптека и жилище лекаря навели его на мысль о могуществе людей — ведь они могут бороться с болезнью и смертью… И чем дальше он шел, тем большим уважением проникался к людям.
Как и все дети, Нильс Хольгерссон не отличался предусмотрительностью. Подавай ему то, что захочется, — и все тут. А какой это будет куплено ценой, ему безразлично. Только сейчас он начал в полной мере понимать, как много утратил, решившись остаться домовым. Испуг охватил его: неужели ему не суждено снова сделаться человеком? И что нужно для того, чтобы опять стать обыкновенным мальчиком? Дорого дал бы он за добрый совет.
Нильс влез на крыльцо чужого дома и долго сидел в раздумье под проливным дождем. Он сидел час, сидел два и все думал, думал — аж голова у него пошла кругом. Но ничего дельного придумать не мог. В чем его спасение — он не знал.
«Слишком трудная эта задача для такого неуча, как я, — решил мальчик. — Все равно придется идти к ученым людям, они найдут средство от моей беды. Спрошу-ка я пастора, либо лекаря, либо школьного учителя».
Нильс решительно встал, передернув плечами от холода. Он насквозь промок, словно окунувшаяся в лужу собачонка.
И тут вдруг мальчик увидел большую сову, опустившуюся на ближайшее дерево. Из-под стропил ее приветствовала другая сова-неясыть.
— Ух-ух! Ух-ух! Чи-витт! Чи-витт! Наконец-то ты снова дома, сова болотная. Каково тебе жилось за морем? — заухала она.
— Спасибо тебе, сова лесная! Жилось мне неплохо. Что новенького случилось здесь за это время?
— У нас в Блекинге ничего особенного. А вот в Сконе одного мальчишку заколдовали и превратили в домового, да такого малюсенького! Ну что твой бельчонок! И он полетел в Лапландию на спине домашнего гуся.
— Удивительная новость, поразительная новость! И ему никогда не стать снова человеком? Никогда не стать снова человеком?
— Это тайна, сова болотная, это тайна, но тебе я ее открою! Домовой сказал, что если мальчик будет днем и ночью оберегать домашнего гусака и тот вернется домой цел и невредим, то…
— И что тогда, скажи? Что тогда? Что тогда?
— Полетим на колокольню, сова болотная, и ты все узнаешь! Как бы не подслушал кто на улице!
Едва совы скрылись, Нильс радостно подбросил свой колпачок в воздух.
— Если я буду днем и ночью оберегать домашнего гусака и тот вернется домой цел и невредим, я снова стану человеком! Ур-ра! Ур-ра! Я снова стану человеком!
Нильс громко кричал «ура», и просто удивительно, как его никто не услышал: в селении по-прежнему царила тишина. Со всех ног он пустился обратно на сырое болото, к диким гусям.
Четверг, 31 марта
На следующий день гусям предстоял перелет через уезд Альбу в провинции Смоланд. Но вернувшиеся из разведки Юкси и Какси сообщили, что воды там еще покрыты льдом, а вся земля — снегом.
— Га-га-га! Останемся здесь! — загоготали дикие гуси. — Мы не можем лететь через страну, где нет ни воды, ни травы!
— Останься мы здесь, неизвестно, сколько придется дожидаться тепла, может быть, целый месяц, — возразила Акка. — Полетим-ка лучше на восток, через Блекинге, авось удастся перебраться оттуда в Смоланд через уезд Мёре. Мёре совсем близко от побережья, там рано наступает весна.
И вот стая уже летит над Блекинге. При свете дня Нильс снова повеселел. Вчерашних страхов как не бывало, и он не мог понять, что это на него нашло. Теперь он, ясное дело, и не думал отказываться от путешествия с гусями и от жизни на безлюдных диких пустошах.
Тяжелая дождевая завеса обволокла Блекинге, и мальчик не мог разглядеть, какова она, эта провинция. «Хороша ли, плоха ли земля, над которой я пролетаю?» — гадал он, пытаясь припомнить, чему его учили в школе. Хотя что ему было припоминать? Ведь он не имел обыкновения готовиться к урокам. Не учил он и про Блекинге.
И вдруг мальчику явственно представилась его школа. Ученики сидят за маленькими партами и поднимают руки, учитель — лицо-то какое недовольное — на кафедре. А сам он, Нильс, стоит у географической карты и должен отвечать на какие-то вопросы о Блекинге. Время идет, а он молчит. Лицо учителя мрачнеет. Он хотел бы почему-то, чтоб ученики знали географию лучше всех других предметов. Вот учитель сходит с кафедры, берет у Нильса указку и отсылает его на место. Нильс как сейчас помнит, что он тогда подумал: «Мне это даром не пройдет».
Немного постояв у окна, учитель начинает рассказ про Блекинге. До чего ж увлекательно он говорит, если даже Нильс слушает учителя! Он и сейчас может вспомнить каждое его слово.
— Провинция Смоланд похожа на высокий-превысокий дом с елями на крыше, а перед ним широкое крыльцо, с тремя большими ступенями. И зовется то крыльцо Блекинге. Крыльцо это немалой величины. Оно тянется на восемь миль вдоль фасада смоландского дома, а тому, кто захочет спуститься с крыльца к Балтийскому морю, придется идти целых четыре мили. И до того удобно спускаться по этому крыльцу из Смоланда к Балтийскому морю!
Немало времени потребовалось природе, чтобы высечь из гранита эти первые ступеньки, поначалу ровные и гладкие. Раз крыльцо такое древнее, у него теперь, само собой, совсем иной вид, нежели раньше. Не знаю уж, как там было в старину, вряд ли тогда пеклись о чистоте, да, пожалуй, и не нашлось бы такой метлы, чтобы подметать это огромное крыльцо. Постепенно оно стало зарастать мхом да лишайником, по осени задувало сюда сухую траву и листья, по весне с потоками воды заносило камни и щебень. Все это накапливалось и гнило, и под конец на площадках собралось столько чернозема, что здесь смогли пустить корни не только травы, но даже кусты и большие деревья. Однако с годами усиливалось и различие между тремя ступенями. Верхняя, самая ближняя к Смоланду, была покрыта большей частью тонким слоем земли и мелким гравием. Из деревьев здесь смогли прижиться только белая береза, черемуха да ель, которые способны выносить холода, нередкие на такой высоте, и довольствоваться малым. О скудости и бедности здешних мест можно судить по тому, как малы лоскутки полей, отнятые у лесных угодий, как скромны дома, которые строят себе люди, по тому, как далеко отстоит одна церковь от другой.
На средней ступеньке земля более плодородна и не скована так лютыми холодами. Деревья тут выше и более благородных пород: рябина и дуб, липа и плакучая береза. Здесь, в отличие от верхней ступеньки, много возделанных земель, больших и красивых домов. Понастроили тут также множество церквей и крупных селений вокруг них. И стала ступенька эта с виду куда лучше верхней.
Но прекраснее всех самая нижняя ступень; она обильно покрыта доброй землей, омывается морем и поэтому понятия не имеет о смоландских морозах. Тут, у моря, прекрасно произрастают, благоденствуя, и буки, и каштаны, и грецкий орех. Вырастают они высокими-превысокими — выше церквей. И пашни здесь самые большие, но люди занимаются не только земледелием и лесным промыслом. Многие отдают предпочтение рыбной ловле, торговле и мореплаванию. В этом богатом краю воздвигнуты и самые дорогие дома, и красивейшие церкви, а церковные приходы разрослись в торговые поселения и в города.
Но это еще не все о трех ступеньках. Представьте себе: на крышу смоландского дома обрушился дождь или ее затопил растаявший снег. Куда, по-вашему, стекает вода? А вот куда: она сбегает вниз по огромному крыльцу. Вначале она, вероятно, текла во всю его ширину, но потом в нем появились промоины, и вода мало-помалу приучилась течь по нескольким размытым ею руслам. А вода она вода и есть: ни отдыха, ни покоя не знает. В одном месте промоет землю, просочится в нее и исчезнет как не бывало, в другом — вдруг появится снова. Долины в руслах рек она покрыла землей, позднее тут обильно разрослись кустарники, ползучие растения и деревья. В их зеленом обрамлении бешено мчатся вниз, к морю, водные потоки. Пенящимися водопадами падают они с края ступенек. Здесь-то неистовая сила воды и вращает колеса мельниц и фабричных машин. И петому у каждого водопада повырастали мельницы и фабрики.
Да разве все про эти ступеньки расскажешь?!
Припоминается еще одна история.
Жил некогда в огромном смоландском доме мудрый великан. Вот состарился великан, и стало ему трудно с огромного крыльца к морю спускаться — рыбу ловить. Если б еще обратно подниматься не надо было! И стал он думать, как бы заставить самих лососей вверх, против течения, к его жилищу плыть.
Взобрался он на крышу своего дома и давай оттуда со страшной силой громадные камни в Балтийское море через всю провинцию Блекинге швырять. Попадало тут в море камней видимо-невидимо. Испугались лососи и стали в устьях блекингских рек и речек спасения искать — вверх против течения устремились. Не остановили их ни пороги, ни стремнины, ни даже водопады. Плыли они плыли и очутились в самой глубине Смоланда, под рукой у старого великана.
Правда это или нет, видно из того, сколько островков и шхер разбросано у берегов Блекинге. Это все те громадные камни, которые великан в море швырял. Да и лососи с тех пор всегда из моря в блекингские реки плывут и, не страшась преград на пути, пробираются до их верховий в Смоланд.
Ну, а великану тому от смоландцев — вечная благодарность и честь! Ведь по сей день лососи в порожистых речках да каменоломни в шхерах кормят многих из них.
Пятница, 1 апреля
Ни диким гусям, ни Смирре-лису и в голову не приходило, что они, покинув Сконе, где-нибудь встретятся. Однако пути их скрестились в Блекинге, куда отправился Смирре-лис и куда полетели дикие гуси. Случилось это в безлюдном северном краю провинции. Смирре не нашел здесь ни одного парка при помещичьей усадьбе, ни одного заказника, где бывает полным-полно косуль с детенышами. Ну и зол же был лис, просто слов нет!
Однажды после полудня, рыская в глухих лесах Мелланбюгдена, неподалеку от реки Роннебю, он увидел в воздухе стаю диких гусей. Лис тут же заметил среди них одного белого гусака и сразу догадался, что это за стая.
Смирре погнался за гусями — не только чтобы хорошенько полакомиться, но и ради того, чтобы отомстить за все нанесенные ему обиды. Сначала гуси летели на восток, а у реки Роннебю повернули на юг. Значит, гуси ищут пристанище на берегу, обрадовался Смирре. Скорее туда! Уж теперь-то он без особого труда схватит одного-двух!
Река Роннебю не так уж велика и могуча, а легенд о ней сложено немало. Берега ее удивительно живописны. Река часто пролагает себе путь между обрывистыми горными склонами, что отвесно встают из воды. А наверху они сплошь поросли жимолостью и черемухой, боярышником и ольхой, рябиной и ветлой. До чего отрадно плыть прекрасным летним днем по маленькой темной реке и любоваться нежной зеленью, которая крепко обвивает грубые скалистые стены!
Правда, в тот холодный, ненастный, не то зимний, не то весенний день, когда дикие гуси оказались у реки, деревья еще стояли обнаженные, а окрестности были пустынны и мрачны. И никому не было дела до того, красивы ли берега реки Роннебю. Дикие же гуси были бесконечно счастливы, найдя под высокой скалистой кручей надежное и удобное пристанище. Это была песчаная отмель, такая узенькая, что стая едва-едва уместилась на ней. С одной стороны ее защищала река, стремительная и бурная, как всегда в пору весеннего половодья; позади высилась неприступная скалистая стена, а свисающие сверху ветки укрывали стаю от посторонних глаз. Лучше и не придумаешь!
Чувствуя себя в безопасности, гуси тотчас заснули. Не спал только Нильс. Его охватила тоска по людям, мучила какая-то тревога, страх перед темнотой. Случись что — под гусиным крылом ничего не увидишь. А ведь ему нужно теперь особенно старательно оберегать своего гусака, если он хочет снова стать человеком. Мальчик выполз из-под крыла Мортена и сел рядом с ним на землю.
В это время на верху скалистой стены стоял Смирре и с досадой смотрел на спящую стаю. Он сразу понял, что место, где расположились гуси, хорошо защищено и для него недоступно.
«Брось охотиться за ними! — уговаривал он самого себя. — Разве можно спуститься вниз с такой кручи, разве можно переплыть такой бурный поток? А у подножья горы нет даже самой узенькой тропки, которая бы вела к отмели, где спят гуси. Где тебе их перехитрить! И думать забудь — охотиться за ними!» Но Смирре, как всякому другому из лисьего племени, трудно было отказаться от задуманного. Понадеявшись на случай, он улегся на самом краю обрыва, не спуская глаз с диких гусей. Сколько бед претерпел он по их вине! А теперь его изгнали из родных мест, из Сконе, и он вынужден скитаться в этом нищенском краю — Блекинге! Нет на них погибели! Пусть даже они достанутся на обед кому-нибудь другому, он все равно будет счастлив.
Вдруг Смирре услышал шорох — из ветвей высокой сосны, что росла неподалеку, выскочила белка, а следом куница, которая ее ожесточенно преследовала. Белка стрелой перелетела на соседнее дерево и понеслась с ветки на ветку легко и стремительно. Куница от нее не отставала, мчась по веткам так уверенно, словно по ровным тропинкам в лесу.
«Вот бы мне так, хоть наполовину, — позавидовал Смирре-лис, не замеченный ни белкой, ни куницей. — Не поздоровилось бы тогда этим гусям!»
Вскоре охота кончилась. Смирре направился к кунице, но остановился на почтительном расстоянии в знак того, что не собирается отнимать у нее охотничий трофей. Учтиво поздоровавшись, лис поздравил куницу с добычей — как и все его сородичи, Смирре умел говорить складно и красноречиво. Куница же едва удостоила его ответом. Она была настоящая лесная красавица: длинное узкое туловище, тонко очерченная головка, мягкая золотистая шерстка, светло-палевое пятно на шейке. Но при всей своей куньей красоте эта грубая лесная хищница воспитанностью не отличалась.
— Удивляюсь, — вкрадчиво произнес Смирре, — что такая искусная охотница довольствуется белками, тогда как совсем близко — рукой подать — есть дичь куда лучше!
Куница, нагло ухмыльнувшись, лишь хищно оскалила зубы, но лис не унимался:
— Неужели ты не видала здесь под скалой диких гусей? — И добавил с издевкой: — Может, ты по скалам не умеешь карабкаться и тебе до них не добраться?
Шерсть куницы встала дыбом и, изогнув спину, она подскочила к лису.
— Ты видел диких гусей? — прошипела она. — Где они? Говори скорее, а не то горло перегрызу.
— Ну-ну, потише! Ведь я вдвое больше, чем ты, и не мешало бы тебе быть чуточку поучтивее. Да я только и мечтаю натравить тебя на диких гусей.
Мгновение — и юркая куница уже на краю обрыва. Смирре, глядя, как извивается ее узкое, змеиное туловище и как ловко она прыгает с ветки на ветку, думал: «У этой красавицы охотницы самое жестокое сердце во всем лесу. Ну и поблагодарят же меня гуси, когда проснутся!»
Но вместо предсмертного гоготанья гусей Смирре неожиданно услышал всплеск воды — это куница плюхнулась в реку. Тотчас же раздалось громкое хлопанье крыльев и вся стая гусей взмыла в воздух.
Смирре хотел было броситься вслед за гусями, но его разбирало любопытство: как это им удалось спастись? И он подождал, пека куница не выбралась на берег. Бедняга промокла насквозь и то и дело останавливалась — потереть передними лапками голову.
— Говорил я тебе, что ты растяпа и непременно скувырнешься в реку?! — презрительно пролаял Смирре.
— Вовсе я не растяпа. Нечего обзываться! — огрызнулась куница. — Я уже сидела на одной из нижних веток и прикидывала, как бы мне задрать побольше гусей. И вдруг — откуда ни возьмись — совсем маленький мальчишка, не больше бельчонка, как швырнет мне в голову камнем, да с такой силой, что я тут же свалилась в воду. И не успела я выбраться на берег…
Но Смирре-лису некогда было ее выслушивать, он уже несся вперед, боясь упустить стаю гусей из виду.
Акка в поисках нового места для ночлега стремительно летела на юг. Еще не совсем стемнело, к тому же полумесяц сиял высоко в небе и можно было кое-что разглядеть. К счастью, гусыня чувствовала себя в здешних краях как дома. Не раз по весне, когда она перелетала Балтийское море, ее заносило ветром в Блекинге. Она летела вдоль черной, извивающейся, точно змея, сверкающей реки до самого водопада Юпафорс над залитой лунным светом местностью. У водопада река сначала ныряет в подземный проход, а потом, чистая и прозрачная, будто вылитая из стекла, бурным потоком низвергается в тесное ущелье, разлетаясь на дне его миллионами сверкающих брызг и покрываясь белой летучей пеной. У подножья бушующего водопада, на валунах, окруженных бурлящей водой, и приютилась стая, снова выбрав себе казавшееся безопасным местечко для ночлега. Но до захода солнца Акка вряд ли решилась бы здесь приземлиться: ведь окрестности водопада Юпафорс никак не назовешь дикими и безлюдными. На одном берегу недалеко от водопада расположена бумажная фабрика, на другом, крутом и обрывистом, раскинулся густой, весь заросший парк помещичьей усадьбы Юпадаль, где по скользким, опасным тропам вечно бродят люди, любующиеся бурным течением дикого потока внизу в ущелье.
Здесь, как и на песчаной отмели, диких гусей ничуть не волновали красоты столь прославленных мест. Не сладко было им спать на холодных, мокрых валунах у подножья водопада. Но может быть, хоть тут-то хищники оставят их в покое…
Гуси заснули. Один лишь Нильс, не знавший отдыха и покоя, бодрствовал, охраняя белого гусака.
Вскоре по речному берегу примчался к гремящему водопаду Смирре. Он сразу увидел гусей, спавших среди пенной круговерти. Нет, туда ему не добраться!
Вдруг, откуда ни возьмись, невдалеке от сидевшего на берегу Смирре из воды вынырнула выдра с рыбой в зубах. Лис направился к ней, но остановился на почтительном расстоянии в знак того, что не собирается отнимать у нее охотничий трофей.
— Эх ты! Довольствуешься какой-то жалкой рыбешкой, когда совсем рядом на валунах столько диких гусей! — презрительно заговорил Смирре. От нетерпения он даже не заботился о том, чтобы говорить складно.
Выдра даже не повернула головы. Кочевница, как и все ее сородичи, она не раз ловила рыбу на озере Вомбшён и прекрасно знала Смирре-лиса.
— Знаю, знаю, Смирре, как сладко ты поешь, когда хочешь выманить у кого-нибудь форель!
— Так это ты, Грипе! — обрадовался лис, узнав старую знакомую. — Не удивительно, что на диких гусей ты и взглянуть не желаешь: тебе до них все равно не добраться!
— Не добраться?
Это ей-то, дерзкой охотнице и отменной пловчихе с удобными плавательными перепонками на лапах, с сильным, как весло, хвостом и непромокаемой шубкой? Да нет на свете такого водопада, которого ей не переплыть! Повернувшись, она кинула взгляд на диких гусей и, отшвырнув в сторону рыбу, ринулась с крутого берега в бурный поток.
Если бы дело происходило чуть попозже и соловьи юпадальского парка уже успели бы вернуться из дальних краев домой, они много-много ночей подряд воспевали бы опасное единоборство выдры Грипе с водопадом.
Это было отважное путешествие, достойное соловьиных песен. Волны не раз отбрасывали выдру в сторону и уносили вниз по реке. Но она не сдавалась и, сопротивляясь течению, переползая через камни, мало-помалу продвигалась все ближе к валунам, на которых спали дикие гуси.
Смирре неотрывно следил за выдрой. Вот-вот она вскарабкается на гусиный пятачок! Но вдруг, дико вскрикнув, Грипе рухнула с валуна, и волны понесли ее прочь, словно слепого котенка. Гуси громко загоготали, захлопали крыльями и поднялись в воздух. Им вновь пришлось покинуть свою стоянку.
Выдра вскоре выбралась на берег и молча стала зализывать переднюю лапу. Смирре осыпал ее градом насмешек, и Гриле, не выдержав оскорблений, разразилась целой речью:
— Уж что-что, а плавать-то я умею, Смирре. Я добралась до валунов, на которых спали гуси, и только было собралась к ним вскарабкаться, как вдруг, откуда ни возьмись, подбежал ко мне маленький-премаленький мальчишка да как кольнет лапу острой железкой! От боли я потеряла опору под ногами, течение подхватило меня, и не успела я выбраться на берег…
Но Смирре-лису некогда было ее выслушивать. Он уже несся вперед, боясь упустить стаю гусей из виду.
Снова пришлось Акке и ее стае обратиться той ночью в бегство. Луна еще не зашла, и ее свет помог гусыне найти новое место для ночлега, одно из тех, что она знала в здешних краях.
Стая гусей опять летела на юг вдоль сверкающей ленты реки. Позади осталась помещичья усадьба Юпадаль, темные крыши городка Роннебю и белопенный водопад. Акка вела стаю к целебному источнику, который также зовется Роннебю и находится чуть южнее этого городка, неподалеку от моря. Птицам было хорошо известно, что его купальни, курзал, гостиницы и летние домики для приезжих зимой пустуют, и бесчисленные птичьи стаи во время ненастья находят приют на их балконах и верандах. На одном из балконов устроилась на ночлег и стая Акки. Усталые гуси сразу заснули. Но Нильс спать не мог — боялся, забравшись под крыло Мортена, прокараулить его.
С балкона, где сидел Нильс, хорошо было видно широко раскинувшееся вдали море. И раз уж сон к нему не шел, мальчик стал смотреть, как здесь, в Блекинге, море встречается с сушей.
Ведь в разных местах они встречаются по-разному. Кое-где суша спокойно спускается к морю своими плоскими, усеянными кочками заболоченными берегами. Море же приветствует сушу наносными песками, которые оно выбрасывает на берег в виде высоких валов и дюн. Но порой кажется, будто море и суша ненавидят друг друга настолько, что желают казаться много хуже, чем они есть. Суша, опускаясь к морю, воздвигает перед ним высокую скалистую стену, словно спасается от врага. В ответ на это море приступом идет на сушу: насылает яростные прибои, ревет, хлещет о берег и бьет с размаху в утесы. Кажется, что море жаждет растерзать сушу на части.
Но в Блекинге все было по-другому. Тут земля дробится на мысы, острова и скалистые островки — шхеры, а море делится на заливы, бухты и проливы. От этого, может, и кажется, что море и суша встречаются здесь в радости и согласии
Но прежде — о море. Пустынное и безбрежное, оно простирается далеко-далеко! А дел у него только и есть, что катить да перекатывать свои седые волны. Подступая к берегу, море наталкивается на первые шхеры и тотчас овладевает ими стирает с лица земли всю зелень и делает шхеры такими же голыми и седыми, как оно само. Первые шхеры раздеты и ограблены так, словно они побывали в руках у разбойников. Но ближе к берегу шхеры встречаются все чаще и чаще. Самые малые дети матери-земли, они будто взывают к милосердию. И море постепенно смягчает свой норов, становится все спокойней и ласковей. Все ниже вздымает оно волны, укрощает бури, щадит зелень в расселинах скал, разветвляется на мелкие заливы и проливы. А у самой суши становится таким кротким и безопасным, что даже маленькие суденышки отваживаются плавать в прибрежных водах. Светлое и ласковое, море, наверное, само себя не узнает.
А теперь — о суше. В Блекинге она довольно однообразна и почти всюду покрыта ровными полями. Лишь кое-где она то зашумит березовыми рощами, то встанет длинной цепью горного хребта, поросшего лесом. Кажется, земля только о том и думает, чтобы взрастить сосны да ели, овес, картофель да репу. Но вот какой-то морской залив глубоко врезается в сушу, и — хотя он ей безразличен — она окаймляет его березняком и ольшаником, словно залив этот — обычное пресноводное озеро. А вот еще один залив! И его она наряжает, как и первый. Но заливов все больше и больше, они все шире и шире и все глубже вторгаются в сушу, дробя на части пашни и леса. Тут земля уже не может оставаться равнодушной.
— Никак само море жалует ко мне в гости! — говорит она и начинает поспешно прихорашиваться, готовясь к встрече: сглаживает и раздвигает холмы, высылает навстречу морю острова и островки — малых своих детей. Сосновый и еловый будничный убор она и знать больше не желает — сбрасывает с себя, будто старое платье, и щеголяет теперь в наряде из рослых дубов, лип и каштанов, украшает себя цветущими лугами. Теперь она до того изменилась, что напоминает парк в помещичьей усадьбе и, наверное, сама себя не узнает.
Особенно преображается суша летом. Сейчас же стояла ранняя весна, но Нильс даже ночью почувствовал, как привлекательно и дружелюбно приморье, и на душе у него стало немного спокойнее, чем раньше.
Внезапно внизу, в парке, раздался протяжный и жуткий вой. Мальчик поднялся на ноги и при свете ясного месяца увидел — на лужайке под балконом стоит лис. Смирре снова напал на след гусей. Но когда он понял, что и здесь они для него недоступны, он не удержался и завыл от злости.
Этот вой разбудил старую Акку, чуткую предводительницу стаи. Хотя гусыня почти ничего не видела в темноте, по голосу она сразу узнала лиса.
— Это ты, Смирре, рыскаешь тут по ночам? — спросила она.
— Да, я, — злорадно ответил Смирре. — Ну как, по душе вам шутки, которые я с вами сыграл? Надеюсь, вы запомните эту ночку?
— Значит, это ты натравил на нас и куницу, и выдру? — спросила лиса старая Акка.
— Кто же отказывается от славных подвигов? — ухмыльнулся Смирре. — Однажды вы показали мне, что такое гусиные забавы. Теперь ваш черед узнать, что такое забавы лисьи. И я не прекращу их, покуда хоть кто-нибудь из вас останется в живых. Даже если ради этого придется гоняться за вами по всей стране.
— А ты, Смирре, не подумал, как несправедливо с твоей стороны так подло травить нас, беззащитных? У тебя-то ведь и зубы, и когти! — сказала Акка.
Смирре решил, что Акка испугалась, и поспешно пролаял:
— Если ты, Акка, сбросишь мне вниз этого Малыша-Коротыша, который столько раз вставал мне поперек пути, обещаю заключить с тобою мир. Я никогда больше не стану преследовать ни тебя, ни кого-либо из твоей стаи.
— Я не могу отдать тебе Малыша-Коротыша, — возразила Акка. — Знай, что мы все, как один, охотно пожертвуем жизнью ради него.
— Раз вы так его любите, обещаю тебе, что он будет самым первым из всех, кому я отомщу, — пригрозил Смирре. — Помяни мое слово!
Акка ничего не соизволила сказать в ответ, и Смирре, глухо проворчав какие-то новые угрозы, смолк. Все стихло. Мальчик по-прежнему не спал. Но теперь он не мог заснуть, взволнованный словами старой гусыни. Никогда бы он не подумал, что ему доведется услышать такие возвышенные и прекрасные слова: кто-то готов пожертвовать ради него жизнью!
С этого часа уже никто не мог бы сказать о Нильсе Хольгерссоне, что он никого не любит!
Суббота, 2 апреля
Это случилось лунным вечером в Карлскруне. Погода стояла ясная, тихая, хотя днем бушевала буря, лил дождь. Люди, вероятно, думали, что на дворе еще ненастье, и никто не смел носа из дому высунуть. Улицы были пустынны.
Как раз в это время к городу направлялась стая Акки с Кебнекайсе. До позднего вечера дикие гуси пробыли на островах, но и на ночь Акка решила отыскать надежное пристанище в шхерах, так как на материке, где бы они ни располагались на привал, их тут же спугивал Смирре-лис. И вот этим светлым лунным вечером гусыня-предводительница, миновав островки Вёммен и Пантархольмен, повела свою стаю к новому, намеченному ею убежищу.
Сидя на спине гуся, Нильс глядел то на небо, то на простиравшиеся под ним море и шхеры; все казалось ему чудным и призрачным. Небо больше не было голубым, его свод вздымался над головой мальчика словно купол из зеленого стекла. А внизу, насколько хватало глаз, молочно-белое море катило свои мелкие, отливающие серебром волны, увенчанные пенистыми гребнями. Посреди этой белизны высились черные, словно уголь, шхеры. Большие и малые, плоские и скалистые, они все казались одинаково черными. Да, даже жилые дома, церкви и ветряные мельницы, которые обычно бывают белыми либо красными, становились черными под опрокинутой над ними чашей зеленого неба. Землю внизу словно подменили, да и весь мир вокруг тоже.
Все равно, подумал Нильс, нынче ночью он ничего не станет бояться. Но не успел он об этом подумать, как вдруг увидел такое, что вмиг забыл о своем решении. То был высокий скалистый остров, покрытый угловатыми черными глыбами, а между этими черными глыбами сверкали искорки чистого золота. Мальчик сразу вспомнил о каменной глыбе Маглестен близ прихода Тролле-Юнгбю, которую тролли, обитающие под ней, порою возносят на высоких золотых столбах. Неужто здесь тоже что-нибудь подобное?
Но скалы и золото — это еще куда ни шло, а вот в воде вокруг острова плавала уйма всяких чудовищ! Они были похожи на китов, акул и прочих крупных морских животных. Но мальчик решил, что это морские тролли скопились вокруг острова, собираясь вскарабкаться на него и вступить в единоборство с троллями, живущими там.
А на суше все, должно быть, не на шутку перепугались: мальчик увидел, как огромный великан, стоявший на самой высокой вершине острова, в отчаянии простирает руки, словно предвидя страшные беды, грозящие обрушиться на него и на остров.
Мальчик по-настоящему струсил, увидев, что Акка начинает опускаться как раз на этот остров.
— Ой, нет, нет! Сюда не надо! — закричал он.
Но гуси продолжали снижаться, и вскоре, к величайшему удивлению Нильса, все предстало совсем в ином свете — будничном и обыкновенном. Большие скалистые глыбы оказались всего лишь домами! Сверкающие золотом пятна — фонарями и освещенными окнами! А весь остров — городом! Великан же, стоявший на самой высокой вершине острова и простиравший руки, — собором с двумя колокольнями, а морские тролли и чудища, которых Нильс видел сверху, — лодками и разными судами и суденышками, стоявшими на якоре вокруг острова. Со стороны, обращенной к суше, пришвартовались гребные суда, парусные шлюпки и небольшие пароходы, со стороны же моря стояли закованные в броню военные суда. Одни — широкие, с необычайно толстыми, наклоненными назад трубами, другие — длинные, узкие, способные скользить по воде, словно рыбы.
При виде великого множества военных судов мальчик сразу понял, что это за город. Ведь он всю жизнь бредил кораблями, хотя до сих пор имел дело лишь с бумажными корабликами, которые отправлял в плавание по придорожным канавам. Он не сомневался — столько военных судов может стоять только на рейде города Карлскруна.
Дедушка мальчика — старый матрос военного флота — до конца жизни каждый день рассказывал про Карлскруну, про большую гавань, про доки с военными судами, про корабельную верфь и про все чудеса, которые можно увидеть в этом городе. Мальчик почувствовал себя совсем как дома и радовался, что собственными глазами увидит все, о чем столько слышал.
Но пока гуси опускались на одну из колоколен с плоской кровлей, он успел лишь мельком увидеть башни и крепостные бастионы, запиравшие вход в гавань.
Колокольня была надежным убежищем, недоступным для лиса, и мальчик подумал, что хоть одну-единственную ночь он сможет провести спокойно под крылом у гуся. Не худо бы ему и чуточку выспаться. А когда рассветет, надо будет попытаться осмотреть корабельную верфь и суда.
Но Нильсу так не терпелось поскорее очутиться в гавани, что он не мог дождаться утра. Не прошло и пяти минут, как он выскользнул из-под гусиного крыла и спустился по громоотводу и водосточным трубам на землю.
Вскоре он уже стоял на большой площади перед собором. Площадь была вымощена неровными, выпиравшими из земли камнями, и идти по ней маленькому Нильсу было так же трудно, как взрослому по усеянному кочками лугу. Тот, кто привык к сельской местности или к диким безлюдным пустошам, всегда испытывает страх, впервые попадая в город. Дома здесь выстроились строгими прямыми рядами и словно застыли, а улицы открыты всем взорам, и чужаку становится крайне неуютно оттого, что каждый может видеть его как на ладони. Вот и Нильс никогда еще не чувствовал себя таким маленьким и жалким, как этим вечером, стоя на большой площади Карлскруны. Он глядел на ратушу, на немецкую кирху, на большой собор Стурчюрка, с которого только что спустился, и желал лишь одного: поскорее вернуться обратно на колокольню к гусям.
К счастью, на площади было совершенно безлюдно, никого, если не считать за человека памятник, стоявший на высоком постаменте. Мальчик долго рассматривал памятник, гадая, кто бы это мог быть. Бронзовая статуя изображала рослого, крупного человека в треугольной шляпе, в сюртуке, в коротких до колен панталонах и грубых ботфортах. На его лице с длинным крючковатым носом и уродливыми толстыми губами застыло жестокое выражение. Вдобавок он держал в руках длинную палку, и казалось, вот-вот замахнется ею.
— Эй, губошлеп, чего тебе надо? — вызывающе крикнул мальчик.
Собственная дерзость вселила в него бодрость и, обойдя памятник, он, тут же забыв и думать о нем, свернул на широкую улицу, ведущую вниз, к морю.
Но не успел он миновать несколько домов, как ему послышалось, будто кто-то идет за ним следом, тяжело топая и постукивая палкой с железным наконечником по мощенной камнем мостовой. Уж не тот ли огромный бронзовый памятник с соборной площади отправился гулять по городу? Нильс побежал вниз по улице, прислушиваясь к шагам за спиной. В нем росла уверенность, что сзади идет тот самый бронзовый человек. Земля дрожала, дребезжали стекла домов. Кто еще, кроме Бронзового, может так тяжело ступать? И мальчик испугался, вспомнив, что он недавно сказал памятнику. Он не смел оглянуться и убедиться, праща ли то был Бронзовый.
«Может, он просто решил прогуляться, — понадеялся мальчик. — Неужто он в самом деле рассердился на меня за те слова? Да я ничего худого и не думал».
Вместо того чтобы спуститься прямо к верфи, Нильс свернул на улицу, ведущую на восток, надеясь скрыться от преследователя. Но вскоре и шаги Бронзового свернули на ту же улицу. Сердце мальчика сжалось от страха, он не знал, куда деваться. Где найти убежище, если все ворота на запоре? И тут по правую руку от себя, в глубине большого сада он разглядел старую деревянную церковь. «Вот где я смогу укрыться», — подумал мальчик и кинулся туда.
Мчась по посыпанной песком дорожке, он внезапно увидел впереди какого-то человека, махавшего ему рукой. «Видно, хочет мне помочь», — обрадовался мальчик. Он бежал уже из последних сил. Сердце так и колотилось у него в груди. Но каково же было его удивление, когда он подбежал ближе: человек, стоявший с краю дорожки на невысокой подставке, был деревянный. «Неужели это он махал мне рукой?» — в полной растерянности думал мальчик.
Забыв об опасности, он стоял, не сводя глаз с Деревянного, приземистого, коротконогого человека с широким краснощеким лицом, блестящими черными волосами и черной же окладистой бородой. Все на нем было деревянным — черная шляпа, коричневый сюртук с черным поясом, серые короткие панталоны до колен; чулки и башмаки — и те были деревянными. Деревянного человека только что выкрасили и покрыли лаком, отчего он весь блестел и сверкал при лунном свете. Это, верно, и придавало ему такой добродушный вид; мальчик тотчас же проникся к нему доверием.
В левой руке Деревянный держал деревянную же дощечку, на которой мальчик прочитал:
Так, стало быть, это не человек, а просто-напросто кружка для подаяний. Мальчик был разочарован. А он-то ждал настоящего волшебства! Но тут он вспомнил, что об этом Деревянном дедушка ему тоже рассказывал. Будто все дети в Карлскруне очень его любили. И, видно, дед правду говорил. Нильсу тоже не хотелось уходить от Деревянного. Казалось, ему много-много сотен лет — такой древней стариной веяло от него. Но с виду он был крепкий, жизнерадостный, добродушный — словом, такой, какими обычно представляются люди далеких стародавних времен.
Мальчику было так приятно и любопытно смотреть на Деревянного, что он вовсе позабыл о том, кто гнался за ним. Но тут он снова услыхал его шаги. Они быстро приближались. Куда скрыться? От церкви его еще отделял открытый пустынный двор.
И вдруг мальчик увидел, что Деревянный наклоняется и протягивает ему свою большую широкую руку. Одним прыжком мальчик очутился у него на ладони. Деревянный, подняв его, сунул под шляпу. Только мальчик скрылся под шляпой, только Деревянный снова вытянул руку, прижав ее к туловищу, как перед ним уже стоял Бронзовый; он с такой силой ударил по земле палкой, что Деревянный пошатнулся на своей подставке. Бронзовый зычным звенящим голосом спросил:
— Это еще кто такой?
Деревянный вскинул руку вверх, так что старое дерево, из которого его выточили, заскрипело, и, отдавая честь, ответил:
— С дозволения Вашего Королевского Величества, Русенбум! Некогда старший боцман на линейном корабле парусного флота «Дерзновенный», после выхода в отставку — церковный сторож при Адмиралтейской церкви, посмертно вырезан из дерева и поставлен на церковном дворе вместо кружки для подаяний.
Мальчик, сквозь щель в деревянной шляпе глядевший на Бронзового, ужаснулся, когда Деревянный сказал: «Вашего Королевского Величества». Он напряг свою память и вспомнил, что памятник на площади поставлен тому, кто заложил город. Бронзовый был не кто иной, как сам Карл XI. И угораздило же его, Нильса, налететь на этого короля!
— Молодец, Русенбум, хорошо отдаешь рапорт, — похвалил Бронзовый. — Скажи, не попадался ли тебе на глаза мальчуган, что нынче ночью бегает по городу? Сам крохотный, а дерзости хоть отбавляй! Только бы мне его поймать! Уж я проучу этого нахала!
И он снова гневно ударил палкой о землю; лицо у него от злости чуть не перекосилось.
— С дозволения Вашего Величества, я видел его, — отрапортовал Деревянный.
Мальчик под деревянной шляпой сжался в комок и задрожал от страха, но когда Деревянный продолжил свою речь, тотчас успокоился.
— Ваше Величество идет по ложному следу. Этот постреленок, видно, пробрался на верфь и спрятался там.
— Ты уверен в этом, Русенбум? Что ж ты стоишь, как чурбан, на своей подставке? Идем, поможешь мне найти его. Две пары глаз лучше, чем одна!
Но Деревянный жалобно ответил:
— Покорнейше прошу дозволить мне остаться на месте. Я только с виду здоровый и цветущий — ведь меня недавно покрасили. На самом-то деле я старый и дряхлый — весь из трухлявого дерева и не в силах шевельнуться.
Но Бронзовый, видимо, терпеть не мог, когда ему перечили.
— Это еще что за выдумки? Ты мужчина, Русенбум, или нет? — Подняв свою длинную палку, он гулко ударил Деревянного по плечу. — Ничего, выдержишь, Русенбум!
Бронзовый и Деревянный двинулись в путь. Они величественно шагали рядом по улицам Карлскруны. И вот уже впереди показались высокие ворота верфи. По ту сторону ворот расхаживал матрос-часовой, но они сумели улучить минутку, и король ударом ноги неслышно отворил ворота. Они незаметно проскользнули в гавань.
Перед ними раскинулась огромная верфь, поделенная свайными мостами. У причалов стояли военные суда, показавшиеся мальчику вблизи куда более грозными и огромными, чем сверху. «Я, стало быть, не совсем рехнулся, когда принял их за морских троллей», — подумал он.
— Как по-твоему, Русенбум, где всего разумнее искать мальчишку? — спросил Бронзовый.
— Такому, как он, наверно, легче всего спрятаться в модельной, — ответил Деревянный.
На узкой косе, тянувшейся вдоль всей гавани справа от ворот, стояли здания старинной постройки. Бронзовый подошел к какому-то дому с низкими стенами и маленькими окошками, но с крутой и высокой крышей. Ударом палки он распахнул настежь дверь и потопал вверх по лестнице с истертыми ступенями. Они вошли в большой зал, битком набитый небольшими судами с полной парусной оснасткой. Хотя никто ничего не сказал, мальчик сам догадался, что это модели судов шведского флота.
Каких только судов здесь не было! И старинные линейные корабли с пушками на бортах, с высокими надстройками на носу и на корме, с мачтами, сгибавшимися под тяжестью парусов и канатов; и небольшие суденышки, с банками для гребцов по бортам, курсировавшие в шхерах; и беспалубные мониторы; и богато раззолоченные фрегаты, на каких совершали свои путешествия короли. Были здесь и тяжелые броненосцы с башнями и пушками на широких палубах, которые в ходу и поныне, и блестящие миноноски, напоминавшие длинных, узких рыбин.
Мальчик, видевший из щелки все эти диковины, был совершенно ошеломлен. «Надо же, какие большие и красивые корабли строили у нас в Швеции!» — думал он.
Времени разглядеть все выставленное в зале у него оказалось предостаточно, потому что Бронзовый, увидев модели судов, забыл обо всем на свете. Он осмотрел все модели, от первой до последней, без устали расспрашивая о них. А Русенбум, старший боцман с «Дерзновенного», рассказывал все, что знал о тех, кто строил эти суда, о тех, кто их водил, и о том, какая судьба постигла этих людей. Он служил на флоте до 1809 года и мог поведать о строителе кораблей Чапмане и о реформаторе флота Тролле, о морских сражениях при Хугланде и Свенсксунде и о многом другом.
Он, впрочем, как и Бронзовый, великолепно разбирался в красивых старинных деревянных судах и мог немало о них порассказать, но, похоже, оба они не имели понятия о новых, одетых в броню кораблях.
— Сдается мне, ты, Русенбум, ничего не смыслишь в этих новых судах. Пойдем лучше, поглядим на что-нибудь другое, позанятней, — сказал Бронзовый.
Он, видно, и думать забыл про мальчика, и тот, сидя под деревянной шляпой, воспрянул духом.
Бронзовый и Деревянный стали обходить разные здания, где размещались парусная швальня, якорная кузница, столярная и машинная мастерские. Они осмотрели доки с большими подъемными кранами, провиантские склады — цейхгаузы, артиллерийский двор, арсенал, канатную и даже большой заброшенный док, взрывом высеченный в скале.
Они прошли на свайные причалы, где были ошвартованы военные суда; поднявшись на борт, они придирчиво, как два старых морских волка, осматривали суда. Одно их восхищало, другое удивляло, третье сердило.
Мальчик, надежно укрытый деревянной шляпой, с любопытством слушал их рассказы о том, как создавался шведский флот. Оказывается, было это нелегко и непросто. Иной раз люди жертвовали последний грош на постройку военных кораблей, даровитые мужи не щадили своих сил, чтобы улучшить и усовершенствовать эти суда. Немало было пролито крови, немало отдано жизней, прежде чем у Швеции появился флот, ставший оплотом отечества. Когда мальчик слушал эти рассказы, у него порой слезы навертывались на глаза. Он радовался, что узнал столько нового.
Под конец они вышли на открытый двор, где были выставлены штевневые украшения[11] старинных линейных кораблей. Более диковинного зрелища, чем там, мальчику видеть не приходилось. Лица, могущие внушить ужас, с крупными, почти дикими чертами, были отмечены печатью гордого неукротимого духа, того самого, который помог строителям флота создать все эти огромные суда. Лица людей совсем иного времени. Нильсу казалось, что он становится еще меньше рядом с ними.
Вдруг Бронзовый скомандовал Деревянному:
— Шляпу долой перед теми, кто стоит здесь, Русенбум! Они все сражались за отечество!
Русенбум, так же как и Бронзовый, забыл, зачем они пришли в гавань. Не задумываясь, поднял он деревянную шляпу и воскликнул:
— Я снимаю шляпу перед тем, кто избрал это место для гавани, заложил верфь и создал флот! Ура королю, который вызвал все это к жизни!
— Спасибо, Русенбум! Хорошо сказано! Молодец, Русенбум! Но что это, Русенбум?
На лысой голове Русенбума, на самой макушке, стоял Нильс Хольгерссон. Он больше не боялся. Приподняв свой белый колпачок, он закричал:
— Ура, губошлеп!
Бронзовый изо всех сил ударил палкой по земле. Но мальчик так никогда и не узнал, что он собирался сделать. Брызнули первые лучи солнца, и в тот же миг оба — и Бронзовый, и Деревянный — исчезли без следа, словно были сотканы из тумана. Пока мальчик стоял разинув рот, с колокольни слетели дикие гуси и стали парить взад-вперед над городом. Наконец они заметили Нильса, и тогда большой белый гусак стрелой ринулся из-под облаков вниз и подобрал его.
Воскресенье, 3 апреля
Дикие гуси полетели к шхерам — пощипать траву. Там он повстречали своих родичей — больших серых гусей из породы гуменников. Те несказанно удивились при виде их. Ведь серые гуси хорошо знали, что малые дикие гуси, хоть и такие же серые с виду, как и они, имеют другие обычаи и охотнее летают над сушей, подальше от берега. Любопытные и назойливые, они не успокоились до тех пор, покуда дикие гуси не рассказали им, как их преследует Смирре-лис. Выслушав рассказ диких гусей, серая гусыня, столь же старая и мудрая, как сама Акка, молвила:
— Большая беда для вас, что лис объявлен вне закона в родном краю. Он наверняка сдержит слово и будет гнаться за вами до самого севера, до самой Лапландии. На вашем месте я бы не летела на север через Смоланд, а выбрала бы путь над морем на остров Эланд. Пусть лис потеряет ваш след! Хотите сбить его с толку — оставайтесь несколько дней на южном берегу Эланда. Корма там хорошие, да и общество недурное. Вы не пожалеете, если полетите туда.
Совет серой гусыни был и впрямь мудрым, и дикие гуси решились ему последовать. Наевшись досыта, они пустились в путь на остров Эланд. Никто из них там еще не бывал, но серая гусыня сообщила им верные дорожные приметы. Надо было лететь все прямо-прямо на юг до большого птичьего тракта, который тянется вдоль побережья Блекинге. Все птицы, которые зимуют на берегу Атлантического океана и весной намереваются лететь в Финляндию и Россию, пролетают мимо Эланда. Обычно они останавливаются на острове передохнуть. Найти дорогу туда нетрудно.
День стоял совсем летний, теплый и тихий; лучшей погоды для перелета над морем трудно было и пожелать. Единственное, что внушало опасение, это — небо; не ясное, не прозрачное, а пасмурно-серое, как будто затянутое дымкой. Громадные скопища туч возникали то тут, то там, нависая над самым морем и ухудшая видимость.
Скоро шхеры остались позади, и перед путешественниками раскинулось открытое море. Оно было совсем как зеркало. Нильс глянул вниз и удивился: под ним тоже были небо и облака. Ни земли, ни моря. У него так закружилась голова, что пришлось крепко прижаться к спине гусака. Сегодня лететь ему было даже страшнее, чем в самый первый раз. Казалось, он не сможет удержаться на спине Мортена и вот-вот свалится вниз.
Когда же они достигли большого птичьего тракта, о котором говорила серая гусыня, стало еще хуже. Стая за стаей и вправду летели в том же направлении. Дикие утки и большие серые гуси, нырки (их еще черными утками или чернетями зовут), кайры и морянки, утки-пеганки и крохали, кулики и синьги — все следовали по одному и тому же, давно проторенному пути. Когда же мальчик, нагнувшись, посмотрел туда, где, по его мнению, должно было находиться море, он увидел, что там тоже летят целые полчища птиц, правда — вверх ногами, Нильс потерял всякое представление, где верх, где низ.
Птичьи голоса могли бы помочь мальчику вырваться из этого призрачного мира. Но птицы летели молча. Изнемогая от усталости, они горели нетерпением поскорее прилететь на место и усиленно работали крыльями. Никто не кричал и не пытался веселой шуткой подбодрить других. И мальчик не мог понять, где он: вокруг не было ничего, кроме туч да птиц.
«А если мы насовсем покинули землю? — сказал Нильс самому себе. — Вдруг мы возносимся ввысь, в небеса?!» Он стал гадать, что же он увидит там, наверху. Ему стало весело, даже голова перестала кружиться.
В тот же миг он услышал какой-то треск и увидел, как вверх тянутся тонкие струйки дыма.
Среди птиц поднялся страшный переполох.
— Стреляют! Стреляют! Стреляют с лодок! — в ужасе закричали они. — Поднимайтесь выше! Улетайте прочь!
И тут мальчик наконец понял, что они летят над самым морем, а вовсе не высоко в небе. Внизу он увидел длинные вереницы небольших лодок, откуда охотники палили не переставая. Стаи птиц, мчавшихся впереди, вовремя не заметили охотников, да и летели они слишком низко. Сотни темных комочков упали в море, и каждую погибшую птицу, громко и горестно крича, оплакивали их живые сородичи. Но дикие гуси остались целы и невредимы, так как их предводительница Акка с быстротой молнии взмыла вверх, увлекая за собой стаю. Для Нильса, которому только что казалось, будто он возносится в облака, это возвращение с неба на землю было ужасно. Он не мог прийти в себя от горя и негодования, несмотря на то, что стая Акки и уцелела. Неужели есть на свете люди, которые хотят застрелить таких чудесных гусей, как старая Акка, Юкси и Какси и белый гусак, да и другие тоже? Люди, видно, не понимают, какое злодейство они творят.
Но вот гуси снова понеслись вперед в недвижном воздухе. Вокруг воцарилась прежняя тишина, только некоторые изнемогшие от усталости птицы время от времени выкрикивали:
— Скоро ли мы прилетим? А вы уверены, что мы не сбились с пути?
И летевшие впереди отвечали:
— Мы летим прямиком на Эланд, прямиком на Эланд!
Утки-кряквы устали, и их обогнали нырки.
— Чего торопитесь? — закричали им кряквы. — Хотите все съесть, чтобы нам ничего не осталось?!
— Корма хватит и вам, и нам! — успокаивали их нырки.
Острова Эланд еще не было видно, когда навстречу вдруг подул слабый ветерок. Он нес с собой большие клубы белого дыма. Казалось, где-то бушует пожар. Запаха гари, правда, не чувствовалось, и дым был не темный и сухой, а белый и влажный. Нильс скоро понял, что это просто туман.
Увидев первые белые облака, птицы испугались и ускорили полет. Но туман клубился все гуще и гуще и наконец окутал их со всех сторон. Вскоре он сгустился настолько, что ничего нельзя было разглядеть на расстоянии одного гусиного корпуса. И те птицы, что прежде стройным клином летели впереди, вдруг словно обезумели и беспорядочно носились то туда, то сюда, норовя вовсе запутать друг друга.
— Берегитесь! — кричали они. — Вы кружитесь на одном и том же месте! Так вы ни за что не доберетесь до Эланда!
Все хорошо знали, где находится остров, но изо всех сил старались сбить друг друга с толку.
— Гляньте-ка на этих морянок! — звучало в тумане. — Они летят назад к Северному морю!
— Эй вы, серые гуси! Берегитесь! — кричал кто-то с другой стороны. — Если и дальше так полетите, попадете на остров Рюген![13]
Большинство птиц хорошо знали здешние края и не позволяли себя одурачить — направить совсем в другую сторону. Но вот кому пришлось туго, так это диким гусям. Шутники заметили сразу, что дикие гуси не очень хорошо знают дорогу, и изо всех сил старались остановить их, сбить с пути.
— Куда путь держите, добрые птицы? — закричал какой-то лебедь, подлетев к Акке; вид у него был участливый и серьезный. Старой гусыне показалось, что на него можно положиться.
— Нам надобно на Эланд, но мы никогда раньше там не бывали, — призналась она.
— Плохи ваши дела! — озабоченно сказал лебедь. — Ведь вас заманили совсем в другую сторону. Вы — по дороге в Блекинге. Летим со мной, я покажу вам дорогу!
Они полетели вместе с ним, а когда он их увел довольно далеко от большого птичьего тракта и они уже не слышали птичьих кликов, исчез в тумане.
Около часа дикие гуси летели наугад, пока им удалось снова отыскать других птиц.
Внезапно к ним подлетела какая-то дикая утка.
— Лучше вам сесть на воду, пока не рассеется туман, — сказала утка. — Где уж вам отыскать дорогу в здешних краях!
Как ни мудра была Акка, этим плутишкам удалось-таки сбить ее с толку. Скоро Нильсу стало казаться, что дикие гуси кружатся на одном и том же месте.
— Берегитесь! Разве вы не видите, что летаете только вверх-вниз, вверх-вниз? — крикнул, проносясь мимо, какой-то нырок.
Мальчик невольно ухватился за шею гусака. Он уже давно этого опасался.
Кто знает, сколько бы они еще так летали, не прокатись где-то вдали глухой гул пушечного выстрела.
Тут Акка, вытянув шею, захлопала крыльями и стремглав понеслась вперед. Теперь она знала, куда лететь. Ведь большие серые гуси как раз предостерегали ее: не садиться на самой южной оконечности острова Эланд; там стоит пушка, из которой люди имеют обыкновение стрелять во время тумана. Теперь Акка знала, куда лететь, и уже никто в целом мире не сбил бы ее с пути.
3–6 апреля
В самой южной части острова Эланд находится старинная королевская усадьба, и называется она Оттенбю. Это огромное, воистину королевское поместье. Оно протянулось поперек всего острова — от берега до берега. А примечательно поместье тем, что оно всегда давало пристанище несметным стадам животных. В семнадцатом веке, когда короли ездили на Эланд охотиться, все поместье было, по сути, большим оленьим заповедником. В восемнадцатом веке здесь был конный завод, где разводили чистокровных жеребцов благородных пород, и овечья ферма, где содержались сотни овец. В наши дни в Оттенбю не найдешь ни чистокровных коней, ни овец. Вместо них там обитают огромные табуны молодых жеребят, предназначенных для шведских кавалерийских полков.
Пожалуй, во всей стране не найдется такого благодатного места, где бы лошадям жилось лучше, чем здесь, в Оттенбю. Вдоль всего восточного берега на четверть мили тянется старинный овечий выгон — самый большой на всем Эланде; жеребята могут там щипать траву, играть и резвиться так же свободно, как их дикие сородичи на безлюдных пустошах. Здесь же раскинулась и знаменитая дубрава Оттенбю с могучими вековыми деревьями, дающая прохладу в жару и защищающая от резкого эландского ветра. Надо добавить, что поместье Оттенбю отделено от остального острова длинной стеной, которая тянется от одного берега до другого. Благодаря этой полуразрушенной стене жеребята знают, где кончается заповедник, и остерегаются выходить за его пределы на другие земли, где их может подстерегать опасность.
Но в Оттенбю обитают не только домашние животные. В старинных удельных землях и дикие могут рассчитывать на убежище и защиту. Поэтому-то они и бродят там целыми стадами. На острове сохранились олени старинных родов. Здесь в изобилии водятся зайцы, утки-пеганки и серые куропатки. Кроме того, и весной, и поздним летом поместье становится местом отдыха многих тысяч перелетных птиц. А кормятся они и отдыхают по большей части на заболоченном восточном берегу, чуть пониже овечьего выгона.
Здесь-то и опустились дикие гуси вместе с Нильсом Хольгерссоном, добравшись наконец до острова Эланд. Остров, как и море, был окутан густым туманом. Но сквозь его завесу проглядывала полоска берега, где скопились бессчетные стаи птиц. И мальчик удивился, сколько их здесь, на такой узенькой полоске! Берег был низкий, песчаный, весь в заводях, усеянный камнями и кучами выброшенных на сушу водорослей. Нильс, будь его воля, и не подумал бы остановиться здесь на ночлег, но птицы, видимо, считали этот берег сущим раем. Дикие утки и серые гуси паслись на лугу; ближе к воде бегали улиты и разные береговые птицы. Нырки ловили в море рыбу, но самое большое оживление царило на низких, поросших водорослями отмелях вдоль берега. Птицы стояли там тесными рядами, заглатывая личинок, которые, должно быть, водились здесь во множестве. Несмотря на скученность, не слышно было, чтобы хоть одна-единственная птица пожаловалась, что ей не досталось корма.
Большинство птиц собирались лететь дальше и опустились на остров лишь передохнуть. И стоило только предводителю стаи почуять, что его сородичи как следует подкрепились, он говорил:
— Раз наелись, отправляемся в путь!
— Нет, погоди, погоди! Мы еще не насытились, — отвечали ему остальные.
— Это что же, вы будете есть до тех пор, пока не сможете шевельнуться? — спрашивал предводитель стаи, хлопая крыльями, и снимался с места. Но не раз случалось ему и возвращаться, так как его подопечные не могли заставить себя сразу следовать за ним.
Дальше всех от берега, на отмелях, поросших водорослями, расположилась стая лебедей. Они и не собирались выходить на сушу, а отдыхали, покачиваясь на воде. Время от времени лебеди опускали шею в воду и, раздобыв на дне что-нибудь лакомое, издавали громкие трубные крики.
Услыхав клики лебедей, Нильс поспешил в ту сторону, откуда они доносились. Ведь никогда прежде не выпадало ему счастье видеть диких лебедей вблизи, а тут они были совсем рядом.
Но лебединые клики привлекли не только мальчика. И дикие гуси, и утки, и серые гуси, и нырки, плавая меж отмелей, кольцом окружили лебедей и глазели на них. Лебеди, гордо вытягивая шею, отряхивались и поднимали крылья, точно паруса. Порой то один, то другой подплывал к дикому гусю или к большому нырку и бормотал несколько слов. И казалось, что птица, к которой обращался лебедь, оробев, едва осмеливалась раскрыть клюв для ответа.
Однако, нашелся один нырок, маленький, черненький баловник, которому надоели эти церемонии. Поспешно нырнув, он скрылся под водой. И тут же один из лебедей громко вскрикнул и поплыл, быстро-пребыстро перебирая лапками, так что вся вода вокруг покрылась пеной. Немного успокоившись, он остановился и снова принял свой прежний величавый вид. Но вскоре точно так же закричал второй лебедь, за ним третий…
Нырок не мог дольше оставаться под водой и появился на поверхности — маленький, черненький, злобный… Лебеди ринулись к нему, но увидав, какая это жалкая малявка, отвернулись, словно считая ниже своего достоинства сводить с ним счеты. Тогда проказник снова нырнул и снова стал щипать лебедей за лапки, больно-пребольно! Но хуже всего, что лебедям не удавалось при этом сохранять свою величавость. И царственные птицы решили покинуть неподобающее им общество. Громко захлопав крыльями, они как бы для разгона стремительно проплыли довольно далеко по воде, а потом взлетели.
Когда лебеди скрылись, стало ужасно пусто. И те, кто раньше радовался проделкам нырка, начали нещадно ругать его за дерзость.
Мальчик отправился обратно, но по дороге засмотрелся на улитов. Они были похожи на маленьких-премаленьких журавлей своим небольшим туловищем, долгими ногами, длинной шеей и легкими бесшумными движениями. Только улиты были не серые, а бурые. Они выстроились длинной вереницей там, где волны разбивались о берег. Когда волна наступала на сушу, улиты отбегали назад. Стоило волне отхлынуть, все они бежали за ней. И так улиты развлекались часами.
Самыми красивыми среди птиц были пеганки, земляные утки. Они, верно, приходятся сродни обыкновенным диким уткам: у них такие же тяжелые коренастые туловища, широкий клюв и плавательные перепонки на лапах. Однако наряжены пеганки не в пример пышнее: перья — белые, вокруг шеи широкое золотисто-черное ожерелье, на крыльях — зеркальца с зелеными, красными и черными переливами, кончики крыльев — тоже черные, а головки — изумрудно-черные, блестящие будто шелк. Стоило пеганкам выйти на берег, как другие птицы шипели:
— Гляньте-ка на них! Ишь расфуфырились!
— Не наряжайся они так, не пришлось бы им гнезда в глубоких норах строить. Могли бы, как все прочие, высиживать яйца на солнышке! — насмехалась бурая утка-кряква.
— Пусть их выхваляются! Все равно они уродки! С таким-то клювом! — презрительно сказала одна из серых гусынь.
И правда, у пеганок под клювом была большая шишка, сильно вредившая их красоте.
Неподалеку от берега чайки и морские ласточки, летая над водой, ловили рыбу.
— Что у вас за рыба? — спросила одна из диких гусынь.
— Это колюшка, эландская колюшка, самая лучшая колюшка в мире! — отвечала ей молоденькая чайка. — Хочешь отведать? — И, набив клюв мелкой рыбешкой, она подлетела к гусыне, желая ее угостить.
— Фи! Да неужто, по-твоему, я стану есть такую гадость? — фыркнула дикая гусыня.
На следующее утро по-прежнему стоял густой туман. Дикие гуси бродили по зеленой луговине и щипали траву, а Нильс спустился на берег, чтобы собрать устричные раковины. Их там было видимо-невидимо! Мальчик подумал — завтра он может оказаться в таком месте, где вообще не раздобыть еды. Надо бы набрать устриц про запас, но во что? Нильс решил смастерить какую-нибудь тару. Он отыскал на лугу прошлогоднюю осоку, жесткую и крепкую, и стал плести что-то вроде маленького ранца. Немало времени ушло на эту работу, но, закончив ее, мальчик остался очень доволен.
В обед к нему вдруг прибежали дикие гуси — узнать, не видал ли он белого гусака?
— Нет, его со мной не было, — отвечал мальчик.
— Он был с нами еще совсем недавно, — сказала Акка. — Ума не приложу, куда он подевался.
В смертельном испуге мальчик вскочил на ноги и спросил: не видали ли они орла или лисицу? А может, и человек объявился?
Но никто ничего подозрительного не заметил. Должно быть, белый гусак заблудился в тумане.
Вот так беда! Мальчик тотчас отправился на поиски. Туман скрывал его от посторонних глаз, и он мог бегать где угодно, но в то же время туман сильно мешал его поискам. Нильс добежал по южному берегу до самого маяка и пушки, стоявшей на крайней оконечности острова. Берег повсюду кишел птицами. Но нигде никаких следов гусака! Мальчик осмелился даже пробраться в усадьбу Оттенбю и заглянул в дупло каждого векового дуба. Гусака нигде не было.
Нильс искал его до тех пор, пока мог хоть что-то различать в сгущавшихся сумерках. Скоро совсем стемнело, и пришлось отправиться назад, к восточному берегу. Нильс шел, тяжело ступая, вовсе подавленный. Что с ним станется, если он не отыщет гусака? Ведь белый ему нужнее всех на свете!
Мальчик брел по овечьему выгону. Вдруг какое-то белое пятно вынырнуло навстречу ему из тумана. Да это же белый гусак, целый и невредимый! Мортен-гусак тоже страшно ему обрадовался.
— Я совсем заблудился в тумане, — сказал он. Целый день кружил и кружил по всему огромному лугу, но так и не отыскал дорогу к своим.
Мальчик, не помня себя от радости, обвил руками шею гусака, упрашивая его поостеречься и не отбиваться от других. И гусак торжественно обещал, что больше никогда в жизни так делать не станет. Никогда!
Но на другое утро, когда мальчик снова собирал на берегу раковины, прибежали гуси — узнать, не видал ли он белого гусака.
— Нет, не видал!
— Экая досада, гусак опять пропал. Наверно, опять заблудился в тумане, как вчера!
И снова Нильс, не помня себя от страха, бросился на поиски. Скоро он дошел до стены, окружавшей Оттенбю, и как раз в том месте, где стена обвалилась. Он легко перелез через нее и долго брел по прибрежной песчаной полосе, которая мало-помалу расширялась так, что на ней разместились и пашни, и луга, и крестьянские усадьбы. Искал он и наверху, на плоской возвышенности, занимавшей добрую половину острова; там не было никаких строений, кроме ветряных мельниц, а травяной покров был столь редок, что сквозь него просвечивал белый известняк.
Гусак как сквозь землю провалился. Уже вечерело, и надо было возвращаться на берег. На этот раз, должно быть, Мортен и в самом деле исчез. Нильс совсем пал духом и не знал, что делать.
Только он собрался снова перелезть через стену, как вдруг услыхал где-то рядом шум — обвалился камень. Обернувшись, он явственно различил — на каменистой осыпи, возле самой стены, что-то зашевелилось. Подкравшись поближе, он увидел, что на груду камней с трудом взбирается белый гусак и тащит в клюве какие-то длинные корешки. Гусак не заметил мальчика, а тот его не окликнул, решив, что сначала надо, пожалуй, разузнать, почему это он все время исчезает.
Вскоре ему все стало ясно. Сначала он услышал гусиное гоготанье, потом разглядел на самом верху каменистой осыпи молодую серую гусыню. Это она загоготала от радости при виде гусака. Мальчик подкрался еще ближе и услыхал, о чем они говорят. И вот что он узнал: у серой гусыни повреждено крыло, летать она не может. Стая ее умчалась, бросив гусыню одну. Она умерла бы с голоду, если бы накануне белый гусак не услыхал ее зова и не отыскал ее. Он стал носить ей корм. Теперь они оба надеялись, что она выздоровеет, прежде чем ему придется покинуть остров. Молодая гусыня все еще не могла ни летать, ни ходить, и это очень ее печалило. Гусак же утешал бедняжку, уверяя, что еще не скоро отправится в полет. Под конец он, пожелав ей спокойной ночи, пообещал прийти завтра.
Когда гусак ушел, мальчик сам забрался на каменистую осыпь. Он страшно злился. Надо же, как его провели! Он собирался заявить серой гусыне, что белый — его собственный гусак, который должен отвезти его в Лапландию. Пусть не надеется, Мортен не останется здесь ради нее. Но когда мальчик увидел гусыню ближе, он понял, почему гусак два дня носил ей корм и почему не хотел рассказывать, что помогает ей. У серой гусыни была самая красивая на свете головка, нежнейшее шелковистое оперение и удивительно кроткие умоляющие глаза.
Увидев мальчика, она попыталась скрыться. Но ее левое крыло волочилось по земле и мешало ей двигаться.
— Не бойся меня, — сказал мальчик, начисто позабыв то, что он собирался ей наговорить. — Я — Малыш-Коротыш, друг Мортена-гусака… — И смолк, не зная, что еще сказать.
Среди животных порой встречаются такие необыкновенные, что при виде их теряешься в догадках: кто они? Уж не заколдованные ли это люди? Такой была и серая гусыня. Лишь только Малыш-Коротыш рассказал ей, кто он такой, она, чарующе склонив головку, заговорила таким необыкновенно красивым голосом и с таким удивительным достоинством, что мальчик ушам своим не поверил: неужели речь ведет самая обыкновенная гусыня?
— Я так рада, что ты пришел мне помочь. Белый гусак рассказывал, что умнее и добрее тебя нет никого на свете.
От этих слов мальчик даже смутился. «Никакая она не птица, — подумал он. — Это наверняка заколдованная принцесса».
Нильсу страшно захотелось ей помочь, и он, сунув свои крошечные руки под перья, ощупал ее поврежденное крыло. Оно не было сломано — скорее вывихнуто.
— Потерпи немного! — попросил он и, крепко-крепко взявшись за крыло у основания, повернул его. Для первого раза — а Нильс впервые решился на такое — он проделал это быстро и ловко, но все же, должно быть, причинил гусыне нестерпимую боль. Бедняжка, громко вскрикнув, упала среди камней и не подавала признаков жизни.
Мальчик ужасно испугался. Он хотел ей помочь, вправить крыло, а она вдруг взяла да и умерла. Спрыгнув с высокой осыпи, Нильс побежал к берегу. Ему казалось, что он убил человека.
Наутро туман рассеялся, и Акка велела гусям готовиться в полет. Все с ней согласились, кроме белого гусака. Мальчик-то сразу понял, что Мортен не хочет улетать от серой гусыни. Но Акка не стала слушать его отговорок и пустилась в путь.
Нильс вскочил на спину гусака, и тот, медленно и нехотя, все же последовал за стаей. Мальчик искренне радовался, что они улетают с острова. Его терзали угрызения совести из-за серой гусыни и не хотелось рассказывать гусаку, что случилось, когда он попытался помочь ей. «Лучше, если Мортен-гусак никогда про это не узнает», — думал он, удивляясь все же тому, что белый гусак с легким сердцем улетает от серой гусыни.
И вдруг гусак повернул обратно. Мысль о ней пересилила все остальное. Будь что будет! Ну ее, эту Лапландию! Не может он лететь за стаей, зная, что юная беспомощная гусыня лежит там одна-одинешенька и умирает с голоду.
Несколько ударов крыльями, и он у каменистой осыпи. Но серой гусыни нет среди камней.
— Дунфин-Пушинка! Дунфин-Пушинка! Где ты? — без конца звал гусак.
«Лиса, наверно, наведалась сюда и унесла ее», — подумал мальчик. Но в тот же миг услышал, как ее дивный голос отвечает гусаку:
— Я здесь, Мортен-гусак, я здесь! Я принимала утреннюю ванну.
И из воды, цела и невредима, выходит свежая и чистенькая гусыня. Радостно рассказывает она гусаку, что Малыш-Коротыш вправил ей крыло, что она совсем здорова и готова сопровождать стаю.
Капли воды точно жемчужные брызги сверкали на ее отливающих шелковистым блеском перьях, и Малыш-Коротыш снова подумал: она — настоящая маленькая принцесса.
Среда, 6 апреля
Гуси летели над продолговатым озером, которое отчетливо голубело внизу. У мальчика было легко на сердце. Он радовался полету, забыв, как печалился накануне, когда бродил по острову в поисках гусака.
В самой середине острова лежала голая возвышенность. Ее окружало кольцо доброй плодородной земли. И постепенно мальчик начал понимать то, о чем услышал вчера вечером.
Он отдыхал возле одной из многочисленных ветряных мельниц на холме. Вдруг появилось большое овечье стадо, а за ним два пастуха с собаками. Мальчик, сидевший в укромном местечке под мельничной лестницей, ничуть не испугался. Однако и овчары уселись на ту же самую лестницу старой мельницы, и мальчику оставалось лишь затаиться.
Один пастух, молодой парень, ничем не был примечателен; другой, почти старик, выглядел необычно: сам здоровый, костистый, а голова маленькая, лицо доброе и кроткое. Казалось, будто его тело и голова принадлежали двум разным людям.
Некоторое время он молча сидел, бесконечно усталым взором вглядываясь в туман. Потом заговорил с товарищем.
— Я расскажу тебе, Эрик, одну историю, — начал он. — Пришло мне как-то на ум, что в старину, когда и люди, и звери были не в пример крупнее нынешних, бабочки, наверно, тоже были куда больше.
Молодой не отвечал старику, но весь его вид как бы говорил: «Ладно уж, так и быть, уважу тебя, послушаю». Он вытащил из котомки хлеб с сыром и стал ужинать.
— Так вот, жила-была на свете бабочка, — продолжал старик. — Тулово у нее было много-много миль в длину, а крылья — широкие-преширокие, как озера. И до чего красивые были у нее крылья: лазурные, с серебристым отливом. Когда бабочка взлетала, все звери, птицы и насекомые глядели ей вслед.
Но в том-то и беда, что бабочка выросла огромной-преогромной, настоящей великаншей. Крылья еле-еле поднимали ее. Еще куда ни шло, если б она летала только над сушей! Ан нет, угораздило ее подняться над самым Балтийским морем! Да недалеко она залетела: поднялась буря и давай ее трепать. Тебе-то, Эрик, не надо объяснять, что такое шторм на Балтийском море. В один миг буря оторвала ей крылья и унесла их прочь. Бабочка, ясное дело, рухнула прямо в море. Долго ее кидало по волнам то туда, то сюда, пока не прибило на скалистую подводную отмель близ Смоланда. Тут она и осталась лежать, вытянувшись во всю длину.
Сдается мне, Эрик, что, если бы бабочка упала на берег, она бы вскоре истлела и рассыпалась в прах. Но раз уж она очутилась в море, то пропиталась известью и стала тверда как камень. Помнишь, сколько нам попадалось камешков на берегу? А ведь то были вовсе не камешки, а окаменелые гусеницы! Сдается мне, и с этой бабочкой-великаншей случилось то же самое: окаменела она и сделалась длинной узкой скалой, что и поныне высится в Балтийском море. А ты как думаешь?
Он замолчал в ожидании ответа.
— Я хочу услышать, к чему ты клонишь, — сказал молодой овчар и кивнул ему, продолжай, мол!
— Знай, Эрик, что наш остров Эланд, где мы с тобой живем, — и есть та самая древняя бабочка. Если присмотреться, то северный конец острова — это ее круглая головка, от нее тянется на юг узенькая передняя часть туловища, еще дальше к югу — задняя; сперва она расширяется, потом переходит в тонкое острие.
Тут пастух снова замолчал и взглянул на товарища — а вдруг тот не верит его словам? Но молодой овчар преспокойно продолжал есть и только кивнул старику: давай, мол, рассказывай дальше.
— Не успела бабочка превратиться в известковую скалу, как ветром нанесло семян разных трав да деревьев. Попытались они пустить в той скале корни, но не тут-то было — на голом и гладком камне зацепиться трудно. Долго-долго на острове не могло вырасти ничего, кроме осоки. Это уж потом появились и овсяница, и солнцецвет, и шиповник. Но и поныне на горе Альварет не так уж много растений. Думаешь, им не хватает тепла или света? Нет, гора со всех сторон открыта солнцу, просто земля на ней больно скудная. Никому и в голову не придет пахать на ее вершине — ведь слой земли там совсем тонок. Ну а если и впрямь гора Альварет и окрестные скалы образовались из тулова бабочки, то ты, наверно, спросишь: откуда же взялась земля под горой?
— В самом деле, — сказал овчар, — откуда она, любопытно узнать.
— Ну так вот! Остров Эланд пролежал в море великое множество лет, а за это время все, что носится по волнам — и водоросли, и песок, и раковины, — скапливалось вокруг него да так и осталось. Вдобавок еще камни да щебень попадали сюда с восточных и западных склонов. Мало-помалу берега острова расширились, и стали там расти и хлеба, и цветы, и деревья.
На самой вершине, на твердой спинке бабочки, пасутся только овцы, коровы да жеребята, а из птиц гнездятся одни лишь чибисы да ржанки. Тут нет никаких построек, кроме ветряных мельниц да нескольких сложенных из камня хижин, где ютимся мы, пастухи. Зато внизу, на побережье, раскинулись и большие крестьянские селения, и церкви с пасторскими усадьбами, и рыбацкие поселки, и даже целый город.
Старик выжидающе глянул на молодого. Тот, покончив с ужином, завязывал свою котомку.
— Непонятно, к чему ты клонишь? — спросил он.
Старый овчар все так же вглядывался в туман усталыми глазами. Они и устали-то, наверно, оттого, что вечно высматривали чудо, какого и на свете не бывает. Понизив голос до шепота, старик сказал:
— Одно хотелось бы знать, только одно: известно ли хоть кому-нибудь, что остров этот был бабочкой, летавшей здесь на больших блестящих крыльях? Знают ли об этом крестьяне, живущие в окрестных усадьбах под горой, рыбаки, промышляющие в море салаку, купцы в Боргхольме, дачники, наезжающие сюда каждое лето? Ведомо ли про то странникам, что бродят в развалинах замка Боргхольм, охотникам, что приходят сюда по осени стрелять куропаток, художникам, что сидят на горе Альварет и рисуют овец да ветряные мельницы?
— Ну да, — внезапно сказал молодой пастух, — кому-нибудь из тех, кто сидел здесь вечером на краю скалы, слушал пение соловьев в рощах под горой да глядел через пролив Кальмарсунд, наверняка приходило в голову, что остров это не простой и появился не как все другие острова.
— Хотелось бы знать, — продолжал старик, — неужто никому из этих людей никогда не мечталось приладить ветряным мельницам крылья, да такие огромные, чтобы они смогли поднять целый остров из моря. И заставили бы его летать, как бабочку. Вот это была бы бабочка! Всем бабочкам бабочка!
— Может статься, в словах твоих и есть доля правды, — сказал молодой овчар. — Летними ночами, когда небо чистое и его свод высоко-высоко вздымается над островом, и я порой думал: а остров-то не прочь подняться над морем и улететь далеко-далеко…
Но теперь, когда старику наконец удалось вызвать молодого на разговор, он не очень-то его слушал.
— Хотелось бы знать, — сказал он еще тише, — почему здесь, на горе Альварет, человека грызет какая-то непонятная тоска? Тоска эта терзала меня всю жизнь, и сдается мне, она закрадывается в душу всякого, кому доведется сюда ступить. Хотел бы я знать, понял ли кто, кроме меня: это оттого, что наш остров — бабочка, которая тоскует по своим крыльям.
Пятница, 8 апреля
Переночевав на северном мысу острова Эланд, дикие гуси направились к материку. С большим трудом, преодолевая порывы сильного южного ветра, который дул над проливом Кальмарсунд и относил стаю к северу, гуси пробивались к суше. Показались уже первые шхеры. Вдруг послышался страшный шум. Казалось, тысячи птиц рассекают могучими крыльями воздух. Вода внизу внезапно почернела. Акка на мгновение замерла, распластавшись в воздухе, затем стремительно начала снижаться. Она хотела посадить стаю на воду, но не успела. Их настиг сильный шквал. Западный ветер гнал пред собой тучи пыли, соленую морскую пену и мелких пташек. Он подхватил и диких гусей и, швыряя их в разные стороны, понес в открытое море.
Разыгралась ужасная буря. Напрасно дикие гуси пытались повернуть назад, это было им не под силу. Ветер уносил их все дальше и дальше в Балтийское море. Остров Эланд остался где-то позади, внизу простиралось лишь пустынное и безбрежное море. Оставалось только лететь и лететь по воле ветра.
«Нет, нельзя сдаваться на милость буре и нестись надо всем Балтийским морем», — подумала Акка. С большим трудом стая все же сумела опуститься на воду. Волнение на море с каждой минутой все нарастало и нарастало. Зеленоватые волны со зловещим шипением накатывались одна на другую, слово соперничая друг с другом: кто круче, чей пенный гребень выше. Но диких гусей не страшили морские валы. Казалось, они даже радовались им. Они не выбивались из сил, плывя наперерез волнам. Спокойно дождавшись, когда их подхватит очередная волна, птицы то взлетали на ее гребне, то падали вниз. Словом, забавлялись точь-в-точь как дети на качелях. Беспокоило их только одно: как бы не разогнало стаю.
Бедные наземные птицы, гонимые бурей, пролетая мимо, с завистью кричали:
— Счастливчики вы, умеете плавать! Вам-то горя мало!
Но это веселое развлечение таило в себе большую опасность: взлеты и падения на волнах усыпляли гусей. Им хотелось откинуть голову назад, сунуть клюв под крыло и заснуть. А нет ничего опаснее такого сна. И Акка непрерывно кричала:
— Не спите, дикие гуси! Кто заснет — отобьется от стаи! Кто отобьется от стаи — погибнет!
Гуси пытались бороться со сном, но тщетно. Они засыпали один за другим, да и сама Акка чуть не задремала. Вдруг она увидела, как в волнах мелькнуло что-то круглое, темное…
— Тюлени! Тюлени! Тюлени! — громко и пронзительно вскрикнула Акка и, хлопая крыльями, взмыла ввысь. Стая последовала за ней. Самое время! Один из тюленей подплыл уже так близко, что едва не схватил за лапки последнего замешкавшегося гуся.
И снова птиц подхватила буря и, не давая отдыха ни себе, ни им, погнала дальше в открытое море. Вокруг, насколько хватал глаз, виднелось только море, одно лишь пустынное бушующее море. Суши не было.
Набравшись храбрости, гуси снова опустились на воду. И все повторилось сначала: волны опять укачали их, опять им захотелось спать и опять приплыли тюлени. Не будь старая Акка настороже, ни один гусь не остался бы цел и невредим.
Весь день бушевала буря, весь день она бесчинствовала, нанося ужасающий урон бессчетным стаям птиц, которые как раз в это время года совершали перелет. Одних она сбила с пути и забросила в чужие края, где они умерли с голоду; другие, выбившись из сил, упали в море и утонули. Многие разбились о скалы, многие сделались добычей тюленей.
За целый день неистовство бури не ослабело, и под конец Акка стала думать: неужто и она, и ее стая обречены на гибель? Гуси смертельно устали, но вокруг по-прежнему, сколько они ни всматривались, не было видно никакого пристанища. Только на воде птицы время от времени могли передохнуть. Но к вечеру море внезапно покрылось огромными глыбами льда, ударявшимися одна о другую, и Акка больше не осмеливалась спускаться на воду. Она боялась, что льдины раздавят стаю. Дикие гуси пытались опуститься на эти глыбы, но один раз их смыла огромная волна, в другой раз на лед забрались безжалостные тюлени.
На западе море и небо уже окрасились багрянцем заката, а гуси все летели и летели куда-то, страшась наступления ночи. Этим вечером, полным неведомых опасностей, сумерки, казалось, настигали их быстрее обычного.
А земли по-прежнему не видно! Что будет со стаей, если всю ночь придется провести в море? Гусей либо затрут льдины, либо пожрут тюлени, либо буря разбросает их в разные стороны.
Зловещие черные тучи закрыли небо, поглотив луну; мрак быстро сгущался. Стало так жутко, что дрогнули даже самые мужественные сердца. Весь день над морем беспрерывно раздавались крики перелетных птиц, взывавших о помощи, но никто на них не отзывался. Теперь же, когда в кромешной тьме не видно было, кто кричит, в этих зовах чудилось нечто мрачное, устрашающее. А внизу в море со страшным грохотом сталкивались и разбивались плавучие льдины. Тюлени затянули свои дикие охотничьи песни. Казалось, небо и земля вот-вот столкнутся между собой.
Крепко обхватив шею белого гусака, мальчик напряженно всматривался вниз, в море. Внезапно ему почудилось, что оно зашумело сильнее прежнего. Он поднял глаза. Прямо перед ним, на расстоянии всего лишь несколько метров, высилась мрачная голая скала с острыми выступами. У ее подножья неистово бились, кипели и пенились волны. Дикие гуси летели прямо на скалу, как будто не замечая ее. Вот-вот они ударятся о нее и разобьются насмерть!
«Как же это Акка вовремя не заметила, что им грозит?!» — мелькнуло у Нильса в голове. Скала была уже совсем рядом. И вдруг он увидел полукруглый вход в пещеру. Туда-то и направили гуси свой полет: еще миг, и они были в безопасности.
Но прежде чем радоваться такому чудесному спасению, не лишним было проверить, все ли укрылись в пещере. Юкси, Кольме, Нелье, Вииси, Кууси, шестеро гусят, — считала Акка, — белый гусак, Дунфин-Пушинка и Малыш-Коротыш. Но Какси из Нушьи, гусыни, которая всегда летела первой слева, не было. Она исчезла, и никто ничего не знал о ее судьбе.
Но гуси даже не очень огорчились, узнав, что одна лишь Какси отбилась от стаи. Старая и мудрая Какси знала все пути-дороги, все привычки гусей и наверняка сумеет отыскать их и вернуться в стаю.
Сквозь отверстие в пещеру проникал слабый свет, и гуси смогли оглядеться. Пещера была глубока и просторна. Гуси шумно радовались, что нашли такое великолепное пристанище на ночь, но вдруг кто-то заметил несколько зеленых точек, блестевших в темном углу.
— Это чьи-то глаза! — вскричала Акка. — Здесь прячутся какие-то огромные звери!
Гуси ринулись к выходу, но Малыш-Коротыш, лучше всех видевший в темноте, закричал:
— Куда вы? Не бойтесь! Это всего-навсего овцы, они лежат у стены!
Скоро глаза птиц привыкли к тусклой мгле пещеры, и они хорошо разглядели овец. Их было примерно столько же, сколько и гусей, да еще несколько крошечных ягнят. Огромный баран-великан с длинными закрученными рогами казался самым важным в стаде. К нему-то, низко приседая, и направились гуси.
— Рады встретиться в этом пустынном краю! — обратились они к барану. Но он словно и не слышал приветствия, продолжая молча лежать у стены.
Дикие гуси решили — овцы, как видно, недовольны тем, что они вторглись в их пещеру.
— Может, и не совсем пристойно было непрошеными гостями являться в ваше жилище, — сказала Акка. — Да что поделаешь, нас загнал сюда ветер. Мы день-деньской летели в эту страшную бурю, и нам было бы так кстати здесь переночевать.
Но и старую гусыню никто из хозяев долго не удостаивал ответом. Гуси услышали лишь, как несколько овец тяжело вздохнули. Акка хорошо знала, что овцы робкие и чудаковатые животные, но эти, казалось, вообще не имели ни малейшего представления о вежливости. Наконец старая овца с вытянутой унылой мордой жалобно проблеяла:
— Никто из нас не отказывает вам в пристанище, но наш дом — дом скорби, и мы не можем принимать гостей, как прежде.
— Да вы не беспокойтесь, — сказала Акка. — После того, что мы нынче претерпели, мы рады любому надежному местечку для ночлега.
Тут старая овца поднялась:
— Лучше бы вам лететь без отдыха в самую страшную бурю, чем оставаться у нас. Но раз уж вы здесь, не покидайте пещеры, не подкрепившись; чем богаты, тем и рады.
И она указала на яму с водой, рядом с которой лежала куча мякины и отрубей.
— Зима у нас на острове была нынче суровая, снежная, — продолжала старая овца. — Крестьяне, наши хозяева, привозили сено да овсяную солому, чтобы мы не подохли с голоду. А этот мусор — все, что осталось.
Гуси тотчас накинулись на еду. Они считали, что им очень повезло, и были в самом лучшем расположении духа. Правда, они заметили, что овцы чего-то боятся, но ведь всем известно, как пугливы эти животные. Вряд ли им грозит серьезная опасность! Насытившись, гуси собрались, как обычно, спать стоя. Но тут вдруг огромный баран поднялся и подошел к ним. Гусям никогда не приходилось видеть баранов с такими длинными толстыми рогами. И вообще, этот баран был не обычный: большой выпуклый лоб, умные глаза и благородная осанка придавали ему гордый и смелый вид.
— Я не хочу быть за вас в ответе и позволить вам заснуть, не рассказав, что на острове ненадежно, — молвил он. — В такие времена мы не можем принимать ночных гостей.
Тут Акка решила, что дело и впрямь нешуточное.
— Мы улетим сразу же, как только вы того пожелаете, — обещала она. — Но, может, вы поведаете нам сначала, что вас так терзает? Ведь мы ничего не знаем. Мы не знаем даже, куда попали!
— Это островок Лилла Карлсён, — ответил баран-великан. — Он находится близ Готланда,[14] и живут здесь одни лишь овцы да морские птицы.
— Вы — дикие овцы? — спросила Акка.
— Вы недалеки от истины, — согласился с ней баран. — Собственно, никаких дел с людьми у нас нет. Но есть старинный уговор меж нами и крестьянами из одной усадьбы на острове Готланд: они привозят нам корм в снежные зимы, а взамен уводят тех из нас, кто оказывается лишним. Островок мал, многих прокормить не может. Но обычно круглый год мы справляемся сами, а живем не в овчарнях с дверями и запорами, а в таких вот пещерах.
— Так, стало быть, вы тут и зимуете? — удивилась Акка.
— Да, — ответил баран. — Здесь на горе у нас круглый год тучные пастбища.
— Да вам живется куда лучше, чем многим другим овцам, — молвила Акка. — Ну, а что за беда вас постигла?
— Нынче зимой стояли лютые холода. Море замерзло, и три лисицы перешли сюда по льду да тут и остались. А кроме них, на островке опасных зверей не водится.
— Неужели лисицы осмеливаются нападать на вас?
— Днем-то нет; днем я могу постоять и за себя, и за своих овец с ягнятами, — сказал баран, тряхнув рогами. — Но лисицы подкрадываются к нам по ночам, когда мы спим в пещерах. Мы пытались бодрствовать, но надо же когда-нибудь и поспать: вот тогда-то они на нас и нападают. В других пещерах лисицы перерезали уже всех овец до единой, а там были стада не меньше нашего.
— Мало радости признаваться в своей беспомощности, — вступила в разговор старая овца. — Но мы беззащитны почти так же, как и домашние овцы.
— Думаете, лисицы придут сюда и нынче ночью? — спросила Акка.
— Да! А нам ничего не остается, как только ждать. Они были вчерашней ночью и украли ягненка. Они не успокоятся, пока хоть кто-нибудь из нас останется в живых. Так было во всех других пещерах.
— Но если вы будете столь трусливы, весь ваш род вымрет, — сказала Акка.
— Да, видно, скоро всем овцам островка Лилла Карлсён придет конец, — проблеяла старая овца.
Акка заколебалась. Не очень-то ей хотелось снова бросаться навстречу буре, но благоразумно ли оставаться в пещере, где ждут таких гостей? Поразмыслив немного, она повернулась к мальчику.
— Хочешь нам помочь, Малыш-Коротыш? — спросила она. — Тебе ведь это не впервой.
— Ясное дело, хочу, — ответил Нильс.
— Жаль, конечно, что ты не сможешь выспаться, — молвила дикая гусыня, — но не мог бы ты посторожить пещеру и разбудить нас, если явятся лисицы?
Мальчик не очень-то обрадовался словам Акки. Но все же лучше бодрствовать в пещере, чем снова броситься ночью навстречу буре. И он согласился посторожить.
Укрывшись от ветра за камнем у самого выхода из пещеры, он уселся поудобнее.
Буря понемногу стихала. Небо мало-помалу прояснилось, и отсветы месяца заиграли на волнах. Мальчик выглянул из пещеры. Она находилась довольно высоко, и к ней вела в гору узкая, крутая тропинка. Видно, тут и надо ждать гостей.
Лисиц пока не было видно. Зато на песчаной отмели у подножья горы Нильс увидел нечто, показавшееся ему в первый миг куда страшнее лисиц. Там стояли огромные великаны или каменные тролли, а может быть, то были просто люди. Нет, это ему вовсе не померещилось. Он видел громадных людей совершенно явственно. Одни стояли на берегу, другие у самого подножья горы, словно собираясь вскарабкаться наверх. У одних были огромные круглые головы, у других головы не было, у третьих — не было рук. Но попадались среди них и такие, у которых спереди и сзади торчал горб. Подобных диковин Нильсу никогда прежде видеть не доводилось.
Смертельно испуганный, мальчик совсем забыл, что стоит на страже. Но вдруг он услыхал, как чьи-то когти царапнули о камень, и увидел, как по откосу карабкаются три лисицы. Теперь, когда опасность была близка, мальчик сразу успокоился и уже ни капельки не боялся. Надо будить гусей! «А как же овцы?» — неожиданно пришло ему в голову. Нельзя же бросать их на произвол судьбы. И он надумал поступить по-своему.
Нильс кинулся в пещеру и растолкал барана-великана.
— Поднимайтесь, батюшка! Попугаем маленько этих лисиц! — и с этими словами мальчик взлетел на спину барана.
Хоть он и старался не шуметь, лисицы, должно быть, что-то услыхали. Подкравшись к пещере, они стали совещаться.
— Наверное, это овцы шевелятся, — шепнула одна. — Может, они проснулись?
— Давай иди, — пролаяла вторая. — Все равно они нам ничего не сделают!
— Нечего мешкать! — поддержала ее третья.
Лисицы тихонько прокрались в пещеру и остановились, принюхиваясь.
— Кого мы схватим нынче? — спросила первая.
— Барана-великана, — ответила та, что кралась последней. — Потом легче будет разделаться с остальными.
Сидя на спине старого барана, мальчик внимательно следил, как крадутся лисицы. Выбрав миг, он прошептал:
— Бодай их! Вперед!
Удар огромных рогов — и лисица, что кралась первой, отлетела к выходу из пещеры.
— Теперь левее! — крикнул мальчик, поворачивая огромную голову барана в сторону второй лисицы.
Новый страшный удар пришелся ей прямо в бок; она несколько раз перевернулась, вскочила — и была такова. Мальчику очень хотелось проучить и третью, но той уже и след простыл.
— На сегодняшнюю ночь с них хватит, — сказал мальчик.
— И я так думаю, — согласился баран-великан. — Ложись-ка теперь ко мне на спину да заройся поглубже в шерсть. Ты заслужил хороший сон и теплую постель после всего, что тебе пришлось нынче вынести.
Суббота, 9 апреля
На другой день баран-великан посадил Нильса на спину и стал показывать ему свои владения. Остров состоял из одного-единственного могучего утеса и напоминал громадный дом с отвесными стенами и плоской кровлей. С этой кровли-вершины, покрытой тучными пастбищами, Малыш-Коротыш хорошо рассмотрел остров и нашел, что он словно был создан для овец. На горе почти ничего не росло, кроме овсяницы да тех густых, низких, с пряным запахом трав, которые так любят овцы.
Но с этой кручи виден был не только овечий выгон, но и простиравшееся внизу море. На сей раз уже синее-синее, ярко освещенное солнцем, оно катило свои сверкающие волны, то наступая на берег, то отступая от него. Местами, встречая скалистые выступы, волны рассыпались пенными брызгами. Прямо на востоке поднимались ровные, широко раскинувшиеся берега острова Готланд, на юго-западе лежал большой остров Стура Карлсён — такой же утес, как и маленький островок Лилла Карлсён. Когда баран-великан подошел к самому краю горной вершины, мальчик увидел на отвесных склонах прилепившиеся к ним птичьи гнезда. А в синем море, прямо под ним, уютно и мирно покачивались на воде чайки, гаги, буревестники, кайры и гагарки, занятые ловлей салаки.
— Какой прекрасный край! — восхитился мальчик. — Видно, вам хорошо здесь живется!
— Да, здесь и вправду неплохо, — согласился баран.
Похоже, он хотел еще что-то добавить, но смолчал и только вздохнул.
— Будешь бродить один — остерегайся расселин, что тянутся вниз с горы, — предупредил он немного погодя Нильса.
Скала и в самом деле во многих местах была изрезана глубокими и широкими расселинами, то тут, то там в ней зияли дыры и провалы. Самый большой из них назывался Чертов провал. Он был глубиной в несколько саженей и примерно в сажень шириной.
— Свалится туда кто-нибудь — ему конец, — заметил баран-великан.
И мальчику показалось, будто он сказал это неспроста.
Потом баран спустился вниз, на берег, и здесь Нильс смог уже вблизи разглядеть тех самых великанов, которые так напугали его ночью. Это были всего лишь скалистые столбы. Баран-великан называл их «останцы».[15]
Мальчик не мог наглядеться на них и думал: «Уж если когда-нибудь жили на свете тролли, что обернулись потом каменными столбами, так это, должно быть, они и есть».
Хотя песчаная отмель была очень красива, мальчику скоро захотелось подняться обратно на вершину горы. Здесь внизу ему стало жутко. Лисицы, видно, устраивали тут свои пирушки: на каждом шагу попадались обглоданные скелеты овец и не до конца съеденные туши. Встречались и вовсе нетронутые мертвые овцы — хищницы набрасывались порой на беззащитных животных отнюдь не потому, что их мучил голод, а только забавы ради, из одного охотничьего задора.
Баран-великан, не останавливаясь, спокойно проходил мимо мертвых овец, а Нильс при виде их испытывал настоящий ужас.
Снова поднявшись на вершину горы, баран-великан сказал:
— Хоть бы кто-нибудь умный и смелый увидел, какое здесь творится зло! Он не успокоился бы до тех пор, пока не покарал лисиц.
— Но лисицам ведь тоже надо чем-то кормиться, — возразил мальчик.
— Да, это так, — согласился баран. — Если бы лисицы истребляли животных ровно столько, сколько надобно, чтобы прокормиться, они были бы в своем праве. А эти — настоящие злодейки!
— Но крестьяне, хозяева острова, могли бы приехать сюда и помочь вам, — сказал мальчик.
— Они бывали здесь не раз, — ответил баран-великан, — но, увидев их, лисицы прячутся по пещерам да ущельям, и крестьянам не удается их подстрелить.
— Уж не думаете ли вы, что такой бедняга малыш, как я, может справиться с лисицами? Ведь это оказалось не под силу ни вам, ни даже крестьянам!
— Ты хоть мал, да удал и можешь многое сделать, — ответил баран-великан.
На этом они расстались.
Судьба овец очень тревожила мальчика. И, усевшись неподалеку от диких гусей, которые паслись на отлогом склоне, он стал думать, как помочь овцам. «Поговорю-ка я с Аккой и Мортеном-гусаком, — решил он, — может, они дадут мне добрый совет».
Немного погодя белый гусак посадил мальчика на спину и отправился вместе с ним в сторону Чертова провала.
По открытой горной вершине не спеша ковылял большой белый гусак. Он даже не пытался укрыться за кочками и бугорками, хотя предосторожность вовсе не помешала бы ему — ведь он был так приметен. Похоже, вчерашняя буря сильно потрепала птицу. Гусак хромал на правую лапку, а его левое крыло, точно сломанное, свисало и волочилось по земле.
Белый гусак вел себя так беззаботно, словно никакой опасности и в помине не было; не глядя по сторонам, он спокойно пощипывал травку. Мальчик, вытянувшись во весь рост, лежал на его спине и безмятежно глядел в синее небо. Он был уже таким умелым наездником, что без труда стоял и лежал на гусиной спине.
Могли ли столь беспечные мальчик и гусак заметить, как на склоне горы появились три лисицы? Вначале хищницы, знавшие, что задрать гусака на открытом месте почти невозможно, и не помышляли об охоте. Но так как заняться им было больше нечем, они, спустившись в одну из расселин, попытались приблизиться к гусаку. Крались они очень осторожно, чтобы он и тени их не приметил. Лисицы были совсем недалеко, когда белый гусак, раскинув крылья, сделал попытку взлететь. Однако подняться ему не удалось. Обрадованные лисицы, решив, что он не может летать, уже не скрываясь, во всю прыть пустились к нему. На всякий случай они все же старались держаться под прикрытием кочек и камней. А гусак, казалось, по-прежнему не замечал, что за ним охотятся. И только когда лисицы разбежались для последнего прыжка, он метнулся в сторону. Лисицы проскочили мимо, но тут же вновь ринулись за убегавшим и прихрамывавшим гусаком.
Нильс, сидя задом наперед на спине гусака, громко подзадоривал их:
— Эй вы рыжие! Заелись бараниной! Не можете даже гуся догнать!
Обезумевшие от злости хищницы мчались за своей добычей что было сил. А гусак все удалялся от них в сторону большого провала. Приблизившись к нему, он, захлопав крыльями, перемахнул на другую сторону и, не останавливаясь, понесся было дальше. Но Нильс, похлопав его по шее, приказал:
— Стой, Мортен-гусак!
В тот же миг у них за спиной послышался тяжелый шум падения, дикий вой, царапанье когтей. Лисиц — как не бывало!
На другое утро смотритель маяка на острове Стура Карлсён нашел подсунутый под дверь кусок коры. Косыми буквами на ней было нацарапано:
«Лисицы на острове Лилла Карлсён упали в Чертов провал. Поймайте их!»
Смотритель маяка так и сделал.
Суббота, 9 апреля
Наступила тихая, ясная ночь. Дикие гуси устроились на ночлег не в пещере, а на открытой горной вершине. Нильс лежал рядом с Мортеном в низкой сухой траве.
Луна светила так ярко, что мальчику было трудно заснуть. Он лежал и думал: сколько же дней прошло с тех пор, как он покинул свой дом? И подсчитал, что с того дня минуло три недели. Значит, сегодня Пасха.
«Нынче ночью все старухи-троллихи вернутся домой со своего ночного сборища на Блокулле,[16] Синей горе», — подумал он и усмехнулся.
В троллих и ведьм Нильс ни капельки не верил. Вот домового и водяных он немного побаивался.
Но какая бы нечисть ни показалась сейчас вблизи, он бы ее непременно увидел. С неба лился такой яркий свет, что ни одна черная точка не могла бы появиться незаметно.
Вскоре раздумья Нильса были прерваны необыкновенно красивым зрелищем. Высоко в небе плыла луна, полная, круглая, а рядом, чуть опережая ее, летел большой аист. Он появился неожиданно, словно вынырнув из самой луны. Под светлым куполом неба аист казался черным, а его распластанные крылья будто касались краев луны. Нильс отчетливо, словно на рисунке, видел его небольшое туловище, вытянутую узкую шею, свисавшие вниз длинные тонкие ноги. «Да ведь это господин Эрменрих!» — узнал аиста мальчик.
Несколько мгновений спустя аист (это был в самом деле господин Эрменрих) опустился рядом с мальчиком. Решив, что Нильс спит, он осторожно тронул его клювом.
Мальчик тотчас уселся на траве.
— Я не сплю, господин Эрменрих, — сказал он. — А как вы очутились здесь среди ночи и что нового в замке Глиммингехус? Вы желаете поговорить с матушкой Аккой?
— В такую светлую ночь трудно заснуть, — отвечал господин Эрменрих. — Вот я и отправился сюда, на островок Лилла Карлсён, разыскать тебя, друг мой Малыш-Коротыш. Что ты находишься здесь, я узнал от одной сизой чайки. А я гнездую в Померании и в Глиммингехус еще не перебрался.
Нильс был очень рад видеть господина Эрменриха. Они болтали обо всем на свете, словно старые друзья. Аист даже пригласил мальчика прокатиться верхом в такую чудную ночь.
Нильс охотно согласился, но попросил вернуться к диким гусям до восхода солнца.
Эрменрих обещал, что он так и сделает. Нильс уселся на него верхом, и аист тут же взмыл ввысь. Господин Эрменрих вновь полетел прямо к луне. Он поднимался все выше и выше, оставляя море далеко внизу. Полет его был так легок, что казалось, будто он недвижно парит в воздухе.
Мальчик думал, что ночное путешествие только начинается, но господин Эрменрих вдруг стал снижаться.
Он опустился на пустынном морском берегу, покрытом ровным слоем мелкого песка. Вдоль берега тянулся длинный ряд холмов, поросших на вершинах песчаным овсом. Холмы были не очень высоки, но все же мальчик не мог разглядеть, что там за ними.
Примостившись на песчаном бугре, господин Эрменрих поднял одну ногу и, прежде чем сунуть голову под крыло, дал Нильсу совет:
— Можешь побродить часок по берегу, Малыш-Коротыш, пока я отдыхаю. Но не уходи далеко, а не то заблудишься.
Мальчик отправился к холму, чтобы с его высоты оглядеться вокруг. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как наткнулся носком своего деревянного башмака на что-то твердое. Нагнувшись, он увидел на песке маленькую медную монетку, изъеденную ржавой зеленью и оттого ставшую почти прозрачной.
Монетка никуда не годилась — Нильс даже не подумал сунуть ее в карман, а отшвырнул прочь носком башмака.
Выпрямившись, он не поверил своим глазам: в двух шагах от него поднималась высокая темная стена с большой башней над воротами.
Всего минуту назад, когда мальчик наклонился над монеткой, перед ним расстилалось море, безбрежное, сверкающее. Теперь его словно заслонила длинная зубчатая крепостная стена с башнями. В том месте, где прежде виднелась покрытая водорослями отмель, открылись в стене большие ворота.
«Да, без волшебства тут не обошлось! — подумал Нильс. — Но особо опасаться, наверное, нечего; ведь это не тролли, не домовые и не водяные, с которыми так страшно встречаться ночью».
Обуреваемый желанием узнать, какие диковины скрываются за великолепной стеной, он вошел в ворота. Под аркой сидели сторожевые, разодетые в пестрые платья с буфами на рукавах, и, отставив алебарды, играли в кости. Они так увлеклись игрой, что не обратили внимания на мальчика, поспешно проскользнувшего мимо.
За воротами находилась просторная площадь, вымощенная большими каменными плитами. Вокруг стояли прекрасные высокие дома, меж ними открывались длинные узкие улицы. На площади перед воротами толпился народ. Мужчины были в длинных, отороченных мехом плащах, в шелковых панталонах. На голове они носили сдвинутые набекрень береты с перьями, на груди — тяжелые драгоценные цепи. Они были так разнаряжены, что вполне могли сойти за королей.
Женщины разгуливали в остроконечных чепцах и в длинных платьях с узкими рукавами. Они были тоже красиво одеты, но по щегольству, пожалуй, уступали мужчинам.
Все было ну прямо как в старинной книжке сказок, которую матушка как-то вынимала из своего сундука, чтобы показать Нильсу. Он с трудом верил тому, что видел.
Сам город поражал еще большей роскошью и великолепием, нежели наряды его обитателей. Обращенные к улице фасады домов, казалось, состязались между собой в красоте.
Позднее мальчик вспоминал, что видел ступенчатые фронтоны с фигурами Христа и его апостолов, стены со статуями в нишах, с многоцветными витражами, стены, казавшиеся полосатыми или клетчатыми от украшавшего их белого и черного мрамора.
Восхищаясь всеми этими чудесами и желая получше осмотреть необыкновенный город, Нильс ускорил шаги.
«Ничего подобного я никогда не видел и, наверное, ничего подобного в жизни не увижу», — повторял он самому себе.
Вскоре мальчик уже бежал по улицам города — вверх-вниз, вниз-вверх. Улицы были тесны и узки, но вовсе не пустынны и мрачны, как в знакомых ему городах. Повсюду были люди. Дряхлые старушки, сидя у дверей домов, пряли, но только без прялки, с помощью одного лишь веретена. Лавки купцов, словно торговые ряды на ярмарке, были открыты в сторону улицы. Возле своих домов трудились ремесленники. В одном месте варили ворвань, в другом дубили кожи, в третьем вили веревки.
Будь у мальчика побольше времени, он мог бы выучиться любому ремеслу. Нильс видел, как оружейники ковали тонкие кольчуги, а золотых дел мастера вправляли драгоценные камни в кольца и браслеты, как токари работали на токарных станках, башмачники подшивали подошвы к мягким сафьяновым башмакам, золотопряды сучили золотые нити, а ткачи ткали серебром и золотом.
Но мальчик нигде не останавливался, он спешил осмотреть этот внезапно возникший город, который мог — кто знает? — вдруг так же внезапно исчезнуть, как и появился.
Высокая стена окружала город точь-в-точь как изгородь пашню. Он видел эту зубчатую крепостную стену, украшенную башнями, в конце каждой улицы. По городской стене расхаживали ратники в сверкающих латах и шлемах.
Обежав весь город, мальчик оказался у ворот, выходивших к морю, прямо в гавань. Здесь стояли старинные суда с банками для гребцов и надстройками на носу и на корме. Некоторые суда, уже пришвартованные, принимали на борт кладь, другие только еще бросали якоря. Обгоняя друг друга, спешили носильщики и купцы. Повсюду царили суета и оживление.
Не задерживаясь и в гавани, Нильс свернул в город. Вскоре он вышел на большую площадь Стурторгет, где возвышался величественный собор с тремя высокими колокольнями и глубокими стрельчатыми арками ворот, украшенных барельефами. Стены были так изукрашены скульптором, что найти гладкий камень было невозможно.
А какое роскошное убранство внутри храма! Через открытые двери видны были золотой крест, мерцавший золотом кованый алтарь, священнослужители в шитом золотом облачении. Напротив собора стоял дом с башенками на крыше и одной-единственной, узкой и высокой, чуть не до небес, башней посредине. Как видно, то была ратуша. А меж собором и ратушей, вокруг всей площади, высились прекрасные дома с затейливо изукрашенными фасадами.
Решив, что самое любопытное он уже осмотрел, уставший Нильс пошел медленнее. Улица, на которую он свернул, была торговой. Наверное, здесь-то горожане и покупали свое роскошное платье. Множество людей толпилось в торговых рядах, где купцы раскидывали на прилавках цветастый тугой шелк, добротную златотканую парчу, переливчатый бархат, легкие, прозрачные платки и тонкие, будто паутинки, кружева.
Прежде, когда мальчик несся во всю прыть, никто не обращал на него внимания. Люди принимали его скорее всего за пробегавшего мимо серенького крысенка. Теперь же, когда он медленно шел по улице, один из купцов, разглядев его, начал зазывать к себе.
Нильс испугался и готов был уже ринуться прочь, но купец, широко улыбаясь, призывно махал ему рукой и расстилал на прилавке штуку роскошной шелковой камки, словно желая соблазнить мальчика.
Нильс отрицательно покачал головой. «Мне никогда в жизни не разбогатеть так, чтобы я смог купить хотя бы аршин такой материи», — думал он.
Теперь его заметили и в других лавках. Куда ни глянь, вдоль всей торговой улицы в дверях стояли купцы, зазывая Нильса к себе. Оставив именитых покупателей, купцы занялись только им. Они бросались в самые укромные уголки своих лавок, доставая оттуда лучшие товары, чтобы предложить ему. От спешки и нетерпения у них дрожали руки.
Заметив, что мальчик продолжает идти своим путем, один из купцов перемахнул через прилавок и остановил его, схватив за руку. Затем выложил перед ним шитую серебром парчу и тканые ковры, переливающиеся всеми цветами радуги. Нильс рассмеялся. Неужели купец не понимает, что дорогие товары не для такого нищего бедняка, как он? Пусть увидит: у него ничего нет, тогда он оставит его в покое. Мальчик вытащил пустые руки из карманов и показал их купцу.
Но тот поднял один палец и, кивая головой, стал придвигать к нему груду роскошнейших товаров.
«Не может быть, чтобы все это стоило одну золотую монету», — усомнился Нильс.
Купец тем временем вынул стертую монетку самого малого достоинства и показал ее мальчику. Он просто сгорал от желания что-либо ему продать. К вещам, лежавшим на прилавке, он добавил два больших тяжелых серебряных кубка.
И Нильс не выдержал. Прекрасно зная, что у него нет ни единой монетки, он все же стал рыться у себя в карманах.
Другие купцы вытягивали шеи, пытаясь высмотреть, состоится ли торг. Заметив, что мальчик ищет в карманах деньги, они, набрав полные пригоршни золотых и серебряных украшений, перегнулись через прилавки и стали предлагать их ему, давая понять знаками, что в уплату им нужна всего-навсего одна мелкая монетка,
Нильс вывернул наизнанку и карманы штанишек, и карманы безрукавки, показывая, что у него ничегошеньки нет. И тут у всех этих осанистых купцов, несметно богатых, особенно по сравнению с Нильсом, слезы навернулись на глаза. Мальчика тронул их жалкий, несчастный вид. Как же помочь им, как успокоить? Он вдруг вспомнил позеленевшую медную монетку, которую недавно видел на берегу, и кинулся на ее поиски. К счастью, до входных ворот было недалеко. Вырвавшись за ворота, он вскоре нашел ту самую монетку, но когда поднял и хотел поспешить с ней назад в город, то перед ним снова расстилалась лишь морская гладь. Ни городской стены, ни ворот, ни сторожевых, ни улиц, ни домов — ничего не было, — одно лишь безбрежное море.
Нильс не смог удержаться от слез. Не привиделся ли ему этот прекрасный город? Нет, он так живо помнил его! И так искренне горевал, что он исчез.
— Кажется, ты тоже спишь стоя, как и я, — вывел Нильса из оцепенения проснувшийся господин Эрменрих. Чтобы дать знать о себе, аисту пришлось коснуться мальчика клювом.
— Ах, господин Эрменрих! — воскликнул мальчик. — Какой это город стоял тут совсем недавно?
— Ты видел город? — спросил аист. — Может быть, ты и вправду спал и тебе это приснилось?
— Нет, мне не приснилось, — возразил Малыш-Коротыш и рассказал аисту обо всем, что ему довелось пережить.
И тогда господин Эрменрих заметил:
— Что ни говори, Малыш-Коротыш, ты, наверное, заснул, и все это тебе приснилось. Но не скрою, что Батаки-ворон, ученейший среди птиц, однажды поведал мне, будто в стародавние времена стоял здесь на берегу город. И назывался он Винета. Богат, удачлив был тот город, и не было на свете его прекрасней. Но на беду предались жители Винеты высокомерию и расточительству. И в наказание за это, сказал Батаки, город затопило могучим потоком, и он погрузился в море. Однако жители города не умирают, а сам город не разрушается. Раз в сто лет, среди ночи, город Винета во всем своем великолепии восстает из вод морских и ровно час высится над землей.
— Так оно и есть, — подтвердил Малыш-Коротыш. — Ведь я сам это видел.
— А когда минет час, город снова погружается в море, если только купцам в Винете не удастся за это время заключить хотя бы одну торговую сделку с кем-нибудь, живущим на земле. Будь у тебя, Малыш-Коротыш, самая-самая мелкая монетка, чтобы заплатить купцу, город Винета остался бы на берегу, а его обитатели жили бы и умирали, как все другие люди.
— Господин Эрменрих, — сказал мальчик, — теперь мне понятно, почему вы прилетели за мной посреди ночи. Вы думали, я смогу спасти этот старинный город. Мне очень горько, что ничего не вышло, господин Эрменрих.
Закрыв глаза руками, он заплакал. И трудно сказать, кто был больше удручен — мальчик или господин Эрменрих, аист.
Понедельник, 11 апреля
На второй день Пасхи, в полдень, дикие гуси вместе с мальчиком направились в сторону острова Готланд. И вот уже огромный остров, ровный и гладкий, лежит прямо под ними. Как и в Сконе, земля здесь разбита на квадраты и повсюду разбросаны церкви и усадьбы. Но в отличие от Сконе пашни перемежаются лугами, а усадьбы не огорожены. Больших господских поместий со старинными, увенчанными башнями замками и обширными парками и вовсе нет.
Дикие гуси летели через Готланд из-за Малыша-Коротыша.
Вот уже два дня никто от него слова веселого не слышал. Он был сам не свой, а все оттого, что не мог забыть прекрасный город, который столь чудесно предстал перед ним, поднявшись со дна морского. И он не сумел спасти такой прекрасный город! Этого Нильс не в силах был себе простить. Он искренне горевал о судьбе великолепного города Винеты и его жителей — красивых, с гордой осанкой людей. И Акка, и белый гусак, обеспокоенные его печалью, пытались убедить мальчика, что все это ему приснилось, но Нильс был твердо уверен, что в самом деле видел прекрасный город.
Тут как раз вернулась в стаю и старая Какси. Буря отбросила ее к Готланду; гусыне пришлось облететь весь остров, прежде чем она услышала от ворон, что ее спутники прибились к острову Лилла Карлсён. Узнав, из-за чего убивается Малыш-Коротыш, Какси неожиданно рассудила так:
— Раз уж Малыш-Коротыш так сокрушается из-за этого старинного города, надо его горю помочь. Полетим скорее, и я покажу вам город, который видела вчера. Тогда он сразу утешится.
Дикие гуси простились с овцами и полетели к городу, который Какси хотела показать мальчику. Как Нильс ни печалился, а все же не мог не смотреть на землю, над которой пролетал. Глядя сверху на Готланд, он представил себе, что в былые времена этот остров от начала до конца был такой же высокой, крутой скалой, как и Лилла Карлсён, только, разумеется, намного больше. Но потом кто-то взял огромную скалку и стал раскатывать Готланд, словно тесто, пока тот не выровнялся. Однако остров не стал целиком ровным и гладким, как лепешка. Пролетая с дикими гусями вдоль берега, который чаще всего полого и незаметно спускался к морю, мальчик изредка видел высокие белые известковые стены с пещерами, остатки размытых и выветрившихся горных хребтов.
На острове Готланд путешественники прекрасно провели время до полудня. Стояла мягкая весенняя погода, на деревьях набухли крупные почки, луга запестрели первыми цветами, с тополей, колышась на легком весеннем ветерке, свисали длинные, тонкие сережки, а в небольших садиках возле каждого дома зазеленели кусты крыжовника.
Весеннее тепло выманило людей из дому. И повсюду, будь то на проселочных дорогах или во дворах, как только собиралось несколько человек, затевались игры и забавы. Играли и резвились не только дети, но и взрослые: метали камни в цель, бросали вверх мячи, да так высоко, что они едва не ударялись о лапки диких гусей. Это было веселое и трогательное зрелище. И хотя Нильс все еще печалился, он не мог не признать: полет с дикими гусями над Готландом самый прекрасный! До него доносились звуки музыки и песен, он видел вереницы нарядных людей. Вот на лесном пригорке расположилось несколько мужчин в черно-красных одеждах. Они играли на гитарах и медных духовых инструментах. Дети с песнями водили хоровод. По дороге — явно на пикник — шла большая толпа людей из Общества трезвости. Мальчик узнал их по развевающимся над головами знаменам с надписями золотом. И пока они не исчезли вдали, он слышал их песни.
Вспоминая впоследствии Готланд, Нильс всегда будет видеть эти игры и слышать эти песни.
Он долго глядел вниз, но потом, случайно подняв глаза, с изумлением заметил, что гуси повернули на запад. И вот перед ним снова голубые необъятные морские просторы! А впереди на побережье раскинулся сказочный город.
Гуси летели с востока, а солнце уже клонилось к западу. И городские стены, башни, высокие фасады домов и церкви показались ему вначале совсем черными на глади светлого вечернего моря. Но удивительным было не это. Когда гуси подлетели ближе, Нильс уже не сомневался — этот город похож на тот, что он видел в пасхальную ночь. Похож и не похож! Он напоминал человека, который вчера был разодет в пурпур, усыпанный драгоценными камнями, а сегодня ходит в нищенских лохмотьях.
И этот город окружала высокая стена с башнями и воротами. Но башни стояли без крыш, необитаемые, пустые, а ворота не закрывались. Не было сторожевых ратников. Не было и того сказочного великолепия, которое поразило Нильса в пасхальную ночь; сохранился лишь голый, серый каменный остов города. Оштукатуренные стены нескольких сохранившихся высоких домов были безо всяких украшений. Но Нильс совсем недавно видел затонувший город и мог представить себе, как были украшены эти дома прежде: одни статуями, другие — черно-белым мрамором. Он смотрел на старинные церкви: почти все они стояли без крыш, голые и ободранные внутри. Оконные ниши зияли пустотой, полы заросли травой, стены обвивал плющ. Но мальчик знал, что когда-то эти стены были красиво расписаны, а в богато украшенном, с золотым крестом алтаре кадили священнослужители в тяжелых парчовых одеждах.
Мальчик видел узкие улицы, почти безлюдные в этот послеполуденный час праздничного дня. И представлял, как некогда здесь ходили красивые, статные люди, а возле своих домов трудились тысячи ремесленников.
Однако Нильс Хольгерссон, поглощенный мыслями о прошлом, не понимал одного: этот город и поныне еще дивно прекрасен. Он не замечал на боковых улицах уютных домиков с темными стенами, обведенными по углам белой краской, с красной геранью за сверкающими чистотой оконными стеклами. Не видел он ни красивых садов и аллей, ни живописных, обвитых ползучими растениями развалин. Величие прошлого заслонило от него прелести настоящего.
Не один раз пролетели дикие гуси над городом взад и вперед, чтобы Малыш-Коротыш осмотрел все как следует, и под конец опустились на заросший травой пол в одной из разрушенных церквей, где и решили переночевать.
Гуси уже спали стоя, а мальчик все еще бодрствовал, глядя сквозь проломленную крышу на красноватое вечернее небо. Стоит ли горевать из-за того, что не удалось спасти утонувший город, раздумывал Нильс. Нет, не стоит. Ведь если бы город, который повстречался ему два дня назад, не погрузился снова на дно морское, может быть, мало-помалу и он пришел бы в такой же упадок, как и этот, только что увиденный. Город Винета тоже не смог бы противостоять силе времени, и на его безлюдных, пустынных улицах стояли бы церкви без крыш и дома без украшений. Так пусть уж лучше этот город во всем своем великолепии останется там, на дне морском.
«Что ни делается, все к лучшему, — решил мальчик. — Теперь даже если б я мог, я не стал бы спасать Винету». На том он и успокоился.
Наверно, многие в юности рассуждают так же, как Нильс. Но когда люди становятся старше и привыкают довольствоваться малым, они предпочитают обычный земной город, такой, как Висбю на острове Готланд, прекрасному, но недосягаемому городу Винета на дне морском.
Вторник, 12 апреля
Дикие гуси, благополучно перелетев море, оказались в уезде Чюст, в северном Смоланде. Уезд этот, как видно, так и не решил до сих пор — то ли ему остаться сушей, то ли стать морем. Бесчисленные морские заливы и проливы изрезали берег на острова и полуострова, на мысы и перешейки. Море затопило все низины, перед его натиском устояли только высокие холмы, вершины которых островками поднимались теперь над водой.
Дикие гуси летели со стороны моря; стоял вечер, и усеянная холмами суша мирно покоилась среди окружавших ее заливов и проливов.
Нильс невольно вспомнил Блекинге. Здесь, в Чюсте, как и там, суша и море встречались необычайно красиво и спокойно. Казалось, они хотели порадовать друг друга самым лучшим и прекрасным из того, чем владеют. На островах то тут, то там Нильс видел хижины и домики. Чем дальше, тем больше и лучше становились жилища людей. Наконец показались огромные белые господские усадьбы. Купы деревьев окаймляли берега, за ними лежали лоскутки пашен, а на вершинах невысоких холмов снова привольно росли деревья.
Дикие гуси опустились на голом островке в глубине залива Госфьерден — Гусиного. И сразу заметили, что за то время, пока они были на островах Эланд и Лилла Карлсён, весна вошла в силу. Правда, высокие чудесные деревья еще не оделись листвой, но земля под ними пестрела подснежниками, гусиным луком и фиалками.
Увидев этот цветочный ковер, дикие гуси перепугались: не слишком ли они замешкались на юге страны? И Акка тут же решила, что нечего тратить время и искать место для привала в Смоланде. Завтра же утром они вылетают на север, через Эстеръётланд!
Значит, ему, Нильсу, так и не придется повидать Смоланд! Это его немного огорчило. Ни об одной из провинций не слышал он столько историй, сколько о Смоланде, и очень хотел собственными глазами увидеть этот край. Прошлым летом, когда он ходил в гусопасах у одного крестьянина близ Юрдберги, он почти каждый день встречался с двумя бедными смоландскими ребятишками, братом и сестрой, которые также пасли гусей. Дети эти страшно досаждали ему рассказами о своем Смоланде. Особенно допекал Нильса маленький Матс. Оса-то уже вышла из возраста, когда только бы кого-нибудь подразнить.
— А ты слыхал, Нильс-Гусопас, как сотворяли Смоланд и Сконе? — не раз спрашивал Матс. И стоило Нильсу ответить: «Нет!» — он тотчас начинал рассказывать старинное народное предание.
— Так вот, было это в ту пору, когда Господь сотворял мир. Однажды, когда он трудился, шел мимо Святой Петр. Остановился он, поглядел и спрашивает:
— Ну как, тяжелая работа?
— Да уж нелегкая, — отвечает Господь.
Не поверил Петр. Показалось ему, что сотворять землю — проще простого, и захотел сам попробовать.
— Может, передохнешь малость? — спросил он. — А я вместо тебя потружусь.
Но Господь не согласился.
— Не знаю, сколь ты сведущ в этом деле, могу ли я доверить тебе столь важную работу, — ответил он.
Рассердился Петр да и говорит, что он, мол, ничуть не хуже самого Господа может сотворять земли…
А тот как раз над Смоландом бился. И уже по тому, что успел сделать на севере и востоке, видно было, каким прекрасным и плодородным будет этот край. «То, что так хорошо начато, никому не испортить», — подумал Господь и сказал Петру:
— Ну что ж, поглядим, кто из нас лучше смыслит в таком деле. Ты впервые взялся за него, потому и продолжай начатое мной, а я стану сотворять новые угодья.
Петр тотчас согласился, и стали они трудиться каждый в своем краю. Господь перебрался подальше к югу и, быстро сотворив провинцию Сконе, пригласил Петра взглянуть на свою работу.
— И я уже все давным-давно закончил, — сказал Петр. По голосу его чувствовалось, как он доволен тем, что у него получилось на юге и западе Смоланда.
Провинция Сконе пришлась Петру по душе: куда ни кинь взгляд — всюду плодородные земли, просторные равнины и лишь кое-где то одна, то другая горушка. Вот уж где людям благодать!
— Чудесный край! — похвалил Петр. — Но мой еще лучше.
— Пойдем поглядим, — промолвил Господь.
Но когда Господь пришел туда, где трудился Петр, он прямо испугался:
— Креста на тебе нет! Что ты такое сотворил, Петр?
А Петру-то казалось, что ничего на свете нет лучше солнечного тепла. Вот он и наворотил в одну кучу великое множество камней да скал и поднял их поближе к солнцу. А сверху настелил тонюсенький слой рыхлого чернозема и решил, что лучше и быть не может.
Тем временем в Смоланде пролились сильные дожди. Всю землю смыло, и кругом торчали лишь голые скалы! Только кое-где на каменных глыбах лежали глина и тяжелый гравий. Было ясно, что, кроме ели да можжевельника, мха да вереска, на тощих смоландских почвах ничего расти не будет. Вдоволь там было только воды. Она затопила все ущелья в горах. Она плескалась в бесчисленных озерах, реках и ручьях, не говоря уж о болотах и топях, простиравшихся далеко-далеко во все стороны. Но если в одних местах воды было в избытке, в других ее страшно недоставало, и огромные поля казались высохшими пустошами, где при малейшем дуновении ветерка тучами взметались вверх песок и земля.
— О чем ты думал, сотворяя такие угодья? — с досадой спросил Господь.
Петр оправдывался тем, что он-де хотел поднять землю выше, вровень с горами, чтобы она получала побольше солнечного тепла.
— Но ведь на ее долю придется немало и ночных холодов, — молвил Господь, — ведь с неба сходят и холода! Боюсь, что и та малость, которая здесь растет, померзнет.
Ясно, Петр об этом даже не подумал.
— Да, — огорчился Господь, — на этой скованной морозами земле вряд ли что родится… И ничего тут не поделаешь!
Когда маленький Матс доходил в рассказе до этого места, Оса-пастушка всякий раз его перебивала:
— Терпеть не могу, малыш Матс, когда ты говоришь, что в Смоланде так худо! Ты, видно, забыл, сколько там доброй земли! Вспомни хотя бы об уезде Мёре у пролива Кальмарсунд. Пашни там — одна возле другой, ну точь-в-точь как в Сконе. А землица до того добрая, плодородная! Чего там только не растет! И где найдешь лучшие посевы?
— А при чем тут я? — упрямился маленький Матс. — Я говорю то, что слыхал от других. За что купил, за то и продаю!
— А я не раз слышала, будто красивее побережья, чем в Чюсте, на свете нет. Вспомни-ка тамошние заливы, да каменистые островки, да рощи! А какие там господские усадьбы! — настаивала Оса.
— Да, это, пожалуй, верно! — сдавался маленький Матс.
— Разве ты не помнишь, — продолжала Оса, — ведь учительница говорила, будто таких людных да прекрасных мест, как в той стороне Смоланда, что расположена южнее озера Веттерн, в Швеции нет? А как красиво там большое озеро и желтые песчаные его берега? А городок Гренна на острове, а Йёнчёпинг, его спичечная и бумажная фабрики! А Мункшё! А Хускварна[17] и большие заводы!
— Твоя правда! — снова соглашался Матс.
— Вспомни-ка, малыш Матс, остров Висингсё, его развалины, дубняк и старинные сказки об этом крае! Вспомни долину, откуда выбегает река Эмон, да селения, мельницы и лесопилку на ее берегах, целлюлозные и деревообделочные фабрики!
— Твоя правда! — уступал маленький Матс. Видно, он бывал всякий раз огорчен ее словами.
Но потом вдруг быстро поднимал голову.
— Ну и дурни же мы! — смеялся он. — Все, о чем ты говорила, находится в той стороне Смоланда, которая была уже до Петра. Там и вправду красиво-прекрасиво! Только и про Петров Смоланд тоже правду говорят. Однако же, — продолжал свой рассказ Матс, — Петр духом не пал и попытался утешить Господа:
— Не принимай это близко к сердцу! Подожди, я сейчас сотворю людей таких выносливых, что они смогут осушать и возделывать болота и очищать каменистую землю под пашни.
Лопнуло тут терпение Господне.
— Нет уж, — сказал он, — отправляйся-ка ты на юг, в Сконе. Я создал добрую, послушную плугу землю, ты же сотвори жителя Сконе. А уж смоландца я сотворю сам!
И сотворил Господь смоландца проворным, веселым, работящим, находчивым и умелым, способным добывать пропитание в бедном своем краю.
— А каким Петр создал жителя Сконе? — не в силах удержаться, всякий раз спрашивал Нильс Хольгерссон — сам родом из Сконе. (Хотя лучше бы ему помолчать!)
— А сам-то ты как думаешь? — отвечал маленький Матс с такой издевкой, что Нильс тут же кидался на него с кулаками. Но Матс был совсем еще кроха, и Оса-пастушка, всего на год старше, тотчас бросалась ему на помощь. Нежная и кроткая, она дралась как львица, если кто-нибудь, бывало, хоть пальцем тронет ее братца. Ну а Нильс Хольгерссон, ясное дело, не желал связываться с девчонкой. Он поворачивался к ним спиной и уходил. И обычно в тот день избегал встречи со смоландскими ребятишками.
В юго-западной стороне Смоланда есть уезд, который зовется Суннербу. Местность там совсем гладкая, ровная, и тот, кто видит ее зимой, не иначе думает, что под снегом лежат обширные луга да плодородные поля. На равнинах-то по-другому и не бывает! Но когда в начале апреля снег в Суннербу наконец тает, оказывается, что под ним ничего нет, кроме сухих песчаных пустошей, поросших вереском, голых скалистых глыб да больших топких болот. Правда, там есть кое-где и поля, но они так малы, что о них не стоит и говорить. Редкие крестьянские домики, выкрашенные в серый или красный цвет, прячутся в березовых рощах, словно боясь, что их увидят.
Там, где уезд Суннербу примыкает к провинции Халланд, есть песчаная, поросшая вереском пустошь, такая громадная, что если встать у одного ее края, другого не увидишь. Растет там лишь один вереск. Эти маленькие растения с корявым стволом, искривленными веточками и сухими листиками воображают, будто они — деревья! И ведут себя как настоящие деревья, расстилаясь на широких просторах, словно леса, и выживают каждого, кто только вздумает попасть в их общество.
Единственное место, где не так безраздельно господствует вереск, — низкая, каменистая горная гряда, которая пересекает всю пустошь по самой ее середине. Там попадаются и можжевельник, и рябина, а кое-где даже высокие красивые березы. В те времена, когда Нильс Хольгерссон путешествовал по свету с дикими гусями, стояла на пустоши лачуга, окруженная небольшим клочком выкорчеванной пашни. Но люди, некогда жившие тут, вероятно, по каким-то причинам переселились в другие края. С той поры лачуга была необитаема, а поле — невспаханным.
Покидая лачугу, хозяева задвинули вьюшку, закрыли на крючки окошко и заперли дверь. Но забыли, что одно стекло в окошке выбито и только заткнуто тряпкой. Через некоторое время кто-то вытащил загнившую от летних ливней тряпку из окошка.
Да, эта каменистая горная гряда вовсе не была так необитаема, как могло показаться с первого взгляда; ее занимало многочисленное воронье племя. Само собой, вороны жили здесь не круглый год. Зимой они переселялись за море, но каждую весну возвращались на вересковую пустошь вить гнезда и класть яйца. Летом же они рассеивались по усадьбам в уезде Суннербу и кормились тем, что воровали ягоды, яйца и птенцов, а осенью перелетали с одной пашни на другую по всему Йёталанду[18] и клевали зерна.
А тряпку из окошка вытащил самый крупный и рослый из вороньей стаи по имени Гарм Белоперый, которого иначе и не называли как Фумле или Друмле, а то и Фумле-Друмле, что значит Тяпа-Растяпа. Был Фумле-Друмле сильнее всех других ворон, да что из того! Вел он себя так бестолково, что его вечно выставляли на посмешище. А ведь Гарм Белоперый происходил из старинного знатного рода и по справедливости должен бы быть предводителем вороньей стаи, потому что эта честь с незапамятных времен принадлежала старейшему из рода Белоперых. Однако задолго до рождения Фумле-Друмле его родичи лишились власти, и она перешла к самому жестокому и дикому из вороньего племени по имени Иле — Буйный Ветер. Кое-кто, может, думает, будто все птицы, именуемые «воронами», живут на один лад. Но это вовсе не так. Есть целое племя добропорядочных ворон, которые питаются лишь зернами, червяками, личинками да падалью. Но встречаются среди ворон и настоящие разбойники. Они набрасываются на зайчат, на мелких пташек, а стоит им увидеть какое-нибудь птичье гнездо, как они тут же его разоряют.
Род, из которого вышел Гарм Белоперый, в старину вел строгую и скромную жизнь. Будучи вожаками стаи, его предки заставляли ворон вести себя так, чтобы другие птицы слова худого о них сказать не могли. Но ворон было много, и жили они впроголодь. Долго выдержать строгий пост они не могли, восстали против Белоперых и передали власть Иле — Буйному Ветру. А более страшного разбойника и разорителя гнезд свет не видывал. Правда, жена его Кора — Легкий Ветерок была еще хуже. Под их началом вороны начали вести такую жизнь, что их стали бояться больше, чем ястребов-тетеревятников и филинов.
Фумле-Друмле в стае, ясное дело, ни во что не ставили. Все считали, что он уродился в своих предков и в предводители не годится. Никто бы о нем и не вспоминал, если бы не его вечные глупости. Кое-кто поумнее, правда, говорил, что это, пожалуй, и к лучшему. Не будь Фумле-Друмле таким простофилей, ему бы несдобровать. Иле — Буйный Ветер и Кора — Легкий Ветерок не позволили бы ему, потомку древнего рода хёвдингов,[19] оставаться в стае.
Теперь же, особенно днем и при других воронах, они были довольно приветливы с ним и охотно брали с собой на охоту. А уж там все видели — ловкостью и дерзостью они намного превосходили его.
Никто из ворон не знал, что это Фумле-Друмле вытащил тряпку из окошка. А если б узнали, немало удивились бы — неужто он, Тяпа-Растяпа, способен на такое! Приблизился к человеческому жилью! Сам-то Фумле-Друмле об этом помалкивал. И не без причин. Ведь однажды в кромешной ночной тьме, когда многие из стаи уже спали на своих ветвях, на Фумле-Друмле напали какие-то вороны и чуть не убили. С тех пор каждый вечер, лишь только смеркалось, он улетал с насиженного места ночевать в пустую лачугу.
Как-то в полдень, когда вороны уже навели порядок в своих гнездах на горной гряде Крокосен, что значит Воронья, им посчастливилось найти нечто необыкновенное. Иле — Буйный Ветер, Кора — Легкий Ветерок, Фумле-Друмле и несколько других ворон часто залетали в большую яму в одном из самых дальних уголков пустоши. Это был самый обыкновенный карьер, где добывали щебень, но вороны, страшно любопытные птицы, все снова и снова устремлялись туда, переворачивая каждую песчинку, чтобы докопаться, зачем люди вырыли такую яму. И вот в один прекрасный день, когда вороны расхаживали там взад-вперед, края ямы с одной стороны обвалились. Вороны поспешили туда и обнаружили среди обрушившихся камней, песка и щебня довольно большой глиняный горшок, прикрытый деревянной крышкой. Вороны, конечно, захотели узнать, что там внутри. Чего только они не вытворяли! И дырку в горшке пробивали, и крышку взламывали, но так и не смогли ничего сделать.
Птицы беспомощно стояли, разглядывая горшок, как вдруг услыхали чей-то голос:
— Не спуститься ли к вам? Не помочь ли вам, вороны?
Они быстро подняли головы. На краю ямы, глядя на них, сидел Смирре-лис. Такого красивого лиса, в такой ярко-рыжей шубе им на своем веку видеть не приходилось. Портило лиса только одно — прокушенное ухо.
— Если хочешь помочь нам, помоги! — разрешил лису Иле — Буйный Ветер.
В тот же миг он и его сородичи поспешно вылетели из ямы. Лис спрыгнул вниз, стал кусать горшок и стягивать с него крышку. Но даже он не смог ее открыть.
— Как по-твоему, что в этом горшке? — спросил Иле — Буйный Ветер.
Лис, внимательно прислушиваясь, стал катать горшок лапой взад-вперед.
— Ничего, кроме серебряных монет, там быть не может, — заявил он.
Это превзошло все самые смелые ожидания ворон.
— Так, по-твоему, там серебро? — закаркали они.
Глаза у ворон от жадности чуть не выскочили из орбит. Как ни странно, но больше всего на свете вороны любят серебряные монеты.
— Слышите, как бренчат? — крикнул лис и еще раз катанул горшок. — Не знаю только, как к ним подобраться.
— Как же нам быть? — огорченно каркнули вороны.
Лис стоял в раздумье, поскребывая левой лапой голову. Может, теперь с помощью ворон ему удастся завладеть этим малышом, который всякий раз ускользает от него?
— А я знаю, кто может открыть вам горшок! — воскликнул лис.
— Скажи — кто? Скажи — кто? — обрадовавшись, закаркали вороны, изо всех сил хлопая крыльями.
— Так и быть, скажу, коли пойдете со мной на уговор, — молвил лис.
И он поведал воронам о Малыше-Коротыше, который наверняка откроет горшок, если птицы сумеют притащить его на пустошь. Но в награду за совет лис потребовал выдать ему мальчика, как только тот достанет из горшка серебряные монеты.
Воронам ни к чему было щадить Малыша-Коротыша, и они тотчас согласились.
Сговориться с лисом было просто, а вот узнать, где сейчас Малыш-Коротыш и дикие гуси, — куда труднее.
Иле — Буйный Ветер сам полетел с пятьюдесятью воронами на поиски, пообещав вскоре вернуться. Но день проходил за днем, а на горной гряде Крокосен не было о них ни слуху ни духу.
Среда, 13 апреля
Дикие гуси проснулись, лишь только начало светать: перед полетом в Эстеръётланд им надо было раздобыть немного корма. Скалистый островок в заливе Госфьерден, где они ночевали, был мал и гол, но в воде вокруг острова виднелось множество водорослей, которые могли утолить голод. Малышу-Коротышу было гораздо хуже — он не мог найти ничего съедобного.
Голодный, озябший, он стоял, хмуро озираясь по сторонам, и вдруг увидел двух белок, игравших на поросшем деревьями мысу, как раз против скалистого островка. Мальчик подумал — а вдруг у белок остались с зимы какие-нибудь припасы? И он попросил белого гусака перенести его на мыс, там он попытается выклянчить у белок несколько орехов.
Большой белый гусак тотчас переплыл с ним через пролив. Но, на беду, белки так веселились, гоняя друг друга с дерева на дерево, что и слушать мальчика не стали, а упрыгали еще дальше в глубь рощи. Мальчик поспешил за ними, и вскоре гусак, плескавшийся в воде у берега, потерял его из виду.
Мальчик брел по лужайке среди высоких подснежников, достававших ему почти до самого подбородка, как вдруг почувствовал, что кто-то схватил его сзади и пытается приподнять в воздух. Обернувшись, он увидел, что какая-то ворона держит его за шиворот. Он хотел было вырваться, но тут подоспела еще одна ворона, которая крепко вцепилась ему в чулок и опрокинула навзничь.
Если бы Нильс Хольгерссон позвал на помощь, белый гусак наверняка бы его освободил. Но Малыш-Коротыш думал, что уж с двумя-то воронами он и сам справится. Он пинал их ногами и колотил изо всех сил, но вороны крепко держали его. В конце концов им удалось подняться вместе с ним в воздух. И сделали они это так неосторожно, что мальчик на лету ударился головой о ветку дерева. От сильного удара в висок в глазах у него потемнело, и он потерял сознание.
Когда Нильс снова открыл глаза, он уже парил высоко над землей. Память медленно возвращалась к нему, и вначале он не мог понять, где находится. Под ним расстилался огромный пушистый ковер, затканный большими неровными зеленовато-коричневыми узорами. Ковер этот казался толстым и таким роскошным! Мальчик даже пожалел, что с ним так скверно обращаются. Ковер был рваный, весь в дырках и прорехах; правда, кое-где залатанный, но заплатки уже расползались. И самое удивительное то, что ковер, как видно, был разостлан на зеркальном полу. Да, да, ведь сквозь дырки и прорехи в ковре просвечивало сверкающее зеркальное стекло.
Еще мальчик обратил внимание на то, что солнце катилось по небу вверх. Вскоре зеркальное стекло под дырками и прорехами в ковре стало отсвечивать багрянцем и золотом. Диво, да и только! Мальчик любовался великолепными переливами красок, хотя и не понимал, что все-таки он видит на самом деле. Но вот вороны опустились вниз, и тогда он разглядел, что огромный ковер под ним — земля, одетая в зеленые — хвойные и коричневые — оголенные лиственные леса. Дырки же и прорехи в ковре оказались сверкающими заливами, проливами и мелкими озерцами.
Нильс вспомнил, что, когда он впервые летал в поднебесье, земля в Сконе предстала перед ним в виде клетчатой скатерти. Ну а эта, похожая на разорванный ковер? Как называется она?
Он стал задавать себе множество вопросов: почему он не сидит больше на спине белого гусака? почему вокруг него — целая туча ворон? и почему его дергают, швыряют в разные стороны и вот-вот разорвут на части?
Вдруг он все понял. Его похитили вороны. Белый гусак по-прежнему ждет его в воде у берега, а дикие гуси полетят нынче на север, в Эстеръётланд. Его же волокут на юго-запад! Это он понял из того, что солнце осталось у него за спиной. Значит, большой лесистый ковер под ним — наверняка Смоланд!
«Что будет с белым гусаком, если я не смогу больше заботиться о нем?!» — подумал мальчик и начал кричать воронам, чтоб они сию же минуту отнесли его назад, к диким гусям. За себя он ни капельки не боялся: вороны, ясно, утащили его из чистого озорства!
Вороны же, не обращая ни малейшего внимания на его крики, стремительно мчались вперед. Но немного погодя кто-то из них захлопал крыльями, что означало: «Смотрите вверх! Опасность!» Они тут же нырнули вниз, в ельник, и, протиснувшись сквозь иглистые ветви до самой земли, усадили мальчика под густой елью. Он был спрятан так надежно, что разглядеть его не смог бы даже зоркий глаз сокола.
Пятьдесят ворон, нацелив на мальчика хищные клювы, окружили его со всех сторон.
— Может, хоть сейчас вы скажете, вороны, зачем меня похитили? — спросил он.
Но не успел он договорить, как самый большой из окруживших его ворон прошипел:
— Замолчи! А не то выклюю тебе глаза!
Ясно было, что он от своих слов не отступится, и мальчику пришлось повиноваться. Так он и сидел, не спуская глаз с ворон, а вороны — с него.
Чем дольше он на них смотрел, тем меньше они ему нравились. Отвращение охватывало его при взгляде на их перья — пыльные, неухоженные! Казалось, вороны не знают, что такое купаться или чистить перья. Их лапы были грязными-прегрязными, а в клювах виднелись остатки корма. Да, это тебе не чистюли — дикие гуси! Мальчик подумал, что они похожи на мошенников и лиходеев: такие же жестокие, хищные, вороватые и наглые с виду.
Да, ну и в разбойничью же шайку он попал!
В тот же миг Нильс услышал над головой призывный клич диких гусей: «Где ты?» — «Я здесь!» — «Где ты?» — «Я здесь!»
Он понял, что Акка вместе с другими гусями ищет его. Но не успел он им ответить, как самый большой из стаи ворон, вероятно их хёвдинг, прошипел ему прямо в ухо:
— Помни про свои глаза!
И мальчику ничего не оставалось, как молчать.
Дикие гуси, должно быть, и не подозревали, что он так близко от них, и лишь случайно пролетали над этим лесом. Еще несколько раз донеслись до него их клики, потом они замерли вдали.
«А теперь выпутывайся сам, Малыш-Коротыш! — сказал он себе. — Покажи, выучился ли ты чему-нибудь за три недели жизни на безлюдных диких пустошах!»
Немного погодя вороны стали собираться в путь: как видно, они намеревались нести его, по-прежнему держа за шиворот и за чулок. И тогда мальчик сказал:
— Может, среди вас найдется сильная ворона, которая сможет понести меня на спине? Вы так худо обошлись со мной, что я вот-вот умру. Позвольте мне ехать верхом! Я не брошусь вниз с вороньей спины, обещаю вам!
— Уж не думаешь ли ты, что нас страшно беспокоит, каково тебе? — каркнул предводитель стаи.
Но тут приковылял самый крупный и рослый из всей стаи ворон, взъерошенный, неуклюжий, с белым пером в одном из крыльев, и сказал:
— Нам же лучше, Иле — Буйный Ветер, если мы доставим Малыша-Коротыша целым и невредимым. Попробую-ка я отнести его.
— Коли тебе это под силу, Фумле-Друмле, я не против, — согласился Иле — Буйный Ветер. — Только гляди не урони его!
Это была уже победа, и мальчик снова повеселел. «Нечего падать духом, даже если тебя украли вороны, — думал он. — С такими недотепами я уж, верно, справлюсь».
Вороны полетели дальше на юго-запад Смоланда. Стояло чудесное утро, солнечное, спокойное, и птицы внизу, на земле, во все горло распевали свои свадебные песни. В высоком темном бору на верхушке ели сидел, свесив крылья, сам дрозд и распевал во все горло:
— Как ты хороша! Как хороша! Как хороша! Никого нет краше тебя! Краше тебя! Краше тебя!
И, закончив свою песню, он тотчас же принимался за нее снова.
Мальчик как раз пролетал над лесом; услыхав, что дрозд повторяет одну и ту же песенку, видимо, не зная другой, он приложил руки ко рту и закричал вниз:
— Слыхали мы такое! Слыхали мы такое!
— Кто-кто? Кто-кто? Кто-кто? Кто насмехается надо мной? — без конца заливался дрозд, пытаясь разглядеть того, кто кричал.
— Похищенный воронами! Похищенный воронами насмехается над твоей песенкой! — отвечал мальчик.
В этот миг вороний хёвдинг, повернув голову, сказал:
— Помни про свои глаза, Малыш-Коротыш!
А мальчик подумал: «Плевать мне на тебя! Я докажу, что не боюсь ворон!»
Они летели все дальше и дальше; повсюду виднелись одни леса да озера. В березовой роще сидела на оголенной ветке лесная горлица, а перед ней стоял голубок. Распушив перья, изогнув шею, он то и дело надувался так, что грудкой упирался в ветку. Голубок непрерывно ворковал:
— Ты, ты, ты — самая пригожая во всем лесу! Никого нет лучше тебя, тебя, тебя!
А над ними в поднебесье пролетал мальчик и, услыхав воркованье голубка, не смог удержаться и закричал:
— Не верь ему! Не верь ему!
— Кто-кто-кто клевещет на меня? Кто врет? — заворковал голубок, пытаясь разглядеть того, кто кричал.
— Схваченный воронами клевещет на тебя! Схваченный воронами врет! — воскликнул мальчик.
Иле — Буйный Ветер снова повернул голову к мальчику и велел ему замолчать. Но Фумле-Друмле, который нес Нильса на спине, каркнул:
— Пусть его болтает! Малые пташки подумают, что это мы, вороны, стали такими острыми на язык и веселыми!
— Не такие уж они глупые! — закаркал Иле — Буйный Ветер, но слова эти, видимо, пришлись ему по вкусу, потому что мальчику уже не запрещалось кричать сколько ему вздумается. Почти все время вороны летели над дремучими лесами. Только изредка на лесных опушках мелькали селения с маленькой церковью и жалкими лачугами. Но вот они увидели старинную, уютную помещичью усадьбу с красными стенами и крутой крышей. За усадьбой тоже поднимался лес, перед ней расстилалось озеро. Высокие клены окружали двор, в саду росли низкие и широкие кусты крыжовника. На самой верхушке флюгера сидел скворец и пел так громко, чтобы каждое его слово слышала скворчиха, сидевшая в скворечнике на грушевом дереве.
— У нас четыре маленьких красивых яичка! — распевал скворец. — У нас четыре маленьких красивых круглых яичка! У нас в гнезде полным-полно прекрасных яичек!
Когда скворец в тысячный раз запел свою песенку, над усадьбой как раз пролетал мальчик. Приставив руки ко рту, он закричал:
— Сорока украдет яички! Сорока украдет яички!
— Кто-кто хочет напугать меня? — беспокойно захлопав крыльями, спросил скворец.
— Плененный воронами пугает тебя! — ответил мальчик.
На этот раз вороний хёвдинг и не пытался утихомирить мальчика. А все вороны так развеселились, что закаркали от удовольствия.
Чем дальше летели они в глубь Смоланда, тем шире становились озера, тем больше было там островков и мысов. А на берегу одного из озер, красуясь перед уткой, стоял селезень и крякал:
— Буду верен тебе до конца дней моих! Буду верен тебе до конца дней моих!
— Еще лето не кончится, как обманет! — закричал, пролетая мимо, мальчик.
— Это еще кто-кто такой? — воскликнул селезень.
— Меня зовут Украденный воронами! — заорал мальчик.
В полдень вороны опустились на пастбище. Они рыскали кругом, отыскивая себе корм, но никто и не подумал угостить чем-нибудь мальчика. Но тут к хёвдингу подлетел Фумле-Друмле с веткой шиповника, на которой оставалось еще несколько прошлогодних красных ягод.
— Это тебе, Иле — Буйный Ветер! — сказал он. — Чудесный корм, как раз для тебя!
Иле — Буйный Ветер презрительно фыркнул.
— Неужто ты воображаешь, что я стану есть старые сухие ягоды? — спросил он.
— А я-то думал, ты обрадуешься! — с притворной досадой сказал Фумле-Друмле и отшвырнул ветку с ягодами в сторону. Но она упала рядом с мальчиком, и тот, не будь дураком, схватил ветку и наелся ягод.
Когда насытились и вороны, они начали болтать, и кто-то из стаи каркнул:
— О чем ты думаешь, Иле — Буйный Ветер? Уж больно ты нынче смирный!
— Помнится мне, жила когда-то в здешних краях курица. И до того она любила свою хозяйку! Вот однажды решила курица ее осчастливить и снесла яиц на целый цыплячий выводок. А спрятала она эти яйца под половицами скотного двора. Сидя на яйцах, курица все время представляла себе, как обрадуется хозяйка цыплятам! Ну а хозяйка только диву давалась: куда исчезла курица? Искала она ее, да так никогда и не нашла. Отгадай, Длинный Клюв, кто нашел курицу и яйца?
— Это отгадать легко, Иле — Буйный Ветер! Но раз уж ты заговорил о своих подвигах, расскажу историю вроде твоей. Помните большую черную кошку с пасторского двора в приходе Хиннерюд? Как она злилась на хозяев, ведь они всегда отбирали у нее новорожденных котят и топили их! Один раз ей удалось спасти котят, она спрятала их в стоге соломы в поле. И не могла на них налюбоваться! Только меня котята порадовали куда больше, чем ее. Да-да, меня!
Тут вороны вошли в такой раж, что стали каркать, перебивая друг друга.
— Подумаешь, воровать яйца да каких-то паршивых котят! Это дело нехитрое! — крикнул кто-то из стаи. — Вот я однажды охотился за зайчонком, почти уже взрослым зайцем. Нелегко было гоняться за ним в подлеске!
Только он прокаркал эти слова, как его перебил один из сородичей:
— Может, это и забавно — дразнить куриц да кошек, а по мне так куда лучше, коли вороне удастся насолить человеку! Вот я однажды украл серебряную ложку…
Но тут мальчик счел, что не пристало ему слушать такую гнусную болтовню.
— Эй вы, вороны! — крикнул он. — И не стыдно вам без конца похваляться своими разбойными подвигами! Три недели прожил я среди диких гусей и не видал, не слыхал от них ничего, кроме хорошего. Худой у вас хёвдинг, если он позволяет грабить и убивать! Пора вам зажить по-новому. А не то берегитесь! Уж я знаю, людям до того надоела ваша злоба, что они постараются извести весь ваш род! И тогда вам быстро придет конец!
Иле — Буйный Ветер и другие вороны, услыхав эти речи, так рассвирепели, что хотели броситься на мальчика и растерзать его. Но Фумле-Друмле, хохоча и каркая, заслонил его собой.
— Нет, нет, нет! — притворившись испуганным, закаркал он. — Что скажет Кора — Легкий Ветерок, если вы растерзаете Малыша-Коротыша еще до того, как он добудет нам серебряные монеты?
— Эх ты, Фумле-Друмле, бабы испугался! — презрительно крикнул Иле — Буйный Ветер. Но и он, и другие вороны тут же оставили мальчика в покое.
Вскоре вороны полетели дальше. Прежде Малыш-Коротыш не верил, что Смоланд так уж беден, как про него говорят. Правда, это глухой лесной край, да и горных кряжей здесь видимо-невидимо. Но по берегам рек и озер тянулись вспаханные поля, и настоящего безлюдья он еще не встретил. Однако чем дальше продвигались вороны в глубь Смоланда, тем реже попадались селения и отдельные домишки. Под конец Малыш-Коротыш решил, что залетел в настоящую пустыню, где, кроме болот, пустошей да холмов, ничего нет.
Солнце уже клонилось к закату, но было еще светло, когда вороны добрались наконец до большой вересковой пустоши. Иле — Буйный Ветер выслал вперед гонца с вестью, что поход его увенчался успехом. Когда это стало известно на пустоши, Кора — Легкий Ветерок в сопровождении многих сотен ворон с каменистой гряды Крокосен поднялась в воздух, чтобы встретить победителей. Под оглушительное карканье, которое подняли встречавшие их вороны, Фумле-Друмле сказал мальчику:
— Ты так славно веселил и забавлял меня в пути, что в самом деле полюбился мне. И потому я хочу дать тебе добрый совет. Лишь только мы сядем на пустоши, тебя кое о чем попросят. Дело это покажется тебе проще простого. Но берегись, не вздумай браться за него!
Затем Фумле-Друмле поставил Нильса Хольгерссона на дно ямы. Мальчик бросился наземь, да так и остался лежать, словно умирал от усталости. Вокруг него хлопали крыльями тучи ворон. Казалось, в воздухе бушует буря. Но он не поднимал глаз и лежал по-прежнему неподвижно.
— Малыш-Коротыш! — каркнул Иле — Буйный Ветер. — Вставай! Ты должен помочь нам в одном деле, совсем для тебя пустяковом!
Мальчик не шевелился, притворяясь спящим.
Тогда Иле — Буйный Ветер, схватив его за руку, потащил к старинному глиняному горшку, стоявшему посреди ямы.
— Поднимайся, Малыш-Коротыш! — снова каркнул он. — И открой этот горшок!
— Не мешай мне спать! — рассердился мальчик. — Я очень устал и нынче вечером ничего делать не могу. Погоди до завтра!
— Сию минуту открой горшок! — тряся мальчика, вопил Иле — Буйный Ветер.
Нильс сел и стал внимательно осматривать горшок.
— Где мне, несчастному ребенку, открыть такой горшок! Он — с меня величиной!
— Открывай! — снова приказал Иле — Буйный Ветер. — Не то худо будет!
Мальчик поднялся, шатаясь, подковылял еще ближе к горшку, попробовал было приподнять крышку, но тут же опустил руки.
— Вообще-то я не так уж и слаб! — сказал он. — Дайте мне поспать до утра, и тогда я, пожалуй, справлюсь с этой крышкой.
Хёвдингу не терпелось получить серебряные монеты. Ринувшись вперед, он ущипнул мальчика за ногу. Такого обращения, да еще от вороны, мальчик стерпеть не мог. Вырвавшись, он отбежал немного назад, вытащил свой ножик из чехла и выставил его вперед.
— Берегись! — закричал он.
Иле — Буйный Ветер, однако, так ожесточился, что не заметил, какая ему грозит опасность. Словно слепой, кинулся он на мальчика и наткнулся прямо на ножик. Нильс быстро отдернул ножик, но Иле — Буйный Ветер, распустив крылья, упал замертво.
— Иле — Буйный Ветер мертв! Чужак убил нашего хёвдинга! — закаркали стоявшие вблизи вороны.
Поднялся ужасный шум. Одни плакали, другие взывали к отмщению. И все вместе, с Фумле-Друмле во главе, прыгали, хлопая крыльями под самым носом у мальчика. Но Фумле-Друмле, как всегда, вел себя бестолково. Он не переставая хлопал крыльями над головой Нильса, мешая остальным приблизиться и вонзить в него клювы.
Мальчик уже было решил, что ему — конец: от ворон не удерешь и не спрячешься. Да и где спрятаться? Но тут он вспомнил про глиняный горшок. Схватившись за крышку, он что есть силы рванул ее к себе — и прыгнул в горшок. Но горшок почти доверху был набит мелкими истертыми серебряными монетками. И протиснуться туда мальчик никак не мог. Тогда, наклонившись, он стал выбрасывать монеты из горшка.
До этой самой минуты вороны сплошной тучей носились вокруг, пытаясь схватить Нильса клювом. Но когда он стал выбрасывать монеты, они, разом забыв о мести, поспешно кинулись собирать серебро. Мальчик швырял монеты горстями, а все вороны, даже Кора — Легкий Ветерок, ловили их. И те, кому удалось схватить хоть одну монетку, тут же быстро улетали в свое гнездо, чтобы поскорее ее спрятать.
Выбросив все серебряные монеты из горшка, мальчик поднял голову. В яме оставался один-единственный из вороньей стаи. То был Фумле-Друмле с белым пером в одном из крыльев, тот, что принес его сюда на спине.
— Ты и сам не знаешь, какую великую службу мне сослужил, — совсем иным голосом, чем прежде, сказал Фумле-Друмле. — Я спасу тебе жизнь. Садись ко мне на спину, я отнесу тебя на ночь в надежное убежище! А утром позабочусь о том, чтобы ты вернулся назад, к диким гусям.
Четверг, 14 апреля
Когда мальчик проснулся на другое утро, над ним висел ситцевый клетчатый полог. Спросонья ему показалось, что он — дома, в своей кровати.
— Скоро ли матушка принесет кофе? — пробормотал он.
Но тут же вспомнил: ведь он — в заброшенной лачуге на горной гряде Крокосен, куда накануне вечером доставил его Фумле-Друмле.
После вчерашнего полета тело мальчика ломило, и он решил полежать спокойно до тех пор, пока не явится Фумле-Друмле, пообещавший непременно прилететь за ним.
Отодвинув полог в сторону, мальчик стал оглядывать горницу. Да, такой постройки, как эта, ему видеть не приходилось! Стены были сложены из бревен всего в несколько венцов. Потолка вовсе не было, и из горницы можно было видеть резной конек крыши. Лачуга была так мала, что казалось, ее построили для таких малышей, как Нильс, а не для настоящих людей. Однако такого большого очага он, пожалуй, никогда не видел. Входная дверь находилась рядом с очагом; узенькая-преузенькая, она скорее напоминала ставень. Свет в лачугу проникал через низкое и широкое окно с мелкими стеклами.
Мебели в горнице почти не было. Лавка и стол под окном были крепко-накрепко прилажены к стене, точно так же, как пестро раскрашенный стенной шкаф и большая кровать, на которой лежал мальчик.
Нильс невольно задумался: чья это лачуга и почему она заброшена? Хотя похоже, что люди, которые здесь жили, собирались вернуться. На очаге еще стояли кофейник и кашник, в углу в запечке лежала вязанка дров, а около нее — скребок для золы и кочерга. К лавке была прислонена прялка, на полочке, чуть повыше окошка, лежали спички, сальная свечка, пакля, лен и несколько мотков пряжи.
Кровать была застелена, а на стене сохранилось еще несколько длинных полос тканых обоев, на которых были намалеваны три короля — Каспар, Мельхиор и Валтасар,[20] верхом на конях. Одни и те же кони, одни и те же всадники повторялись множество раз. Они мчались вскачь по всей горнице, они неслись во весь опор даже под стропилами крыши.
Но вдруг, под самой крышей, мальчик увидел несколько сухих хлебцев, нанизанных на шест.[21] Хоть и заплесневелый, хоть и черствый с виду, это был все-таки хлеб! Мигом вскочив, Нильс ударил по шесту кочергой, и один хлебец свалился на пол. Наевшись, мальчик доверху набил хлебом котомку. До чего же все-таки вкусен был этот черствый хлеб!
Нильс еще раз оглядел горницу: что бы еще взять? что может пригодиться в пути?
«Ничего плохого в этом, наверно, нет, ведь люди бросили свой дом», — подумал он.
Но все вещи в горнице оказались большими и тяжелыми для него. Единственное, что он мог поднять, — это несколько спичек.
Он влез на стол, а оттуда по занавеске добрался до полочки над окном. Пока он засовывал спички в котомку, в окошко влетела ворона с белым пером в одном из крыльев — Фумле-Друмле.
— Вот и я! — каркнул он, опустившись на стол. — Я не мог прибыть раньше, стая выбирала нового хёвдинга.
— Кого же выбрали? — спросил мальчик.
— Выбрали того, кто не терпит ни разбоя, ни несправедливости. Выбрали Гарма Белоперого, который прежде звался Фумле-Друмле, — молвил он и гордо выпрямился, стараясь придать себе величавую осанку.
— Хороший выбор сделали вороны! — обрадовался мальчик и поздравил его.
— Да, меня есть с чем поздравить! — согласился Гарм и стал рассказывать мальчику, что ему пришлось пережить под началом прежнего хёвдинга и его супруги — Коры — Легкий Ветерок.
Но тут мальчик вдруг услыхал под окошком голос, показавшийся ему хорошо знакомым.
— Так он здесь? — спросил Смирре-лис.
— Да, он прячется в горнице, — отвечал вороний голос.
— Берегись, Малыш-Коротыш! — воскликнул Гарм. — Под окошком — Кора — Легкий Ветерок вместе с Лисом, который хочет тебя съесть…
Не успел он договорить, как в окошке показалась морда Смирре. Под напором лиса ветхая, трухлявая оконная рама сразу поддалась. Миг — и Смирре уже на подоконнике. Гарм Белоперый не успел улететь, и Смирре тут же его придушил. Затем, спрыгнув на пол, лис стал оглядываться в поисках мальчика.
Тот попытался спрятаться за большим пучком пакли, но Смирре уже увидел его и, весь сжавшись в комок, изготовился к прыжку. Горница была так мала, а крыша так низка, что лису не стоило бы большого труда настигнуть мальчика. Но Нильс уже не был безоружен. Он быстро зажег спичку, поднес ее к пакле и, когда пакля вспыхнула, бросил ее в Смирре-лиса. Почуяв огонь, лис дико перепугался. Забыв о мальчике, он со всех ног кинулся вон из лачуги.
А мальчик, выбравшись из одной беды, попал в другую, еще худшую. От пучка пакли, который он швырнул в Смирре-лиса, огонь перекинулся на полог кровати. Нильс, спрыгнув на пол, пытался погасить огонь, но пламя уже жарко пылало, горница быстро наполнилась дымом, и Смирре-лис, задержавшийся под окошком, сразу понял, что происходит.
— Ну, Малыш-Коротыш! — пролаял он. — Что ты выберешь: изжариться живьем или попасть ко мне в зубы? Я бы, ясное дело, предпочел съесть тебя, но какая бы смерть тебя ни постигла, я все равно буду рад!
Мальчик понимал, что лис прав, выбора у него не было. Огонь разгорался с ужасающей быстротой… Кровать пылала, от пола поднимался дым, а по лоскутам разрисованной ткани пламя переползало с одного всадника к другому. Прыгнув в очаг, Нильс попытался открыть отдушину духовки, как вдруг услыхал, что в замочную скважину вставили ключ и медленно его поворачивают, — должно быть, пришли люди. В беде, которая ему угрожала, мальчик даже обрадовался им и кинулся к порогу. Дверь распахнулась, и в горницу вошли двое детей. Нильс стремглав проскочил мимо них и не видел, как изменились лица детей при виде родной горницы, полыхавшей огнем.
Однако зная, что Смирре-лис его ждет, Нильс не посмел отбежать далеко. Лучше держаться поближе к детям! Он обернулся, желая посмотреть, кто же они, и тут же бросился навстречу им с криком:
— Вот это да! Здравствуй, Оса-пастушка! Здравствуй, малыш Матс!
Нильс поступил так безрассудно, потому что от такой неожиданной и счастливой встречи он совершенно забыл, кто он теперь и где он. Все, что произошло с ним за последнее время: говорящие звери, птицы, да и лачуга, охваченная пламенем, — все исчезло из его памяти. Ему казалось, что он снова расхаживает в Вестра Вемменхёге по полю, где уже сжата рожь, и пасет гусиное стадо, а на соседнем поле пасут своих гусей эти вот смоландские ребятишки. И каждый раз, стоило ему их увидеть, он вскакивал на каменную ограду и кричал: «Вот это да! Здравствуй, Оса-пастушка! Здравствуй, малыш Матс!»
Эти же слова он прокричал им и сейчас.
Но дети, увидев, что к ним, протянув руки, бежит крохотный человечек, смертельно испугались и, схватившись друг за дружку, отступили на несколько шагов назад.
Только тут мальчик очнулся и все вспомнил. Ведь он больше не человек! Ведь его заколдовали! И дети узнают об этом! Подавленный стыдом и горем, он помчался куда глаза глядят.
Скоро Нильс добежал до вересковой пустоши, и здесь его ожидала радостная встреча. Среди вереска он разглядел что-то белое, и прямо навстречу ему вышел белый гусак вместе с Дунфин-Пушинкой. Увидев Нильса, бегущего сломя голову, белый гусак решил, что того преследуют враги. Он поспешно забросил его к себе на спину и взмыл ввысь.
Четверг, 14 апреля
Поздним вечером в пустынных и бедных краях северного Смоланда трое усталых путников искали ночного пристанища. Но ничего найти не могли, хотя вовсе не были неженками, которым вынь да положь мягкую постель и хорошо натопленную горницу.
— Эх, будь у одного из этих длинных горных кряжей высокая и крутая вершина! Лис бы туда не подступился! Хорошее было бы место для привала! — сказал один из путников.
— Эх, будь одно из этих замерзших болот сырым и топким! Лис не посмел бы туда нос сунуть! Тоже было бы подходящее пристанище! — молвил второй.
— Эх, будь у одного из этих застывших озер, мимо которых мы пролетаем, вода у берега! Лис не пробрался бы на льдину, и мы нашли бы тогда прибежище, которое ищем! — вздохнул третий.
Солнце уже зашло, и крылатых путников стало неудержимо клонить ко сну — того и гляди свалятся на землю.
Это было хуже всего. И по мере того как надвигалась ночь, третий путник, который заставлял себя не спать, беспокоился все больше и больше. «Вот беда, — думал он, — и угораздило же нас залететь в такие края, где озера и болота еще подо льдом и лису открыты все дороги. В других местах лед уже растаял, но мы, верно, летим над горной, самой холодной стороной Смоланда, куда весна еще не добралась. Ума не приложу, где найти надежный ночлег? Если не спрятаться в укромном местечке, Смирре-лис схватит нас еще до утра!»
Он озирался по сторонам, но подходящего пристанища не видел. А вечер был темный и пасмурный, с ветром, изморосью. И с каждой минутой вокруг становилось все более жутко и неприютно.
Может показаться странным, но путники, казалось, вовсе не горели желанием просить убежище в какой-нибудь усадьбе. Они пролетали мимо многих селений, так и не постучавшись ни в одну дверь. Они не обращали внимания даже на маленькие бедные лачуги у лесных опушек, куда стучатся все нищие странники. И всякий, кто видел бы это, сказал: поделом им, раз они не ищут помощи там, где она сама плывет им в руки.
Когда совсем стемнело и лишь у края небосвода едва теплилась еще полоска света, путники — а двое из них уже почти засыпали на лету — наткнулись на крестьянскую усадьбу. Она стояла особняком, далеко от других домов, и казалась совсем необитаемой. Из трубы не поднимался дымок, в окнах не светился огонь, на дворе — ни души. Увидев эту усадьбу, тот из троих, что бодрствовал, подумал: «Будь что будет, но в эту усадьбу нам надо попасть. Лучшего — не найти».
Вскоре все трое уже стояли на дворе возле дома. Двое путников тут же заснули, а третий стал озираться по сторонам — где бы найти приют на ночь. Усадьба была довольно большая: кроме жилого дома, конюшни и скотного двора, там высился еще ряд строений под одной крышей — кладовые, гумно, сеновалы и сараи с рыболовной снастью. Но все это выглядело ужасно бедным и запущенным. У дома и служб были серые, замшелые, покосившиеся стены, которые, казалось, вот-вот рухнут. Крыши зияли дырами, а покосившиеся двери висели на ржавых петлях. Видно, в усадьбе давно не раздавался стук молотка.
Тот, кто бодрствовал, сразу догадался, где здесь скотный двор. Он хорошенько потряс своих спутников и, когда те проснулись, повел их туда. К счастью, двери хлева были заперты только на крюк, который удалось поднять с помощью прутика. Тот, кто бодрствовал, с облегчением вздохнул при мысли, что скоро они будут в безопасности. Но когда двери хлева с резким скрипом распахнулись, он услыхал мычание коровы.
— Наконец-то вы явились, хозяйка! — сказала она. — А я-то думала, уж не накормите меня нынче вечером.
Узнав, что они на скотном дворе не одни, бодрствующий испуганно остановился на пороге. Но увидев, что в хлеву, кроме коровы да трех-четырех куриц, никого нет, набравшись храбрости, вымолвил:
— Мы, трое бедных путников, хотим укрыться в каком-нибудь местечке, где нас не тронет лис и не поймает человек. Подойдет ли нам это убежище?
— Еще бы не подойдет, — отвечала корова, — хоть стены здесь и ветхие, но лису сюда все равно не пробраться, а в усадьбе никто, кроме дряхлой старушки, не живет. Где уж ей кого-нибудь поймать! Ну а вы — кто такие будете? — спросила она, поворачиваясь в стойле, чтобы взглянуть на чужаков.
— Я — Нильс Хольгерссон из Вестра Вемменхёга, меня заколдовали и превратили в домового, — ответил первый из путников. — Со мною домашний гусь, на котором я езжу верхом, и серая гусыня.
— Такие диковинные гости к нам еще не захаживали, — промычала корова. — Добро пожаловать! Хотя лучше бы вместо вас пришла хозяйка и накормила меня ужином.
Мальчик повел гусей в хлев, который был довольно велик, и оставил их в пустом стойле, где они мигом заснули. Себе же он соорудил маленькую постельку из соломы и лег, надеясь, что и сам тотчас же заснет.
Но не тут-то было: несчастная, некормленая корова ни минутки не могла постоять спокойно. Она трясла цепью, топталась в стойле и жаловалась на голод. Мальчик не сомкнул глаз и лежал, вспоминая все, что произошло с ним за эти последние дни.
Он думал об Осе-пастушке и маленьком Матсе, которых так неожиданно встретил. Стало быть, лачуга, которую он умудрился поджечь, и есть их старый дом в Смоланде! Он припомнил, как однажды они говорили о лачуге на большой вересковой пустоши. Теперь же дети вернулись пешком издалека, а когда добрались до своего родного дома, он полыхал огнем. И виноват во всем он, Нильс! Сердце его сжалось от боли. Если он когда-нибудь снова станет человеком, то постарается вознаградить Осу и Матса за то, что причинил им такое горе.
Потом мысли Нильса перенеслись к воронам, а когда он подумал о Фумле-Друмле, который спас его и погиб сразу же после того, как был избран хёвдингом, он так опечалился, что слезы выступили у него на глазах.
Сколько он пережил за последние дни! Но зато какое великое счастье выпало ему на долю — ведь гусак и Пушинка отыскали его!
Вот что рассказал белый гусак. Лишь только дикие гуси заметили, что Малыш-Коротыш исчез, они стали расспрашивать о нем всех встречных лесных зверюшек и птиц. И вскоре узнали, что Нильса похитила стая смоландского воронья. Но вороны уже скрылись из виду, а куда они улетели — никто не мог сказать. Тогда Акка велела диким гусям разбиться попарно и отправиться в разные стороны искать его. Однако спустя два дня, в любом случае — найдут они мальчика или нет, — гуси должны были встретиться в северо-западном Смоланде, на высокой горной вершине, что зовется Таберг и напоминает косо срубленную башню. Акка указала сородичам самые верные дорожные приметы и подробно описала, как найти Таберг. На том они и расстались.
Белый гусак выбрал в спутницы Пушинку; они летали повсюду, страшно беспокоясь о мальчике. Во время своих странствий они слышали, как пел-разорялся дрозд, сидевший на верхушке дерева. Он злился на кого-то, кто назвал себя Похищенным воронами и якобы насмехался над ним, самим дроздом! Мортен и Пушинка завязали беседу с дроздом, и он показал им, в какую сторону улетел этот самый Похищенный воронами. Потом им повстречались голубок, скворец и селезень. Все они жаловались на злодея, который помешал им петь их песенки и которого звали Схваченный воронами, Плененный воронами и Украденный воронами. Так гусак с Пушинкой напали на след Малыша-Коротыша, и этот след привел их на вересковую пустошь в Суннербу.
Отыскав мальчика, они отправились с Нильсом на северо-запад к горе Таберг. Но лететь туда было далеко, темнота настигла их прежде, чем показалась гора. И, страшно измученные, они расположились на ночлег в усадьбе.
«Только бы добраться завтра до горы Таберг, и тогда конец всем заботам», — думал Нильс, глубже зарываясь в солому, чтобы согреться.
Корова никак не могла угомониться в своем стойле. И вдруг она заговорила с мальчиком:
— Кто-то из вас говорил, что он — домовой. Коли это правда, он должен уметь ходить за коровой!
— А что тебе надо? — спросил мальчик.
— Да все: меня сегодня и не доили, и не чистили, — ответила корова. — Мне не положили на ночь корма в ясли и не сменили соломенную подстилку. Как стало смеркаться, пришла сюда хозяйка — чтобы покормить и подоить меня, как всегда. Да только стало ей так плохо, что она сразу же ушла обратно и не вернулась.
— Вот досада, ведь я так мал и слаб, — сказал мальчик, — что вряд ли смогу помочь тебе.
— Зря ты вбил себе в голову, что ты слаб, потому что мал, — промычала корова. — Все домовые, о которых я слышала, были до того сильны, что могли притащить целый воз сена, а ударом кулака убить насмерть корову.
Мальчик, не удержавшись, расхохотался.
— Те домовые — не чета мне, — сказал он. — Но я отвяжу тебя, открою двери, и ты сможешь напиться воды из лужи на дворе. Еще я могу влезть на сеновал и сбросить тебе сена в ясли.
— Хоть и небольшая, а все-таки помощь! — обрадовалась корова.
Сказано — сделано. И скоро корова уже стояла перед яслями, полными сена. Наконец-то он спокойно заснет, подумал мальчик. Но только он забрался на свое ложе, как корова снова заговорила:
— Ты, наверно, рассердишься, если я попрошу тебя сослужить мне еще одну службу?
— Ладно уж, помогу, если это в моих силах! — ответил мальчик.
— Сходи тогда в дом, он прямо против скотного двора, и погляди, как там моя хозяйка. Боюсь, не стряслась ли с ней беда.
— Нет, этого я сделать не могу, — отказался мальчик. — Я не смею показаться людям на глаза.
— Неужто ты боишься дряхлой, больной старушки? — засмеялась корова. — Да и в дом тебе заходить не надо. Загляни только в дверную щелку.
— Ну если речь идет о такой малости, так и быть, схожу, — согласился мальчик.
Отворив двери хлева, он отправился к дому. Ночь была просто ужасная. На небе ни месяца, ни звездочки, в кромешной тьме выл ветер, хлестал дождь! А хуже всего было то, что на крыше дома, на самом коньке, сидели рядком семь больших сов. Мальчик с ужасом слушал, как они ухают и жалуются на скверную погоду. А что, если хоть одна из них заприметит его? Тогда он пропал.
— Бедный тот, кто ростом мал! — вздохнул мальчик. И было отчего сокрушаться. Пока он шел к дому, его дважды сбило с ног ветром. Один раз ветер загнал его в лужу, такую глубокую, что он чуть не утонул. Но все-таки он добрался до дома.
Взобравшись на крыльцо, он перекувырнулся через порог и вошел в сени. Дверь в горницу была заперта, но внизу, в одном из ее углов, было отверстие для кошки, чтобы она могла свободно бегать туда-сюда. И мальчик безо всякого труда смог заглянуть в горницу.
Но в тот же миг он отпрянул назад. Старая женщина с седыми волосами лежала, вытянувшись во весь рост, на полу. Она не шевелилась, не стонала, а лицо ее было таким белым, словно невидимый месяц отбросил на него свой бледный свет.
Нильс вспомнил, что, когда умер его дедушка, лицо у него стало таким же удивительно белым. И он понял, что старушка, должно быть, тоже умерла. Смерть, верно, настигла ее внезапно, и она не успела даже лечь в постель.
Мальчик страшно испугался, очутившись в кромешной тьме наедине с мертвой, и, сбежав стремглав с крыльца, помчался назад к скотному двору.
Выслушав его рассказ, корова перестала жевать сено.
— Стало быть, хозяйка померла! — промычала она. — Теперь и мне скоро конец.
— Найдется, верно, кому позаботиться о вас, — утешил корову Нильс.
— Ты не знаешь, — сказала она, — что я прожила уже вдвое больше отпущенных мне дней; кабы не хозяйка, меня давно бы повели на убой. Да я и не хочу жить, раз она больше не придет и не станет доить и холить меня.
Корова долго молчала, но мальчик чувствовал, что она не спит. Потом корова спросила:
— Хозяйка лежит на голом полу?
— Да, — ответил мальчик.
— Раньше она всегда приходила на скотный двор и рассказывала о всех своих горестях и заботах. Я понимала эти речи, хоть и не могла ей отвечать. Последние же дни она ходила сама не своя — горевала, что никого с ней не будет, когда настанет ее последний час. Она боялась, что некому будет закрыть ей глаза и сложить руки на груди. Может, ты это сделаешь?
Мальчик заколебался. Ему вспомнилось, что, когда умер дедушка, мать обрядила его. Но ему казалось, что сам он не осмелится в эту жуткую ночь пойти к мертвой старушке. Он не сказал «нет», но и шагу к двери не сделал.
Помолчав немного, словно ожидая ответа, но так и не дождавшись его, корова стала рассказывать мальчику о своей хозяйке.
А о ней было что рассказать! И прежде всего о ее детях. Каждый день приходили они на скотный двор, ухаживали за скотиной, а летом пасли ее на лугах и болотах, так что корова все про них знала. Много радости принесли они своей матери — эти работящие, веселые и умные дети. Уж кто-кто, а корова знает, на что годны ее пастухи.
И усадьба не всегда была такой бедной, как нынче! Земли тут много, правда, пашни маловато, зато повсюду чудесные пастбища. Одно время в каждом стойле на скотном дворе стояло по корове, а воловий хлев, что теперь пуст, был битком набит волами. То-то радость и веселье царили и в доме, и на скотном дворе! Бывало, хозяйка отворяет ворота скотного двора, а сама поет-распевает. Коровы же, заслышав, что она идет, мычат от радости.
Но вот — умер хозяин. Пришлось хозяйке взять на свои плечи и усадьбу, и всю работу по дому, и заботу о малышах. Не уступая в силе мужику, она и пахала, и собирала урожай, и домовничала. По вечерам, приходя доить коров, она порой плакала от усталости.
Но вспомнив своих детей, вытирала слезы и бодро говорила: «Ничего, настанут и для меня счастливые деньки! Лишь бы дети подросли! Да, лишь бы дети подросли!»
Но стоило детям подрасти, как одолела их тоска, страшная тоска! Они не захотели оставаться дома и отправились в чужие края. И никакой подмоги матушка от них так и не дождалась. Кое-кто из них, правда, успел жениться, прежде чем уехал, вот они и оставили своих ребятишек в родном доме. И теперь, когда хозяйка приходила на скотный двор, ее, точь-в-точь как когда-то родные дети, сопровождали внучата. Они тоже пасли коров. А по вечерам, когда хозяйка так уставала, что иной раз засыпала за дойкой коров, ее всегда поддерживала мысль о внуках. «Настанут и для меня счастливые деньки, — повторяла она, стряхивая с себя сон, — лишь бы внучата подросли!»
Но когда и внучата подросли и стали хорошими, дельными людьми, они все до единого уехали к родителям в чужие края. Никто из них не вернулся домой. И осталась старая хозяйка одна.
Никогда она не уговаривала ни детей, ни внуков жить с ней в усадьбе. «Неужто, Рыжуха, я стану им мешать, когда они могут повидать белый свет и найти свое счастье, — говаривала она, входя в стойло своей старой коровы. — А здесь, в Смоланде, их ждет только нищета».
Но когда уехал последний внук, хозяйка сразу сдала. Она сгорбилась, поседела и еле-еле таскала ноги. Она забросила работу и перестала хозяйничать в усадьбе: пропади, мол, все пропадом. А волов и коров распродала! Оставила себе всего-навсего одну старую корову, Рыжуху, которая и беседовала теперь с Малышом-Коротышом. Ее она пожалела — ведь все дети и внуки пасли ее когда-то.
Хозяйка могла бы нанять и служанок, и работников, которые помогали бы ей. Но ей видеть не хотелось возле себя чужих, после того как родные ее покинули. Казалось, она даже радовалась тому, что усадьба приходит в упадок. Раз никто из детей и внуков не приедет и не возьмет на себя хозяйство, пусть все идет прахом.
Больше всего она боялась, чтобы дети не проведали, как ей тяжко. «Только бы дети не узнали! Только бы дети не узнали!» — вздыхала она, ковыляя по скотному двору.
Дети без конца писали ей, просили приехать к ним. Но она не желала. Не желала даже видеть те края, которые отняли у нее детей и внуков, такая в ней жила обида. И тут же она укоряла себя: «Ну и дура я. Почему я не люблю те края, которые были так добры к ним?! Нет, все равно, не желаю их видеть!»
Ни о ком и ни о чем, кроме детей и внуков, она не помышляла. И все время думала: почему им пришлось уехать? Летом она выводила корову пощипать травку на большом болоте. Сама же целые дни, уронив руки на колени, сидела на краю болота, а по дороге домой говорила: «Видишь ли, Рыжуха, были бы здесь большие тучные пашни с доброй землей вместо этих скудных, тощих болот, они бы не уехали».
Порой она гневалась на болото, такое огромное, но не приносившее никакой пользы; болото виновато в том, что дети уехали, — часами толковала она.
Нынче же, в этот последний вечер, она очень ослабла, дрожала сильнее, чем всегда, и не в силах была даже подоить корову. Прислонившись к стойлу, она рассказала, что к ней приходили двое крестьян и хотели откупить у нее болото. «Они собираются вырыть канавы, отвести воду и сеять там хлеб. Слышь-ка, Рыжуха, — говорила она, — слышь-ка, они думают, будто на болоте может расти рожь. Напишу-ка я детям, пускай возвращаются домой. Незачем им оставаться в чужих краях, раз они могут прокормиться у себя дома!»
За этим-то она и пошла в дом…
Но мальчик уже не слушал, что рассказывала старая корова. Отворив двери хлева, он пошел в дом, к старушке, которую недавно так боялся.
Оглянувшись по сторонам, он увидел в горнице вещи, какие бывают только у тех, у кого родственники живут в Америке. В углу стояла американская качалка, стол перед окошком был покрыт цветастой плюшевой скатертью, на кровати лежало красивое покрывало. На комоде возвышались вазы и пара подсвечников с толстыми витыми свечами. На стене висели фотографии детей и внуков хозяйки.
Отыскав коробок со спичками, мальчик зажег свечи. И не для того, чтобы лучше видеть, а чтобы почтить, как ему казалось, память старушки.
Потом он подошел к ней, закрыл ей глаза, сложил на груди руки и откинул со лба седые, редкие волосы.
Он и думать забыл бояться. И был лишь глубоко опечален тем, что ей пришлось на старости лет коротать свои дни в тоске и одиночестве. И пусть хотя бы эту последнюю ночь она будет не одна. Он останется с ней…
И вдруг Нильс подумал об отце с матушкой: «Неужто родители могут так тосковать по своим детям?! Вот уж не знал! Неужто, когда дети уезжают, им кажется, будто жизнь их кончена? Неужто и у нас дома так же тоскуют по мне, как эта старушка тосковала по своим?!»
Он боялся этому поверить. Разве он стоит того, чтобы кто-то стал по нему тосковать? Но ведь он может стать другим!..
Со стен горницы серьезно и неулыбчиво, какими-то незрячими глазами смотрели дети и внуки хозяйки — щеголеватые крепкие мужчины, невесты в подвенечных уборах, одетые в белое дети.
— Бедняги! — обратился к ним Нильс. — Ваша матушка померла, и теперь ничем не исправить то, что вы от нее уехали. Но моя-то матушка жива!..
Оборвав свою мысль, он кивнул самому себе и заулыбался:
— Моя матушка жива! — повторил он. — И батюшка, и матушка мои — оба живы!
Пятница, 15 апреля
Мальчик заснул только под утро, и ему приснились отец с матерью. Он едва их узнал: оба постарели, поседели, и лица их покрылись морщинами. Он спросил, отчего они так переменились? А они ответили, что состарились от тоски по нему. Он и растрогался, и удивился, ведь он-то всегда думал, что они только и мечтают избавиться от него.
Когда мальчик проснулся, стояло ясное, погожее утро. Сначала он сам позавтракал кусочком хлеба, который нашел в горнице, потом задал корм и своим гусям, и корове. Затем открыл настежь ворота скотного двора, чтобы корова могла уйти в ближнюю усадьбу. Когда она явится туда одна, соседи, наверно, поймут — со старушкой стряслась беда. Они поспешат в заброшенную усадьбу — поглядеть, что с хозяйкой, найдут ее и похоронят.
Лишь только мальчик и гуси поднялись в воздух, они сразу же увидели вдали высокую гору с почти отвесными склонами и косо срезанной вершиной. И тотчас догадались, что это Таберг и есть.
А на вершине горы их уже ожидали Акка с Юкси и Какси, Кольме и Нелье, Вииси и Кууси и все шестеро гусят. То-то было радости! Когда они увидали, что гусак и Пушинка возвращаются вместе с Малышом-Коротышом, они так загоготали, так захлопали крыльями, что и описать невозможно!
Склоны горы Таберг почти доверху заросли лесом, но маковка ее осталась голой, и оттуда во все стороны открывались широкие просторы. Мальчик невольно подумал: правду говорит предание о Смоланде, будто тот, кто сотворил все это, не дал себе труда подумать, а рубанул с плеча, кое-как. На востоке, на юге, на западе нет почти ничего, кроме убогих плоскогорий с темными ельниками, бурыми болотами, скованными льдом озерами да синеющими горными кряжами. А на севере все по-иному. Сразу видно, что эту землю создавали с величайшей любовью и заботой. Всюду видны прекрасные горы, тихие долины и извилистые реки, текущие к огромному озеру Веттерн. Освободившись ото льда, оно сверкало и светилось таким ясным светом, словно было заполнено не водой, а горящими голубым огнем свечами.
Это озеро и делало северную сторону Смоланда такой красивой. Казалось, будто над озером поднимается голубая мерцающая дымка, окутывающая всю округу. Рощи и пригорки, крыши и шпили башен города Йёнчёпинга, лежавшего на берегу озера Веттерн, тонули в ласкающей глаз светлой голубизне. «Если на небе есть какие-то земли, — подумал мальчик, — они, ясное дело, такие же голубые».
Когда наступил день, гуси продолжали свой перелет в голубые дали. Птицы были необычайно довольны и шумели так, что всякий, у кого были уши, не мог их не услышать.
Стоял первый по-настоящему погожий весенний день в здешних краях. До сей поры весна трудилась под дождем, в ненастье, а тут вдруг в один миг установилась прекрасная погода. Люди почувствовали такую страстную тоску по летнему теплу и зеленым лесам, что им стало трудно заниматься своими делами. Когда дикие гуси, вольные и веселые, пролетали высоко над землей, не нашлось ни одного человека, который бы не бросил работу и не поглядел им вслед.
Первыми увидели диких гусей рудокопы, добывавшие руду на горе Таберг. Услыхав гусиное гоготанье, рудокопы бросили бурить скважины для взрывчатки, а один из них закричал птицам:
— Куда летите? Куда летите?
Гуси не поняли их слов, но мальчик, свесившись со спины гусака, отвечал вместо них:
— Туда, где нет ни кирки, ни молотка!
Услыхав такой ответ, рудокопы подумали, что это их собственная тоска по летнему теплу и зеленым лесам превратила гусиное гоготанье в человеческую речь.
— Возьмите нас с собой! Возьмите нас с собой! — завопили они.
— Только не в нынешнем году! — отозвался мальчик. — Только не в нынешнем году!
Дикие гуси летели вдоль реки Табергсон, к озеру Мункшён и по-прежнему поднимали страшный шум и гам. Здесь, на узкой полоске земли между озерами Мункшён и Веттерн, лежит город Йёнчёпинг с его огромными фабричными корпусами. Дикие гуси пролетели сначала над Мункшё — бумажной фабрикой на берегу озера. Обеденный перерыв как раз кончился, толпы рабочих устремились к воротам фабрики.
Увидав диких гусей, они остановились на миг, прислушиваясь к их гоготанью.
— Куда летите? Куда летите? — закричал какой-то рабочий. Дикие гуси не поняли его слов, и вместо них ответил мальчик:
— Туда, где нет ни машин, ни паровых котлов!
Услыхав такой ответ, рабочие подумали, что это их собственная тоска по летнему теплу и зеленым лесам превратила гусиное гоготанье в человеческую речь.
— Возьмите нас с собой! Возьмите нас с собой! — закричали многие из них.
— Только не в нынешнем году! — отозвался мальчик. — Только не в нынешнем году!
Гуси пролетали уже над знаменитой, похожей на крепость спичечной фабрикой, поднимавшей к небу высокие трубы. На фабричных дворах, тянувшихся по берегу озера Веттерн, не видно было ни души. Но в огромном цехе сидели молодые работницы, набивая спичками коробки. Прекрасная погода заставила их распахнуть окна, и к ним донеслись клики диких гусей. Работница, сидевшая ближе всех к окну, высунулась оттуда со спичечным коробком в руках и закричала:
— Куда летите? Куда летите?
— В страну, где не нужны ни свечки, ни спички! — отвечал мальчик.
Девушке почудилось, будто она разобрала отдельные слова, и она закричала в ответ:
— Возьмите меня с собой! Возьмите меня с собой!
— Только не в нынешнем году! Только не в нынешнем году! — отозвался мальчик.
К востоку от фабрик, в прекрасном месте, о каком только может мечтать любой город, и находится Йёнчёпинг. Берега у продолговатого озера Веттерн — высокие, крутые, песчаные, как на востоке, так и на западе. На юге же песчаные эти стены чуть опускаются и образуют большие ворота, ведущие прямо к озеру. А посреди ворот расположен Йёнчёпинг. Позади города — озеро Мункшён, впереди его — озеро Веттерн.
Гуси, пролетая над этим длинным, узким городом, поднимали такой же шум, как и в селениях. Однако в городе им никто не ответил. Станут еще горожане останавливаться на улице и окликать диких гусей!
Полет продолжался вдоль берега озера Веттерн, и через час гуси уже парили над больницей Санна. Несколько больных вышли на веранду порадоваться весенней погоде — и услыхали вдруг гусиное гоготанье.
— Куда летите? Куда летите? — спросил один из них слабым, еле слышным голосом.
— В страну, где нет ни горя, ни болезней! — ответил мальчик.
— Возьмите нас с собой! — закричали больные.
— Только не в нынешнем году! — отозвался мальчик. — Только не в нынешнем году!
Пролетев еще немного вперед, гуси очутились над городком Хускварна, лежавшим в долине и окруженном красивыми обрывистыми горами. Там с вершины одной из гор длинным узким водопадом низвергалась река. У подножья гор расположились мастерские и фабрики, на дне долины рассыпались домики рабочих и зеленые садики. А посреди них возвышались здания школы.
Только дикие гуси показались над долиной, как в тот же миг зазвонил колокол и на школьный двор выбежали дети. Их было так много, что они мгновенно заполнили весь двор.
— Куда летите? Куда летите? — закричали дети, услыхав клики диких гусей.
— Туда, где нет ни учебников, ни уроков! — отвечал мальчик.
— Возьмите нас с собой! — завопили дети. — Возьмите нас с собой!
— Только не в нынешнем году, а через год! — отозвался мальчик. — Только не в нынешнем году, а в будущем!
На восточном берегу озера Веттерн высится гора Омберг, к востоку от нее расстилается болото Датсмоссе, а еще дальше на восток лежит озеро Токерн. Его окружает со всех сторон большая равнина Эстьётаслеттен.
Токерн — громадное озеро, однако в старину оно было еще больше. Потом людям показалось, что оно отнимает слишком много места у плодородной равнины, и они попытались отвести воду, чтобы сеять рожь и собирать урожай на дне озера. Однако осушить озеро целиком не удалось, и Токерн по-прежнему скрывает в своих глубинах плодородные земли. После первой попытки отвести воду озеро сильно обмелело. Берега его превратились в топкие, затянутые тиной болота, и повсюду над водой поднялись небольшие илистые островки.
Нашелся, однако, на свете некто, для кого болотистые берега озера и его илистые островки стали сущим раем. Это тростник. Любо ему стоять по колено в воде, только бы макушка была на свежем ветру. Такая ему тут благодать, что порой он вырастает выше человеческого роста и образует вокруг всего озера широкую зеленую живую изгородь, такую густую, что лодке тут почти не пробиться. И только там, где люди его выкорчевали, озеро стало доступно им.
Но хотя тростник не подпускает к озеру людей, он в то же время дает приют и защиту множеству других живых существ. В его густых зарослях, где в изобилии водится утиный корм — водоросли, мокрицы, личинки комаров, рыбья молодь да червяки, — птиц видимо-невидимо! А сколько здесь славных укромных местечек у берегов мелких заводей, прудочков и затонов, где водяные птицы могут высиживать яйца и выкармливать своих птенцов! Здесь они избавлены от врагов и от забот о прокорме.
Птиц тут и вправду не счесть.
А некоторые прилетают сюда из года в год, с тех пор как прознали, какое это прекрасное убежище. Первые, кто поселились здесь, были утки-кряквы; они и поныне тысячами гнездятся на озере. Но кряквы уже не владеют всем озером, а вынуждены делить его с лебедями, утками-поганками (их еще зовут чомгами или нырками), лысухами, утками-широконосками и тучами других птиц.
Токерн наверняка самое обширное и самое чудесное птичье озеро в стране, и птицы должны считать себя счастливыми, пока у них есть такое пристанище. Но долго ли им удастся сохранить власть над тростниковыми зарослями и илистыми берегами?! Ведь людям никак не забыть, что воды озера плещутся над доброй, плодородной землей; вот они нет-нет да и вспомнят об этом. И если они смогут осушить озеро, не одной тысяче птиц придется переселиться в другие края.
В те времена, когда Нильс Хольгерссон путешествовал по свету с дикими гусями, жил у озера Токерн, в стае крякв, селезень по имени Ярро. Был он еще совсем юным и прожил на свете всего одно лето, одну осень и одну зиму. А нынче настала первая в его жизни весна! Недавно он вернулся из Северной Африки и когда в назначенный срок добрался до озера, оно еще лежало под ледяным покровом.
Однажды вечером, когда Ярро вместе с другими кряквами забавлялся, летая над озером наперегонки, какой-то охотник выпустил в птицу несколько зарядов. Он попал селезню в грудь. Не желая достаться подстрелившему его охотнику, селезень продолжал лететь из последних сил, не думая, куда летит, и желая лишь уйти подальше. Так он миновал озеро и опустился у ворот большой крестьянской усадьбы на берегу озера Токерн. Подобрал селезня молодой работник и, увидев, что тот еще жив, — селезень из последних сил клюнул ему палец, — осторожно перенес его в горницу и показал хозяйке, молодой женщине с ласковым лицом. Она тотчас взяла Ярро на руки, погладила его по спинке и стерла кровь, выступившую на покрытой пухом грудке. Он был так красив, этот раненый селезень: темно-изумрудная блестящая головка, белое ожерелье на шее, коричневато-красная спинка и синие с серебристым отливом зеркальца на крыльях, — что женщине стало очень жаль его. Быстро соорудив в плетеной корзинке гнездо, она уложила в него селезня. Ярро все время хлопал крыльями и боролся, желая вырваться на волю. Когда же он понял, что люди вовсе не собираются его убивать, он спокойно улегся в корзинке и погрузился в сон.
Селезень проснулся оттого, что кто-то тихонько толкал его в бок. Открыв глаза, Ярро страшно перепугался. Теперь-то он уж точно пропал! Рядом с ним стоял тот, кто был опаснее и людей, и хищных птиц: сам Цезарь, длинношерстный охотничий пес, натасканный на птиц. И он с любопытством обнюхивал Ярро.
Прошлым летом, когда Ярро был еще желтеньким пушистым утенком, он всякий раз пугался, заслышав над зарослями тростника отчаянный крик:
— Цезарь идет! Цезарь идет!
И если Ярро видел, как этот коричневый, в белых пятнах, с клыкастой пастью пес бредет среди тростниковых зарослей, ему чудилось, будто перед ним — сама смерть. Больше всего на свете селезень боялся встретить Цезаря.
И на беду свою Ярро угораздило попасть в ту самую усадьбу, что была Цезарю домом. И вот теперь пес стоял над ним.
— Это еще кто такой? — проворчал Цезарь. — Как ты попал в эту горницу? Разве твой дом не в тростниковых зарослях?
Ярро едва собрался с духом ему ответить и пискнул:
— Не гневайся на меня, Цезарь, за то, что я попал в эту горницу! Это не моя вина. Меня подстрелили. И люди сами уложили меня в корзинку.
— Вот как? Стало быть, люди сами уложили тебя в корзинку! — тявкнул Цезарь. — Значит, они собираются тебя вылечить. Хотя, по мне, было бы куда умнее съесть тебя, раз ты в их руках. Но все равно в этой горнице ты в безопасности. И нечего так дрожать. Мы — не на озере Токерн.
С этими словами Цезарь отошел и улегся перед пылающим очагом. Лишь только Ярро понял, что ужасная опасность миновала, он ощутил страшную усталость и снова погрузился в сон.
Когда селезень проснулся, он увидел, что перед ним стоит плошка с зерном и мисочка с водой. Несмотря на слабость, он принялся есть. Хозяйка, увидев, что он клюет зерно, подошла и ласково погладила его. Ярро снова заснул. И так много дней подряд он только и делал, что спал да ел.
Однажды утром Ярро почувствовал себя настолько бодрым, что вылез из корзинки и заковылял по полу, но, не сделав и нескольких шагов, упал да так и остался лежать. Тут подоспел Цезарь, разинул свою огромную пасть и схватил селезня. Ярро снова подумал, что пес собирается его загрызть, но Цезарь бережно отнес селезня в корзинку, не причинив ему ни малейшего вреда. Ярро проникся необычайным доверием к Цезарю и в следующий раз, когда отправился разгуливать по горнице, подошел прямо к Цезарю и улегся рядом с ним. С тех пор пес и селезень стали добрыми друзьями, и каждый день теперь Ярро подолгу спал в лапах у Цезаря.
Но еще больше, чем к Цезарю, Ярро привязался к хозяйке. Ее он ни чуточки не боялся и даже терся головкой о хозяйкину руку, когда она приносила ему корм. Стоило ей выйти из горницы, как он вздыхал от горя; когда же она возвращалась, он радостно кричал ей на своем утином языке:
— Добро пожаловать!
Ярро начисто забыл, как он прежде боялся и собак, и людей. Теперь ему казалось, что они кротки, добры, и он полюбил их. Ему хотелось скорее выздороветь, полететь на озеро Токерн и возвестить всем уткам-кряквам, что их заклятые враги совсем неопасны и нечего их бояться.
Ярро заметил — у людей, как и у Цезаря, глаза такие спокойные-спокойные. Заглянешь в них, и тебе становится хорошо! Единственная обитательница горницы, с кем он не любил встречаться взглядом, была Клурина — домашняя кошка. Правда, и она не причиняла ему зла, но он ей ни капельки не доверял. Кроме того, она вечно насмехалась над ним за то, что он так привязался к людям.
— Думаешь, они из любви заботятся о тебе? — говорила Клурина. — Вот погоди, разжиреешь, они быстро свернут тебе шею! Уж я-то их знаю!
У Ярро, как у всех птиц, было нежное, преданное сердце, и кошкины слова ужасно огорчали его. Он не мог поверить, что хозяйка захочет свернуть ему шею. Ничего подобного не мог он подумать и о ее сынке, крошечном мальчугане, который, лепеча и мирно играя, часами просиживал возле его корзинки. Ярро казалось, что люди любят его не меньше, чем он их.
Однажды, когда Ярро с Цезарем, как обычно, лежали у очага, Клурина, усевшись рядом, начала дразнить селезня:
— Любопытно, Ярро, что вы, утки-кряквы, станете делать на будущий год, когда Токерн осушат и превратят в пашню?!
— Что ты такое мяукаешь, Клурина! — в ужасе вскочил Ярро.
— Ах, я всегда забываю, Ярро! Ведь ты не понимаешь людские речи! Не то что мы с Цезарем! — замурлыкала кошка. — А не то бы ты услыхал, как еще вчера работники, которые приходили к хозяину, толковали, будто из озера Токерн отведут всю воду и дно его на будущий год станет сухим, как пол в нашей горнице. Куда же вы, утки-кряквы, тогда денетесь?
Услыхав кошкины слова, Ярро так разозлился, что зашипел, словно уж.
— Ты — злюка, точь-в-точь как птица-лысуха, — закричал он Клурине. — Ты хочешь натравить меня на людей! Не верю, чтоб они замыслили такое! Ведь они-то знают, что Токерн — собственность крякв! Зачем людям обездоливать и лишать родного дома тысячи птиц?! Все это ты нарочно придумала, хочешь меня запугать. Чтоб тебя задрал Горго-орел! Чтоб хозяйка отрезала тебе усы!
Но утихомирить Клурину Ярро не смог.
— Так-так… по-твоему, я лгу! — мяукнула она. — Спроси тогда Цезаря! Он тоже был вчера вечером в горнице! Цезарь никогда не врет!
— Цезарь, — сказал Ярро, — ты понимаешь человеческие речи куда лучше Клурины. Правда, она ослышалась? Подумай только, что станется со всеми нами, если люди осушат озеро Токерн и превратят его в пашни! Тогда там не будет ни водорослей, ни корма для взрослых уток, ни мокриц, ни рыбьей молоди, ни лягушек, ни личинок комаров для утят. Тогда исчезнет и тростник, где теперь могут прятаться утята, что еще не умеют летать. Уткам придется искать себе другое пристанище. А где найдешь такой приют, как на озере Токерн? Цезарь, скажи, правда ведь, Клурина ослышалась?
Пес во время беседы Ярро с кошкой вел себя как-то странно. Он не спал, но когда селезень обратился к нему, пес зевнул и, уткнувшись длинным носом в передние лапы, мигом заснул глубоким сном.
Кошка, лукаво улыбаясь, взглянула на Цезаря.
— Сдается мне, Цезарь не хочет тебе отвечать, — сказала она селезню. — Все они одинаковы, эти собаки: не желают признавать, что люди способны на несправедливость. Мне-то уж можешь поверить; я открою тебе тайну, почему они как раз теперь собираются осушить озеро. Пока вы, кряквы, одни владели озером, люди не хотели спускать воду. Ведь от вас какой-никакой, а все же прок. Теперь же утки-поганки да лысухи и разные другие птицы, непригодные для еды, захватили почти все тростниковые заросли. Зачем же людям ради них сохранять все озеро?
Ярро, и не подумав отвечать Клурине, вытянул шею и закричал Цезарю в самое ухо:
— Цезарь! Ты же знаешь, там еще столько крякв, что они тучами носятся над озером! Скажи: ведь люди не могут сделать их всех бездомными?! Скажи: это неправда!
Тут Цезарь вскочил и так набросился на Клурину, что та, спасаясь от него, прыгнула на полку.
— Я научу тебя помалкивать, когда я сплю! — прорычал Цезарь. — Неужто я не знаю, что люди собираются спустить воду из озера в нынешнем году?! Но об этом и прежде толковали уже не раз, да ничего не вышло! А такое черное дело не по мне, нет моего согласия на это! Если Токерн осушат, где я стану охотиться? Дура ты, Клурина, радуешься чужим бедам! А где ты да я станем забавляться, когда на озере не будет больше птиц?
Воскресенье, 17 апреля
Через несколько дней Ярро уже так оправился, что мог летать по всей горнице. Хозяйка то и дело гладила его, а малыш выбегал на двор и собирал для него первые травинки. Когда хозяйка ласкала селезня, ему не хотелось разлучаться с людьми и он готов был остаться с ними навсегда.
Но однажды ранним утром хозяйка накинула на крылья селезня какие-то силки, мешавшие ему подняться в воздух, и передала Ярро работнику, тому самому, который нашел его в усадьбе. Сунув Ярро под мышку, работник спустился с ним вниз к озеру Токерн.
Пока селезень хворал, лед уже стаял. Старый, сухой прошлогодний тростник еще окаймлял берега и небольшие каменистые островки. Но водяные растения начали давать побеги, и их зеленые верхушки уже показались кое-где на водной глади. Почти все перелетные птицы вернулись домой. Из тростника торчали изогнутые клювы кроншнепов. По воде скользили утки-поганки с новенькими пышными воротничками из перьев, спускавшимися на их прямые шеи, а бекасы тащили травку для своих гнезд.
Работник сел в лодку-плоскодонку, положил Ярро на дно и начал отталкиваться шестом от берега. Тут в лодку прыгнул Цезарь. Селезень, уже привыкший видеть от людей только добро, сказал ему, что очень благодарен работнику, который вывез его на озеро. Только незачем было опутывать его силками! Он вовсе не собирается улетать от хозяев. Цезарь не ответил. Да и вообще в то утро он был неразговорчив.
Ярро, правда, немного удивило, что работник захватил с собой ружье. Ему не верилось: неужто кто-либо из добрых людей, живших в крестьянской усадьбе, захочет стрелять птиц? Да и Цезарь говорил ему, будто люди в эту пору не охотятся.
— Охотиться сейчас запрещено, но, ясное дело, этот запрет не для меня, — гордо произнес пес.
Тем временем работник подплыл к одному из небольших, окруженных тростником островков. Он вылез из лодки, собрал сухой тростник в большую кучу, а сам спрятался за ней. Ярро же, опутанному силками и привязанному к лодке длинной веревочкой, позволили погулять по мелководью.
Вдруг Ярро заметил несколько молодых селезней, вместе с которыми он прежде не раз летал наперегонки над озером. Они были далеко, но Ярро подозвал их к себе громким кряканьем. Они ответили на его клич, и большая красивая стая крякв начала приближаться к островку. Они еще подлетали, когда Ярро начал рассказывать им о своем чудесном спасении и о людской доброте. Вдруг за его спиной прогремели два выстрела. Три утки упали мертвыми в заросли тростника, а Цезарь, бултыхнувшись в воду, подобрал их.
И тогда Ярро понял. Люди спасли его, чтобы сделать манком. Им это удалось — три утки погибли по его вине. Ему казалось, что он и сам вот-вот умрет от стыда и что даже его друг Цезарь с презрением смотрит на него. Когда они вернулись домой, селезень не посмел лечь рядом с собакой.
На другое утро Ярро снова отвезли на отмель, И на этот раз он вскоре заметил нескольких уток. Но увидев, что они летят к нему, селезень закричал:
— Прочь! Прочь! Берегитесь! Летите в другую сторону. За тростником прячется охотник! Я только манок!
К счастью, кряквы его услышали и пролетели стороной.
Ярро был так занят сторожевой службой, что даже не успел пощипать травы. Стоило хоть одной птице приблизиться к островку, как он выкрикивал ей свое предостережение. Он предупреждал даже уток-поганок, хотя терпеть их не мог. Ведь они выживали крякв из самых лучших убежищ! Но Ярро не желал, чтобы хоть одна птица попала в беду из-за него. И в этот день работнику пришлось вернуться домой, так и не сделав ни одного выстрела.
Несмотря на это, Цезарь в тот день был настроен более ласково, чем вчера. А когда настал вечер, он, схватив селезня зубами, отнес его к очагу и держал в своих лапах, пока тот спал. Но Ярро уже не жилось в усадьбе так хорошо, как прежде; он был глубоко несчастен. Сердце его разрывалось при мысли о том, что люди никогда его не любили. Когда хозяйка или малыш подходили погладить селезня, он засовывал клюв под крыло и притворялся спящим.
Много дней подряд нес Ярро свою горькую сторожевую службу, и его уже хорошо знали на всем озере Токерн. Но вот однажды утром, когда он по своему обыкновению прокричал: «Берегитесь, птицы! Не приближайтесь ко мне! Я всего лишь манок!» — к отмели, где он был привязан, подплыло гнездо утки-поганки. Ничего удивительного в этом не было. Гнездо сохранилось с прошлого года, а так как поганкины гнезда построены так, что могут плавать по воде, словно лодки, их часто носит по озеру. Но Ярро застыл на месте, не спуская глаз с гнезда; оно так уверенно плыло прямо к каменистому островку, словно чья-то рука направляла его.
Когда же гнездо очутилось совсем близко, Ярро увидел, что в нем сидит и гребет двумя щепками крошечный человечек — такого крошечного ему еще видеть не доводилось. И этот человечек прокричал селезню:
— Спустись как можно ближе к воде, Ярро, и приготовься! Скоро тебя освободят, и ты сможешь улететь!
Миг спустя поганкино гнездо причалило к берегу, но маленький гребец не покидал его, а молча сидел, забившись между веточками и соломинками. Ярро тоже не шевелился. Он словно окаменел от страха при мысли, что его спасителя могут обнаружить.
Вдруг в воздухе показалась стая диких гусей. Ярро, опомнившись, предупредил их громким кряканьем, но, несмотря на это, они несколько раз пролетели взад-вперед над отмелью. Правда, они держались так высоко, что выстрел бы их все равно не достал, но работник все-таки не удержался, и несколько раз пальнул им вслед. Не успели отгреметь выстрелы, как крошечный мальчуган, прыгнув на берег, вытащил из чехла маленький нож и быстрыми ударами перерезал силки, стягивавшие крылья селезня.
— Улетай, Ярро, пока работник не перезарядил ружье! — воскликнул он. Сам же, вскочив в поганкино гнездо, оттолкнулся от берега.
Охотник не сводил глаз с гусей и не заметил, как Ярро освободили. Пес же следил за тем, что происходит, и лишь только Ярро поднял крылья, он, ринувшись вперед, вцепился ему в шею. Селезень жалобно закричал, но мальчуган, освободивший его, с величайшим спокойствием сказал Цезарю:
— Если ты и на самом деле столь же благороден, как кажешься, ты не захочешь вынудить эту честную птицу сидеть здесь, накликая беду на других!
В ответ Цезарь недовольно оскалился, но все же отпустил селезня.
— Улетай, Ярро! — рявкнул он. — Ты и вправду слишком хорош для того, чтобы служить манком! И вовсе не ради этого я хотел тебя удержать. Ведь без тебя в доме станет так пусто!
Среда, 20 апреля
В самом деле, в крестьянской усадьбе стало ужасно пусто и тоскливо без селезня. Время для собаки и кошки тянулось медленно; не из-за кого стало грызться. Хозяйке же недоставало радостного кряканья, которым ее встречал селезень. Однако больше всех тосковал по Ярро малыш, Пер-Ула. Трех лет от роду, единственный ребенок в семье, он никогда в жизни ни с кем не играл так весело, как с селезнем. Услыхав, что Ярро остался на озере Токерн со своими утками, он не мог примириться с этим и все думал да думал о том, как бы вернуть селезня обратно.
Ведь Пер-Ула часто болтал с Ярро, пока тот молча лежал в своей корзинке, и малыш был уверен, что селезень понимает его. Вот он и стал просить матушку отвести его вниз к озеру. Он обязательно встретит там селезня и уговорит его вернуться. Матушка не желала и слушать сына, но малыш не отставал.
На другой день после того, как Ярро исчез, хозяйка, выпустив мальчика во двор поиграть, приказала Цезарю, который лежал на крыльце:
— Цезарь, присматривай за Пером-Улой!
Если бы все было как обычно, Цезарь послушался бы ее приказа и зорко караулил мальчика, не отпуская от себя ни на шаг. Но Цезарь в эти дни был сам не свой. Он знал, что крестьяне, жившие на берегах озера, всерьез принялись обсуждать, как осушить Токерн. Уткам придется улететь прочь, а ему, Цезарю, никогда больше не видать хорошей охоты. Пес был так поглощен мыслями о своей беде, что забыл про Пера-Улу.
Малыш, предоставленный самому себе, тут же решил спуститься вниз к озеру и потолковать с селезнем. Отворив калитку, Пер-Ула затопал по узкой тропинке, проложенной на топких заболоченных лугах. Пока его видно было из усадьбы, он шел медленно, а потом припустил без оглядки. Он страшно боялся, что матушка или кто другой окликнут его и не пустят на озеро. Хоть он ничего дурного не замышлял, но все же чувствовал, что домашние не одобрили бы его поступка.
Спустившись вниз к берегу, Пер-Ула несколько раз окликнул селезня и долго-долго ждал его. Мимо пролетали целые стаи уток, похожих на крякв, но они не обращали на мальчика ни малейшего внимания. Значит, Ярро среди них не было.
И Пер-Ула надумал сам отправиться к нему на озеро, где, верно, легче будет отыскать селезня. У берега стояла уйма хороших лодок, но все они были крепко-накрепко привязаны. И лишь старая, рассохшаяся плоскодонка, такая дырявая, что никому и в голову не пришло бы прокатиться на ней, стояла пустая и не на привязи. Пер-Ула влез в плоскодонку, ничуть не смущаясь тем, что дно ее залито водой. Грести он не мог и вместо этого стал изо всех сил раскачивать лодку. Никому из взрослых, наверное, не удалось бы вынести такую плоскодонку на озеро. Но когда на озере высокая вода и опасность подстерегает на каждом шагу, у малышей вдруг обнаруживается удивительная тяга к мореплаванью. Вскоре Пер-Ула уже плыл в лодке по озеру Токерн и звал селезня.
Стоило старой плоскодонке немного покачаться на волнах, как вода хлынула во все щели. Но Пер-Ула, ничуть не беспокоясь, сидел на маленькой скамье на носу, окликая каждую птицу, пролетавшую мимо, и удивляясь, что Ярро не показывается.
В конце концов селезень услыхал крики мальчика и понял, что тот его разыскивает. Ярро несказанно обрадовался — хоть один из людей искренне любит его. Он стрелой кинулся к Перу-Уле, уселся рядом с ним и дал себя погладить. Оба были безмерно счастливы свидеться вновь.
Внезапно Ярро заметил, что плоскодонка наполовину заполнилась водой и вот-вот потонет. Он попытался втолковать Перу-Уле, что ему надо поскорее выбираться на берег — ведь ни летать, ни плавать он не умеет. Но малыш его не понимал. Тогда, не мешкая ни минуты, Ярро поспешил за помощью.
Вскоре он вернулся, неся на спине крошечного мальчугана, который был ростом намного меньше Пера-Улы. Если бы мальчуган не говорил и не двигался, его можно было бы принять за куклу. Он велел Перу-Уле тотчас взять длинный узкий шест, лежавший на дне плоскодонки, и с его помощью подвести лодку к одному из островков. Пер-Ула послушался и вместе с мальчуганом стал гнать лодку вперед. Несколько ударов шестом, и они подплыли к каменистому островку, окаймленному тростником. И в тот самый миг, когда нога малыша коснулась земли, плоскодонка, доверху наполнившись водой, затонула.
Увидев это, Пер-Ула уже не сомневался, что батюшка с матушкой страшно рассердятся. Он собрался было заплакать, но тут на островок опустилась стая больших серых птиц — это были дикие гуси. Крошечный мальчуган подвел Пера-Улу к птицам и стал рассказывать ему, как их зовут и что они говорят Малышу стало ужасно весело, и он забыл обо всем на свете.
Между тем в усадьбе хватились мальчика и стали его искать. Обшарили все сараи, клети и чуланы, заглянули в колодец и спустились в погреб. Узнавали и в соседних усадьбах, не заблудился ли Пер-Ула и не попал ли туда; поискали мальчика по всем окрестным дорогам, тропкам, да и внизу на берегу озера. Но его нигде не было, найти его не смогли.
Цезарь сразу догадался, что хозяева ищут Пера-Улу, но он и лапой не пошевелил, чтобы навести их на верный след. Он молча лежал на своем месте, будто дело это его вовсе не касается.
Лишь после полудня обнаружили следы мальчика внизу у причала. И тогда же заметили, что старая, рассохшаяся плоскодонка исчезла.
Хозяин с работниками тотчас сели в лодки и вышли на Токерн искать мальчика. Допоздна плавали они по озеру, но следов ребенка так и не нашли. Все решили: старая посудина затонула, и малыш мертвый лежит на дне озера.
Вечером мать Пера-Улы бродила по берегу. Хотя никто уже не сомневался в том, что мальчик утонул, она не могла поверить в это и продолжала искать сына. Она искала его в зарослях тростника и камыша, без устали бродила по низкому, заболоченному берегу, не замечая, что ходит по воде и что промокла насквозь. Ее душило безысходное отчаяние. Она не плакала, но непрестанно ломала руки и громким жалобным голосом звала своего сына.
Вокруг не смолкали крики лебедей, уток и кроншнепов. Женщине казалось, что птицы следуют за ней по пятам и жалуются и сетуют, точь-в-точь как она сама. «Должно быть, и у них горе, раз они так стонут», — подумала она. Но тут же опомнилась. Ведь это же всего-навсего птицы. Какое у них может быть горе!
Даже после захода солнца не смолкли горестные крики птиц. Многие следовали за женщиной и, разрезая крыльями воздух, со свистом и стонами проносились над ее головой.
Наконец отчаяние, переполнявшее сердце матери, заставило ее понять, что и у птиц может быть горе. Ведь и у них свои заботы о гнезде и о птенцах, свои огорчения и тревоги. И не такая уж большая разница между человеком и всеми живыми существами.
Тут она вспомнила, что крестьяне почти решили согнать с озера всех птиц, лишить их родного дома. «Вот какое у них горе! — подумала она. — Где они теперь будут вскармливать своих птенцов?»
Казалось бы, доброе и славное дело — превратить озеро в пашни и луга, но, может, надо осушить не Токерн, а какое-нибудь другое озеро, которое не служит прибежищем для стольких птиц?
Да, завтра крестьяне окончательно решат судьбу озера. И не потому ли ее маленький сынок как раз сегодня и пропал? Может это предостережение, чтобы склонить ее сердце к милосердию и, пока не поздно, предотвратить столь жестокое деяние?!
Женщина быстро направилась в усадьбу и поделилась своими думами с мужем. Она сказала, что смерть Пера-Улы — кара им обоим. И сразу поняла: муж ее думает то же, что и она.
У них и без того был большой надел земли, но если бы воду в озере спустили, их владения бы удвоились. Потому-то они пеклись об этом больше других крестьян. И как раз отец Пера-Улы подбил соседей пойти на такое дело, чтобы оставить сыну вдвое больше земли, чем ему самому досталось от отца.
И вот теперь Токерн отобрал у него сына накануне того дня, когда он должен был подписать контракт об осушении озера. Жене не пришлось долго отговаривать его от этой затеи.
— Да, наверно, Господу не угодно, чтобы мы нарушили сотворенный им порядок, — сказал он, — я утром поговорю об этом с другими и думаю, мы так и решим! Пусть все остается, как есть.
Пока хозяева толковали меж собой, Цезарь лежал у очага. Приподняв голову, он внимательно слушал. Когда же ему показалось, что теперь дело выгорело, пес подошел к хозяйке и, вцепившись зубами в подол юбки, повел ее к двери.
— Цезарь! Никак ты знаешь, где Пер-Ула?! — закричала она.
Радостно залаяв, пес бросился к двери. Она отворила дверь, и Цезарь ринулся прямо вниз, к озеру. Теперь хозяйка была уверена, что он знает, где Пер-Ула, и побежала следом за ним. И стоило им спуститься вниз к берегу, как с озера послышался детский плач.
Пер-Ула провел с Малышом-Коротышом и птицами самый веселый день своей жизни, но потом вдруг заплакал, потому что проголодался и боялся темноты. Он очень обрадовался, когда появились матушка с Цезарем, а следом за ними отец и забрали его домой.
Пятница, 22 апреля
Как-то ночью Нильс спал на небольшом скалистом островке озера Токерн; проснулся он от ударов весел. Едва он открыл глаза, как его ослепил такой яркий свет, что мальчик начал мигать и щуриться.
Вскоре на краю тростниковых зарослей он заметил плоскодонку, на корме которой на железном штыре был укреплен горящий смоляной факел. Багровое пламя факела отражалось в водах черного, как ночь, озера, и яркий свет, должно быть, привлекал рыб: вокруг отблесков пламени мелькало множество темных полосок; они непрерывно шевелились, то и дело меняясь местами.
В плоскодонке сидели два старика. Один греб, другой, стоя на корме, держал в руках короткую острогу с грубыми крючками на конце. Тот, что греб, в своем тонком поношенном плаще походил на бедного рыбака. Он был мал ростом, суховат и, судя по обветренному лицу, привык, видно, выходить на озеро в любую погоду. Другой — плотный, хорошо одетый крестьянин, держался с достоинством, уверенно, должно быть, жил он в достатке.
— Стой! — приказал крестьянин, когда лодка подошла к каменистому островку, где спал Нильс, и с этими словами метнул острогу в воду. Когда же он вытащил ее, из озерной глуби, на крючке извивался великолепный длинный угорь.
— Глянь-ка, — сказал крестьянин, снимая угря с крючка. — Хорош! Такого не стыдно домой принести. Богатый у нас улов! Можно спокойно поворачивать обратно.
Но спутник его не брался за весла, а сидел озираясь вокруг.
— Красота-то какая сегодня ночью на озере! — сказал он.
На озере и в самом деле было красиво. Стояла мертвая тишина, и вся водная гладь словно отдыхала, застыв в блаженном покое. Его нарушали лишь полоски на воде, там, где прошла лодка. Озеро мирно лежало, будто золотистая дорожка, освещенная огнем. Ясное, иссиня-черное небо было густо усеяно звездами. Берега, кроме западного, скрывались за островками, поросшими тростником. Там, на западе, огромным треугольником чернела на небосводе гора Омберг, мрачная и могучая, казавшаяся еще более высокой, чем обычно.
Крестьянин отвернул лицо, чтобы отблески пламени не слепили глаза, и огляделся вокруг.
— Да, красиво здесь, в Эстеръюльне,[22] — произнес он, — но красота здешних мест — это еще не самое важное.
— Что же тогда самое важное? — спросил гребец.
— А то, что здешние края люди всегда любили и почитали!
— Да, наверно, это правда.
— Хорошо бы знать, что так пребудет вечно.
— Кто ж это может знать? — спросил сидевший на веслах.
— В нашем роду хранится старинное предание, — заговорил крестьянин, опираясь на острогу, — которое переходит от отца к сыну, а в предании говорится о том, что станется с Эстеръётландом.
— Может, расскажешь? — попросил гребец.
— Мы не рассказываем это предание всем встречным-поперечным, но от старого товарища не утаю:
— В поместье Ульвоса, здесь в Эстеръётланде… — начал крестьянин (по голосу его чувствовалось, что историю эту он не раз слыхивал от других и выучил ее назубок). — Так вот, в поместье этом много лет тому назад жила одна госпожа. Она владела даром ясновидения, умела заглядывать в будущее и предсказывать людям, что с ними случится, до того точно, словно уже видела это собственными глазами. Зато и шла о ней слава повсюду. Из ближних и дальних краев к ней валили люди, желая узнать свое будущее.
И вот сидела как-то хозяйка Ульвосы в зале своего замка и пряла, как водилось в былые времена. Тут в зал вошел бедный-пребедный крестьянин и сел на лавку возле самых дверей.
— Хотелось бы знать, любезная фру, о чем вы думаете? — немного погодя спросил крестьянин.
— Думаю я о возвышенных и священных делах, — отвечала она.
— Ну а если я спрошу вас о том, что меня заботит?
— Да у тебя, поди, одна забота — как бы побольше собрать зерна со своей пашни. Ну, а я привыкла, чтоб мне задавали вопросы императоры — удержится ли у них на голове корона. Или папа римский — сохранит ли он ключи своей власти.
— Да, на такие вопросы отвечать, видно, нелегко. Слышал я еще, будто никто не ушел отсюда довольный тем, что ему предсказали.
Тут хозяйка Ульвосы, закусив губу, чуть приподнялась на скамье.
— Так вот что ты обо мне слышал! — молвила она. — Ну что ж, спроси и ты меня, о чем хотел. Посмотрим, смогу ли я потрафить тебе.
Крестьянин поведал ей свое дело. Он пришел спросить, что ждет в будущем провинцию Эстеръётланд? Дороже родного края для него нет ничего на свете, и если он услышит обнадеживающий ответ на свой вопрос, то успокоится до конца дней своих.
— Ну, если ты только это хочешь узнать, — молвила мудрая госпожа, — думаю, останешься доволен. Знай — не сойти мне с места — Эстеръётланд ждет счастливая участь! Этой провинции всегда найдется чем похвалиться перед другими.
— Славный ответ, любезная фру! — сказал крестьянин, — и я им премного доволен; только хотелось бы знать, как это сделается.
— Очень просто, — ответила хозяйка Ульвосы. — Ведь Эстеръётланд и так уже широко известен! Разве найдется в Швеции хотя бы одна область, которая может похвалиться сразу двумя такими монастырями, как Альвастра и Врета, и таким чудесным собором, как в Линчёпинге?
— Так-то оно так, — сказал крестьянин, — да только я человек старый и знаю, что пристрастия людей со временем меняются. Боюсь, настанет час, когда они не будут почитать наш край ни за Альвастру, ни за Врету, ни за наш собор.
— Может, ты и прав, — молвила хозяйка Ульвосы, — но все равно можешь не сомневаться в моем пророчестве. Я велю возвести новый монастырь в усадьбе Вадстена, и он, пожалуй, станет самым знаменитым на Севере. Туда будет ездить и знать, и простой люд, и все станут прославлять этот край за то, что в его пределах есть такая святыня.
Крестьянин ответил, что рад ее словам. Только ему хотелось бы знать, что принесет их краям честь, если монастырь в Вадстене вдруг утратит свою славу.
— Нелегко тебе угодить, — сказала хозяйка Ульвосы, — но я все же могу заглянуть в будущее и предсказать: прежде чем монастырь в Вадстене утратит свой блеск, рядом с ним воздвигнут замок, великолепнее которого по тем временам не будет на свете. И станут гостить в том замке короли да князья, и сия прекрасная жемчужина прославит наш край.
— И это мне тоже отрадно слышать, — сказал крестьянин. — Но я человек старый и знаю, как преходяща слава всех королей и князей. А если и замок придет в упадок, любопытно, что привлечет взоры людей к здешним краям?
— Многое же ты хочешь знать, — молвила хозяйка Ульвосы, — но я все же могу заглянуть в будущее и предсказать: вижу, как жизнь бьет ключом в лесах вокруг Финспонга! Вижу, как встают там железоделательные заводы и кузни, и полагаю, что вся провинция будет в великой чести, когда там станут добывать железо!
Крестьянин не скрывал, сколь радостно ему слышать такое.
— Ну а если грянет беда и Финспонгский рудник тоже утратит свою славу?
— Нелегко тебе угодить, — вздохнула хозяйка Ульвосы, — но я все же могу заглянуть в будущее и предсказать: вижу, как господа возводят в приозерье большие, богатые поместья. Думается мне, эти господские усадьбы украсят наши края куда больше, чем все, о чем я говорила.
— Ну а если настанет время, когда эти большие поместья никого уже не удивят? — стоял на своем крестьянин.
— Все равно, не бойся, — сказала хозяйка Ульвосы. — Вижу, как у самого берега озера Веттерн бурлят старейшие у нас в стране целебные источники на лугах Медеви. Эти источники принесут нашим краям небывалую славу!
— Великую новость узнал я от тебя, — обрадовался крестьянин. — Ну а если настанет время, когда люди станут искать исцеления у других источников?
— Не печалься из-за этого, — ответила хозяйка Ульвосы. — Вижу, как тысячи и тысячи людей селятся на нашей земле от Муталы до Мема, и неустанно трудятся. Они проложат водный путь через всю провинцию, и все снова станут славить Эстеръётланд.
Но крестьянин никак не унимался.
— Вижу, как водопады у Муталы вертят колеса, — продолжала хозяйка Ульвосы. На щеках ее выступили красные пятна, она начала терять терпение. — Слышу, как стучат кузнечные молоты в Мутале, а ткацкие станы в Норчёпинге.
— Да, добрая это весть, — согласился крестьянин, — но ведь все на свете меняется.
У госпожи лопнуло наконец терпение.
— Ты говоришь — все меняется, — сказала она. — А я вот назову тебе такое, что останется вечным и неизменным. Это — такие вот спесивые и упрямые крестьяне, как ты! И не переведутся они в здешних краях до конца света!
Не успела хозяйка Ульвосы вымолвить эти слова, как крестьянин поднялся, радостный, довольный, и поблагодарил ее за добрые вести.
— Наконец-то я доволен, — сказал он.
— Теперь-то мне ясно, чего ты желал, — вымолвила хозяйка.
— Думаю я, любезная фру, — сказал крестьянин, — все, что возводится на земле по приказу королей, духовенства и сильных мира сего, не проживет века. А вот когда вы сказали: в Эстеръётланде не переведутся крестьяне — гордые и стойкие, я знаю: края наши вечно будут в чести. Только те, кто своими руками украшают землю, могут из века в век приносить своей стране благосостояние и славу!
Суббота, 23 апреля
Мальчик летел высоко-высоко в поднебесье. Под ним простиралась огромная равнина Эстъётаслеттен. А он, сидя верхом на белом гусе, пересчитывал на лету бесчисленные белые церкви, поднимавшиеся над небольшими рощами. Прошло совсем немного времени, а он насчитал уже целых пятьдесят. Но сбился со счета и перестал.
Во многих усадьбах высились огромные, выкрашенные в белый цвет двухэтажные дома, такие богатые на вид, что мальчик не переставал удивляться.
«Должно быть, крестьян в здешних краях нет, — сказал он самому себе, — крестьянских усадеб я не вижу».
Тут все гуси как загогочут:
— Крестьяне живут здесь, как господа! Крестьяне живут здесь, как господа!
На равнине лед и снег уже растаяли, и всюду начались весенние полевые работы.
— Что за длинные раки ползут по полям? — немного погодя спросил мальчик.
— Это — плуги и волы! Плуги и волы! — хором отвечали дикие гуси.
Волы тащились так медленно, что трудно было даже понять, двигаются они или стоят на месте. И гуси кричали им:
— Этак вам землю до будущего года не вспахать! Вам землю до будущего года не вспахать!
Но и волы не оставались в долгу. Задрав морды, они мычали:
— От нас за один час пользы больше, чем от таких, как вы, за целую жизнь!
Кое-где плуги были запряжены лошадьми. Они двигались вперед куда ретивей и быстрей, чем волы. Но гуси и тут не могли удержаться, чтобы не подразнить лошадей.
— Не стыдно вам воловью лямку тянуть? — гоготали они. — Не стыдно вам воловью лямку тянуть?
— А вам не стыдно лентяйничать? — ржали в ответ лошади.
По двору усадьбы расхаживал баран. Его только-только остригли, и он то легко носился по двору — бодался, ронял на землю малышей, загонял цепного пса в конуру, то расхаживал с важным видом, будто он всей усадьбе — хозяин.
— Баран, а баран, куда шерсть девал? — допытывались гуси из поднебесья.
— Отослал на камвольную фабрику Драгс в Норчёпинге, — протяжно блея, ответил баран.
— Баран, а баран, куда рога девал? — допытывались гуси.
Но рогов у барана, к его величайшему горю, никогда не бывало. И спросить барана о рогах — значило нанести ему кровную обиду. Баран так разгневался, что долгое время бегал по двору, бодая лбом воздух…
По проселочной дороге шел какой-то человек, гоня перед собой стадо поросят из Сконе. Им было всего несколько недель от роду, и хозяин собирался продать их на севере. Малютки бодро семенили ножками и, тесно сгрудившись, держались рядышком.
— Хрю-хрю-хрю! Зачем так рано отобрали нас у батюшки с матушкой! Хрю-хрю-хрю! Что будет с нами, бедными детками? — хрюкали поросята.
Тут даже дикие гуси пожалели и не стали задирать несчастных малюток.
— Вам будет лучше, чем вы думаете! — загоготали они, пролетая мимо.
Проносясь над равниной, мальчик глянул вниз на провинцию Эстеръётланд, и ему вдруг вспомнилась сказка о сермяжном лоскуте, которую он слышал уже давным-давно. Он плохо помнил ее, но в сказке говорилось что-то о кафтане, сшитом наполовину из златотканого бархата, а наполовину из сермяжины. Но хозяин кафтана так богато изукрасил сермяжный лоскут жемчужинами и драгоценными каменьями, что он ярко сверкал и казался гораздо красивее и намного дороже, нежели золотое тканье.
Вот и провинция Эстеръётланд состояла из одной большой равнины, зажатой между двумя поросшими лесом нагорьями — одним на севере, другим на юге. Оба они, окутанные золотистой дымкой, казались голубыми и чудесно светились, озаренные утренним солнцем. Равнина же, раскинувшая бесконечные, по-зимнему оголенные поля, была ничуть не лучше обыкновенного серого сермяжного лоскута.
Но люди, видно, благоденствовали на этой равнине, щедрой и доброй. Вот они и попытались украсить ее как можно богаче! Мальчик, летя высоко-высоко в поднебесье, думал, что города и усадьбы, церкви и фабрики, замки и железнодорожные станции усеяли серую равнину, словно мелкие и крупные драгоценные камни. Черепичные крыши блестели, а оконные стекла сверкали, словно дорогие украшения. Желтые проселочные дороги, блестящие железнодорожные рельсы и голубые воды каналов протянулись между отдельными городками и селениями, как стежки шелкового узора. Город Линчёпинг раскинулся вокруг своего собора точно жемчужная оправа драгоценного камня, а усадьбы походили на маленькие брошки и пуговицы. В узоре не было большого порядка, но было великолепие, которым никогда не устанешь любоваться.
Гуси, покинув окрестности Омберга, летели на восток вдоль Йёта — канала, уже начавшего прихорашиваться к лету. Всюду расхаживали рабочие, приводившие в порядок берега канала и смолившие большие ворота шлюзов.
Да, повсюду кипела работа, все готовились встретить весну, даже в городах. На лесах перед домами, преображая их, трудились маляры и каменщики, служанки мыли оконные стекла. Внизу, в гавани, люди чистили-красили парусники и пароходы.
У Норчёпинга дикие гуси покинули равнину и полетели в Кольморденский лес. Некоторое время они мчались над старой проселочной дорогой, извивающейся вдоль ущелий и тянувшейся под дикими горными уступами, как вдруг мальчик закричал:
— Мортен-гусак, Мортен-гусак, я уронил башмачок!
Нильс сидел верхом на гусаке, болтая ногами, и один башмак, неожиданно соскользнув с его ноги, упал на землю.
Гусак повернул назад и стал снижаться, но тут мальчик увидел, что двое детей, которые шли по дороге, подобрали его башмачок.
— Мортен-гусак, Мортен-гусак, — поспешно закричал мальчик, — поднимайся скорее ввысь! Мы опоздали! Не видать мне больше моего башмака!
А внизу на дороге стояли Оса-пастушка и ее брат, маленький Матс, и рассматривали крохотный деревянный башмачок, свалившийся к ним прямо с неба.
— Его потеряли дикие гуси! — сказал маленький Матс.
Но Оса-пастушка стояла в молчаливом раздумье, глядя на башмачок. А потом медленно, с расстановкой сказала:
— Помнишь, малыш Матс? Когда мы проходили мимо замка Эведсклостер, мы слышали толки о том, что крестьяне в одной усадьбе видели домового, одетого в кожаные штанишки и в деревянные башмачки. Ну прямо работник из усадьбы, да и только! А помнишь, в замке Витшёвле одна девочка рассказывала, будто Гуа-Ниссе — домовой в деревянных башмачках улетел на спине гусака? Когда же мы вернулись в нашу лачугу, малыш Матс, разве нам не встретился там какой-то кроха, одетый точь-в-точь как говорят! И он тоже умчался на спине гусака. Может, это он самый и ехал верхом на своем гусаке и потерял деревянный башмачок?! Ну тот, о ком мы не раз слышали.
— Да, видно, ты права, — подтвердил маленький Матс.
Они стали вертеть башмачок то так, то этак и разглядывать его. Ведь не каждый день находишь на проселочной дороге деревянный башмачок домового Гуа-Ниссе!
— Погоди-ка, погоди-ка, малыш Матс! — вскричала вдруг Оса-пастушка. — Тут что-то сбоку написано!
— И вправду написано. Только буквы такие маленькие!
— Дай-ка поглядеть! А вот… Здесь написано: «Нильс Хольгерссон из Вестра Вемменхёга».
— Ничего диковинней этого я не слыхивал! — сказал маленький Матс.
…рядом с портретом датской королевской четы… — Шведская провинция Сконе принадлежала Дании и отошла к Швеции в 1658 г. по мирному договору, заключенному в Роскилле (Дания).
Торп — Участок земли, сдаваемый крестьянам в аренду.
Кебнекайсе — вершина на севере Скандинавских гор, самая высокая гора в Швеции.
…Юкси из Вассияуре… Какси из Нуольи… - Имена гусей представляет собой первые шесть числительных в финском языке: юкси — один, какси — два, кольме — три, нелье — четыре, вииси — пять, кууси — шесть.
…жестяная коробка на ремне — ботанизирка. — В старину такие коробки-ботанизирки натуралисты носили во время экскурсий.
…из датского рода Брахе… — Речь идет о старинном дворянском роде датского происхождения, который играл значительную роль в истории Швеции XVI–XVIII вв.
Хемман — хутор, крестьянский земельный надел.
Статары — безземельные крестьяне, батраки, нанимающиеся на год и получающие плату натурой.
…на много-много миль… — Шведская миля равна 10 км.
Карлскруна — портовый и промышленный город на побережье Балтийского моря.
…штевневые украшения… — В старину форштевни кораблей обычно украшали фигурами.
Остров Эланд — остров в Балтийском море, принадлежащий Швеции.
Остров Рюген (Германия) — находится близ южного побережья Балтийского моря.
Остров Готланд - крупнейший остров в Балтийском море, принадлежащий Швеции.
…называл их «останцы». — Так назывались скалы причудливой формы, образованные действием воды или ветра.
Блокулла — в скандинавской мифологии гора, где обитает нечистая сила.
Хускварна — город, живописно расположенный у южной оконечности озера Веттерн.
Йёталанд — историческая область Швеции, куда входил ряд провинций, в том числе и Смоланд.
Хёвдинг — в древней Скандинавии вождь, предводитель племени.
…три короля — Каспар, Мельхиор и Валтасар… — По библейскому преданию, три короля (волхва, мудреца) пришли с востока в Вифлеем, чтобы поклониться младенцу Христу, и принесли ему дары: золото, ладан и смирну.
…несколько сухих хлебцев, нанизанных на шест. — Хлебцы, замешанные на крови домашних животных, — пальты — подвешивались на шест.
Эстеръюльне — поэтическое название Эстеръётланда.