К северу от Бровикена, на границе между Эстеръётландом и Сёрмландом,[23] расположена гора, которая тянется на много-много миль в длину, да и шириною она более мили. Будь высота этой горы такой же, как ее длина или ширина, ее считали бы одной из самых чудесных в мире. Но высоты-то ей как раз и не хватает.
Бывает, встретишь в пути недостроенный дом, владелец которого поначалу было размахнулся, а потом так и не смог довести дело до конца. Подойдешь к дому поближе и увидишь — фундамент прочен, своды могучи, подвалы глубоки, но стен и крыши нет. Поднимается строение над землей всего лишь на несколько футов. И при виде этой пограничной горы вспоминается такой вот заброшенный дом. В основании чувствуется мощь, дикость и широкий размах, но в целом это — не настоящая гора, а незаконченное сооружение. Словно зодчий утомился, создав такое мощное подножье горы, и забросил свою работу, не успев воздвигнуть крутые обрывы, остроконечные пики и каменистые горные гряды.
Но зато гигантский горный кряж покрыт рослыми и могучими деревьями. На лесных опушках и в ложбинах растут дуб и липа, по берегам озер — береза и ольха, на отвесных скалах — сосны, и повсюду, где есть хоть горстка земли, — ели. Всё вместе это и образует большой Кольморденский лес. В стародавние времена он внушал такой ужас путникам, что, готовясь идти лесом, они молились богу, боясь встретить там свой смертный час.
Поначалу, когда Кольморденский лес был еще молодым, ему пришлось пережить тяжкие времена на голой скалистой почве. Но, вынужденный найти себе опору среди твердых гранитных глыб, питаясь влагой из скудных, каменистых ручьев, лес, повзрослев, закалился. Он стал сильным и крепким, подобно человеку, который в юности вынужден был в поте лица трудиться, чтобы пробить себе дорогу в жизни. Лес разросся, в нем появились деревья в три обхвата, их ветви сплелись в густую непроницаемую сеть, а твердые и скользкие корни опутали всю землю. Деревья с мощными замшелыми стволами и ветвями, с которых свисали длинные белёсые бороды, были похожи на троллей. Лес стал надежным убежищем для диких зверей и разбойников, для тех, кто умел пробираться и красться сквозь его глухую чащу. Всех же остальных он — сумрачный, дикий, непроходимый — страшил, и без особой нужды в него не ходили.
Когда люди стали селиться в Сёрмланде и Эстеръётланде, они постепенно выкорчевали все леса, что росли в плодородных долах и на равнинах. А Кольморденский лес, росший на тощей скалистой почве, никто вырубать не захотел. Однако чем дольше стоял он нетронутым, тем могущественнее становился. Лес уподобился крепости, стены которой день ото дня наращивали толщину, и пробиться сквозь эти древесные громады можно было только с помощью топора.
Обычно леса боятся людей. А Кольморденского леса, мрачного и дремучего, боялись люди. Охотники и те, кто отваживался собирать там хворост, зачастую сбивались с пути в непролазной лесной чащобе и нередко оказывались на краю гибели. Путникам, желавшим попасть из Эстеръётланда в Сёрмланд, приходилось чуть ли не ощупью пробираться узкими звериными тропами, потому что люди, жившие у границы этих двух провинций, не в силах были проложить дорогу через лес. Не было там ни мостов, ни паромов, ни гатей для переправы через реки, озера и болота. Во всем лесу не отыскать было хижины, где обитали бы мирные люди. Зато звериные логова и разбойничьи пещеры попадались там чуть ли не на каждом шагу. Немногим удавалось целыми и невредимыми пройти через лес; куда больше было тех, кто, поскользнувшись, срывался в пропасть или — иногда даже верхом на лошади — увязал в трясине, кого грабили разбойники или преследовали хищные звери. Но даже те, кто жил за пределами этого леса, немало терпели от него бед. Ведь волки и медведи то и дело спускались из Кольмордена вниз и задирали скотину. А истребить хищников было невозможно — дремучий лес надежно защищал их.
Но мало-помалу люди начали покорять лес. На горных склонах вырастали усадьбы и селения. В самом лесу прокладывались первые дороги, а близ Крукека в дикой глухомани монахи воздвигли монастырскую обитель, где путники находили надежное убежище.
Но лес по-прежнему оставался опасным — вплоть до того самого дня, пока одному человеку, проникшему далеко в его дебри, не посчастливилось обнаружить руду в каменистой почве. Лишь только весть об этом разнеслась по округе, в лес хлынули толпы людей — кто разведать его богатства, кто в поисках работы.
Вот тут-то лес и прибрали к рукам: закладывали рудники, рыли шахты и строили металлургические заводы в глухих лесных угодьях. Горный промысел требовал огромного расхода дров и угля. Дровосеки и углежоги проникали далеко в старый девственный лес и вскоре почти совсем уничтожили его — где вырубили, а где и сожгли. Земли вокруг рудников превращались в пашни. Туда понаехала уйма новоселов, и вскоре в прежних лесных краях, где раньше не было ничего, кроме медвежьих берлог, поднялись новые селения с церквами и пасторскими дворами.
Повсюду прокладывали дороги и просеки, хищным же зверям и разбойникам настал конец. Помня свою недавнюю вражду к этому лесу и теперь обретя наконец власть над ним, люди были особенно жестоки и, казалось, желали вовсе стереть его с лица земли.
К счастью для леса, залежи руды в шахтах Кольмордена не были уж так велики и добыча ее стала мало-помалу уменьшаться, а заводы закрываться. Потом прекратилась и заготовка угля; Кольморден, получив хоть малую передышку, смог чуть-чуть вздохнуть. Лес снова начал расти, набирая силу, захватывая все новые пространства и окаймляя усадьбы и рудники, как вода — островки в море. Многие люди, поселившиеся в окрестностях Кольмордена, остались без дела и с трудом могли заработать себе на пропитание. Они пытались заняться земледелием, но старые лесные угодья охотнее родили и выращивали гигантские дубы и огромные вековые сосны, нежели репу и зерновые.
Кольморденский лес на глазах становился все могучей и дремучей, в то время как люди беднели и нищали. Но потом им пришло на ум, что лес может приносить пользу и там найдется, чем прокормиться.
Из леса стали вывозить бревна, доски и продавать их жителям равнин, которые свои леса уже давно повывели. А вскоре люди поняли, что если они будут вести себя разумно, лес прокормит их не хуже рудников и пашен. Позабыв старую вражду, они стали относиться к лесу как к своему лучшему другу, научились заботиться о нем и любить его.
Лет за двенадцать до того, как Нильс Хольгерссон начал путешествовать по свету с дикими гусями, один из владельцев рудников в Кольморденском лесу решил избавиться от своего охотничьего пса, так как тот охотился за всеми овцами и курами, которые только попадались ему на глаза. Он призвал лесничего и попросил его увести пса в лес и пристрелить.
Надев поводок на шею пса, лесничий повел его в чащу, туда, где обычно пристреливали и закапывали всех отслуживших свой век собак из помещичьих усадеб.
Карр — так звали пса — был маленький и черный, с рыжей грудкой и рыжими передними лапами. Он отличался большим умом и даже понимал, о чем говорят люди. Вот и теперь, когда лесничий повел его в лес, пес сразу догадался, что его ожидает. Но и виду не подал, а наоборот — старался казаться таким же беззаботным, как всегда. Ведь они шли лесом, где Карр был грозой для птиц и мелких зверюшек, и он не мог позволить себе выказать перед ними страх — повесить голову или опустить хвост.
Во все стороны от старого рудника простирался бескрайний лес, славившийся как среди людей, так и среди зверей. Владельцы этого леса уже много-много лет так дрожали над ним, что редко позволяли срубить хотя бы одно дерево на дрова. Им было жалко даже прореживать лес, так что он мог расти привольно и благоденствовать. Само собой разумеется: лес, который так оберегали, должен был стать любимейшим прибежищем диких зверей — и они водились там несметными стаями. Звери называли этот лес Фридскуген, что значит Мирный, и считали его лучшим приютом для себя во всей стране.
«Ну, Карр, и обрадовались бы в лесной чаще, если б узнали, что тебя ожидает, — подумал пес. Но тут же завилял хвостом и весело залаял, чтоб никому и в голову не пришло, будто он боится или пал духом. — Что за жизнь, если уж и поохотиться иной раз нельзя! Кто-кто, а я ни капельки в этом не раскаиваюсь».
Но вдруг Карр весь переменился. Он отстал от лесничего, поднял голову, словно собираясь завыть. Ему явно припомнилось что-то не очень радостное.
А случилось это накануне вечером. Было самое начало лета, лосихи недавно отелились, и Карру удалось отбить от матери и загнать в болото лосенка, которому было не более пяти дней от роду. Он гонял малыша взад и вперед среди кочек лишь для того, чтобы позабавиться его страхом. Лосиха знала, что совсем недавно болото оттаяло, снова стало топким и бездонным и не выдержит ее громадную тушу. И она осталась стоять на краю трясины. Но когда Карр погнал лосенка все дальше и дальше в глубь болота, она внезапно решилась: ступила в болото, прогнала пса, забрала лосенка и повернула с ним к берегу. Лоси искуснее других животных умеют ходить по зыбкой и опасной трясине, и казалось, ей удастся счастливо выбраться на твердую землю. Но когда до суши оставалось уже совсем немного, кочка, на которую она встала, провалилась в топь, а вместе с ней — и лосиха. Она попыталась выбраться, но, не найдя надежной опоры, продолжала все глубже и глубже увязать в трясине. Карр с ужасом, не смея перевести дух, глядел на тонущую лосиху. Ну и зададут же ему трепку, если узнают, что это он навлек беду на лосиху! Насмерть перепуганный, он со всех ног бросился прочь и мчался без оглядки, не смея остановиться, пока не очутился дома.
Об этой истории и вспомнил сейчас Карр. Никогда прежде не испытывал он такого чувства вины, как при этом воспоминании. Ведь он вовсе не собирался убивать ни лосиху, ни ее сосунка и лишил их жизни, сам того не желая.
«Может, они еще живы? — с внезапной надеждой подумал пес. — Они еще не погибли, когда я убежал. Может, они спаслись?»
У него появилось непреодолимое желание узнать, живы ли лосиха с лосенком. К счастью, лесничий не очень-то крепко держал поводок. Внезапный прыжок в сторону, и пес, вырвавшись из рук лесничего, во всю прыть помчался в сторону болота. Тот и прицелиться не успел, а Карра уже и след простыл.
Лесничий кинулся вдогонку. Пес стоял на кочке в нескольких метрах от края болота и громко выл. Лесничий решил разузнать, в чем там дело. Положив ружье, он пополз к собаке и вскоре увидел в трясине мертвую лосиху. Рядом, тесно прижавшись к ней, лежал маленький лосенок. Он был еще жив, но так измучен, что не мог пошевелиться. Карр то склонялся над лосенком и лизал его, то опять начинал выть, призывая на помощь.
Лесничий поднял голову сосунка и потащил его из трясины. Пес понял, что лосенка спасут. Вне себя от счастья, он прыгал вокруг лесничего, лизал ему руки и радостно визжал.
Лесничий отнес лосенка домой и запер его в загоне для овец и свиней на скотном дворе. Затем созвал людей, чтобы помогли вытащить из болота погибшую лосиху. Только когда все было сделано, он наконец вспомнил, что должен был пристрелить Карра. Поманив пса, все время следовавшего за ним по пятам, он снова повел его в лес.
Вначале лесничий направился было к собачьему кладбищу, но по дороге, как видно, передумал и внезапно повернул в сторону усадьбы.
Карр спокойно шел за лесничим, но заметив, что тот идет к его старому дому, встревожился. Лесничий наверняка догадался, что это он, Карр, виноват в смерти лосихи, и теперь, прежде чем убить, ему зададут хорошую трепку.
А хуже побоев для Карра ничего на свете не было. В предчувствии расправы он вошел во двор понурившись и в усадьбе ни на кого не глядел, как будто ни с кем здесь не был знаком.
Владелец рудника стоял на крыльце.
— Что это с вами за пес, лесничий? Надеюсь, не Карр? Его вы давным-давно должны были пристрелить.
Лесничий стал рассказывать о лосях, а Карр весь сжался, стараясь стать как можно меньше и незаметней.
Но лесничий рассказал историю лосихи с лосенком вовсе не так, как ожидал Карр. К своему удивлению, пес понял, что лесничий хвалит его за то, что он хотел спасти лосей.
— Нет, этого пса я пристрелить не могу! — заключил свой рассказ лесничий.
Пес просто ушам своим не верил. Может, он ослышался? Неужто ему сохранят жизнь только за то, что он беспокоился о лосях?
Хозяин собаки тоже подумал: «Карр вел себя достойно». Но оставлять его в усадьбе он все же не захотел и сказал:
— Если вы, лесничий, желаете взять Карра и поручитесь, что он станет вести себя лучше, чем до сих пор, пусть живет!
Лесничий охотно на это согласился. Вот так и случилось, что Карр перебрался в лесничество.
С того самого дня, как Карр перешел к лесничему, он навсегда покончил с недозволенной охотой в лесу. И вовсе не потому, что боялся, а просто не хотел, чтобы на него гневался новый хозяин. С тех пор как лесничий спас ему жизнь, Карр полюбил его так преданно, что ни о чем другом и не помышлял, как только следовать за ним по пятам и оберегать его. Если лесничий куда-нибудь шел из дому, Карр бежал впереди, разведывая дорогу, а если тот сидел дома, пес лежал у дверей, наблюдая за всеми, кто приходил или уходил.
Когда же в лесничестве было спокойно, на дороге не слышно было шагов, а хозяин ухаживал за деревцами, посаженными в саду, пес играл с лосенком.
Поначалу лосенок нисколько не занимал Карра. Но так как пес сопровождал хозяина повсюду, и на скотный двор тоже, у него вошло в привычку сидеть перед загоном и разглядывать сосунка, когда лесничий поил его молоком. Лесничий прозвал лосенка Серошкурый, считая, что лучшего имени такому страшиле не придумать, и Карр был с ним совершенно согласен. Всякий раз, глядя на лосенка, пес думал, что никого уродливее и нескладнее этого сосунка и на свете нет. Ножки у лосенка были длинные и слабые, и со стороны казалось, что он ходит на расшатанных ходулях. Большая голова с морщинистой, как будто старой кожей всегда свисала набок. Шкура топорщилась, точно помятая, и лежала складками, будто лосенок напялил на себя шубу с чужого плеча. Вид у него был всегда горестный и недовольный. Но удивительное дело — завидев Карра, он каждый раз поспешно поднимался, словно радовался ему.
Лосенок совсем не рос, день ото дня ему становилось все хуже, и однажды он не смог подняться даже навстречу Карру. Тогда пес забежал к лосенку в загон, и в глазах бедного сосунка вдруг зажглись радостные огоньки, словно исполнилось самое заветное его желание. Теперь Карр стал прибегать к лосенку каждый день и проводил с ним долгие часы. Он вылизывал его, играл и баловался с ним, а также наставлял, рассказывая разные премудрости, которые надлежит знать лесным жителям.
Как ни странно, но с тех пор, как Карр стал забегать к лосенку в загон, тот начал набираться силы, расти и за несколько недель вымахал так, что почти не вмещался в маленький загон. Пришлось перевести его на огороженное пастбище. Пожив там несколько месяцев, Серошкурый отрастил длинные-предлинные ноги и, если бы захотел, мог бы спокойно переступать через изгородь. Тогда владелец рудника позволил лесничему обнести пастбище высокой оградой. Здесь лось прожил несколько лет и превратился в сильное и статное животное. Карр, как только позволяло ему время, навещал лося, но теперь уже не из сострадания, а оттого, что они крепко подружились. И хотя лось по-прежнему был невеселым и вялым, псу нередко удавалось расшевелить его.
Серошкурый провел уже пять лет в лесничестве, когда владелец рудника получил письмо от заморского зоопарка, который хотел приобрести лося. Хозяин обрадовался этому предложению, лесничий же опечалился. Но не в его власти было сказать «нет», и лося решили продать. Карр вскоре разнюхал, что затевают люди, и поспешил все рассказать лосю.
Пес страшно боялся потерять друга, но лось спокойно принял эту весть: он не обрадовался ей, но, казалось, и не опечалился.
— И ты без всякого сопротивления позволишь увести себя? — спросил Карр.
— А что толку сопротивляться! — равнодушно ответил Серошкурый. — Я бы лучше остался здесь, но если меня продадут, придется расстаться.
Карр стоял, изучая взглядом Серошкурого. Тот еще не возмужал окончательно: рога у него были не так широки, горб — не так высок, а грива — не так густа, как у настоящего взрослого лося. И все же он был уже достаточно силен, чтобы бороться за свою свободу.
«Ничего не поделаешь: он провел всю свою жизнь в неволе», — подумал Карр. Но лосю не сказал ни слова.
Выждав до полуночи, пес снова пришел на лосиный двор. Он знал, что в это время отдохнувший и выспавшийся лось принимается за первую кормежку.
— Правильно сделаешь, Серошкурый, если позволишь себя увести, — прикинувшись спокойным и довольным, сказал Карр. — Будешь жить взаперти в большом саду, не зная забот. Жаль только, что тебе придется уйти отсюда, так и не увидев леса. Ты ведь знаешь, у твоих сородичей есть присловье: «Лось без леса — не лось! Лес без лося — не лес!» А ты ведь даже ни разу не побывал в лесу.
Серошкурый поднял голову от клевера, который он жевал.
— Я бы хотел увидеть лес, но как перескочить через ограду? — как всегда вяло спросил он.
— Да где уж тебе с твоими-то короткими ногами! — усмехнулся Карр.
Лось исподлобья глянул на Карра, который, несмотря на свой малый рост и короткие лапы, много раз на дню перепрыгивал через изгородь. И тогда, подойдя к ограде, Серошкурый одним скачком перемахнул через нее и оказался на воле, сам не зная, как это получилось.
Карр повел Серошкурого в глубь леса. Стояла прекрасная лунная ночь, какие бывают в конце лета. Но под деревьями было темно, и лось ступал медленно и осторожно.
— Может, лучше повернуть назад? — спросил Карр. — Ты ведь никогда прежде не бывал в дремучем лесу, можешь ногу сломать.
В ответ на эти слова Серошкурый только быстрее и смелее зашагал вперед.
Карр повел лося в ту сторону, где могучие ели росли так тесно и близко друг к другу, что под их сень не проникал ни малейший ветерок.
— Здесь, в лесной чащобе, твои сородичи обычно прячутся от холода и бурь, — сказал Карр, — и проводят всю зиму под открытым небом. Там же, куда попадешь ты, живется намного лучше. У тебя будет крыша над головой и хлев, как у вола.
Серошкурый не вымолвил ни слова в ответ; он стоял, жадно вдыхая крепкий запах хвои.
— Ты что-нибудь еще мне покажешь, — спросил он наконец, — или я увидел уже весь лес?..
Тогда Карр повел его к большому болоту и показал лосю поросшие мхом кочки и зыбкую трясину.
— По этому болоту лоси спасаются бегством, когда им грозит опасность, — сказал Карр. — Не знаю, как им это удается, ведь они такие большие и тяжелые, но они проходят по болоту, умудряясь не утонуть. Ты бы, верно, не смог удержаться на такой зыбкой и опасной трясине, да тебе это и ни к чему, за тобой ведь никогда не станут гнаться охотники!
Серошкурый, не вымолвив ни слова, сильным скачком очутился на болоте. Он обрадовался, почувствовав, как колышутся под ним мшистые кочки. Лось промчался наискосок через болото и снова вернулся к Карру, ни разу не застряв в трясине.
— Мы уже осмотрели весь лес? — спросил он.
— Нет, еще не весь! — ответил Карр.
И тут же повел лося к лесной опушке, поросшей пышным чернолесьем: дубом, осиной и липой.
— Здесь твои сородичи кормятся листьями и древесной корой, — сказал Карр. — Они считают это лучшим кормом на свете, но тебя за морем будут кормить, наверно, еще вкуснее!
Серошкурый подивился могучим лиственным деревьям, вздымавшим над ним свои зеленые своды. Он полакомился и дубовыми листьями, и корой осины.
— Терпко и вкусно, — сказал он. — Куда лучше клевера!
— Вот и славно, что ты хоть разок отведал такого корма, — обрадовался пес.
Затем он повел лося к небольшому лесному озерцу. Оно лежало тихое-претихое, отражая в своей сверкающей глади берега, окутанные легкими и светлыми туманами.
Серошкурый так и замер на месте! Впервые в жизни он увидел озеро.
— Что это такое, Карр? — спросил он.
— Это большая вода, это озеро! — пояснил Карр. — Твои собратья обычно переплывают озеро с одного берега на другой. Смешно даже думать, что тебе это по плечу, но ты бы мог по крайней мере спуститься вниз и искупаться.
Сам Карр тут же бросился в воду и поплыл. Серошкурый же еще долго стоял на берегу, но в конце концов решился и спустился вслед за Карром. Когда лось ощутил мягкую прохладу воды, у него от радости захватило дух. Ему захотелось освежить водой и горбатую свою спину; он зашел поглубже в озеро и, почувствовав, что вода держит его, поплыл. Он долго еще блаженствовал в воде, плавая кругами вокруг Карра.
Когда они вновь вышли на берег, пес спросил, не пойти ли им домой.
— До утра далеко. Побродим еще часок-другой в лесу, — ответил Серошкурый.
Они вернулись в хвойный лес и вскоре очутились на небольшой поляне, озаренной лунным светом. Поляна вся заросла травой и цветами, сверкавшими капельками росы. Посреди лесного луга паслось целое стадо: лось и несколько лосих с лосятами. Серошкурый прямо остолбенел. Едва бросив взгляд на лосих и лосят, он уставился на старого лося с широкими ветвистыми рогами, украшенными множеством отростков, с высоким горбом, густой бородкой и покрытым длинными волосами подгрудком.
— Это кто еще такой? — с изумлением спросил Серошкурый.
— Зовут его Рогатый, — ответил Карр, — он твой сородич. У тебя тоже когда-нибудь вырастут такие же широкие рога и такая же густая грива. Останься ты в лесу, ты бы, наверно, тоже стал вожаком лосиного стада.
— Раз он мой сородич, я подойду поближе, взгляну на него, — сказал Серошкурый. — Вот уж не подумал бы, что бывают такие величественные животные.
Серошкурый направился к лосям, но тут же вернулся назад к Карру, поджидавшему его на лесной опушке.
— Должно быть, тебя не очень любезно приняли? — осведомился Карр.
— Я сказал ему, что впервые в жизни встретил сородичей, и попросил дозволения попастись с ними на лугу, а он прогнал меня, пригрозив забодать.
— Правильно сделал, что не стал с ним драться, — одобрил Серошкурого Карр. — Молодой лось, только-только отрастивший рога, должен остерегаться драки со старыми лосями. Правда, если бы кто другой отступил без боя, о нем пошла бы дурная слава по всему лесу! Но тебе-то что! Ведь ты переселишься за море!
Едва Карр вымолвил эти слова, как Серошкурый круто повернулся и устремился снова на луг, навстречу старому лосю. Началась битва: выставив вперед рога, лоси с силой ударяли друг друга. И случилось так, что Рогатый стал теснить Серошкурого, заставив пятиться назад по всему лугу. Видно, Серошкурый еще не умел пользоваться своей могучей силой. Но оказавшись у лесной опушки, он уперся копытами в землю, стал крепче бить рогами и откинул наконец Рогатого назад. Серошкурый бился молча, а Рогатый фыркал и пыхтел. Теперь уже Серошкурый теснил старого лося.
Вдруг послышался страшный треск: это на рогах старого лося сломался один отросток. С дикой силой вырвавшись из власти Серошкурого, Рогатый помчался к лесу.
Карр по-прежнему стоял на лесной опушке, когда к нему подошел Серошкурый.
— Ну, теперь ты видел все, что есть в лесу, — сказал пес. — Хочешь пойти домой?
— Да, наверно, уже пора, — ответил лось.
По дороге домой оба молчали. Карр то и дело вздыхал, словно разочаровался в каких-то своих ожиданиях, Серошкурый же вышагивал, высоко подняв голову, и, казалось, радовался своим приключениям. Он шел как всегда уверенно, пока не подошел к изгороди. Но тут он остановился. Окинув взглядом тесный загон, где до сих пор жил, он увидел утоптанную землю, увядший корм, маленькое корытце, из которого пил воду, и темный сарай, где спал.
— Лось без леса — не лось! Лес без лося — не лес! — воскликнул он и, вскинув голову так, что коснулся затылком спины, ринулся обратно в глубь леса.
Каждый год в августе в глухой чащобе леса Фридскуген появлялось несколько серо-белых ночных бабочек из семейства, которое называют «монашенки». Были они малы и немногочисленны, так что почти никто не обращал на них внимания. Пропорхав несколько ночей в еловых зарослях, они откладывали несколько тысяч яичек на древесных стволах, а сами вскоре падали мертвыми на землю.
Когда же наступала весна, из яичек выползали маленькие крапчатые гусеницы, которые начинали пожирать еловую хвою. И хотя они были страшно прожорливы, но причинить деревьям серьезный вред не могли, потому что их самих жестоко преследовали птицы. Редко удавалось хотя бы нескольким сотням гусениц спастись от своих врагов.
Гусеницы, которые успевали уже подрасти, заползали на ветви, пряли себе из белых нитей кокон и окукливались. Но через несколько недель большую половину куколок склевывали птицы. Если же в августе появлялась сотня крылатых бабочек-«монашенок», можно было считать, что год у них урожайный.
Такое вот незавидное существование и вели «монашенки» долгие годы в лесу Фридскуген. Так продолжалось бы и дальше, не появись у них неожиданный благодетель.
А появился он благодаря Серошкурому.
Весь следующий день после бегства из лесничества лось бродил по лесу, пытаясь найти приют. Уже к вечеру, протиснувшись сквозь густые заросли старых высоких елей, почти лишенных коры, он обнаружил за ними поляну, покрытую вязкой грязью. Посередине ее стояла большая и глубокая лужа черной болотной воды. Место это не пришлось Серошкурому по душе, и он уже хотел было уйти, но тут его взгляд привлек пучок ярко-зеленых листьев белокрыльника, росшего неподалеку от лужи.
Шевельнув листьями белокрыльника, лось разбудил спавшую под ним огромную старую ужиху. От Карра он слышал о ядовитых гадюках, которые водятся в лесу Фридскуген. И когда черная ужиха подняла голову, высунула раздвоенный язык и зашипела, лось решил, что наткнулся на самую страшную змею. Перепугавшись насмерть, он так ударил змею копытом, что размозжил ей голову, и опрометью кинулся прочь.
Лишь только Серошкурый исчез, из лужи вынырнул уж, такой же длинный и черный, как убитая ужиха, и пополз к ней.
— Неужто ты и впрямь мертва, старушка Безвредная? — жалобно прошипел он. — Столько лет нам было так хорошо вдвоем, так уютно в этой трясине! Мы прожили вместе такую долгую жизнь, что стали намного старше всех прочих ужей в здешнем лесу! Ох! Страшнее горя для меня нет!
Уж был в таком отчаянии, что извивался точно раненый, и даже лягушкам, жившим в вечном страхе перед ним, стало его жаль.
— Сколько, должно быть, злобы в том, кто убил бедную ужиху, которая и защищаться-то не может! Злодей заслуживает самой жестокой, самой беспощадной кары, — прошипел уж и поднял голову. — Я не я буду, если не отомщу за Безвредную! Клянусь, что я, Беспомощный, старейший уж в лесу, не успокоюсь до тех пор, пока этот лось не падет мертвым на землю, как моя старая жена-ужиха!
Дав клятву, уж свернулся кольцом и впал в глубокое раздумье. Да и было о чем подумать. Разве есть для бедного ужа задача труднее, чем отомстить огромному, сильному лосю?
Старик Беспомощный ломал голову дни и ночи, однако ничего путного так и не мог придумать.
Но вот однажды ночью, страдая бессонницей, уж лежал погруженный в свои думы о мести и вдруг услыхал легкий шелест над головой. Взглянув наверх, он заметил несколько светлых бабочек-«монашенок», резвившихся среди деревьев. Он долго не спускал с них глаз, потом громко зашипел и вскоре заснул, видимо, очень довольный тем, что придумал. На другой день уж пополз к гадюке, змею Крюле, обитавшему в скалистой стороне леса Фридскуген, рассказал ему о смерти своей старой жены-ужихи и попросил, чтобы Крюле, жало которого так ядовито, отомстил за нее. Но Крюле вовсе не хотелось сражаться с лосем.
— Если я нападу на Серошкурого, он убьет меня. Старушка Безвредная мертва, нам ее не воскресить. Зачем же зря навлекать на себя беду?
Услыхав такой ответ, уж поднял голову над землей на целый фут и страшно зашипел.
— Ви-ш-ш, ва-ш-ш! Ви-ш-ш, ва-ш-ш! Жаль, что ты, владеющий столь ядовитым орудием, так труслив, что не смеешь пустить его в ход!
Услыхав эти слова, Крюле в свой черед разгневался.
— Ползи туда откуда приполз, старик Беспомощный! Зубы мои наливаются ядом, но я, так и быть, пощажу тебя, поскольку ты мой сородич!
Но уж не тронулся с места, и они еще долго шипели, осыпая друг друга оскорблениями. Когда же Крюле до того рассвирепел, что даже и шипеть не мог, а лишь без конца высовывал язык, Беспомощный вдруг заговорил с гадюкой совсем иначе.
— Вообще-то я к тебе по другому делу, — сказал он, понизив голос до вкрадчивого шепота, — но, наверно, я так разозлил тебя, что ты не захочешь мне помочь?
— Отчего же, если ты не станешь просить меня о чем-то невозможном, я — к твоим услугам.
— Так вот, — продолжал Беспомощный, — в ельнике, поблизости от моего болотца, живет семейство бабочек-«монашенок», которые в конце лета начинают порхать по ночам.
— Знаю, о ком ты говоришь, — молвил Крюле, — так что же с ними приключилось?
— Это самый малочисленный народец в лесу среди насекомых, — сказал Беспомощный, — и самый безвредный: их гусеницы довольствуются одной лишь еловой хвоей.
— Да, знаю, — заметил Крюле.
— Боюсь, что этот народец вскоре вовсе истребят, — сказал уж. — Столько разных птиц склевывает весной их гусениц.
Крюле решил, что Беспомощный желает приберечь гусениц для себя, и дружелюбно ответил:
— Хочешь, я скажу совам, чтобы оставили этих еловых червяков в покое?
— Да, хорошо бы, если б ты это устроил, — попросил уж. — Ведь твое слово много значит в здешнем лесу!
— Может, мне и дроздам замолвить доброе словечко за этих пожирателей хвои? — спросил польщенный Крюле. — Я к твоим услугам, если, повторяю, ты не потребуешь от меня чего-то невозможного.
— Хорошо бы! Спасибо за обещание помочь в добром деле, — поблагодарил Беспомощный. — Я рад, что приполз сюда.
Прошло много лет. Карр сладко спал на крыльце. Лето только начиналось, стояла пора коротких ночей, и было совсем светло, хотя солнце еще не поднялось. Внезапно Карр проснулся оттого, что кто-то позвал его по имени. Ему показалось, что он узнал голос Серошкурого, приходившего повидаться с ним почти каждую ночь и поспешил на зов.
Не дожидаясь пса, лось помчался напролом сквозь дремучие еловые заросли. Карр напрягал все силы, чтобы не сбиться со следа.
— Карр, Карр! — послышалось снова в ночи. То был явно голос Серошкурого, хотя псу показалось, будто он звучал совсем иначе, чем прежде.
— Бегу, бегу! Где ты? — крикнул пес.
— Карр! Карр! Неужто ты не замечаешь, как опадает хвоя в лесу? — спросил Серошкурый.
И тут Карр увидел, что с елей, точно частый дождик, непрерывно сыплется хвоя.
— Да, вижу, — пролаял пес и ринулся в лесную чащу на голос лося. Он чуть было снова не потерял его след.
— Карр! Карр! — почти ревел Серошкурый. — Неужто ты не чуешь, как пахнет в лесу?
Остановившись, Карр принюхался. Только теперь он вдруг почувствовал, что ели испускают какой-то сильный запах, более крепкий, чем всегда.
— Да, чую, — откликнулся пес и снова устремился за Серошкурым.
Лось по-прежнему во всю прыть мчался вперед, так что псу было никак его не догнать.
— Карр! — немного погодя снова закричал Серошкурый. — Неужто ты не слышишь, как похрустывают ветви деревьев?
Его голос прозвучал так горестно, что мог бы растрогать даже камень. Карр остановился, прислушиваясь, и уловил слабое, но отчетливое похрустывание на верхушках деревьев. Казалось, там тикают часы.
— Да, слышу! — закричал Карр и остановился, догадавшись, что лось вовсе не желает, чтобы он следовал за ним по пятам. Он просто позвал его поглядеть, что творится в лесу.
Карр стоял под елью с пушистыми, развесистыми ветвями и жесткой темно-зеленой хвоей. Пес внимательно посмотрел на дерево, и вдруг ему показалось, будто хвоя шевелится. Подойдя ближе, он увидел тучи серо-белых гусениц, сплошь облепивших ветви дерева. Гусеницы ползли по ветвям, обгладывая их и пожирая хвою. И все деревья вокруг неумолчно похрустывали под натиском крошечных жующих челюстей. Объеденная хвоя непрерывно падала на землю, а бедные ели испускали необычайно сильный запах, мучительно раздражавший Карра.
Его внимание привлекла огромная статная ель, росшая поблизости. «Этой ели, может, удастся сохранить хвою», — подумал пес, но, приглядевшись внимательнее, увидел, что и ее постигла та же участь. «Что бы это могло значить? — ломал голову Карр. — До чего жалко прекрасные деревья! Скоро не останется и следа от их красы!» Пес бегал от дерева к дереву, пытаясь понять, что же случилось. «Вот сосна! Может, ее они тронуть не посмели?» — понадеялся Карр. Но гусеницы напали и на сосну. «А вот береза! Ой, и тут они! И тут тоже! Лесничий не обрадуется!»
Пес побежал в самые глухие заросли, чтобы узнать, как далеко зашло лесное бедствие. Но куда бы он ни заглядывал, всюду слышалось похрустывание, чувствовался тот же запах и падал такой же хвойный дождь. Везде были гусеницы, объедавшие лес догола.
Но вот пес забрел в такие места, где не чувствовалось мучительного запаха и где царили тишина и покой. «Тут — конец их власти», — решил Карр. Он остановился и огляделся. Но оказалось, что здесь гусеницы уже закончили свою работу, и хвойные деревья стояли раздетые, лишенные игл. Между их мертвыми ветвями протянулось множество запутанных нитей, спряденных гусеницами и служивших им мостами и дорогами.
Тут, среди погибших деревьев, и ждал Карра Серошкурый. Он был не один. Рядом с ним стояли четыре старых лося, самые почитаемые в лесу. Карр знал их. То был Горбатый, маленький лось с очень большим горбом — такого ни у одного из его сородичей не было, и Рогатый, самый статный во всем здешнем лосином племени, Жесткогривый, с жесткой густой шерстью, и еще один, старый-престарый длинноногий лось, которого звали Могучий. Горячий и воинственный, он немного присмирел после того, как во время последней осенней охоты ему всадили пулю в бедро.
— Скажите, что творится в здешнем лесу? — спросил Карр, подойдя к лосям. Они стояли, понурив голову, далеко выпятив верхнюю губу, и, казалось, были погружены в глубокое раздумье.
— Кто его знает, — ответил Серошкурый. — Этот крылатый народец слыл самым бессильным в лесу и никому прежде не причинял вреда, но за последние годы он сильно расплодился и теперь, того и гляди, уничтожит весь лес.
— Да, плохо дело, — пролаял Карр, — но я вижу, что мудрейшие из мудрых в лесу собрались на совет и, может, уже придумали, как спасти Фридскуген?
Горбатый величественно приподнял свою тяжелую голову и, прядая длинными ушами, сказал:
— Мы призвали тебя сюда, Карр, чтобы спросить: знают ли люди про это бедствие в лесу?
— Нет, — ответил Карр. — Люди ничего не знают. Так далеко в лесную чащу не забредает ни один человек, разве что в охотничью пору.
— Мы, старейшие в лесу, — молвил тогда Рогатый, — считаем, что нам, животным, одним с этой бедой не справиться.
— Призвать сюда людей — значит положить конец миру в нашем мирном лесу! — сказал Жесткогривый. — И это тоже беда, ничуть не меньше первой.
— Но нельзя же допустить, чтоб уничтожили весь лес, — возразил Могучий. — Выбора у нас нет!
Карр догадался, что лосям трудно выразить свои мысли словами, и попытался им помочь.
— Может, вы хотите, чтобы я рассказал людям про напасть в здешнем лесу? — спросил он.
Тут старые лоси, все, как один, закивали головами.
— Тяжело просить помощи у людей, но иного средства у нас нет.
Карр пустился в обратный путь. Он очень спешил, глубоко опечаленный всем, что увидел. Вдруг навстречу ему выполз черный уж.
— Счастливой встречи в лесу! — прошипел уж.
— И тебе счастливой встречи в лесу! — на ходу тявкнул Карр. Но уж, изогнувшись, попытался задержать его. «Может, он тоже тревожится о судьбе леса», — подумал Карр и остановился. Уж тотчас начал говорить о великом лесном бедствии.
— Настанет конец миру и покою в здешнем лесу, если сюда призовут людей! — сказал он.
— Я боюсь того же, — ответил Карр, — но старейшие в лесу, верно, знают, что делают!
— Я-то мог бы найти средство получше, — пообещал уж, — кабы мне дали за это награду, какую я хочу.
— А не тебя ли кличут Беспомощным? — насмешливо спросил пес.
— Я — тоже старейший в лесу, — заявил уж, — и знаю, как избавиться от этой напасти.
— Ну, если ты сможешь уничтожить гусениц, — обрадовался Карр, — никто не откажется исполнить все, что ты только пожелаешь.
Услыхав ответ Карра, уж свернулся кольцом и, только надежно укрывшись под корневищем дерева, продолжил беседу:
— Тогда передай от меня привет Серошкурому и скажи ему: пусть убирается из леса Фридскуген и идет на север, не останавливаясь до тех пор, пока в лесу ему не встретится ни единого дуба. И пусть не возвращается назад, покуда жив старик Беспомощный. А я нашлю хворь и мор на всех тех, кто ползает по деревьям и обгладывает еловую хвою.
— Ты что это мелешь?! — зарычал Карр, и шерсть на его спине встала дыбом. — Что худого сделал тебе Серошкурый?
— Он убил ту, кого я любил больше всех на свете, — прошипел змей, — и я хочу отомстить ему.
Не успел Беспомощный замолчать, как пес кинулся к нему, но уж, лежавший под корневищем, был недосягаем.
— Лежи, где лежишь, и помалкивай, — сказал наконец Карр. — Мы уберем этих еловых червяков без твоей помощи.
На другой день по лесной дороге шли владелец рудника и лесничий. Вначале Карр бежал рядом с ними, но немного погодя исчез, а вскоре из лесной чащи послышался его громкий лай.
— Карр гонит дичь! — сказал владелец рудника.
Но лесничий не поверил этому.
— Уже много лет Карр не нарушал запрета на охоту в лесу, — возразил он. И кинулся в чащобу поглядеть, почему лает Карр. Его спутник пошел за ним.
Лай привел их в самую глушь леса. Вдруг пес смолк. Люди остановились, прислушиваясь. И тут, в мертвой тишине, они услышали, как работают челюстями гусеницы, увидели, как дождем сыплется хвоя, и почувствовали сильный запах. С ужасом смотрели они на деревья, сплошь покрытые гусеницами бабочек-«монашенок», этими крохотными врагами деревьев, способными уничтожить лес на много-много миль вокруг.
Наступила весна. Однажды утром Карр бежал по лесу.
— Карр, Карр! — окликнул его кто-то.
Карр обернулся. Он не ослышался. То кричал старый лис, стоявший у входа в свою нору.
— Не скажешь, Карр, делают что-нибудь люди ради спасения леса? — спросил лис.
— Будь спокоен. Они трудятся не покладая рук.
— Люди истребили весь мой род, а теперь убьют и меня, — пожаловался лис. — Но это им простится, только бы они помогли лесу.
Каждый раз, когда Карр появлялся в лесу, его обязательно кто-нибудь спрашивал, могут ли люди помочь лесу. Ответить на этот вопрос было не так-то легко. Люди и сами не знали, удастся ли им победить бабочек-«монашенок».
Каждый день более ста человек выходили в лес, желая спасти его от гибели. Они валили деревья там, где лес пострадал больше всего, очищали подлесок и срубали нижние ветки, чтобы гусеницы не могли переползать с одного дерева на другое. Они прорубали широкие просеки вокруг опустошенных лесных угодий и раскладывали там смазанные клеем жерди, которые преграждали гусеницам путь в новые места. Люди обводили кольцами клея стволы деревьев, на которых уже были гусеницы, чтобы помешать им спуститься вниз, вынудить их остаться наверху и околеть с голоду. Оставалось только удивляться, вспоминая, как в былые времена люди ненавидели старый Кольморден и боялись его.
Все это продолжалось почти до самого лета. Люди с нетерпением ожидали, когда же гусеницы начнут вылупляться из яичек. Они были уверены, что хорошо подготовились к встрече с ними и теперь большинство гусениц подохнет с голоду.
И вот в начале лета стали появляться гусеницы, и было их в стократ больше, чем в прошлом году. Но это было бы не страшно, если бы их удалось запереть, если бы они не смогли раздобыть себе корм.
Но получилось не совсем так, как надеялись люди. Правда, немало гусениц застряло на смазанных клеем жердях, а целым полчищам помешали круги из клея и они не смогли спуститься вниз с древесных стволов. Но полностью запереть гусениц не удалось. Они все же вырывались и наружу, за ограждения. Они были повсюду: ползли по проселочным дорогам, по изгородям усадеб, по стенам домов. Они странствовали по всему лесу Фридскуген, переходя и в другие стороны Кольморденского леса.
— Они не успокоятся, пока не объедят весь наш лес, — говорили люди. Всякий раз, когда они входили в лес, слезы наворачивались у них на глаза.
Карр испытывал страшное отвращение к этому ползучему племени, безжалостно объедающему деревья, и с трудом заставлял себя выходить за порог лесничества. Но он очень соскучился по Серошкурому и однажды решил отправиться в лосиные угодья. Он бежал по лесу и, опустив нос к самой земле, отыскивал следы лося. Вот пес очутился возле дерева, у которого в прошлом году встретил Беспомощного, и снова увидел его под корневищем. Уж окликнул Карра и спросил:
— Ты передал Серошкурому мои слова? Уйдет он в изгнание?
Карр огрызнулся и попытался схватить ужа.
— Все же потолкуй с ним, — посоветовал Беспомощный. — Видишь, люди не знают средства против этой напасти.
— Да и тебе оно неведомо! — ответил Карр и помчался дальше.
Скоро он отыскал Серошкурого. Лось был мрачен и, едва поздоровавшись, тотчас заговорил про Кольморден.
— Все бы отдал, чтоб отвести эту беду! — сказал он.
— Тогда я, пожалуй, скажу тебе: ты бы мог спасти лес, — сказал Карр и передал лосю то, что говорил ему уж.
— Пообещай это кто другой, а не старик Беспомощный, я бы не задумываясь ушел в изгнание, — молвил лось. — Но откуда у несчастного ужа такая власть?
«Ясное дело, это одно бахвальство, — решил Карр. — Ужи всегда прикидываются, будто знают куда больше других».
Когда Карр собрался домой, Серошкурый пошел проводить его до дороги. И тут Карр услыхал, как дрозд, сидевший на верхушке ели, воскликнул:
— Вот идет Серошкурый! Это он сгубил лес! Вот идет Серошкурый! Это он сгубил лес!
Карр решил, что ослышался, но немного погодя пробегавший по лесной тропке заяц, увидев их, остановился и, прядая ушами, заверещал:
— Вот идет Серошкурый! Это он сгубил лес!
И снова пустился бежать со всех ног.
— Чего это они? — спросил Карр.
— Сам не знаю, — ответил Серошкурый. — Наверное, птицы и мелкие зверюшки в лесу сердятся на меня за то, что я посоветовал призвать на помощь людей. Ведь они вырубили подлесок и тем самым разорили все их надежные убежища — гнезда и норки.
Все время, пока они шли вместе, со всех сторон беспрерывно слышалось:
— Вот идет Серошкурый! Это он сгубил лес!
Серошкурый делал вид, будто не слышит, но теперь Карр понял, почему лось так печален.
— Послушай-ка, Серошкурый, — решился спросить Карр, — что это имел в виду уж… он сказал, будто ты убил ту, кого он любил больше всех на свете…
— Откуда мне знать! — удивился Серошкурый. — Тебе-то известно, что я никогда никого не убиваю.
Вскоре они повстречали четверку старых лосей: Горбатого, Рогатого, Жесткогривого и Могучего. Медленно и степенно шествовали они друг за другом.
— Счастливой встречи в лесу! — приветствовал их Серошкурый.
— Счастливой встречи и тебе! — отвечали лоси. — А мы как раз искали тебя, Серошкурый, хотели посоветоваться насчет леса.
— Нам удалось узнать, — торжественно начал Горбатый, — будто в нашем лесу было совершено злодеяние; оно осталось безнаказанным, и оттого весь лес обречен на гибель.
— Какое еще злодеяние? — спросил Серошкурый.
— Кто-то убил безвредное животное, которое и в пищу-то ему не годилось. А здесь, в мирном лесу Фридскуген, это считается злодеянием.
— Кто же совершил такое низкое преступление?! — возмутился Серошкурый.
— Ходит молва, будто в этом повинен какой-то лось. Вот мы и хотим тебя спросить: может, ты что-нибудь знаешь?
— Нет, — ответил Серошкурый, — я никогда не слышал, чтобы лось убил безвредное животное!
Расставшись со старыми лосями, Серошкурый отправился с Карром дальше. Он становился все молчаливее и молчаливее и шел, низко опустив голову. И тут они наткнулись на Крюле, лежавшего на своей каменной глыбе.
— Вот идет Серошкурый! Это он сгубил лес! — прошипел, как и все другие обитатели леса, Крюле.
У Серошкурого внезапно лопнуло терпение. Подойдя к гадюке, он поднял переднее копыто.
— Собираешься убить меня точь-в-точь так, как убил старую ужиху? — спросил Крюле.
— Когда это я убивал ужиху?! — возмутился Серошкурый.
— В самый первый день, лишь только появившись в лесу, ты убил жену ужа Беспомощного, — напомнил лосю Крюле.
Серошкурый отпрянул от гадюки и проговорил в отчаянии:
— Карр, это я совершил ужасное преступление. Я лишил жизни безобидное животное. Из-за меня погибает лес.
— Что ты мелешь? — прервал его Карр.
— Скажи ужу Беспомощному, что нынче ночью Серошкурый уходит в изгнание.
— Ни за что я этого не скажу! — вскричал Карр. — Северные края опасны для лосей!
— Неужели ты думаешь, Карр, я захочу остаться здесь после того, как навлек на лес такую страшную беду? — спросил Серошкурый.
— Только не торопись! Подожди до завтра!
— Ведь ты сам учил меня: «Лось без леса — не лось! Лес без лося — не лес!» — напомнил Серошкурый.
На том они и расстались. Карр отправился домой, но этот разговор с лосем так обеспокоил его, что уже на другой день он снова пришел в лес — встретиться с другом. Но Серошкурого нигде не было, да пес и не очень-то его искал. Он понял, что лось ушел в изгнание.
Унылый и мрачный, возвращался Карр домой. Он не мог простить Серошкурому, что тот позволил этому несчастному ужу так себя одурачить! Неслыханная глупость! Ну какой такой волшебной силой может обладать Беспомощный?
Когда Карр, погруженный в свои думы, подошел к дому, он увидел лесничего, указывавшего на какое-то дерево.
— Чего ты там высматриваешь? — спросил его стоявший рядом работник.
— На гусениц мор напал, — сказал лесничий.
Карр несказанно удивился, но еще больше разгневался оттого, что уж смог сдержать свое слово. Придется теперь Серошкурому до скончания века коротать жизнь на чужбине! Этот Беспомощный, наверно, никогда не околеет!
Но вдруг Карру пришла в голову мысль, немного утешившая его. «Может, Беспомощный и не доживет до самой глубокой старости. Пусть только уничтожит гусениц, а там я знаю кое-кого, кто загрызет его насмерть! Не всегда же он будет прятаться под корневищем! Пусть только высунется из своего логова!»
На гусениц действительно напал мор, но в первое лето все они не погибли. Многие из них успели превратиться в куколок. Из куколок же вышли миллионы бабочек. Они летали по ночам среди деревьев, словно снежинки в пургу, откладывая уйму яичек. Казалось, метет поземка! На следующий год можно было ожидать, что лесу станет еще хуже. Но, к счастью, дурные предчувствия не оправдались. Мор на гусениц быстро распространялся от одного конца леса к другому. Захворавшие гусеницы переставали обгладывать хвою, заползали на верхушки деревьев и там умирали. Люди страшно радовались, видя это, но еще больше радовались лесные звери и птицы.
Истосковавшийся по Серошкурому Карр мечтал о том дне, когда он наконец загрызет Беспомощного.
Но гусеницы успели расселиться на много миль в соседние леса, так что и нынешним летом хворь их окончательно не погубила.
Перелетные птицы передавали Карру приветы от Серошкурого: он жив, и ему хорошо. Но они же поведали тайком, что лося не раз преследовали браконьеры и он только с большим трудом спасся от их пуль.
Карра мучили тоска и заботы. Надо было ждать еще два лета; только тогда придет конец этим гусеницам.
Но вот наконец Карр услыхал от лесничего, что лес вне опасности, и тотчас отправился на охоту за Беспомощным. Однако придя в лесную чащу, пес понял: его постигла ужасная беда — он не может больше охотиться, не может бегать, не может выслеживать врага. Пока длилось это долгое-долгое ожидание, к Карру подкралась старость. Сам того не заметив, пес одряхлел и почти ослеп. Он не в силах был убить даже ужа, не мог избавить своего друга Серошкурого от заклятого врага.
Однажды в полдень Акка с Кебнекайсе и ее стая опустились на берегу лесного озера. Они все еще находились в Кольморденском лесу, хотя уже покинули Эстеръётланд и прилетели в уезд Йонокер, что в Сёрмланде.
Весна, как обычно бывает в горах, запаздывала, и почти все озеро, кроме узкой закраины вдоль берега, было покрыто льдом. Гуси тотчас полезли в воду купаться и добывать корм. А Нильс Хольгерссон, потерявший утром деревянный башмак, отправился в заросли ольхи и березы, поискать кору, которой можно было бы обернуть ногу.
Мальчик забрел довольно далеко в лесную чащу. Он беспокойно озирался по сторонам: не по душе ему было в этом лесу! «То ли дело равнина, — думал он. — Там хоть видишь, кто идет или летит тебе навстречу. Да и в буковом лесу куда ни шло: земля там почти голая. А этот лес, как все березняки да ельники, непроходим и дик. Как еще люди их терпят! Будь я хозяином здешних лесов, я бы их давно срубил!»
Наконец Нильс нашел подходящий кусок бересты и только стал прилаживать его к ноге, как вдруг услыхал за спиной шорох. Обернувшись, он увидел, что прямо к нему по хворосту ползет змей. Змей был удивительно длинный и толстый, но мальчик заметил, что по бокам головы у него — светлые пятна, и потому спокойно остался стоять на месте. «Это всего-навсего обыкновенный уж. Он мне, наверно, не сделает ничего плохого», — подумал он.
Но уж вдруг так сильно толкнул его в грудь, что мальчик упал. А когда он, тотчас вскочив на ноги, помчался прочь, змей пополз следом. Почва в лесу была каменистая, покрытая колючими иглами, и быстро бежать мальчик не мог; змей же преследовал его по пятам.
Вдруг прямо перед собой Малыш-Коротыш увидел большой щербатый валун и стал карабкаться на него. «Сюда-то ужу за мной не влезть», — подумал он. Но благополучно взобравшись наверх и оглянувшись, увидел, что змей силится взобраться и туда.
Сверху на валуне, наполовину с него свисая, лежал другой, почти круглый камень величиной с человеческую голову. Непонятно даже, как он там вообще держался. Когда над валуном показалась голова змея, мальчик, забежав за круглый камень, столкнул его. Камень скатился прямо на змея, прижал его к земле, да так и остался лежать.
«Камень сделал свое дело, — подумал мальчик, с облегчением переводя дух. — Пожалуй, в более страшной переделке за все путешествие мне бывать не приходилось».
Не успел он опомниться, как сверху раздался шум, и рядом со змеем опустилась на землю птица. По величине и обличью птица напоминала ворону, но у нее было красивое, черное, с блестящим отливом оперение.
Из предосторожности мальчик спрятался в трещине камня. Путешествие с воронами было еще свежо в его памяти, и он не хотел рисковать.
Черная птица расхаживала широкими размашистыми шагами вдоль туловища змея, пытаясь перевернуть его клювом. Наконец, раскинув крылья, она закричала резко и пронзительно:
— Да это же старик Беспомощный! Он мертв!
Мальчик понял, что птица эта не ворона, а ворон, и даже догадался, как его зовут.
Ворон еще раз прошелся вдоль туловища змея, затем, остановившись в глубоком раздумье, стал почесывать лапкой затылок.
— Не может быть, чтобы в одном лесу было два таких огромных ужа, — сказал он. — Наверняка это он!
Ворон только было собрался вонзить клюв в змея, как вдруг остановился.
— Не будь дурнем, Батаки! — сказал он самому себе. — И не вздумай сразу же съесть этого ужа; позови сюда Карра. Он не поверит, что Беспомощный мертв, пока сам не увидит его.
Ворон до того смешно, до того торжественно расхаживал, беседуя сам с собой, что Нильс, сидевший затаив дыхание, не выдержал и расхохотался.
Услыхав его смех, ворон одним взмахом крыльев взлетел на валун. Мальчик быстро поднялся, подошел к нему и спросил:
— А ты случайно не Батаки-ворон, добрый друг Акки с Кебнекайсе?
Внимательно разглядев его, ворон три раза кивнул головой.
— А это ты летаешь с дикими гусями? Это тебя они кличут Малыш-Коротыш? — полюбопытствовал он.
— Да, это я! — ответил мальчик.
— Вот славно, что ты мне повстречался. Может, скажешь, кто убил этого ужа?
— Я скатил на него камень, когда он гнался за мной; камень его и убил, — признался мальчик и рассказал, как все получилось.
— Ловко для такого малыша, как ты, — восхитился ворон. — В здешних краях у меня есть друг, вот уж он обрадуется, что змей убит! А я тоже хотел бы сослужить тебе службу, отблагодарить тебя.
— Скажи, почему ты так радуешься, что Беспомощный убит? — спросил мальчик.
— Ох, — вздохнул ворон, — длинная это история. У тебя не хватит терпения выслушать ее до конца.
Но мальчик настаивал, и ворон рассказал ему всю историю Карра, Серошкурого и ужа Беспомощного. Когда он кончил, мальчик сидел некоторое время молча, задумчиво глядя перед собой, а потом сказал:
— Спасибо тебе! Мне кажется, я лучше понял жизнь леса, когда выслушал эту историю. А осталось хоть что-нибудь от леса Фридскуген?
— Большая часть уничтожена, — ответил Батаки. — Деревья выглядят так, словно в лесу бушевал пожар. Их придется срубить, и пройдет немало лет, прежде чем лес станет таким, как прежде.
— Поделом этому ужу, — сказал мальчик. — И все же не пойму: неужели он и впрямь был такой мудрый, что сумел наслать мор на гусениц?
— Может, он просто знал, что на них нападет такая хворь, — молвил Батаки и, отвернув голову, прислушался.
— Слышишь? — каркнул он. — Карр где-то близко. До чего же он обрадуется, когда увидит, что Беспомощный мертв!
Мальчик тоже прислушался к звукам, доносившимся со стороны озера.
— Карр беседует с дикими гусями, — сказал он.
— Он, наверно, притащился к берегу, надеется получить весточку о Серошкуром, — каркнул Батаки.
Мальчик с вороном соскочили с валуна и поспешили вниз, к озеру. А там уже гуси, выйдя из воды, толковали со стариком Карром, таким хилым и слабым, что казалось, он вот-вот упадет мертвым.
— Это и есть Карр, — сказал мальчику Батаки. — Пусть сначала послушает диких гусей. А потом скажем ему, что Беспомощный мертв!
Вскоре они услыхали, как Акка рассказывает Карру:
— Было то в прошлом году, в пору нашего весеннего перелета. Однажды утром мы, Юкси, Какси и я, вылетели с озера Сильян в Далекарлии и помчались над огромными пограничными лесами между Далекарлией и Хельсингландом. Внизу ничего не было видно, кроме мрачных черно-зеленых хвойных лесов. Снег высокими сугробами еще лежал между деревьями, в реках, скованных льдом, кое-где темнели полыньи, на берегах же снег местами стаял. Мы почти не видели ни селений, ни усадеб, лишь на летних пастбищах — серые хижины, пустующие зимой. То тут, то там бежали узкие и извилистые лесные дороги, по которым люди зимой возили бревна. А внизу, по берегам рек, были навалены огромные штабеля строевого леса.
Летим мы и вдруг видим — трое охотников идут лесом и ведут на своре собак. У охотников никаких ружей не было, лишь одни ножи за поясом. Охотники шли не по извилистым лесным тропам, а напрямик по твердому ледяному насту. Казалось, они хорошо знают, куда идут, чтобы найти то, что ищут.
Мы, дикие гуси, летели высоко-высоко, а лес лежал под нами прямо как на ладони. При виде охотников нам захотелось узнать, какого зверя они собираются травить. Мы стали летать взад-вперед, всматриваясь в лесную чащу, и вдруг в глухих зарослях увидели вроде бы три больших, поросших мхом камня. Да нет, это не могли быть камни. Иначе бы их замело снегом.
Мы стали быстро снижаться. И тут три каменные глыбы зашевелились. Оказалось, это было лоси: лось и две лосихи с лосятами, укрывшиеся в лесной глуши. Лось поднялся, и когда мы спустились на землю, подошел к нам. Такого большого и великолепного лося мне на моем веку видеть не доводилось. Но когда он заметил, что разбудили его всего-навсего бедные дикие гуси, он вновь улегся.
— Нет, старина-батюшка, не время спать, — сказала я ему. — Бегите, и как можно скорее! В лесу рыщут охотники, они направляются прямо к вашему лежбищу!
— Спасибо вам, матушка-гусыня! — сказал лось, — казалось, он вот-вот заснет, — но вы ведь хорошо знаете, что в это время года отстрел лосей запрещен. Это охотники, верно, охотятся на лисиц.
— В лесу видимо-невидимо лисьих следов, но охотники и не глядят в ту сторону! Верьте мне, они знают, что вы залегли здесь! Они идут прямо на вас. Они вышли без ружей, только с рогатинами и ножами, ведь весной стрелять в лесу нельзя.
Лось продолжал спокойно лежать, но лосихи встревожились.
— Может, гусыня правду говорит, — сказали они и начали подниматься.
— Лежите тихонько! — велел лось. — Никакие охотники в эту глухомань не придут. Не бойтесь!
Мы снова поднялись в воздух. Но продолжали парить — на нашей обычной высоте — над лосиным лежбищем, желая поглядеть, что станется с лосями.
Вдруг видим — лось выходит из чащи. Понюхав воздух, он пошел прямо на охотников. Сухие ветки громко трещали у него под копытами. На пути лося лежало большое, открытое болото. Туда-то он и направился и встал посреди топи, где ничто его не защищало.
Лось стоял там до тех пор, пока на лесной опушке не показались охотники. Тогда он повернул и побежал в сторону, противоположную той, откуда вышел. Охотники спустили собак, а сами что есть мочи помчались за ним на лыжах.
Закинув голову, лось бежал во всю прыть, вздымая копытами снег: вокруг него словно клубилось снежное облако. И собаки, и охотники сильно поотстали. Тут он остановился, как будто поджидая их; но стоило им показаться, и он снова ринулся вперед. Мы поняли, что он хочет отвести охотников от лежбища, где остались лосихи, и поразились его храбрости. Ведь он сам кинулся навстречу опасности ради того, чтобы его лосих оставили в покое! Никто из нас не улетал, нам хотелось видеть, чем все кончится.
Охота длилась уже несколько часов. Мы только диву давались: неужели охотники думали, что им удастся измотать такого сильного бегуна, как этот лось?
Но тут мы увидели, что лось уже не может мчаться так быстро, как прежде, и гораздо осторожнее ступает по снегу. Когда же он поднимал ногу, на снегу оставались кровавые следы.
И мы поняли, почему охотники были так упорны. Они надеялись, что снег поможет им извести лося. Он был тяжел, непрестанно проваливался в сугробы, твердый снежный наст резал кожу на его ногах и раздирал ее в кровь. Каждый шаг был для лося мучительным. А охотники и собаки, более легкие, чем он, свободно передвигались по насту и без устали продолжали его преследовать.
Лось все бежал и бежал вперед, но шаги его становились все более неверными, он то и дело спотыкался и тяжело дышал. Под конец лось потерял терпение. Он остановился, чтобы подпустить ближе собак и охотников и сразиться с ними не на жизнь, а на смерть. Стоя в ожидании, он поглядел ввысь и, увидев нас, диких гусей, круживших у него над головой, закричал:
— Не улетайте, дикие гуси, пока все не кончится. А когда в следующий раз полетите над Кольморденским лесом, отыщите там пса Карра! Он живет у лесничего! Скажите ему, что его друг Серошкурый пал славной смертью!
Когда Акка дошла в своем рассказе до этого места, старый пес поднялся и, ковыляя, подошел к ней еще ближе.
— Серошкурый прожил честную жизнь, — сказал он. — И он знает меня. Знает, что я храбрый пес и буду гордиться им, услыхав, что он принял славную смерть. Расскажите только…
— Карр! Карр! — послышался из леса голос человека.
Старый пес быстро поднял голову и задрал хвост, словно желая придать себе дерзкий и гордый вид, но тут же снова поник головой и опустил хвост.
— Меня зовет хозяин, — сказал он, — я не хочу, чтобы он меня ждал. Недавно он зарядил ружье; мы пойдем с ним в лес — в последний раз. Спасибо тебе, дикая гусыня. Теперь я узнал все, что мне надо, и спокойно встречу смерть.
Воскресенье, 24 апреля
На другой день дикие гуси летели к северу над Сёрмландом. Сидя на спине гусака, мальчик смотрел вниз и думал: «Не похожа эта провинция ни на одну из тех, что я видел раньше. Нет тут ни широких равнин, как в Сконе и Эстеръётланде, нет и огромных, растущих сплошняком лесов, как в Смоланде. Здесь — пестрая смесь всего, что есть на свете! Будто взяли большое озеро и большую реку, большой лес и большую гору, разделили на мелкие куски, все перемешали друг с другом и разбросали по земле в беспорядке».
И в самом деле, под ним лежали одни лишь малые долины, малые озера, малые пригорки и малые лесочки. Ничто здесь не раскидывалось широко и вольно. Стоило какой-нибудь равнине чуть-чуть раздвинуться — откуда ни возьмись появлялся пригорок и вставал ей поперек пути. А если пригорок пытался вытянуться в каменистую горную гряду, перед ним, заступая дорогу, расстилалась равнина. А уж если озеро пыталось стать чуть-чуть длиннее, оно тотчас суживалось в реку. Реке же, в свой черед, никак не удавалось свободно разлиться по сторонам: расширяясь, она тут же превращалась в озеро.
Дикие гуси летели почти вровень с морским берегом, и мальчик смог бросить взгляд и на море. Он видел, что даже море не могло широко раскинуть здесь свои воды: множество островков дробило его на мелкие части. Но и островки не чувствовали себя вольно и свободно — ведь на них снова наступало море. В этой провинции одно непрерывно сменялось другим: хвойный лес — лиственным, поля — болотами, а помещичьи усадьбы — крестьянскими лачугами.
На полях не видно было работающих людей, зато толпы их двигались по дорогам и тропам. В черном платье, с молитвенником и носовым платком в руках выходили они из маленьких лесных домишек на склонах Кольмордена. «Наверно, сегодня воскресенье», — думал мальчик, глядя на идущих в церковь прихожан. Среди них он кое-где разглядел женихов с невестами, ехавших в сопровождении целой свиты гостей; в одном месте по дороге медленно двигалась похоронная процессия. И большие господские кареты, и маленькие крестьянские одноколки, и лодки на озере — всё направлялось в сторону церкви.
Мальчик пролетел над церковью в Бьёрквике, над приходами Бетной, Блакстой и Вадсбру; затем гуси устремились к Шёлдинге и к Флуде. И повсюду Нильс слышал, как звонят колокола. Казалось, прозрачный воздух весь напоен чудесными звуками.
«В какой бы уголок страны я ни залетел, — подумал мальчик, — я всюду услышу эти звонкие колокола и никогда не собьюсь с пути истинного».
Гуси пролетели уже добрую часть Сёрмланда, когда мальчик увидел черную точку, двигавшуюся под ними на земле. Сперва он подумал, что это собака, и тут же забыл бы о ней, если б она не держала путь в ту же сторону, куда летели и дикие гуси. Она мчалась по открытым полям и редким лесочкам, перепрыгивала канавы, перемахивала изгороди, словно ни одна преграда не могла ее остановить.
— Похоже, это снова Смирре-лис! — сказал мальчик. — Ну, да мы все равно от него улетим!
Дикие гуси понеслись изо всех сил и летели так до тех пор, пока лис не скрылся из виду. Тогда они развернулись большой дугой и полетели на запад, а потом на юг, словно собирались вернуться назад в Эстеръётланд. «Все-таки это был Смирре, — подумал мальчик, — раз Акка свернула в сторону и выбрала другой путь».
Когда день уже клонился к вечеру, дикие гуси пролетели над старым Сёрмландским поместьем, которое называлось Стура Юлё. Позади огромного белого дома расстилался лиственный парк, а перед домом блестело озеро — тоже Стура Юлё. Его холмистые берега были изрезаны скалистыми мысами. Старинный дом казался таким гостеприимным, что, когда гуси пролетали над усадьбой, мальчик невольно вздохнул. Хорошо бы в конце дня, проведенного в воздухе, войти вот в такую усадьбу, а не приземляться в болотистой низине или на ледяной наст!
Но об этом нечего было и мечтать! Дикие гуси опустились на лесной лужок к северу от усадьбы. Лужок почти сплошь был затоплен водой, лишь редкие кочки выступали над ее поверхностью. Пожалуй, для мальчика это было самое плохое ночное пристанище за все время путешествия.
Некоторое время он сидел в нерешительности на спине гусака. Потом стал перескакивать с кочки на кочку, пока не добрался до твердой земли. И сразу же поспешил к старинной усадьбе.
Случилось так, что в тот самый вечер в домике на торпе, снятом в аренду у хозяина поместья Стура Юлё, собралось несколько человек. Они беседовали у очага о воскресной проповеди, о весенних работах и о погоде. Когда же беседа стала постепенно угасать, гости начали просить древнюю старушку, мать торпаря, рассказать им какие-нибудь истории о привидениях.
Известно, что ни в одной провинции страны нет столько старинных усадеб и столько историй о привидениях, как в Сёрмланде. В молодости старушка служила во многих богатых поместьях и знала великое множество необыкновенных историй, которые могла бы рассказывать до самого утра, да так правдиво и складно, что все, кто слушал, верили каждому ее слову. Когда старушка прерывала свой рассказ и, прислушиваясь к чему-то, говорила: «Не иначе, кто-то крадется!» — все вздрагивали от страха.
Когда старушка поведала все свои истории про поместья Эриксберг и Вибюхольм, Юлита и Лагмансё, кто-то спросил, не случалось ли каких-нибудь чудес в усадьбе Стура Юлё.
— Как не случаться! — подтвердила старушка.
Все тотчас пожелали услышать предания об этой усадьбе.
И старушка снова принялась рассказывать. В стародавние времена на холме, к северу от усадьбы Стура Юлё, где теперь ничего, кроме леса, не увидишь, стоял замок, а перед замком был разбит чудесный сад. И вот случилось однажды человеку, который правил в ту пору всем Сёрмландом и которого звали господин Карл, приехать в тот замок. Поел он, попил, а после вышел в сад и долго-долго стоял там, глядя на прекрасные берега озера Стура Юлё. Стоит он там, радуется и думает: нет на свете края лучше Сёрмланда! И вдруг слышит, что за его спиной кто-то вздыхает. Оборачивается он и видит старого крестьянина-издольщика, который склонился над своей лопатой да так и стоит, головы не поднимает.
— Это ты так тяжко вздыхаешь? — спросил господин Карл. — О чем тебе вздыхать?
— Как же мне не вздыхать, когда день-деньской я рою здесь землю, — ответил издольщик.
Господину Карлу не по душе было, когда народ жаловался, да и нравом он был горяч.
— Тебе что, не на что больше жаловаться? — закричал он. — Я бы радовался, если бы мне до конца дней моих пришлось рыть землю в Сёрмланде.
— Да сбудется то, чего желает ваша милость! — ответил издольщик.
И говорят, будто господину Карлу из-за этих его слов не привелось обрести покоя после смерти. Будто бы каждую ночь приходил он в поместье Стура Юлё и рыл землю в саду! Да, теперь-то там нет больше ни замка, ни сада, а на их месте — самый обыкновенный поросший лесом холм. Но если придется кому-нибудь проходить там темной ночью, он, может, и увидит тот самый сад.
Тут старушка смолкла и глянула в темный угол горницы.
— Вроде бы там кто-то шевелится? — спросила она.
— Да нет, матушка, рассказывайте дальше! — попросила ее невестка, — давеча я видела, что крысы прогрызли в углу большую дырку, но у меня столько всяких хлопот, что я забыла заткнуть ее. Скажите-ка лучше, видел ли кто-нибудь тот волшебный сад?
— Да уж, доложу я тебе, видел его мой родной батюшка, — оживилась старушка. — Шел он однажды летом в ночную пору по лесу и вдруг видит — перед ним высокая садовая стена, а за стеной — удивительные деревья. И так они от цветов и от плодов отяжелели, что ветви их через стену книзу клонятся. Подошел батюшка тихонько поближе, стоит, дивится. Откуда такой сад взялся? А тут вдруг открываются ворота в стене, выходит оттуда садовник, в фартуке, с лопатой в руке, и спрашивает: не желает ли отец осмотреть его сад? Отец собрался было последовать за ним, но вдруг глянул ему в лицо. И тут же узнал его густые волосы и бородку клинышком. То был вылитый господин Карл, каким батюшка не раз видал его на портретах во всех усадьбах, где он…
Тут она снова прервала свой рассказ. На этот раз виной была головешка, вспыхнувшая так, что искры и уголья рассыпались по всему полу. Темные углы озарились на миг светом, и старушке показалось, будто возле крысиной дырки сидел на полу и внимательно слушал ее рассказ какой-то крохотный мальчик, который тут же скрылся.
Невестка взяла веник и совок, вымела уголья и снова села.
— Рассказывайте дальше, матушка, — попросила она.
Но старушка не пожелала продолжать рассказ.
— Хватит на сегодня, — молвила она каким-то странным голосом. И невестка увидела, что старушка побледнела, а руки ее дрожат.
— Да, матушка притомилась, пора ей спать, — сказала она.
Вскоре мальчик снова вернулся в лес к диким гусям. Он шел, жуя морковку, которую нашел возле погреба. Он считал, что сытно поужинал, и был доволен, что просидел несколько часов в теплой горнице. «Теперь бы еще найти хорошее место для ночлега!» — думал он.
Тут ему пришло в голову, что лучше всего лечь спать на верхушку пушистой ели, росшей у обочины дороги. Он взобрался на дерево и, сплетя несколько веточек, соорудил из них себе постель. Он лежал, думая о том, что услышал в горнице, и прежде всего о господине Карле, который будто бы бродит здесь, в лесу Стура Юлё. Вскоре, однако, мальчик, забыв обо всем, уснул и проспал бы до самого утра, если бы прямо под ним не заскрежетали створы широко распахнувшихся ворот.
Мгновенно пробудившись, мальчик протер глаза и огляделся вокруг. Рядом с ним высилась каменная стена вышиной в человеческий рост, а над стеной виднелись деревья, сгибавшиеся под тяжестью плодов.
Вначале он очень удивился. Ведь когда он засыпал, никаких фруктовых деревьев тут не было. Но мальчик вспомнил рассказ старушки и догадался, что это за сад.
Но вот чудо! Он ничуть не испугался, а наоборот, ему страшно захотелось попасть в этот сад. На ели, приютившей его на ночь, было темно и холодно, в саду же — светло и тепло. И мальчику показалось даже, будто и плоды, и розы сверкают, озаренные ярким солнечным светом. Как славно было бы хоть немного погреться на летнем солнышке! Ведь он так долго терпел холод и ненастье! А проникнуть в сад совсем нетрудно. В высокой стене, рядом с елью, где лежал мальчик, видны ворота, и старый садовник как раз отворяет их большие железные створы. А вот и он сам стоит в воротах, вглядываясь в лесную чащу и словно кого-то поджидая.
Мальчик мигом слезает с дерева, подходит к садовнику с колпачком в руке, учтиво кланяется и спрашивает, можно ли осмотреть сад.
— Да, можно! — сурово отвечает садовник. — Входи!
И, впустив мальчика, он снова прикрывает ворота, замыкает их тяжелым ключом и засовывает ключ за пояс. А мальчик тем временем разглядывает садовника. У него грубое лицо с большими усами, бородкой клинышком и резко очерченным носом. Если бы не синий садовничий фартук и тяжелая лопата в руках, мальчик принял бы его за старого солдата.
Широкими шагами направляется садовник в глубь сада, и мальчику приходится бежать, чтобы не отстать от него. Они идут по узкой тропинке, и мальчик нечаянно ступает на край лужайки. Но садовник его тут же строго предупреждает, чтобы он не смел топтать траву, и теперь он бежит позади своего проводника.
«Видно, садовник считает унизительным для себя показывать сад такому, как я», — думает Нильс. И не осмеливается его ни о чем спросить, а только бежит следом. Время от времени садовник бросает ему словечко. У самой стены тянется густая живая изгородь, и, когда они пробираются через нее, садовник говорит, что он называет эту изгородь Кольморденский лес.
— Да, изгородь эта большая, и название ей вполне подходит, — отвечает мальчик, но садовник даже не слушает, что говорит ему Нильс.
Они выходят наконец из кустов, и перед мальчиком открывается большая часть сада. Он тут же замечает, что сад не очень велик, всего в несколько тунландов.[25] Высокая стена защищает его с юга и запада, но на севере и востоке сад окружен водой, так что здесь ограда не нужна.
Садовник остановился подвязать виноградную лозу, а мальчик тем временем, воспользовавшись случаем, огляделся. Не так уж много садов довелось ему видеть в своей жизни, но он сразу понял, что этот сад совсем не похож на другие. Он, верно, был разбит на старинный лад. Таких садов нынче не увидишь. Сколько здесь маленьких горок, маленьких цветников и маленьких живых изгородей, маленьких травянистых газонов и маленьких беседок! А какая уйма мелких прудов и причудливо извивающихся каналов, прозрачная, ярко-зеленая вода которых отражает все вокруг. Везде растут горделивые деревья и чудесные цветы. Мальчику кажется, будто он попал в рай. Всплеснув руками, он громко восклицает:
— Такой красоты я никогда не видел! Что это за сад?
Садовник тотчас же поворачивается к нему и грубым голосом отвечает:
— Сад этот называется Сёрмланд. Кто ты такой, что даже этого не знаешь? Провинция Сёрмланд всегда считалась одной из самых прекрасных в нашем королевстве.
Мальчик на миг задумался было над таким ответом, но кругом столько всяких диковин! А какие чудесные цветы! У него просто глаза разбегаются, и он не успевает разобраться, что означают слова садовника. Его внимание привлекают крошечные беседки и павильоны, разбросанные по всему саду. Особенно много их по берегам небольших прудов и каналов. Это вовсе не настоящие домики. Они так малы, словно построены для таких малышей, как он, Нильс. А до чего они нарядны и милы, эти домики! Среди них встречаются самые разные: одни похожи на замки с башнями и флигелями, другие напоминают церкви, а третьи — мельницы или крестьянские домики.
Мальчику хотелось бы остановиться и разглядеть каждый из них поближе, но он не смеет, он неотступно следует за садовником. Вскоре они подходят к другому строению; оно больше и намного величественнее, чем те, которые попадались им прежде. Трехэтажное, с красивым фасадом и боковыми крылами, оно высится на пригорке и окружено со всех сторон цветниками. Добраться к нему можно по небольшим затейливым мостикам, переброшенным через каналы.
Мальчик не смеет остановиться. Но проходя мимо всей этой красоты, он так тяжко вздыхает, что суровый садовник останавливается.
— Это место я называю Эриксберг, — говорит он. — Если хочешь, можешь пойти туда, но берегись хозяйки Пинторпа.[26]
Мальчику не надо повторять эти слова дважды. Он бежит по окаймленным деревьями аллеям, по небольшим мостикам, мимо цветников и входит прямо в ворота. Все кругом словно нарочно приспособлено для таких, как он. Ступеньки в меру высоки, двери открывать не трудно. Разве он мог когда-нибудь подумать, что увидит столько чудес! Натертые воском дубовые полы сверкают как зеркало, лепные потолки украшены росписью. Стены сплошь увешаны картинами, мебель раззолочена и обтянута шелком. Одни покои заставлены шкафами с книгами, в других шкафы битком набиты всякими драгоценными безделушками.
Но как ни торопился Нильс, он не успевает осмотреть и половины дома, потому что садовник вдруг окликает его. А когда мальчик выходит на крыльцо, старик покусывает от нетерпения усы и спрашивает:
— Ну как? Видел хозяйку Пинторпа?
Но Нильс отвечает, что ни одной живой души не видел, и лицо садовника искажается мукой.
— Хозяйка Пинторпа и та обрела покой, а я — нет! — говорит он.
Мальчик и представить себе не мог, что голос человека может так дрожать от отчаяния.
И снова садовник широким размашистым шагом идет вперед, а мальчик бежит за ним, пытаясь осмотреть все диковины на своем пути. Они обходят пруд, который чуть-чуть больше остальных. Длинные белые павильоны, похожие на помещичьи дома, высятся повсюду над зарослями кустарника и цветниками. Садовник не останавливается, но, шагая вперед, время от времени бросает мальчику:
— Этот пруд я называю озеро Юнгарен. А вот — поместье Данбюхольм! Вот — Хагбюберга! А вот — Хувста! Вот Окерё!
Еще несколько гигантских шагов — и садовник добирается до маленького пруда, который он называет озеро Бовен. Но тут он слышит, как Нильс вскрикивает от удивления, застыв перед небольшим мостиком, который ведет к замку на островке посреди пруда.
Садовник останавливается и говорит:
— Перебеги мостик и осмотри замок Вибюхольм, коли у тебя есть охота. Но берегись Белой дамы![27]
Мальчику, ясное дело, не надо повторять это дважды. На стенах в замке висит столько портретов, что ему кажется, будто он рассматривает огромную старинную книгу с картинками. Ему страшно любопытно, и он готов провести тут всю ночь напролет, но вскоре он слышит, как садовник зовет его:
— Иди скорее! Иди! У меня есть дела поважнее, чем дожидаться какого-то мальчишку!
Когда запыхавшийся от бега Нильс появляется на мостике, старик кричит ему:
— Ну как? Видел Белую даму?
Нет, мальчик не видел ни одной живой души и говорит об этом садовнику. Тогда старик с такой силой ударяет лопатой по камню, что камень раскалывается надвое.
— Белая дама из замка Вибюхольм и та обрела покой, а я — нет! — с невыразимым отчаянием произносит старик.
До сих пор они бродили в южной стороне сада, теперь же садовник сворачивает к западу. Здесь все по-другому. Земля покрыта широкими травяными коврами, которые перемежаются грядками клубники, другими ягодниками и капустными полями. Здесь тоже встречаются маленькие беседки, только чаще всего выкрашенные в красный цвет. Они похожи скорее на крестьянские домики и окружены хмельниками и вишневыми садиками.
Садовник на мгновение останавливается и бросает мальчику:
— Эти места я называю Вингокер.
Вскоре он показывает на строение, по виду напоминающее кузницу.
— Это мастерская, где изготавливают разные инструменты и снасти, — говорит он. — Я называю ее Эскильстуна. Можешь осмотреть эту мастерскую, коли есть охота!
Мальчик входит и видит множество колес, которые вертятся, молотов, которые куют, токарных станков, которые точат. Глаза разбегаются при виде этого зрелища, и он мог бы проходить тут всю ночь напролет, если бы садовник не позвал его снова.
Потом они идут вдоль озера в северной стороне сада. Берег озера — это сплошные мысы и бухточки, бухточки и мысы. У мысов разбросаны небольшие островки, отделенные от суши узкими проливами. Островки — тоже часть сада и ухожены так же заботливо, как и все кругом.
Одна прекрасная картина сменяется другой, но мальчик проходит мимо не останавливаясь, пока не приближается к внушительного вида церкви из красного кирпича. Она величаво высится на мысу, затененном густой зеленью фруктового сада. Садовник хочет опять пройти мимо, но мальчик собирается с духом и просит разрешения войти в храм.
— Ну войди! — отвечает тот, — только берегись епископа Рогге! Может статься, он и поныне обитает здесь, в Стренгнесе!
Мальчик вбегает в церковь и начинает разглядывать старинные гробницы, образа и запрестольные шкафы, набитые драгоценной церковной утварью. Больше всего восхищает его рыцарь в позолоченных латах, который стоит в глубокой нише в преддверии храма. И в самом храме есть что посмотреть! Тут он мог бы бродить всю ночь напролет, но нужно спешить. Не заставлять же садовника ждать!
Выйдя из церкви, мальчик замечает, что садовник наблюдает за совой, которая охотится за птичкой, горихвосткой. Старик свистит горихвостке, та летит к нему и доверчиво садится на плечо, а когда сова, одержимая охотничьим пылом, летит следом, он отгоняет ее лопатой. «Он вовсе не так грозен, как кажется», — думает мальчик, видя, как нежно оберегает старик бедную пташку.
Заметив мальчика, садовник оборачивается к нему и спрашивает, не видел ли он епископа Рогге. И когда мальчик отвечает «нет!», он с величайшей досадой говорит:
— Епископ Рогге и тот обрел покой, а я — нет!
Вскоре они подходят к самому замечательному из множества кукольных домиков. Это укрепленный замок из красного кирпича с тремя могучими круглыми башнями, соединенными с тремя же длинными строениями под одной крышей.
— Пойди туда и осмотри замок, коли у тебя есть охота! — говорит садовник. — Это Грипсхольм, но берегись, как бы тебе не встретиться с королем Эриком.[28]
Миновав мрачные сводчатые ворота, мальчик очутился на большом треугольном дворе, окруженном низенькими домами. Они не очень привлекательны с виду, и Нильс туда не заходит, он только пытается поиграть в чехарду, перескакивая через длинные пушки, которые стоят во дворе, и бежит дальше. Он минует еще одни сводчатые ворота и попадает на другой внутренний двор, окруженный великолепными строениями. Тут уж мальчик входит в замок — в большие старинные покои с деревянными поперечными балками на потолке. Стены здесь увешаны большими мрачными полотнами, потемневшими от времени: чопорные дамы и господа изображены на них в чудных накрахмаленных воротниках.
Поднявшись выше по лестнице, мальчик находит более светлые и веселые покои. Теперь-то он догадывается, что это — королевский замок: ведь на стенах ничего, кроме парадных портретов королей и королев, нет!
Еще выше — большая галерея, а вдоль нее разные покои, обставленные прекрасной белой лакированной мебелью. Есть там и маленькая театральная зала, а совсем рядом настоящая темница — камера с голыми каменными стенами, зарешеченными оконцами и полом, истертым тяжелыми шагами узников. Мальчику все так любопытно, что ему хотелось бы пробыть в замке много-много дней! Но садовник зовет его, и он не смеет его ослушаться.
— Ну как? Видел короля Эрика? — спрашивает старик, когда Нильс выходит из замка.
Но мальчик никого не видел, и когда он говорит об этом, старик снова повторяет:
— Король Эрик и тот обрел покой, я — нет!
И в его словах опять слышится глубочайшее отчаяние.
Потом они идут в восточную сторону сада — мимо купальни, которую садовник называет Сёдертэлье, и старинного замка — Хёрнингсхольм. Правда, здесь смотреть особенно нечего. Тут лишь скалы да шхеры, их видимо-невидимо, и чем дальше шхеры от берега, тем они более пустынны и голы.
Садовник с мальчиком поворачивает к югу, и Нильс узнает ту самую живую изгородь, которая называется Кольморденский лес. Значит, они приближаются к выходу.
Мальчику страшно понравилось все, что он увидел. И когда они подходят к большой решетке ворот, он хочет поблагодарить садовника. Но старик не слушает, а направляется прямо к воротам. Там он поворачивается к мальчику и протягивает ему лопату.
— Подержи-ка ее, — говорит он, — пока я отопру ворота!
Но мальчику и так уже страшно неловко, что он причинил столько хлопот этому суровому старому человеку, и он не хочет его больше тревожить.
— Незачем отворять ради меня эти тяжелые ворота, — просит он и в тот же миг вылезает через прутья решетки. Ведь для него, такого маленького, это сущие пустяки.
Он ничего дурного не думает и поэтому очень удивлен, когда слышит, как за его спиной садовник рычит от гнева, топает ногами и изо всех сил трясет железную решетку.
— Что случилось? Что случилось? — спрашивает мальчик. — Я просто не хотел затруднять вас, господин садовник. Отчего ж вы так разозлились?
— Как же мне не злиться? — отвечает старик. — Мне только и нужно было, чтобы ты взял в руки лопату! Она бы так и осталась у тебя, и ты бы садовничал, сменив меня. А теперь кто знает, сколько лет мне еще здесь обретаться!
Вне себя от злости он опять трясет ворота. Но мальчику становится жаль садовника, и он хочет его утешить.
— Не печальтесь так, господин Карл из Сёрмланда, — говорит он, — ведь никто на свете не смог бы садовничать так хорошо, как вы!
Только мальчик успевает вымолвить эти слова, как старый садовник тотчас успокаивается и замолкает. Мальчику кажется даже, будто суровое его лицо светлеет. Но разглядеть как следует садовника он не может: в тот же миг старик начинает блекнуть и исчезает, словно в тумане. И тут же блекнет и исчезает вместе с цветами, плодами и солнечным светом весь сад. А на том месте, где он стоял, нет ничего, кроме дикой и бедной, поросшей лесом земли.
В стародавние времена жила в провинции Нерке троллиха по имени Исеттерс-Кайса. Ей часто приходилось иметь дело с бурями да ветрами, а таких троллих всегда называют Кайса. Родом же она была с болота Исеттерс, в приходе Аскер, потому и прозвали ее Исеттерс-Кайса.
Считалось, что дом ее — в Аскере, но она появлялась и в других местах. Повстречать ее можно было в любом уголке Нерке. Вот уж была троллиха! Нигде такой больше не сыщешь!
Кайса не была мрачной и угрюмой, не то что другие троллихи. Наоборот, она славилась веселым нравом и озорством. И ничего милее ветреной погоды для нее не было. Только, бывало, подует крепкий ветерок, а она уже тут как тут — пляшет и кружится по равнине Неркеслеттен.
Собственно говоря, вся провинция Нерке — это одна сплошная равнина, окруженная со всех сторон лесистыми горными кряжами. И только в северо-восточном ее углу, где озеро Йельмарен[29] как бы исторгается из провинции Нерке, в длинной горной изгороди виднеется просвет.
Сильный ветер, собравшись с силами на Балтийском море, неудержимо проносится между сёрмландскими холмами и без особого труда врывается в Нерке со стороны приозерья. Он мчится над всей равниной Неркеслеттен, но на западе натыкается на высокую стену горной гряды Чильсберген, и она отбрасывает его назад. Тогда, извиваясь словно змей, ветер отступает на юг. Однако там его встречает лесистый склон Тиведен и дает ему такой отпор, что ветер сломя голову мчится на восток. Ну а на востоке есть плоскогорье Тюлескуг, и оно отсылает ветер на север, к горе Чеглан, откуда тот снова поворачивает к Чильсбергену, Тиведену и Тюлескугу.
Так летая, ветер описывает круги — все меньшие и меньшие, — пока не останавливается посреди равнины, где начинает без конца кружиться и скакать, как юла. В такие дни, когда смерчи проносились над равниной, Исеттерс-Кайса не переставала веселиться. Стоя в самой середине вихря, она плясала и вертелась волчком. Ее длинные волосы развевались в вышине среди туч. Шлейф платья волочился и мел землю, вздымая тучи пыли, а вся равнина расстилалась у ее ног, словно огромный танцевальный зал.
По утрам Исеттерс-Кайса обычно сидела на какой-нибудь высокой сосне на макушке горы и оглядывала равнину. Зимой, когда устанавливался хороший санный путь и на дорогах было много путников, она поднимала метели и наметала сугробы, такие высокие, что люди только-только к вечеру добирались домой. Летом же, в благоприятные для сенокоса дни, Исеттерс-Кайса таилась где-нибудь до тех пор, пока не погрузят первые возы с сеном. Вот тут-то она и налетала, а с ней вместе и ливневые дожди, которые уже не давали людям трудиться в тот день.
По правде говоря, Исеттерс-Кайса только и думала о том, как бы досадить людям. Углежоги с горной гряды Чильсберген едва осмеливались сомкнуть глаза. Ведь стоило Кайсе увидеть угольную яму без караульного, она тут же подкрадывалась и раздувала уголья с такой силой, что тотчас вспыхивало яркое пламя. А случись перевозчикам руды из Лаксо и Сварто пуститься в путь поздно вечером, Исеттерс-Кайса окутывала дорогу и всю округу такими густыми туманами, что и люди, и лошади сбивались с пути и тяжелые сани вязли в болотах и топях.
Когда пасторша в селении Глансхаммар накрыла однажды летним вечером стол в саду и подала кофе, а ветер сорвал скатерть со стола, опрокинув и чашки, и блюдца; когда в Эребру ветром снесло шляпу с головы бургомистра и он вынужден был бежать за ней по всей рыночной площади, никто не сомневался, чьи это проделки. И когда на озере Йельмарен сели на мель шхуны, груженные овощами; когда выстиранное белье сдувало ветром и волокло в пыли; когда по вечерам дым не мог выбиться из труб и валил в дома — нетрудно было догадаться, кто это разгуливает по равнине и забавляется.
Хотя Исеттерс-Кайса и досаждала людям всяческими проказами, она была вовсе не такая уж злая. Она не любила тех, кто сварлив, скуп и черств. Но честных людей и бедных маленьких детишек она частенько брала под свою защиту. Старожилы рассказывают, будто однажды, когда загорелась аскерская церковь, откуда ни возьмись налетела как вихрь Исеттерс-Кайса, опустилась на крышу церкви прямо в огонь и дым и отвела беду.
Однако жители Нерке, бывало, уставали от проделок Исеттерс-Кайсы. Зато она никогда не уставала от своих проказ. Сидя на краю грозовой тучи и глядя вниз на приветливую и щедрую провинцию Нерке: на ее великолепные крестьянские усадьбы на равнине, на богатые рудники и фабрики в горной округе, на плавно несущую воды реку Свартон и изобилующие рыбой равнинные озера, на славный город Эребру, раскинувшийся вокруг величавого старинного замка с массивными и прочными башнями по углам, — глядя на все это, Кайса, должно быть, думала: «Кабы не я, людям здесь жилось бы уж слишком спокойно! Они стали бы вялыми и сонными. Потому-то им нужна такая, как я, чтобы встряхивать их и не давать скучать».
И вот она, дико хохоча и стрекоча как сорока, вихрем неслась вперед и кружилась, плясала по равнине от одного ее края до другого. А когда житель Нерке видел, как троллиха расстилает свой длинный шлейф пыли над равниной, он не мог удержаться от улыбки. Хоть и проказница, хоть и насмешница, а все же добрая она, эта Исеттерс-Кайса! Крестьянам ее забавы были столь же живительны, как равнине — хлещущий ее буйный ветер.
Нынче, правда, говорят, будто Исеттерс-Кайса давно умерла, как и все другие тролли с троллихами. Но поверить в это просто невозможно, как невозможно представить, что над равниной Неркеслеттен никогда больше не будет плясать свежий порывистый ветер, с шумом, свистом и долгими проливными дождями.
Тот, кто думает, будто Исеттерс-Кайса умерла, пусть послушает, что творилось в Нерке в тот год, когда над равниной пролетал Нильс Хольгерссон, и тогда пусть сам скажет — правда это или нет.
Среда, 27 апреля
То было накануне большой ярмарки скота в Эребру. Дождь лил в тот день как из ведра. Казалось, разверзлись все хляби небесные, и многие про себя думали: «Точь-в-точь как во времена Исеттерс-Кайсы. Больше всего каверз она приберегала как раз к праздничным дням. Такой ливень накануне ярмарки — это в ее духе».
Чем дальше, тем сильнее лил дождь. А под вечер начался настоящий потоп. Дороги размыло, и люди, которые со своей скотиной вышли из дому заблаговременно, чтобы поспеть на ярмарку в срок, попали в страшную переделку. Измученные коровы и волы не желали трогаться с места, а многие из них ложились на землю, не в силах идти дальше. Тем, кто жил у дороги, пришлось распахнуть двери своих домов для направлявшихся на ярмарку гостей и предоставить им приют. Не только дома, но и сараи, и конюшни — все было переполнено.
Те, кому удалось добраться до постоялого двора, пожалели, что не остановились в какой-нибудь лачуге у дороги. Все стойла в хлевах и конюшнях были уже заняты. Лошадей и коров приходилось оставлять на дворе под дождем. Хорошо еще, если повезло их владельцам и они смогли попасть под крышу. На дворе, где некоторые животные стояли прямо в лужах и не могли даже прилечь, было страшно мокро, грязно и тесно. Хорошие хозяева, правда, раздобыли своей скотине солому на подстилку и прикрыли ее попонами. Но нашлись среди крестьян и такие, что сидели на постоялом дворе, бражничали, играли в кости, забыв и думать о своих волах и коровах.
В тот вечер дикие гуси с мальчиком прилетели на каменистый островок на озеро Йельмарен. От суши его отделял такой узкий и мелкий пролив, что в мелководье его легко можно было перейти, не замочив ноги.
На островке, как и повсюду, лил сильный дождь. Мальчик не мог заснуть из-за непрерывно падавших на него капель. Он стал бродить по каменистому островку, надеясь хоть чуточку согреться.
Только он успел сделать несколько шагов, как вдруг услышал плеск воды и увидел среди прибрежных кустов одинокого коня. Такого старого, жалкого и иссохшего коняги мальчику видеть не приходилось! Ноги у него окостенели, а отощал он так, что можно было все ребра пересчитать. На нем не было ни сбруи, ни седла, один лишь старый недоуздок, с которого свисал полусгнивший обрывок веревки. Видно, конь сорвался с привязи.
Он направился прямо к тому месту, где стоя спали гуси, и мальчик испугался, как бы конь их не растоптал.
— Куда идешь? Гляди хорошенько под ноги! — закричал он.
— Наконец-то я тебя отыскал! — сказал конь и подошел к мальчику. — Я прошел целую милю, чтобы встретить тебя.
— Ты слышал обо мне? — удивленно спросил мальчик.
— Как я ни стар, а у меня тоже есть уши. Нынче многие говорят о тебе.
Конь склонил голову, желая получше разглядеть мальчика, и тот вдруг увидел, какие красивые печальные глаза и умная морда у этого старого коня.
«Должно быть, в молодости он был добрым породистым конем, но на старости лет ему пришлось худо», — подумал мальчик.
— Я бы хотел, чтобы ты пошел со мной и помог мне в одном деле, — попросил Нильса конь.
Мальчик понимал, что идти с тем, кто сам так жалок с виду, опасно, и стал отказываться, ссылаясь на непогоду.
— Сидеть на моей спине тебе будет ничуть не хуже, чем лежать здесь, — настаивал конь. — Может, тебе просто боязно идти с такой старой клячей, как я?
— Да нет, я пойду с тобой, — ответил мальчик.
— Тогда разбуди гусей и договорись, куда им завтра прилететь за тобой! — велел конь.
Вскоре мальчик уже сидел у него на спине. Старый конь бежал гораздо быстрее, чем ожидал мальчик. Но все-таки Нильсу пришлось долго ехать сквозь ночь и ненастье, прежде чем они остановились у большого и очень неприютного на вид постоялого двора. К окружавшему его плетню было привязано тридцать-сорок лошадей, волов и коров, ничем не защищенных от дождя. На дворе стояли телеги с высокими ящиками, в которых были заперты овцы и телята, поросята и куры.
Конь встал у плетня. Мальчик по-прежнему сидел у него на спине и молча озирался по сторонам. Он видел, как тяжко приходится лошадям, волам и коровам.
— Как случилось, что вы стоите под дождем? — спросил он.
— Мы направлялись на ярмарку в Эребру, но нам пришлось завернуть сюда из-за дождя. Это постоялый двор, однако сюда понаехало столько путников, что места под крышей на скотном дворе нам уже не досталось.
Не ответив ни слова, Нильс стал смотреть вокруг.
Некоторые животные спали, но всюду слышалось недовольство, ропот и жалобы бодрствующих. У несчастных были причины сетовать, потому что погода стала еще хуже прежнего. Дул леденящий, пронизывающий ветер, а дождь вперемешку со снегом хлестал, будто плетью. Не трудно было догадаться, какой помощи ожидал конь от мальчика.
— Видишь, прямо против постоялого двора — богатая крестьянская усадьба? — спросил конь.
— Да, — ответил мальчик, — вижу и не могу понять, как это ваши хозяева не потребовали там для вас пристанища? Может, и там уже все переполнено?
— Нет, там чужих нет, — ответил конь. — Крестьяне, что живут в усадьбе, такие жадные и негостеприимные, что никому не помогут. Нечего и просить об этом. Я родился и вырос в этой усадьбе, — продолжал конь — Знаю, что там есть большая конюшня и большой скотный двор! А стойла — все пустые! Их просто не счесть! Помоги нам войти туда!
— Не знаю, смогу ли я, — заколебался мальчик.
Но ему было так жаль бедных животных, что он решил попытать счастья.
Прибежав в чужую усадьбу, он тотчас увидел, что конюшни и хлевы заперты на замок, а ключи из замочных скважин вынуты. Он стоял, не зная, на что решиться, как вдруг неожиданно подоспела помощь — с шумом налетел бешеный порыв ветра и распахнул дверь сарая, прямо против которого стоял мальчик. Сарай был пуст.
Мальчик тотчас вернулся назад к коню.
— Попасть в конюшню или на скотный двор нельзя, — сказал он, — но в усадьбе есть большой пустой сарай для сена, который забыли запереть; туда-то я вас и отведу
— Ну, спасибо тебе! — молвил конь. — Хорошо бы хоть разок переночевать на старом пепелище! Это единственное желание, которое у меня еще осталось.
Между тем в богатой крестьянской усадьбе, стоявшей против постоялого двора, в тот вечер еще не спали.
У хозяина, тридцатипятилетнего мужчины, рослого и статного, было красивое, но довольно хмурое лицо. Днем он попал под дождь, вымок до нитки и за ужином попросил старушку мать, которая, несмотря на старость, еще хозяйничала в усадьбе, развести огонь в очаге. Матушка его развела слабый огонек — в этой усадьбе не привыкли зря переводить дрова, — а хозяин повесил свою куртку на стул и пододвинул его к огню. Поставив ногу на приступок очага, хозяин оперся локтем на колено да так и застыл, глядя на огонь. Он простоял так несколько часов подряд, лишь изредка подбрасывая в очаг полено.
Хозяйка, собрав остатки ужина со стола, постелила сыну постель и ушла к себе в маленькую каморку. Время от времени она появлялась в дверях и удивленно глядела на сына, который по-прежнему неподвижно стоял у очага, хотя давно пора было ложиться спать.
— Ничего, ничего, матушка, — успокаивал он ее. — Просто мне вспомнились прежние времена.
Дело в том, что когда давеча он проходил мимо постоялого двора, к нему подошел барышник и предложил купить старую клячу — до того заморенную и неухоженную, что крестьянин спросил парня, в своем ли тот уме. За дурака он его, что ли, считает, предлагая такую дохлятину?!
— Вовсе нет, — ответил барышник. — Просто я думал, раз конь этот прежде принадлежал вам, может, вы приютите его в старости. А ему это ох как нужно!
Тут крестьянин повнимательней взглянул на коня и тотчас признал его. Ведь он сам вскормил, а потом и выездил его! Тем не менее хозяину и в голову не пришло откупить эту старую негодную клячу. Еще чего не хватало! Не таков он, чтобы зря швыряться своими кровными денежками.
Но все-таки встреча с конем пробудила в нем множество воспоминаний. Они-то и растревожили его душу и лишили его сна.
Да, это был красивый, добрый конь! Сколько было радости, когда отец позволил ему, еще совсем юнцу, ходить за конем! Больше всех других животных любил он своего коня, сам объездил его, всегда сам кормил. Отец даже стал пенять, что он его слишком хорошо кормит, так он стал украдкой задавать овес своему любимцу.
В церковь он всегда ездил верхом — только ради того, чтобы похвастаться конем. Хоть сам он ходил в домотканом, сшитом дома платье и тележка у него была самая что ни на есть простая и даже некрашеная, зато его конь был лучшим из всех коней, поднимавшихся на церковный холм.
Однажды он заикнулся отцу о том, что не худо бы ему справить новое, покупное платье, а тележку выкрасить. Отец прямо окаменел! Сыну показалось, что старика вот-вот хватит удар. Тогда он попытался растолковать отцу: раз он ездит на таком красивом, холеном коне, ему и самому надо выглядеть пристойно, под стать коню.
Отец ни слова ему не ответил, но несколько дней спустя поехал в Эребру и продал там коня.
Это было жестоко с его стороны, но отец, видно, боялся, как бы из-за коня сын не ступил на стезю тщеславия и мотовства. Теперь же, когда прошло столько лет, молодой хозяин не мог не признать, что отец был прав. Такой конь, ясное дело, вечно вводил бы его в искушение. Но тогда он страшно горевал. Он, бывало, ездил в Эребру только затем, чтобы постоять на углу улицы и поглядеть, как конь проскачет мимо, или прокрасться к нему в конюшню с куском сахара.
«Когда батюшка помрет, а я унаследую усадьбу, — думал он, — я откуплю своего коня. Это первое, что я сделаю».
Отец умер. И сам он уже несколько лет хозяйствовал в усадьбе, но ни разу так и не попытался откупить коня. И думать о нем давным-давно забыл. Вспомнил только нынче вечером! Как же так получилось, что он совсем позабыл про своего коня? Дело было, пожалуй, в том, что отец его, человек крутой и упрямый, обрел над ним большую власть. Когда сын подрос, стал работать в усадьбе и учиться хозяйствовать, он уверился в том, что отец всегда и во всем прав. И когда унаследовал усадьбу, старался всегда поступать так, как поступил бы его отец.
Он знал, что соседи осуждали отца за жадность. Но, наверно, так и нужно — крепче придерживать кошелек, не швыряться попусту деньгами и не расточать добро, которое тебе досталось. Лучше прослыть скрягой, но зато хозяйствовать в свободной от долгов усадьбе.
Только он подумал об этом, как вдруг вздрогнул всем телом: ему послышалось, будто чей-то резкий, передразнивавший его голос повторил слово в слово: «Лучше крепче придерживать кошелек… Лучше прослыть скрягой, но зато хозяйствовать в свободной от долгов усадьбе».
Голос звучал так насмешливо, словно потешался над его житейской мудростью. Поняв, что все это ему почудилось и он принял завывание ветра в трубе за человеческую речь, крестьянин успокоился и поглядел на стенные часы. И тут они глухо пробили одиннадцать раз.
«На дворе уже ночь! Пора ложиться спать», — подумал он, но вспомнил, что вечером не обошел, как обычно, усадьбу, не проверил, все ли двери и ставни заперты, все ли свечи погашены. С тех пор как он стал хозяином, он никогда не пренебрегал своими обязанностями. Набросив куртку, он вышел навстречу непогоде.
Во дворе все было в порядке, только дверь пустого сарая с сеном распахнуло ветром. Хозяин пошел за ключом, запер сарай, а ключ сунул в карман. Затем вернулся обратно в большую горницу, снял куртку и повесил ее перед очагом. Но и теперь он спать не лег, а стал ходить взад-вперед по горнице. Стояла ужасная погода, дул холодный, пронизывающий ветер, лил дождь, смешанный со снегом. А его старый конь мерз и мокнул под открытым небом, не имея даже попоны, которая укрыла бы его от непогоды. Ему, хозяину такой богатой усадьбы, следовало бы дать пристанище своему старому другу, раз уж тот очутился в здешних краях!
Меж тем мальчик услыхал, как на постоялом дворе старые стенные часы хрипло пробили одиннадцать. И он, разбудив коров, волов и лошадей, начал их отвязывать, чтобы отвести в сарай крестьянской усадьбы. Это отняло довольно много времени. Наконец все было готово, и животные длинной вереницей потянулись в усадьбу жадного хозяина, а мальчик указывал им путь.
За это время хозяин успел запереть сарай, и когда животные пришли туда, они оказались перед запертой дверью. Мальчик был обескуражен и сконфужен. Ну нет, он не допустит, чтобы скотина и лошади остались во дворе! Он войдет в дом и раздобудет ключ!
Раздумывая, как это лучше сделать, он вдруг увидел, что по дороге идут две маленькие девочки. Вот они остановились перед постоялым двором.
— Ну, Бритта-Майя, — сказала одна, — хватит плакать! Наконец-то мы у постоялого двора. Нас, наверно, пустят сюда!
«Вот кто сможет мне помочь», — подумал мальчик и закричал:
— Нет, нет, и не вздумайте идти на постоялый двор! Ничего у вас не выйдет! А в этой крестьянской усадьбе гостей нет! Туда и идите!
Малютки отчетливо расслышали его слова, но не могли разглядеть в такой кромешной тьме, кто с ними говорит. Старшая из девочек тотчас ответила:
— В эту усадьбу мы идти не хотим! Здесь живут жадные и злые люди! Это из-за них мы ходим по дорогам с протянутой рукой.
— Может, оно и так, — согласился мальчик, — но в другом месте вы все равно не найдете пристанища. Вот увидите, все обойдется!
— Ну что ж, попытать счастья можно, но нас и на порог не пустят, — сказали малютки, поднимаясь на крыльцо.
Хозяин по-прежнему стоял у очага и думал о своем коне, когда вдруг раздался стук в дверь. Он пошел посмотреть, кого это принесло в такой поздний час, твердо решив не поддаваться на уговоры путников. Когда он отворил дверь, сильный порыв ветра вырвал ее у него из рук и распахнул настежь. Девочки воспользовались этим и проскользнули в дом.
Вернувшись в горницу, хозяин увидел двух жалких маленьких побирушек, оборванных, грязных и голодных. Они стояли, согнувшись под тяжестью котомок, которые были величиною ничуть не меньше их самих.
— Кто вы такие и почему шляетесь так поздно? — неприветливо спросил хозяин.
Девочки сперва сняли с себя котомки, затем подошли к хозяину и, здороваясь, протянули ему свои маленькие ручки.
— Нас зовут Анна и Бритта-Майя из Энгердета, — сказала старшая, — мы просим разрешить нам переночевать.
Он не принял протянутых рук и только было собрался выгнать нищих малюток, как еще одно давнее воспоминание возникло в его памяти: «Энгердет… постой, постой… А, это та маленькая лачуга, где жили бедная вдова и ее пятеро детишек…» Вдова задолжала его отцу несколько сотен крон, и, чтобы взыскать долг, отец велел продать ее лачугу. Вдове пришлось уехать со старшими детьми в Норланд, искать работу, а две младшеньких остались на попечении прихода.
У него стало горько на душе, когда он вспомнил эту историю. Он знал, что отца жестоко осуждали, когда он потребовал вернуть деньги, хотя право и было на его стороне.
— Где вы нынче живете? — строго спросил он девочек. — Разве приход не заботится о вас? Почему вы бродяжничаете и побираетесь?
— Мы не виноваты, — ответила старшая. — Люди, у которых мы живем, послали нас попрошайничать.
— Ну да жаловаться вам нечего, котомки-то у вас битком набиты, — буркнул крестьянин. — Вот и ешьте то, что насобирали — здесь для вас еды не припасено. Хозяйка и все служанки уже спят. А прилечь можете в запечье, там не замерзнете.
Он махнул рукой, словно говоря: от меня вы больше ничего не дождетесь, — и глаза его стали еще суровее. А про себя он подумал: «Мне бы надо радоваться! Ведь у меня был отец, который неустанно пекся о своем имуществе. Будь иначе, может и я, как эти девчонки, бродил бы в детстве по округе с нищенской сумой на спине».
Только-только он об этом подумал, как резкий, передразнивавший его голос, который он уже слышал нынче вечером, повторил слово в слово его тайные мысли. Ну конечно, это опять ветер шумит в трубе. Но вот диво-то: когда ветер повторял его слова, они казались ему ужасно глупыми, жестокими и лживыми.
Раздражение, копившееся в нем весь вечер, прорвалось наконец, когда дети, растянувшись рядышком на твердом полу, стали что-то бормотать про себя.
— Замолчите вы или нет! — крикнул крестьянин.
Но бормотанье не смолкло, и он снова заорал, чтобы они замолчали.
— Когда матушка от нас уезжала, — ответил ему ясный детский голосок, — она заставила меня поклясться, что каждый вечер я стану читать молитву. И я, и Бритта-Майя, мы только прочитаем «Господь, возлюбивший детей…» и сразу замолчим.
Этот голосок совсем обезоружил его, он сел и, не шелохнувшись, молча сидел, пока малютки читали молитву. Потом, сам не свой, стал быстрыми шагами ходить взад-вперед по горнице.
Доброго, преданного коня выгнали, извели вконец, детей превратили в нищих бродяжек! И все это — дело рук его отца! А может, отец не всегда поступал по совести?..
Он сел на стул, обхватив голову руками. Лицо его исказилось, губы задрожали, на глазах выступили слезы, которые он поспешил отереть. Но это не помогло, слезы набегали снова и снова.
Тут открылась дверь из каморки матери, и он, поспешно повернув стул, сел к ней спиной. Но она, должно быть, заметила, что с сыном творится что-то неладное, и долго молча стояла у него за спиной, словно ожидая, когда он с ней заговорит. Но не дождавшись, решила помочь ему, понимая, как трудно мужчинам говорить о самом сокровенном.
Из своей каморки она видела все, что происходило в большой горнице, и спрашивать ей было не о чем. Молча подошла он к спящим детям, подняла их, отнесла в каморку и положила на свою кровать. А потом снова вышла к сыну.
— Ларс, — сказала она, не скрывая, что видит его слезы, — позволь мне оставить этих детей у себя.
— Ты что, матушка?! — воскликнул он, пытаясь справиться с собой.
— У меня за них долгие годы болела душа. С тех пор, как отец отнял лачугу у их матери. Да и у тебя тоже болела…
— Так ведь…
— Я хочу их оставить и сделать из них достойных людей. Нельзя допустить, чтобы такие хорошие девочки превратились в побирушек.
Сын не мог выговорить ни слова, слезы неудержимо катились по его щекам; взяв морщинистую руку матери в свою, он погладил ее.
Но вдруг, словно чего-то испугавшись, вскочил:
— А что сказал бы на это отец?
— Отец был здесь хозяином в свое время, теперь настал твой черед. Покуда отец был жив, приходилось его слушаться. Теперь же ты должен стать самим собой, показать, каков ты.
Сын был так поражен словами матери, что перестал плакать.
— Я таков, каков есть, — ответил он.
— Нет, — возразила мать, — ты только пытаешься походить на отца. Отец жил в суровые времена, и это вселило в него страх перед бедностью. Ему казалось, что нужно думать прежде всего только о себе. Ты же никогда не знал нищеты, которая могла бы тебя ожесточить. А добра у тебя больше, чем нужно, и было бы грешно не подумать и о других.
Когда малютки вошли в дом, мальчик, прокравшись за ними следом, спрятался в темном углу. Не прошло и нескольких минут, как он увидел ключ от сарая, торчавший из кармана хозяйской куртки. «Когда крестьянин выставит детей за дверь, я возьму ключ и убегу», — подумал он.
Но девочек не выгнали, и мальчик, сидя в углу, не знал, что же ему делать.
Мать долго беседовала с сыном, и мало-помалу слезы его высохли, лицо просветлело, и он казался уже совсем другим человеком. Так он и сидел, продолжая поглаживать старую, морщинистую руку матери.
— Ну, а теперь пора ложиться, — сказала старушка, увидев, что сын успокоился.
— Нет, — возразил он, вскочив на ноги, — я не могу лечь спать. Есть еще кое-кто, кому я нынче ночью должен дать приют.
Не сказав больше ни слова, он быстро набросил на себя куртку, зажег фонарь и вышел. По-прежнему дул ветер и было холодно; хозяин, тихонько напевая, спустился с крыльца. Он сейчас думал о том, признает ли его старый конь и захочет ли вернуться в старую конюшню.
Проходя по двору, хозяин услыхал, как ветер где-то хлопает дверью. «А, наверно, это снова дверь того сарая. Замок там еле держался», — подумал он и направился туда.
Притворяя дверь, он вдруг услышал какой-то шорох. Это вбежал в сарай мальчик, который ухитрился выйти из дому вместе с хозяином.
Крестьянин, распахнув дверь, осветил сарай фонарем и с удивлением увидел там лошадей и коров, которые привольно разлеглись на соломе и спокойно спали.
А дело было так. Скотина, оставленная мальчиком во дворе, недолго мокла под дождем. Сильный порыв ветра сорвал замок с проржавевших гвоздей, распахнул дверь сарая, и скотина вошла под крышу.
Хозяин рассердился было на непрошеных гостей и начал кричать, собираясь разбудить их и выгнать вон. Но лошади, волы и коровы лежали спокойно, словно не слыша его криков. Лишь один старый конь поднялся на ноги и медленно пошел к крестьянину.
Узнав своего коня по поступи, хозяин разом смолк и приподнял навстречу ему фонарь.
И, ласково гладя коня, он шептал:
— Ах ты конь мой, конь! Что же это с тобой сделали? Да, хороший ты мой, я откуплю тебя. Ты никогда больше не покинешь эту усадьбу! Ты получишь все, чего ты только пожелаешь, дорогой мой! Те, кого ты привел с собой, пусть ночуют здесь, ты же пойдешь со мной в конюшню. Теперь я могу задать тебе столько овса, сколько ты в силах съесть, и мне не придется делать это украдкой. Может, тебя еще не совсем доконали, и ты снова станешь самым прекрасным конем во всей округе!
Вот так-то! Так-то!
Четверг, 28 апреля
На другой день стояла хорошая, ясная погода. Хотя с запада и дул сильный ветер, но ему были все рады: он высушит дороги, размякшие после вчерашнего ливня.
Рано утром на проезжей дороге, что ведет из Сёрмланда в Нерке, показалось двое смоландских ребятишек — Оса-пастушка и маленький Матс. Дорога тянулась вдоль южного берега озера Йельмарен, и дети шли, не отрывая глаз ото льда, еще покрывавшего большую часть озера. Утреннее солнце ярким светом заливало лед, и он не казался грязным и неприглядным, каким обычно бывает весенний лед, а наоборот — весь светился белизной и будто манил к себе. Дождевая вода уже стекла в полыньи или же просочилась сквозь трещины, и, насколько хватал глаз, перед детьми расстилался крепкий и сухой лед.
Оса-пастушка и маленький Матс брели на север. Они только и думали о том, как сократился бы их путь, если бы они прошли наискосок по большому озеру, вместо того чтобы обходить его кругом. Они хорошо знали, как опасен вешний лед, но сегодня ледяной покров выглядел так надежно. У берега он был в несколько дюймов толщиной! Дети приметили тропку, по которой они могли бы пройти; а противоположный берег казался таким близким — добраться до него можно было всего за один час.
— Давай-ка попробуем, — сказал маленький Матс. — Будем глядеть в оба, чтобы не свалиться в прорубь, и быстро доберемся.
Они спустились на озеро. Лед был не очень скользкий, и шагалось по нему хорошо. Правда, поверх льда воды было куда больше, чем им казалось с берега, и кое-где, особенно там, где проходило течение, лед стал уже пористым и ноздреватым. Таких мест следовало остерегаться, но это было совсем не трудно средь бела дня, при ярком солнечном свете.
Быстро и легко продвигаясь вперед, дети только и говорили о том, как разумно они поступили, отправившись по льду, вместо того чтобы продолжать путь по размытой дождем проселочной дороге.
Через час они были уже совсем рядом с островком Винён. Тут их приметила из окошка какая-то старушка. Выбежав из лачуги, она, всплеснув руками, закричала. Что она кричала, дети разобрать не могли, однако сразу догадались: она предупреждала их об опасности. Но надо быть последними дураками, решили дети, чтобы подняться на берег, когда все так хорошо получается…
И они прошли мимо островка Винён. Им оставалось не более одной мили ходу по льду. Но на ледяном поле стали попадаться большие скопления воды, которые то и дело приходилось обходить. Ребятишек это только забавляло. Они состязались, наперегонки отыскивая, где лед крепче. Они еще не устали и не проголодались. День только начинался, и они лишь смеялись, встречая на пути все новые и новые препятствия.
Время от времени они смотрели на противоположный берег, но он как будто не приближался, хотя шли они уже около часа. Дети были немного удивлены тем, что озеро оказалось таким широким.
— Берег словно убегает от нас, — сказал маленький Матс.
А западный ветер с каждой минутой все крепчал. Здесь, на льду, дети были беззащитны перед ним. Он так обвивал платье вокруг тела, что трудно было ступать. Холодный ветер был первой серьезной напастью, встретившейся им на пути.
Детей удивило, что ветер налетал с таким воем, словно нес с собой шум большой мельницы или гул механической мастерской. Ведь ничего подобного на этих ледяных просторах не было.
Брат с сестрой прошли мимо большого острова Вален с его западной стороны и думали, что теперь северный берег уже недалеко. А ветер между тем все крепчал и крепчал, и все нарастал сопровождавший его громкий рокот. Дети вдруг догадались, что то был рокот волн, шумно бившихся о берег. В это плохо верилось — ведь все озеро было еще покрыто льдом.
Остановившись, они огляделись. И тут только заметили далеко на западе, чуть ниже островков Бьёрнён и Йёксхольмслан огромный белый вал, который катился по озеру. Сначала они было подумали, что это снежная поземка мчится вдоль дороги, но потом поняли: это пена волн, которые выбрасывались на лед. Озеро уже вскрылось на западе, и, как им показалось, белый вал пены быстро двигался на восток.
Не вымолвив ни слова, дети взялись за руки и кинулись бежать. Они не знали, всюду ли взламывается лед, но чувствовали, что им грозит страшная опасность.
Вдруг на том самом месте, где они только что пробежали, лед начал колыхаться: то поднимался, то опускался, словно кто-то подталкивал его снизу. Затем послышался глухой треск, и по льду во все стороны пошли трещины.
На секунду все стихло, потом началось снова; лед опять стал то подниматься, то опускаться. Трещины превращались в полыньи, в которых страшно бурлила вода. Полыньи смыкались в широкие разводья, а ледяной покров стал разламываться на огромные льдины.
— Оса, — сказал маленький Матс, — это, верно, ледоход.
— Да, малыш Матс, — подтвердила Оса, — но мы еще можем успеть выбраться на берег. Бежим!
И правда, ветру и волнам предстояла еще немалая работа — убрать лед с озера. Самое трудное уже свершилось, когда ледяной покров раскололся на куски, но все эти льдины надо было размельчить, а затем бросить друг на дружку, сокрушить, истребить, растворить. На озере оставалось еще много твердого и крепкого льда, лежавшего огромным нетронутым полем.
Но самое страшное заключалось в том, что дети не могли охватить взглядом весь ледяной покров. Они не могли видеть, где узкие, а где широкие разводья, которые невозможно перешагнуть. Они не знали, где находятся самые большие льдины, которые еще могут выдержать их тяжесть. Они метались то туда, то сюда и уходили в глубь озера, вместо того чтобы двигаться к его берегам. Вконец сбитые с толку и перепуганные, дети в оцепенении застыли на месте посреди этой равнины трескавшегося льда и только плакали.
Вдруг прямо над ними быстро и шумно пролетели клином дикие гуси. Они громко и пронзительно кричали. Но самым поразительным было то, что в гусином гоготанье дети уловили слова:
— Идите напра-во, напра-во, напра-во!
Оса и маленький Матс тотчас послушались совета и двинулись направо, но вскоре снова остановились в нерешительности перед широкой промоиной.
И опять они услыхали, как над их головами кричат гуси, и в гусином гоготанье разобрали несколько слов:
— Стой-те на месте! Стой-те на месте!
Дети, ни слова не говоря друг другу о том, что каждый из них услышал, застыли на месте как вкопанные. Вскоре льдины сомкнулись, и они смогли перебраться через полынью.
Снова взявшись за руки, они побежали, страшась не только грозящей им опасности, но и голоса, что пришел им на помощь.
Когда они снова остановились в нерешительности, сверху вдруг донесся тот же голос:
— Пря-мо вперед! Пря-мо вперед! Пря-мо вперед!
Так продолжалось примерно с полчаса. Дети уже добрались до вытянутого в длину мыса Лунгерсудден и смогли подняться со льда на берег. Но страх их был так силен, что, ступив на твердую почву, они, ни на секунду не останавливаясь и не оглядываясь на озеро, где волны, остервенев, ворочали ледяные глыбы, помчались вперед. Однако, отбежав немного в глубь мыса, Оса вдруг остановилась.
— Подожди меня здесь, малыш Матс, — сказала она, — я кое-что забыла.
Оса-пастушка снова спустилась на берег озера. Порывшись в котомке, она вытащила маленький деревянный башмачок и поставила его на камень, где башмачок был хорошо виден. Затем, ни разу не оглянувшись, вернулась к маленькому Матсу.
И стоило ей повернуться спиной к озеру, как большой белый гусак стрелой ринулся с неба вниз, схватил клювом деревянный башмачок и так же стремительно снова взмыл ввысь.
Четверг, 28 апреля
Пособив Осе-пастушке и маленькому Матсу перейти озеро Йельмарен, дикие гуси устремились прямо на север и летели до тех пор, пока не добрались до Вестманланда. Там они опустились на одну из больших нив в приходе Феллингсбру, чтобы отдохнуть и пощипать травку.
Мальчик был голоден не меньше гусей, однако сколько он ни искал, не мог найти в поле ничего съедобного. Осматриваясь по сторонам, Нильс заметил неподалеку двух работников, идущих за плугом. Но вот они, оставив плуги, уселись завтракать. Мальчик подкрался к ним совсем близко. Может, когда работники поедят, ему достанется хоть несколько крошек или корочка хлеба.
А в это время по дороге, тянувшейся вдоль поля, брел какой-то старик. Увидев пахарей, он перелез через изгородь и подошел к ним.
— Как хорошо, что не придется завтракать одному, сидя у обочины, — сказал он и вытащил из заплечной котомки хлеб и масло.
Между стариком и работниками завязалась беседа, и вскоре они узнали, что он с рудника Нурберг. Теперь уже не работает — слишком стар, чтоб лазить по рудничным лестницам; но жить продолжает рядом с рудником в небольшом домике. А здесь, в Феллингсбру, у него дочь замужем. Вот гостил у нее. Она хочет, чтобы он совсем сюда перебрался, да ему никак на это не решиться.
— Вот как, стало быть, по-вашему, здесь хуже, чем в Нурберге, — чуть поджав губы, сказали крестьяне, считавшие, что Феллингсбру — один из самых больших и богатых приходов в здешней округе.
— Разве я смогу жить на такой равнине? — сказал старик, взмахнув руками так, словно сама мысль об этом была просто недопустима.
Тут они вполне дружелюбно стали спорить о том, в какой стороне Вестманланда лучше всего жить. Один из пахарей родился в Феллингсбру и очень нахваливал здешнюю равнину. Другой же был родом из окрестностей города Вестероса и утверждал, что в тамошних краях нет лучше берегов озера Меларен с его поросшими чернолесьем островками и чудесными мысками. Старик, однако, желая доказать собеседникам свою правоту, рассказал историю, которую в дни молодости сам слыхал от тогдашних стариков.
— Жила в стародавние времена здесь, в Вестманланде, старая госпожа из рода великанов. Была она очень богата и владела всем этим обширным краем. Но хоть и купалась она в золоте, однако же снедала великаншу забота: не знала она, как поделить свои владения между тремя сыновьями.
О двух старших-то она не очень и пеклась, зато меньшенький был ее любимцем. И хотелось ей, чтобы львиная доля наследства досталась ему. Однако она боялась, как бы между ним и братьями не начались раздоры, если бы она обделила старших.
Вот однажды почувствовала госпожа — смерть ее близка. Времени на раздумье у нее не оставалось. И призвала она трех своих сыновей, повела с ними разговор о наследстве.
— Поделила я все свои владения на три равные доли, из коих вы вольны выбирать то, что вам по душе, — молвила она. — Одна доля — холмы, поросшие дубняком, островки с чернолесьем и цветущие луга. А собрала я их все вокруг озера Меларен. Тот, кто выберет этот надел, получит доброе пастбище для овец и коров на приозерных лугах, а на островках — листья для зимнего корма скота, если не захочет пустить эти островки под сады. В пашнях недостатка здесь тоже не будет, хотя вся земля изрезана на куски. Великое множество бухт и заливов врезается тут в сушу, так что можно заняться и судоходством, взимать деньги за провоз. Найдутся и удобные места для гаваней — там, где реки впадают в озеро, — и вырастут в этих краях и города, и селения. А сыновья владельца этого надела еще в детстве научатся переезжать с островка на островок и сделаются славными корабельщиками. Они смогут плавать и по морям в чужеземные королевства и добывать себе богатства. Да, таков первый надел. Что скажете о нем?
Все три сына в один голос объявили, что доля эта — прекрасна, а тот, кому она достанется, может считать себя счастливцем.
— Да, тот, кто выберет ее, не ошибется, — сказала старая великанша, — но и другая доля ничуть не хуже. Тут я собрала все равнины и пашни, которыми владею, да и выложила их одну подле другой в окрестностях озера Меларен, до самой Далекарлии. Тот, кто получит этот надел, думается мне, не пожалеет. Он может стать хлебопашцем, возделать земли сколько душе угодно и построить большие усадьбы. Ни ему, ни его потомкам не придется тревожиться о своем достатке. Ну, а чтобы равнина не покрылась болотами, я протянула через нее несколько длинных рвов. Найдутся там и пороги, где можно поставить мельницы и кузни. А вдоль рвов я возвела насыпи из щебня: там могут расти леса, годные на дрова. Таков второй надел, и думается, у того, кому он достанется, не будет причин для недовольства.
Согласились с великаншей сыновья и давай благодарить ее. Хорошо матушка о них позаботилась!
— Я сделала все, что в моих силах, — молвила старая великанша. — А теперь хочу сказать о том, что более всего меня заботит. В первый надел сложила я лесные луга, пастбища и поросшие дубняком холмы; в другой — все пашни и новины. А как стала собирать третий, увидела, что ничего, кроме поросших сосняком холмов, еловых лесов, горных кряжей, крутых горных склонов, гранитных глыб, тощих кустов можжевельника, жалкого березняка да мелких озер, у меня не остается. А этому, само собой, никто из вас не обрадуется. Но все равно собрала я все эти жалкие крохи и разложила их к северу и к западу от равнинных земель. Боюсь только, что тому, кто выберет этот надел, ничего, кроме нищеты, не уготовано. Овцы да козы — вот и весь домашний скот, который можно там разводить, а чтобы прокормиться, придется выходить на озера — промышлять рыболовством либо охотиться в лесу. Есть там, правда, немало водопадов и порогов, так что мельниц можно понастроить видимо-невидимо. Только как бы владельцу этого надела не пришлось перемалывать одну древесную кору. Да и хлопот с волками и медведями там не оберешься: их на диких безлюдных пустошах тьма-тьмущая! Вот таков третий надел. Знаю, с двумя другими его и сравнить нельзя, и не будь я так стара, я бы все переделила заново, но теперь уж ничего не сделаешь. И нет мне покоя в мой последний час! Не знаю, кому из вас оставить худший надел? Были вы мне все трое добрыми сынами и тяжко мне быть несправедливой к кому-либо из вас.
И тут старая великанша с опаской взглянула на сыновей. Они уже больше не говорили, что она разделила свое имение по справедливости и хорошо позаботилась о них. Молча стояли они, и на лицах их было написано: никто из них не хотел бы получить последний надел.
А старая великанша лежала, дрожа от страха. И сыновья ее видели, какие муки она терпит. Ведь ей приходится неравно делить между ними свои владения!
Не смог самый младший сын, больше всех любивший свою мать, видеть, как она страдает! И он сказал:
— Не печальтесь, матушка, лежите спокойно. Третий надел можете отдать мне. Уж я как-нибудь перебьюсь. И даже если мне будет худо, не стану гневаться на вас за то, что братьям моим достались лучшие доли.
Услыхав эти слова, великанша сразу успокоилась; а раздать два других надела труда не составляло. Были они одинаково хороши.
Покончив с завещанием, старуха мать поблагодарила меньшого сына и сказала: от него она иного и не ждала. И сказала, что он вспомнит, как она его любила, когда поднимется на свою пустошь.
Закрыла она тут глаза и умерла.
После похорон отправились братья в свои владения. Старшие остались довольны тем, что получили в наследство. А как пришел на свою дикую пустошь меньшой, увидел он, что матушка правду говорила: ничего ему, кроме крутых горных склонов да мелких озер, не досталось. Но матушка и впрямь думала о нем с любовью, когда собирала эту долю. Это был красивейший край, правда, дикий и суровый, но все-таки — прекрасный. Ему он пришелся по душе, хотя пользы от него, видно, будет мало…
Окидывая взглядом горы, которые он получил в удел, меньшой сын вдруг заметил, что у них какой-то необычный вид. А присмотревшись повнимательней, увидел: они повсюду испещрены рудными жилами. Больше всего в его владениях было железа, но немало также серебра и меди. И тут он понял: на его-то долю выпало куда больше богатства, нежели на долю других братьев. И мало-помалу дошло до него, почему так хитро поделила свои владения его старая матушка.
Четверг, 28 апреля
У диких гусей выдался трудный перелет. Позавтракав на полях в Феллингсбру, они направились было прямо на север через Вестманланд. Но западный ветер, который все крепчал и крепчал, под конец отшвырнул гусей вместо севера на восток, к самой границе с Упландом.
Они летели высоко в поднебесье, и ветер со страшной силой гнал их вперед. Мальчику хотелось разглядеть Вестманланд, и он свесил голову вниз, но увидел совсем немного. Он заметил только, что местность здесь, на востоке, — плоская, равнинная и как-то необычно иссечена бегущими с севера на юг бороздами и полосами, почти прямыми, с равными промежутками между ними.
— Эта равнина такая же полосатая, как матушкин передник, — удивился мальчик. — Не пойму только, что за полосы ее пересекают?
— Реки и горные кряжи, проселочные дороги и железнодорожные пути! — загоготали дикие гуси. — Реки и горные кряжи, проселочные дороги и железнодорожные пути!
И в самом деле: когда гусей отбросило на восток, они сначала летели над рекой Хедстрёммен, которая течет между двумя горными кряжами, сопутствуя железной дороге. Затем гусей отнесло к речке Кольбексон. Вдоль нее по одному берегу проходит железная дорога, а по другому — горная гряда, которую пересекает проселочная дорога. Потом гусям встретилась река Свартон, вдоль нее также тянулись горные гряды и проселочные дороги, и речка Лиллон с могучим горным кряжем Баделучдсосен на берегу. И наконец речка Сагон, на правом берегу которой виднелась и проселочная дорога, и железнодорожные пути.
«Никогда прежде я не видел столько дорог, которые бы шли в одну сторону, — подумал мальчик. — Должно быть, немало товаров везут с севера через здешние края».
Это его очень удивило. Он-то всегда считал, что к северу от Вестманланда Швеция кончается и дальше ничего, кроме леса и пустошей, нет.
Когда диких гусей отнесло ветром к речке Сагон, Акка поняла, что они очутились вовсе не там, куда направлялись. Она круто повернула вместе со всей стаей и, борясь с резким встречным ветром, стала пробиваться обратно на запад. Стая еще раз пролетела над полосатой равниной и снова углубилась в западный край Вестманланда, покрытый лесистыми горными цепями.
Все время, пока стая летела над равниной, мальчик сидел, свесив голову, и глядел на землю. Но когда равнина осталась позади и начались обширные леса, Нильс выпрямился, чтобы дать глазам отдых. Ведь на земле, поросшей лесом и усеянной мелкими озерами, ничего особенного не увидишь!
Но вдруг с земли донесся какой-то скрип — словно кто-то жаловался.
Тогда Нильс снова наклонился и глянул вниз. Дикие гуси, борясь со встречным ветром, летели не очень быстро, и мальчик легко мог разглядеть под собой землю. Первое, что он заметил, был черный глубокий провал, который вел прямо в глубь земли. Над провалом был сооружен подъемник из толстых бревен; в эту минуту он как раз с воем и скрежетом поднимал бочку, груженную камнями. Большие груды таких же камней лежали вокруг, а на земле сидели женщины и дети и разбирали эти камни. Под навесом пыхтела паровая машина, несколько повозок с камнями спускалось по узкой конной тропе. Невдалеке, на лесной опушке, виднелись небольшие домики рабочих.
Мальчик в недоумении закричал во все горло вниз:
— Что это за место, где добывают столько серого гранита?
— Нет, вы только послушайте этого дурачка! Послушайте этого дурачка! — зачирикали воробьи. Родом из здешних мест, они знали все на свете. — Он не может отличить железную руду от серого гранита!
Тут мальчик понял, что перед ним шахта. И немного разочаровался, так как думал, что шахты располагаются высоко в горах; эта же лежала на ровной местности между двумя горными кряжами.
Вскоре шахта осталась позади, и Нильс снова стал смотреть вперед, а не вниз, потому что не ожидал увидеть ничего нового, кроме поросших ельником и березняком горных кряжей.
Вдруг от земли сильно повеяло теплом, и он поспешно глянул вниз, чтобы узнать, откуда идет это тепло.
Под ним громоздились большие груды угля и руды, а посредине высилось восьмиугольное выкрашенное в красный цвет строение, посылавшее огромные снопы огня к небу.
Сначала мальчик решил, что на земле пожар. Но потом увидел, как спокойно, не обращая внимания на огонь, ходят внизу люди. Однако сколько он ни ломал голову, он так и не мог понять, что там происходит, и закричал:
— Как называется это место, где никому нет дела, что горит дом?
— Нет, вы только послушайте! Послушайте! Он боится огня! — защебетали зяблики. Гнездясь на лесной опушке, они хорошо знали, что творится по соседству. — Он понятия не имеет, как плавят железо из руды! Он не может отличить огня плавильни от пламени пожара!
Вскоре дикие гуси оставили плавильню позади, и мальчик снова стал глядеть вперед, а не вниз, так как думал: «Здесь, в этих поросших лесом краях, смотреть особенно нечего».
Но стоило ему отлететь чуть подальше, как он услыхал страшный шум и грохот на земле.
Поглядев вниз, он заметил небольшой поток, который, громко бурля, сбегал с горной кручи. Возле водопада стояло большое строение с черной крышей и высокой трубой, посылавшее ввысь густые, пронизанные искрами клубы дыма. Перед строением лежали груды железа и уголь. Земля вокруг была черная, и черными были дороги, разбегавшиеся во все стороны. От высокого строения и доносился этот ужасный грохот и шипение. Казалось, кто-то сильными ударами пытается защититься от ревущего дикого зверя. Но удивительно! Никому не было дела до того, что там творится! Неподалеку, под зелеными деревьями, виднелись домишки рабочих, а еще дальше поднималась большая белая господская усадьба. Во дворах домиков мирно играли дети, а в аллеях усадьбы спокойно прогуливались взрослые.
— Как называется это место, где никому нет дела, что в доме кого-то убивают? — закричал сверху мальчик.
— Хак-ак-ак-ак-ак! Вон летит тот, кто ничего не знает! Хак-ак-ак-ак! — застрекотала сорока. — Никого там не убивают и не раздирают на куски! Это лопается и шипит железо, когда его кладут под молот!
Вскоре железоделательный завод остался позади, и мальчик снова стал глядеть вперед, а не вниз, так как Думал: «Здесь, в этих поросших лесом краях, смотреть особенно нечего».
Не прошло и часа, как он услышал звон колокола и еще разок взглянул на землю: откуда доносится этот звон?
И тут мальчик увидел внизу крестьянскую усадьбу, какой ему никогда прежде видеть не доводилось. Дом, выкрашенный в красный цвет, был длинный, но не очень высокий, всего в один этаж. Нельзя сказать, чтобы возводили его с размахом. Зато рядом с домом располагалось много служб — конюшни, скотный двор, сараи — всего не перечесть. И служб этих было в два-три раза больше, чем в обычной усадьбе. Любопытно, что там могло храниться? Ведь рядом с усадьбой никаких полей не было. В лесной чаще, правда, Нильс увидел несколько клочков пашен, но они были так малы, что их едва можно было назвать полями. И на каждом из них возвышался свой амбар, готовый принять на хранение весь урожай, какой только удастся собрать с этого поля.
На крыше конюшни под колпаком был укреплен колокол, возвещавший время обеда. Оттуда-то и доносился звон. Хозяин вместе с работниками направился к поварне, и мальчик увидел, что работников у него немало и все они — рослые и статные.
— Что за люди строят такие огромные усадьбы в самой чаще леса, там, где нет пашен? — закричал мальчик.
Петух, взобравшийся на кучу мусора, тотчас закукарекал:
— Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! Это — старый горный промысел! Старый горный промысел! Пашни здесь — под землей! Пашни здесь — под землей! Пашни здесь — под землей!
Наконец мальчик начал понимать: не такие уж это непроходимые лесные дебри! Здесь, среди лесов и гор, скрыто много любопытного!
Были здесь старые брошенные шахты с накренившимися подъемными кранами, земля вокруг которых была сплошь изрыта буровыми скважинами; были и действующие шахты, где кипела работа и грохотали взрывы, долетавшие даже до слуха гусей в поднебесье. Недалеко от шахт, на опушках леса, стояли целые рабочие поселки. Встречались тут и старые, покинутые кузни, где сквозь проломленные крыши виднелись громадные железные молоты и сложенные из кирпича неуклюжие горны. Были здесь и большие, недавно возведенные железоделательные заводы, где молоты трудились и стучали так, что дрожала земля. А рядом на пустошах как ни в чем не бывало раскинулись небольшие тихие селения, которым, казалось, нет никакого дела до стоявшего здесь грохота и шума. Над землей бежали канатные дороги; по ним медленно двигались корзины, наполненные рудой. На всех водопадах жужжали колеса, электрические провода тянулись через молчаливый лес, а по рельсам тянулись необычайно длинные железнодорожные составы из шестидесяти, семидесяти вагонов, груженные рудой и углем, железными брусьями и стальной проволокой.
Некоторое время мальчик молча глядел на все это, а потом не выдержал.
— Как зовется этот край, где растет одно лишь железо? — закричал он, заранее зная, что птицы на земле поднимут его на смех.
Тут старый филин, спавший в заброшенной плавильне, пробудился ото сна. Вытянув вперед круглую голову, он заухал жутким голосом:
— Ух, ух, ух! Этот край зовется Бергслаген! Если бы здесь не росло железо, тут и поныне жили бы одни филины и медведи!
Четверг, 28 апреля
Почти весь день, пока дикие гуси летели над Бергслагеном, продолжал дуть сильный западный ветер. И стоило им только повернуть к северу, их тут же отбрасывало на восток. Но Акка, предполагавшая, что как раз там и рыщет Смирре-лис, настойчиво поворачивала стаю обратно на запад. Дикие гуси медленно, с трудом продвигались вперед и в полдень еще оставались в пределах рудников Вестманланда. К вечеру ветер вдруг стал стихать, и усталые путешественники обрадовались было, что часок-другой до заката солнца смогут спокойно продолжать полет. Но неожиданно налетел страшный порыв ветра. Точно воздушные шарики, погнал он диких гусей вперед. Мальчика, который беззаботно, не чуя опасности, сидел на спине гусака, сорвало ветром и швырнуло в пустынные воздушные просторы.
Маленький и легкий, он не мог на таком страшном ветру сразу упасть на землю. Сначала его чуточку покружило, а потом он тихо и плавно, словно лист с дерева, опустился вниз.
«Не так уж это страшно, — еще на лету подумал мальчик. — Я падаю на землю медленно, будто клочок бумаги. Мортен-гусак наверняка тут же прилетит и подберет меня».
Очутившись на земле, мальчик тотчас сорвал с головы колпачок и стал размахивать им, чтобы белый гусак увидел его.
— Я — здесь, где — ты? Я — здесь, где — ты? — кричал он.
Однако большой белый гусак не показывался. Не видно было в небе и гусиной стаи. Казалось, она бесследно исчезла.
Нильса это удивило, но он ничуть не испугался и не обеспокоился. Ему и в голову не пришло, что Акка или Мортен-гусак могут бросить его. Видно, гусей унес страшный порыв ветра. Как только им удастся повернуть назад, они прилетят и подберут его.
«Но что это? Куда я попал?» — подумал, немного оглядевшись, мальчик. Он упал не на ровную, гладкую землю, а в глубокое и широкое горное ущелье, окруженное со всех сторон почти отвесными скалистыми стенами. Ущелье напоминало храм, только без крыши. На земле лежало несколько больших каменных глыб, а между ними росли мох, брусничник и невысокие березки. То тут, то там в скалистых стенах виднелись выступы, а с них свисали обломки рудничных лестниц. С одной стороны открывался черный свод, который, видимо, вел далеко-далеко в глубь горы.
Мальчик не зря целый день летал над Бергслагеном. Он сразу догадался, что в старые времена люди добывали в этом месте руду — оттого и образовалось большое ущелье. «Все же надо попытаться выбраться на землю, — подумал он, — а то дикие гуси могут не найти меня!» Только он собрался подойти к скале, как кто-то обхватил его сзади и грубый голос прорычал возле самого уха:
— Ты кто такой?
Мальчик быстро обернулся и в первую минуту подумал, что перед ним — большая каменная глыба, поросшая длинным буро-серым мхом. Но тут он увидел: каменная глыба передвигается на широченных лапах, у нее — голова, глаза и огромная пасть, из которой раздается глухое рычание.
Он не нашелся что ответить, да огромная звериная туша и не ждала ответа. Опрокинув мальчика навзничь, зверь стал обнюхивать его и переворачивать лапой с боку на бок. Нильсу показалось, что его вот-вот проглотят. Но зверь, видимо передумав, вдруг прорычал кому-то:
— Ворчун, Бормотун, детки мои, идите сюда, тут есть чем поживиться!
Тотчас, откуда ни возьмись, появилась пара лохматых малышей, с мягкой, как у щенят, шерстью, нетвердо державшихся на своих лапах.
— Что вы такое нашли, матушка-медведица? Можно поглядеть? Можно поглядеть? — завопили малыши.
«Вон что, стало быть, меня угораздило наткнуться на медведицу с медвежатами, — подумал мальчик. — Боюсь, Смирре-лису больше не придется охотиться за мной».
Медведица лапой подвинула мальчика к медвежатам, и один из них, схватив его зубами, тотчас кинулся бежать. Но кусал он его не больно, так как был настроен игриво и, прежде чем убить Малыша-Коротыша, хотел хорошенько позабавиться. Другой медвежонок помчался следом, чтобы вырвать мальчика, но, ужасно неуклюжий, свалился прямо на голову своему братцу. Медвежата стали кататься по земле, непрерывно ворча, кусая и царапая друг друга.
Мальчик, освободившись, подбежал к скалистой стене и стал карабкаться наверх. Тут оба медвежонка дружно ринулись за ним, быстро нагнали мальчика и швырнули его в мох, точно мячик. «Да, теперь я знаю, каково бедняге мышонку, когда он попадает в когти кошке», — подумал мальчик.
Много раз он пытался удрать. Он забегал в глубь старого штрека, прятался за каменными глыбами, влезал на березы, но медвежата находили его везде. Поймав, они тотчас же его отпускали, он убегал, его ловили, и все повторялось сначала. Медвежатам очень нравилась такая игра.
Наконец мальчик так устал и так ему все надоело, что он бросился плашмя на землю.
— Беги, — зарычали медвежата, — а не то мы тебя съедим!
— Ну и ешьте, — сказал мальчик, — больше я бегать не могу!
Оба косолапых малыша тотчас заковыляли к медведице и, захныкав, стали жаловаться:
— Матушка-медведица, матушка-медведица, он не хочет больше с нами играть!
— Тогда возьмите и разделите его поровну между собой! — посоветовала медведица.
Услыхав эти слова, мальчик так испугался, что тут же вскочил и начал снова с ними играть.
Когда настало время ложиться спать, медведица позвала малышей к себе в берлогу; расшалившиеся медвежата решили и завтра продолжить свои игры и забавы. Положив мальчика между собой, они придавили его с обеих сторон лапами, чтобы сразу же проснуться, едва тот шевельнется. Медвежата скоро заснули, а мальчик лежал и думал, что через некоторое время попробует украдкой выбраться и улизнуть от них. Но он ужасно устал — ведь никогда в жизни его так не швыряли, не катали, не гоняли и не вертели. И он сам не заметил, как под храп медведей тоже заснул.
Вскоре появился и сам отец семейства, папаша медведь. Мальчик проснулся, услыхав, как он спускается в старую шахту и под его лапами сыплются камни и щебень. Не смея пошевельнуться, Нильс все же вытягивал шею, пытаясь разглядеть медведя. Это был грубо скроенный, но могучий немолодой уже зверь с громадными лапами, большими сверкающими клыками и маленькими злобными глазками. Когда мальчик увидел этого старого хозяина леса, по спине его забегали мурашки.
— Здесь пахнет человеком! — громовым голосом взревел медведь, лишь только приблизился к медведице.
— Чепуха! И как тебе только такое в голову взбрело! — проворчала медведица, спокойно продолжая лежать на своем месте. — Ведь у нас нынче с людьми уговор: мы их не трогаем. Но если хоть один из них полезет туда, где живу я с детенышами, от него мокрого места не останется, не то что запаха.
Медведь улегся рядом с медведицей, однако не успокоился и не переставал фыркать и обнюхивать воздух.
— Брось вынюхивать! — взревела медведица. — Ты хорошо меня знаешь: неужели я допущу, чтобы хоть одна шерстинка упала с головы малышей?! Рассказывай лучше, где шатался? Я не видала тебя целую неделю!
— Я бродил в поисках места для новой берлоги — сказал медведь. — Сперва направился в Вермланд повидаться с сородичами в Эксхераде и узнать, каково им там живется. Да только зря я ходил. Все ушли оттуда. Во всем лесу не осталось ни одной медвежьей берлоги.
— Может, люди хотят остаться одни на земле? — пробормотала медведица. — Даже если мы не будем трогать скотину и людей, станем кормиться одной брусникой, муравьями да овсом — все равно в лесу нам жизни не будет. Куда бы податься, чтобы нас оставили в покое? — кипятилась она.
— Тут, в шахте, нам долгие-долгие годы жилось чудесно, — сказал медведь. — Но с тех пор, как совсем близко от нас построили этот завод — настоящую громыхальню, мне тут не по душе. Да, так вот, под конец побывал я к востоку от реки Дальэльвен, в рудничном поселке Гарпенберг, и осмотрелся. Там тоже немало старых буровых скважин и других хороших убежищ. Я думаю, в той округе можно жить в мире, подальше от людей…
В тот же миг медведь поднялся и стал бродить вокруг, обнюхивая воздух.
— Непонятно, стоит мне заговорить о людях, как я снова чую запах человека, — проворчал он.
— Пойди погляди сам, коли не веришь, — рассердилась медведица. — Да и спрятаться тут человеку негде.
Медведь, принюхиваясь, обошел всю берлогу. Наконец он снова лег, не вымолвив ни слова.
— Ну что, не говорила я тебе? — фыркнула медведица. — По-твоему, ни носа, ни ушей ни у кого, кроме тебя, нет!
— При таком соседстве, как у нас, излишняя осторожность не помешает! — совсем тихо возразил медведь.
Но тут же, громко зарычав, вскочил. На беду, один из медвежат положил лапу на лицо Нильса Хольгерссона, и бедняга просто задохнулся. Он принялся громко кашлять, чихать, и тут уж медведица не могла удержать мужа. Расшвыряв медвежат направо и налево, он увидел мальчика, прежде чем тот успел подняться.
Медведь тут же проглотил бы Нильса, если бы к ним не бросилась медведица.
— Не тронь! Я отдала его малышам! — заревела она. — Им было так весело с ним, что они не захотели его съесть, а решили оставить на завтра.
Но медведь отшвырнул и жену.
— Не лезь не в свое дело! Неужели ты не чуешь, что от него за семь миль несет человеком! Я его сию минуту съем, не то он сыграет с нами злую шутку!
Он снова открыл пасть, но мальчик, воспользовавшись ссорой медведей, успел вытащить из котомки серные спички — в них была вся его защита. Чиркнув спичкой по кожаной штанине, он сунул ее медведю прямо в пасть.
Медведь фыркнул, почуяв запах серы, и огонек тут же угас. У мальчика была наготове новая спичка, но, к его удивлению, медведь больше не стал на него кидаться.
— А много у тебя таких голубых розочек? — спросил медведь.
— Столько, что я могу сжечь весь лес дотла! — приврал Нильс, желая запугать медведя.
— А может, тебе под силу спалить и дом, и усадьбу? — продолжал допытываться медведь.
— Да, и это мне ничего не стоит, — похвастался мальчик, надеясь, что медведь станет бояться его.
— Вот хорошо! — обрадовался медведь. — Этим ты сослужил бы мне добрую службу! Хорошо, что я не съел тебя!
С этими словами медведь, осторожно и бережно взяв мальчика в зубы, стал вылезать из берлоги. Несмотря на свой огромный рост и необычайную тяжесть, медведь поразительно быстро и легко взобрался наверх и пустился бежать в лесную чащу. Созданный для жизни в дремучих лесах, он свободно проникал в самые густые заросли и стремительно несся вперед, как лодка по воде.
Наконец они достигли лесной опушки, с которой был виден железоделательный завод. Тут медведь улегся на землю, поставил перед собой мальчика и, крепко держа его обеими лапами, заревел:
— Погляди-ка теперь вниз, на эту громыхальню!
Внизу у самого водопада раскинулся огромный железоделательный завод. Длинные трубы выбрасывали клубы черного дыма, пылало пламя плавилен, светились многочисленные окна. Воздух дрожал от шума и грохота работающих молотов и прокатных станов. Здание завода окружали огромные углехранилища, склады и сараи. Всюду виднелись кучи шлака и штабеля досок. Чуть подальше расположились жилища рабочих, красивые виллы и школа, дома собраний и торговые лавки. Но все строения были окутаны тишиной и, казалось, спали. Мальчик даже не посмотрел в их сторону, ему хотелось лишь оглядеть железоделательный завод, земля вокруг которого вся почернела. Вскипая белой пеной, низвергался вниз водопад. Красивым сводчатым потолком вздымалось над плавильнями темно-голубое небо, а печи метали вверх снопы света и искр, огонь и дым. Ничего подобного мальчик никогда в жизни не видел.
— Только смотри, не ври, будто можешь поджечь такой большой завод! — пригрозил медведь.
Мальчик стоял, зажатый медвежьими лапами, и думал, что единственное спасение — это уверить медведя в своем всемогуществе.
— А мне все равно — большой он или маленький! Я любой завод могу спалить!
— Тогда я тебе вот что скажу! — прорычал медведь. — Предки мои обитали в здешних краях с тех самых пор, как в стране начали расти леса. Я унаследовал от них охотничьи угодья и пастбища, берлоги и потайные убежища! Все эти годы я прожил здесь счастливо и мирно. Сначала люди мне не очень-то докучали. Они расхаживали тут, долбили гору, добывали понемногу руду, а внизу, у водопада, стояли их кузни и плавильни. Молот стучал всего лишь несколько раз в день, а огонь в плавильной печи раздували не чаще чем раз в два месяца. С этим я мирился. Но в последние годы, с тех пор как люди возвели здешнюю громыхальню, которая тарахтит дни и ночи напролет, мне стало тут невмоготу. Прежде в этих краях жили только заводчик да несколько кузнецов, а нынче понабралось столько людей, что никогда не чувствуешь себя в безопасности. Я сперва задумал бежать отсюда, но сегодня, сдается, отыскал средство получше.
Мальчика разобрало любопытство, какое такое средство придумал медведь, но он не успел спросить. Медведь снова схватил его зубами и затрусил вместе с ним вниз с пригорка. Нильс ничего не мог увидеть, но по все возрастающему шуму понял, что они приближаются к железоделательному заводу.
Медведь хорошо знал этот завод. Много раз глухими ночами бродил он вокруг, недоумевая, почему не кончается этот адский грохот. Он ощупывал лапами крепкие стены и с тоской понимал, что у него не хватит сил одним ударом опрокинуть всю постройку на землю.
Медведь не боялся, что его увидят, его темная шкура сливалась с черной землей, к тому же он и держался в тени у стен. Зверь без опаски прошел между мастерскими и взобрался на гору шлака. Он встал на задние лапы и, охватив мальчика передними, поднял его.
— Попробуй-ка заглянуть в этот дом, — велел он.
На заводе как раз шла плавка стали по способу Бессемера. В большой черный круглый шар, установленный высоко под потолком и наполненный расплавленным чугуном, вгоняли сильную струю воздуха. И когда воздух с ужасающим шумом проникал в расплавленную толщу железа, оттуда извергались бесчисленные рои искр. Разноцветные искры, большие и маленькие, вылетали в виде снопов, пучков, а то и длинных гроздьев. Они разлетались, ударяясь о стенку. Медведь позволил мальчику любоваться яркой игрой искр до тех пор, пока продувка воздухом не прекратилась и красная, отливающая чудесным светом сталь не потекла из круглого шара в несколько подставленных ковшов. Мальчик до того увлекся этим прекрасным зрелищем, что забыл про сжимавшие его медвежьи лапы!
Медведь решил показать мальчику и прокатный цех. Здесь шла совсем другая работа. Из отверстия печи мастеровой брал короткую, толстую, раскаленную добела металлическую болванку и закладывал ее под прокатный валок. Когда болванка попадала под валок, она сдавливалась. Тут ее подхватывал другой мастеровой и закладывал под еще более тесный прокатный валок. Так болванку и переносили от одного валка к другому, растягивали и сжимали, и в конце концов она превращалась в многометровую, сверкающую раскаленную проволоку. Но пока трудились над первой болванкой, из печи доставали новую и клали под прокатные валки, а потом — и третью. Непрерывно, точно шипящие змеи, извивались на полу все новые и новые нити проволоки. Мальчику нравилось это необычное зрелище, но еще веселее было глядеть на рабочих: ловкие и быстрые, они легко, словно играючи, хватали огненных змей щипцами и водворяли их под прокатные валки.
«Вот это — настоящее мужское дело», — подумал про себя мальчик.
Благодаря медведю Нильс сумел заглянуть и в литейную, и в кузницу, где выковывали прутковое железо — железные прутья. Он не переставал удивляться тому, как рабочие запросто обращаются с огнем и железом. Черные, закопченные кузнецы казались ему волшебниками. Эти люди покорили огонь, они не боятся ни жара, ни пламени, они могут делать с железом все, что вздумается! Трудно было поверить, что обыкновенные люди могут обладать подобным могуществом.
— Вот так они и трудятся день за днем, ночь за ночью, — пожаловался медведь и улегся на землю. — До чего надоело! Хорошо, что я теперь могу положить этому конец!
— Как вы это сделаете? — спросил мальчик.
— Я думаю, ты спалишь все эти строения, — прорычал медведь. — Тогда бы я отдохнул от этой нескончаемой людской работы и мог бы остаться на житье в родных краях.
Мальчик похолодел. Так вот зачем медведь притащил его сюда!
— Если ты подожжешь эту громыхальню, обещаю сохранить тебе жизнь, — сказал медведь. — А если заупрямишься, тебе конец!
Большие мастерские были сложены из кирпича, и мальчик подумал, что медведь может приказывать сколько угодно: выполнить его желание все равно нельзя. Но тут же увидел, что ошибся. Рядом с ним лежали кучи соломы и стружек, которые легко было поджечь, а возле кучи стружек возвышался штабель досок. За досками виднелся большой склад каменного угля. Он доходил до самых мастерских, и если мастерские загорятся, огонь сразу перекинется на крышу завода. Пламя охватит все, что может гореть, стены треснут от жара, машины превратятся в груду металла.
— Ну, так подожжешь ты завод или нет? — нетерпеливо спросил медведь.
По совести, Нильс должен был ответить: «Не хочу!» Но он знал, что тогда медвежьи лапы, сжимавшие ему грудь, мигом задушат его.
— Позвольте мне еще подумать, — попросил он.
— Ладно, думай, — согласился медведь. — Но я вот что скажу тебе: это благодаря железу люди одержали верх над медведями. Потому-то я и хочу спалить этот завод.
Мальчику надо было воспользоваться передышкой и поразмыслить, как бы поскорее удрать. Но от страха он ничего не мог придумать. Как ни странно, в голову лезли совсем другие мысли. Он думал о том, каким прекрасным помощником человеку было всегда железо! Ведь из железа сделано столько всего: плуг, вспахивающий поле; топор, строящий дом; коса, скашивающая траву, и наконец — нож, который нужен всегда и везде! Из железа сделана уздечка, с помощью которой правят лошадью, и замок, который запирает дверь. Железными гвоздями скрепляют мебель, железными листами покрывают крышу. Ружье, истребляющее диких зверей, — из железа, и кирка, которой прорубают в скале шахту, — тоже. Железом обивают военные корабли, которые он видел в Карлскруне, по железным рельсам катят по всей стране поезда. Из железа — игла, что шьет куртки, ножницы, которыми стригут овец, котелок, в котором варят еду. Большое и малое, все-все, что полезно и необходимо человеку, сделано из железа. Да, косолапый прав: только благодаря железу люди одержали верх над медведями.
— Ну, так подожжешь ты завод или нет? — снова спросил медведь.
Мальчик очнулся от размышлений. Надо же, он занят всякими пустяками, а ему надо думать о спасении.
— Потерпите еще немного, — сказал он. — Дело это — важное, и мне надо поразмыслить.
— Ладно, думай, только недолго! — согласился медведь. — Но говорю тебе — железо виной тому, что люди стали умнее медведей. Потому-то я и хочу непременно спалить этот завод.
Следовало воспользоваться новой передышкой, чтобы поискать путь к спасению, но мальчик не мог этого сделать. Голова его была занята тем, что он видел на заводе. Только теперь он начал понимать, сколько людям пришлось потрудиться, какие чудеса придумать, прежде чем они нашли нынешний способ плавить руду. Он представлял себе, как покрытые копотью кузнецы прежних времен стоят склонившись над теперешним заводским горном, недоумевая, как с ним обращаться. Быть может, потому и вознесся так высоко человеческий разум, что людям долго пришлось ломать голову над этим железом. Наконец они так далеко зашли, что научились строить вот такие большие заводы. Да, наверно, люди и не подозревают, чем они обязаны железу. Взять хотя бы Бергслаген…
— Ну, так подожжешь ты завод или нет? — снова раздался голос медведя. Мальчик вздрогнул. Надо же, он стоит тут, тратя время на бесполезные думы, а сам не знает, как спастись.
— Нелегко решиться на такое дело, — сказал он. — Позвольте мне еще подумать.
— Еще немножко могу подождать. Но больше на отсрочку не надейся. Железо виной тому, что люди стали жить в нашем медвежьем углу, и я должен спалить этот завод.
Мальчик понимал: чтобы спастись — надо как-то перехитрить медведя, но, испуганный и растерянный, он не мог собраться с мыслями. Подумать только! Как преобразился этот бедный и пустынный прежде край! Какое там оживление, как кипит работа на безлюдных когда-то пустошах. Подумать только! Сколько людей нашли работу на больших заводах! И не только работу, но и кров. Ведь он сам видел немало поселков, выросших вокруг заводов. А железные дороги, а телеграфные провода, которые протянулись…
— Ну, так подожжешь ты завод или нет? — рявкнул медведь.
Мальчик провел рукой по лбу. Как спастись, он так и не придумал, но знал твердо, что не причинит зла железу, этому доброму помощнику и кормильцу всех богатых и бедных в здешних краях!
— Не хочу! — ответил Нильс.
Медведь чуть крепче сжал его лапами.
— Вы не заставите меня спалить завод! — сказал мальчик. — Железо слишком большое благо для людей, и рука моя не поднимется его уничтожить!
— Неужели ты надеешься, что после этого я оставлю тебя в живых? — рявкнул медведь.
— Нет, не надеюсь, — ответил Нильс, глядя зверю прямо в глаза.
Медведь еще крепче сжал его лапами. От боли на глазах мальчика выступили слезы, но он не проронил ни слова.
— Ах так! — зарычал зверь, медленно занося над ним лапу — он все же надеялся, что в последнюю минуту мальчишка одумается.
Но тут вдруг Нильс услышал громкий щелчок и увидел, как всего в нескольких шагах от них блеснул ствол ружья. Поглощенный каждый своим, они и не заметили, что к ним совсем близко подкрался человек.
— Папаша медведь! — завопил мальчик. — Разве вы не слышите, как щелкает курок? Бегите, а не то вас застрелят!
Не выпуская Нильса, зверь бросился бежать. В ту же минуту раздались выстрелы, но пули, просвистев над самым ухом медведя, даже не задели его.
Теперь, в пасти у зверя, мальчик понял, какого он свалял дурака; такой глупости он еще никогда не делал.
Промолчи он, и медведя бы застрелили, а он был бы спасен. Но Нильс так привык помогать зверям и птицам, что предостерег медведя не задумываясь.
Только очутившись в лесной чаще, зверь остановился и, опустив мальчика на землю, стал его благодарить:
— Спасибо тебе, малыш! Если б не ты, меня бы уже не было в живых. Хочу тебе отплатить за добро добром. Доведется тебе встретиться когда-нибудь с медведем, скажи ему лишь одно-единственное словечко, которое я шепну тебе на ушко, и он тебя не тронет.
И медведь, наклонившись к самому уху мальчика, прошептал ему заветное словечко. Но тут ему показалось, что собаки и охотник приближаются, и он поспешил дальше. Нильс же остался в лесу, все еще не веря, что он цел и невредим.
Дикие гуси весь вечер летали взад-вперед, высматривая и окликая Малыша-Коротыша, но так и не смогли его найти. Давно зашло солнце, а они все еще продолжали поиски; когда же совсем стемнело и пора было устраиваться на ночлег, гусей охватило глубокое отчаяние. Не приходилось сомневаться, что мальчик, падая, разбился насмерть и лежит теперь мертвый в дремучей лесной чаще.
Но на другое утро, когда солнце, взойдя над горами, разбудило диких гусей, они, к неописуемой своей радости, увидели, что мальчик, как всегда, спит среди них. От радостных криков и гогота птиц Нильс проснулся и, видя их удивление, не смог удержаться от смеха.
Гусям так не терпелось узнать, что с ним такое случилось, что они даже не пожелали лететь на пастбище, пока он не поведает им о своих приключениях. Мальчик быстро и весело рассказал им всю историю с медвежьим семейством.
— Ну, а как я вернулся назад, вы уже, наверно, знаете, — сказал он.
— Нет, мы ничего не знаем. Мы думали, ты разбился насмерть.
— Вот те раз! — удивился мальчик. — Так вот, когда медведь ушел, я взобрался на елку и заснул. А на рассвете проснулся оттого, что надо мной с шумом опустился орел и схватил меня когтями. Ну, думаю, — конец. Но он ничего худого мне не сделал, а наоборот, прилетел сюда и опустил меня среди вас.
— А он не сказал, как его зовут? — спросил Мортен-гусак.
— Он улетел, прежде чем я успел сказать «спасибо». Я думал, матушка Акка послала его за мной.
— И впрямь чудно! — загоготал большой белый гусак. — Ты уверен, что это был орел?
— Я, правда, никогда прежде орла не видел, — ответил мальчик — Но такую большую и сильную птицу иначе как орлом не назовешь.
Мортен-гусак повернулся к диким гусям, желая узнать, что они думают об этом. Но гуси смотрели в небо и делали вид, будто это их совсем не касается.
— Однако не след нам забывать нынче о завтраке, — молвила Акка и расправила крылья, готовясь к полету.
Пятница, 29 апреля
В этот день Нильсу Хольгерссону удалось увидеть южную Далекарлию. Дикие гуси летели над огромными рудниками поселка Гренгесберг, над большими заводами у городка Лудвика, над железоделательным заводом Ульвсхюттан, над старой заброшенной фабрикой в поселке Гренгсхаммар к равнинам возле селения Стура Туна и к реке Дальэльвен. В начале пути, когда мальчик видел множество фабричных и заводских труб, поднимающихся над горными кряжами, ему казалось, что он снова летит над Вестманландом. Но он увидел и кое-что новое. Это была большая река, первая настоящая река, встретившаяся на пути Нильса! И он только диву давался, глядя, как катится широкий и могучий поток, пересекая всю Далекарлию. Когда дикие гуси добрались до плавучего моста у селения Турсонг, они повернули и полетели на северо-запад вдоль реки. Мальчик сидел, глядя вниз, на почти сплошь застроенные берега. У рабочих поселков Думнарвет и Кварнсведен он увидел большие водопады, которые давали жизнь бумажной фабрике и большим заводам. Он смотрел на реку и видел мирно покоившиеся там плавучие мосты из бревенчатых плотов, паромы, ходившие от одного берега реки к другому, множество бревен, которые неслись по реке, железные дороги, которые тянулись по ее берегам или пересекали ее. И тут только мальчик начал понимать, какая это полноводная и удивительная река.
Дальэльвен делала крутой поворот на север. В излучине ее было пустынно и безлюдно. Дикие гуси опустились на землю — пощипать травку на лугу. Мальчик тотчас сбежал вниз по высокому берегу — поглядеть на реку, которая текла внизу. Рядом с рекой проходила проселочная дорога, и путники переправлялись тут на пароме. Для мальчика это было в диковинку, ему очень хотелось посмотреть, как люди переезжают на другой берег, но, почувствовав внезапно страшную усталость, он решил немного поспать. «Ведь нынче ночью я почти не сомкнул глаз», — подумал он, заползая на густо заросший бугорок; укрывшись поплотнее травой и соломинками, он заснул.
Разбудили Нильса человеческие голоса. Он открыл глаза и увидел двух путников. Они сидели на бугорке в ожидании парома, который задерживали большие льдины, и говорили о том, как трудно им сладить с этой рекой.
— Неужто нынче будет такое же наводнение, как в прошлом году? — спросил один крестьянин. — Тогда река поднялась вровень с телефонными столбами и унесла с собой наш плавучий мост из плотов.
— Ну, в прошлом-то году вода не причинила большого вреда округе, — сказал второй, — а вот в позапрошлом снесла у меня сарай, битком набитый сеном.
— Никогда не забуду ночь, когда вода пошла на приступ большого моста у Думнарвета, — вставил железнодорожный рабочий. — Никто тогда на заводе глаз не сомкнул.
— Да, в самом деле, река все разрушает на своем пути, — сказал высокий статный малый, — однако когда я слышу, как вы ее поносите, мне вспоминается наш приходский пастор. Были как-то у него в усадьбе гости. Сидели они и жаловались на реку, точь-в-точь как вы. А пастор вдруг взволновался и стал рассказывать одну историю. Когда же он кончил, не нашлось никого, кто сказал бы хоть одно дурное слово про реку Дальэльвен. Будь вы там, и с вами случилось бы то же самое.
Когда путники, ожидавшие парома, услыхали эти слова, им тоже захотелось узнать, что рассказал о реке пастор. И тогда крестьянин поведал им историю реки так, как она ему запомнилась.
У самой норвежской границы, среди скал, приютилось горное озерцо. Из него вытекала речка, бурливая и непокорная. Хоть была она невелика, прозвали ту речку Стурон, что значит — Большая Река. И в самом деле, похоже было, что предстоит ей большое плавание.
Вот вышла речка из озерца и стала оглядываться: куда бы направить свой бег? Но зрелище, которое ей представилось, было не из веселых. Справа, слева да и прямо перед ней — ничего, кроме поросших лесом горных кряжей и нагромождений горных скал с высокими горными вершинами.
Кинула Стурон взгляд на запад. Там высилась гора Лонгфьеллет с вершинами Юпгравстётен, Барфрёхогна и Стурветтесхогна. Посмотрела речка на север. Там поднимались горы Несфьелль, на востоке вздымалась вершина Нипфьеллет, а на юге — Стедьян. Стала тут речка раздумывать: не повернуть ли ей лучше назад, к озерцу? Но все-таки решила попытаться пробиться к морю. И вот двинулась она в путь.
Каждому понятно, как трудно было речке прокладывать русло. То лес вставал перед ней, то горы, то разные другие преграды. Чтобы продвигаться вперед, ей приходилось с корнем вырывать одну сосну за другой. Весной, лишь только наступало половодье, речка становилась могущественной и сильной, она наполнялась талым снегом из еловых лесов. Горные же потоки приносили ей воду с гор. А речка только этого и ждала. Со страшной силой бежала она вперед, увлекая за собой камни, землю и прорывая себе путь среди песчаных холмов. По осени речка, разбухшая от осенних дождей, трудилась с такой же силой.
В один прекрасный день, когда Стурон, по обыкновению, прокладывала себе путь вперед, услыхала она справа, в дремучей лесной чаще, шум и журчанье воды. Прислушалась речка повнимательней и даже чуть приостановила свой бег.
— Кто бы это мог быть? — спросила она.
Лес, стеной стоявший вокруг, не мог не посмеяться над ней:
— Ты, наверно, думаешь, что ты одна на свете! А вот и нет! Шум, который ты слышишь, это шум речки Грёвельон, вытекающей из озера Грёвельшён. Она только-только проложила себе путь через красивую долину и прибежит к морю, наверно, вместе с тобой.
Но Стурон была река норовистая, спесивая и на слова леса даже и внимания не обратила.
— Ну и бедняжка эта Грёвельон: не может одна справиться, — молвила она. — Скажи-ка ей, что речка Стурон из озера Воншён — уже на пути к морю; она позаботится и о Грёвельон, поможет ей добраться туда, если она захочет сопровождать Стурон!
— Ты хоть и мала, однако же хвастлива, — молвил лес. — Я передам твой привет; правда, не думаю, что Грёвельон он придется по душе.
Но на другой день лес передал привет от речки Грёвельон и сказал, что той пришлось трудно и она рада любой помощи, что она, как только сможет, соединится с речкой Стурон.
Ну, после этого Стурон, само собой, помчалась еще быстрее и забежала так далеко, что оказалась у красивого узкого озера, в котором отражались горные вершины Идребергет и Стедьян.
— Это еще что такое? — застыв от изумления, спросила Стурон. — Неужели я мчалась вперед, как бешеная, чтобы снова вернуться к озеру Воншён?
Но лес, который в те времена рос повсюду, ответил:
— Вовсе нет! Ты не у озера Воншён! Это — озеро Идрешён. Оно наполнилось водами реки Сёрэльвен. Вот это настоящая река! Сейчас она как раз кончила заливать озеро и занята тем, что пытается выйти из его берегов.
Услыхав эти слова, Стурон тотчас сказала лесу:
— Ты, растущий повсюду, можешь передать речке Сёрэльвен, что сюда явилась речка Стурон из озера Воншён. Если Сёрэльвен позволит мне пройти через озеро Идрешён, я возьму ее с собой в море. Ей не придется больше печалиться о том, как она туда попадет, об этом позабочусь я!
— Я могу передать твои слова, — молвил лес, — только не думаю, чтобы речка Сёрэльвен пошла с тобой на уговор. Ведь она не менее могуча, чем ты!
Но на другой день лес ответил ей, что Сёрэльвен утомилась прокладывать себе дорогу в одиночестве и с радостью соединится со Стурон.
Прошла тогда речка Стурон через озеро и начала, как и прежде, единоборствовать с лесом и скалами. Много ли, мало ли прошло времени, а оказалась однажды речка в долине меж горами. Крепко-накрепко закрыли эту долину стены гор, и не было речке оттуда пути. Стурон бурлила от злости, но не могла двинуться дальше.
Услыхав ее яростный шум, лес спросил:
— Что, и тебе пришел конец?
— Вовсе нет, — ответила Стурон. — Просто я занята великими делами: намереваюсь наполнить своими водами озеро, точь-в-точь как речка Сёрэльвен.
И стала она заливать своими водами озеро Сёрнашён, и работа эта заняла у нее все лето. Однако по мере того как вода в озере прибывала, Стурон и сама поднималась все выше и выше и наконец, отыскав себе выход, прорвалась из ущелья к югу, счастливо избежав опасности.
Однажды услыхала речка слева от себя могучий рев воды, какого ей никогда прежде слышать не приходилось, и она тотчас же спросила, что это значит.
У леса, как всегда, ответ был наготове:
— Это речка Фьетэльвен, — молвил он. — Слышишь, как она шумит, бурлит и кипит, прокладывая себе путь к морю.
— Если ты подойдешь так близко к речке Фьетэльвен, что слова твои заглушат ее шум и она тебя услышит, — сказала Стурон, — передай ей привет да скажи этой жалкой речушке, что речка Стурон из озера Воншён поможет ей добраться до моря. Но за это она должна взять мое имя и течь по моему руслу.
— Вряд ли Фьетэльвен откажется от того, чтобы одной добежать к морю, — сказал лес.
Но на другой день ему пришлось признать, что и Фьетэльвен устала прорывать себе путь и готова соединиться с речкой Стурон.
А та все двигалась и двигалась вперед. Но все-таки Стурон не была еще так велика, как можно было бы ожидать, зная, сколько у нее помощников. Зато она была страшно спесива и самоуверенна. Стремительным потоком, со страшным грохотом неслась она вперед, прибирая к рукам все, что струилось и журчало, будь то даже всего-навсего весенний ручеек.
Однажды Стурон услыхала, как далеко-далеко на западе шумит какая-то река. И когда она спросила лес о ней, тот ответил, что это — речка Фулуэльв, которая берет свое начало в горах Фулуфьелль и уже успела проложить себе длинное и широкое русло.
Узнав про это, Стурон и ей послала свой обычный привет, а лес, как всегда, взялся передать его.
На другой день он вернулся с ответом от речки Фулуэльв.
— Передай речке Стурон, — сказала Фулуэльв, — никаких помощников мне не надо! Это мне скорее пристало бы передавать такие приветы, а не речке Стурон. Разве может она сравниться со мной в могуществе! И уж к морю-то я приду первая.
А у Стурон уже и ответ наготове.
— Немедленно передай речке Фулуэльв, — закричала она лесу, — я вызываю ее на единоборство! Пусть бежит со мной наперегонки и докажет, что она более могущественна, чем я. Победительницей станет та, что первой придет к морю.
Услыхав эти слова, Фулуэльв тут же ответила:
— Ссориться со Стурон мне ни к чему. Мне больше по душе спокойно течь своим путем. Однако было бы трусостью с моей стороны не вступить в единоборство, ведь горы Фулуфьелль, я уверена, помогут мне, питая своими родниками.
Так и началось единоборство двух потоков. С еще большим шумом и много быстрее, чем прежде, помчались они вперед, не ведая покоя ни летом ни зимой.
Трудно пришлось Стурон. Казалось, что она вот-вот раскается в своем безрассудстве. Ведь она наткнулась на почти непреодолимое препятствие — огромная гора преградила ей путь. Пробиться сквозь нее можно было лишь через узкую расселину. Речка сжалась и, бурно пенясь, рванулась вперед. Однако ей пришлось еще долгие годы точить и долбить камни, прежде чем удалось раздвинуть узкую расселину в мало-мальски сносное русло.
И все это время Стурон не реже чем раз в полгода спрашивала, как поживает Фулуэльв.
— Лучше быть не может, — отвечал лес. — Теперь она соединилась с речкой Йорэльвен, которую питают воды с норвежских гор.
В другой раз, когда она спросила про Фулуэльв, лес ответил:
— О ней тебе печалиться не надо. Совсем недавно она вобрала в себя воды озера Хормундшён.
А Стурон и сама собиралась завладеть озером Хормундшён. Услыхав, что оно отошло к Фулуэльв, она страшно разъярилась, прорвалась наконец сквозь тесное ущелье Тренгслет и выскочила оттуда, дикая и бурливая, унося с собой много больше деревьев и земли, чем обычно. Стояла весна, и воды реки затопили всю округу между горами Хючьебергет и Весабергет, и, прежде чем успокоиться, речка вырыла ту долину, которая зовется Эльвдален.
— Любопытно, что скажет об этом Фулуэльв? — спросила у леса Стурон.
А Фулуэльв вырыла тем временем долины, где селения Транстранд и Лима; затем, успокоившись, надолго застыла у горы Лимед, раздумывая, как бы найти обходной путь, потому что не смела броситься вниз, под кручу. Но услыхав, что Стурон прорвалась сквозь ущелье Тренгслет и вырыла долину Эльвдален, она сказала: «Будь что будет, спокойно стоять на месте я больше не стану». И бросилась очертя голову в водопад Лимедсфорсен.
Хоть и был он высок, как гора, Фулуэльв, цела и невредима, спустилась вниз и давай без устали трудиться! Речка вырыла долины Малунг и Йерна, потом уговорила речку Ванон соединиться с нею, хотя та была длиною не менее десяти миль, и разлилась по всей большой долине озера Веньян.
Однако порой речке Фулуэльв чудилось, будто она слышит ужасный шум.
— Мне все кажется, что Стурон кидается в море, — говорила она.
— Ну нет, — отвечал ей лес. — Ты и вправду слышишь шум речки Стурон, но она еще не добралась до моря. Она вобрала в себя воды озер Скаттунген и Урсашён и теперь возомнила о себе, что может залить своими водами всю долину озера Сильян.
Радостней вести для речки Фулуэльв быть не могло. Если Стурон достигла глубокой долины озера Сильян, она обязательно окажется взаперти, в плену. И она, Фулуэльв, наверняка прибежит к морю раньше.
Рассудив так, Фулуэльв стала медленней и спокойней двигаться вперед. Самую трудную работу она проделывала весной, широко разливаясь и затопляя леса и песчаные холмы. И где бы она ни проходила, после нее оставались размытые и выкорчеванные долины. Так и текла она от селения к селению, от прихода к приходу, от Йерны к Носу, а от Носа к Флуде, откуда направилась в Гагнеф. Местность здесь была совсем ровная: горы отступили назад, и Фулуэльв стало до того легко пробиваться вперед, что она совсем перестала торопиться и начала, словно юный ручеек, игриво извиваться, образуя мелкие бухточки.
Но если Фулуэльв забыла про речку Стурон, то та не забыла про Фулуэльв. Каждый день трудилась она, стремясь затопить своими водами долину озера Сильян, вырваться из нее и продолжить свой бег. А долина простиралась перед ней, словно огромная бездонная чаша, и, казалось, никак не могла наполниться до краев. Стурон порой думала, что ей придется залить даже гору Йесундабергет, чтобы выбраться из темницы. Она пыталась вырваться на волю у города Ретвик, но путь ей преградила гора Лердальсбергет. В конце концов речка все же прорвалась внизу у Лександа.
— Не говори речке Фулуэльв о том, что я вышла на волю, — попросила Стурон.
И лес обещал молчать.
Захватив с собой мимоходом и озеро Иншён, горделивая и могучая Стурон понесла свои воды через Гагнеф.
Едва Стурон успела объявиться в Гагнефе, неподалеку от Мьёльгена, как увидала какую-то широкую реку; величественно катила она свои светлые сверкающие воды и с необыкновенной легкостью, словно играючи, раздвигала на своем пути леса и песчаные холмы.
— Как называется этот дивный поток? — спросила Стурон.
Но случилось так, что Фулуэльв (а то была она) задала подобный же вопрос:
— Как называется этот горделивый и могучий поток, который течет с севера? Вот уж не думала увидеть такую сильную и величественную реку!
И тогда лес громко-прегромко, чтобы обе реки услыхали его, сказал:
— Раз уж вы обе, Стурон и Фулуэльв, обронили доброе словечко друг о друге, вы не станете больше единоборствовать, а соединитесь и вместе попытаетесь проложить путь к морю.
Видимо, слова его пришлись по душе обеим рекам. Однако перед ними встало еще одно совсем непредвиденное препятствие: ни одна не пожелала отказаться от своего имени и назваться именем другой. Это было выше их сил.
Они, может, так и не пришли бы к согласию, если бы лес не предложил каждой из них отказаться от своего имени и взять третье, совсем новое имя.
На том речки и сошлись, позвав в крестные отцы лес. И тот решил так: пусть река Стурон назовется Эстра-Дальэльвен, что значит Восточная, а река Фулуэльв наречется Вестра-Дальэльвен, что значит Западная. Когда же реки наконец сольются, пусть зовутся просто-напросто — Дальэльвен.
И теперь, соединившись, оба этих потока помчались вперед с силой, которой никто не мог противостоять. Они выровняли землю в Стура Туне так, что она стала гладкой, словно двор усадьбы. Ни на минуту не приостанавливая свой бег, промчались реки вниз через пороги у Кварнсведена и Думнарвета. А приблизившись к озеру Рунн, они вобрали в себя его воды, вынудив и все окрестные потоки слиться с ними. Потом они отправились на восток к морю, широко разливаясь по равнинам и образуя бесчисленные озера. Добрую память оставили они о себе у завода Сёдерфорс и у селения Эльвкарлебю, а потом наконец добрались и к морю.
И когда они уже собрались ринуться в море, вспомнились рекам и долгое их единоборство, и все злоключения, что выпали им на долю.
Устав и состарившись, они только диву давались, почему в юности их так увлекали борьба и соперничество. И задумались реки: была ли во всем этом хоть какая-нибудь польза?
Ответа на свой вопрос они так и не получили, потому что лес остался далеко позади на высоком берегу, а сами они не могли вернуться обратно по своему руслу и увидеть, как туда, где они прокладывали дорогу, пришли люди, увидеть, какие селения поднялись вдоль озер на пути реки Эстра-Дальэльвен и в долинах реки Вестра-Дальэльвен. Они так и не узнали, что все это произошло только в тех краях, где они промчались в могучем своем единоборстве. В остальной же округе и до сих пор ничего нет, кроме безлюдных лесов да гор.
Пятница, 29 апреля
Во всей Швеции не было другого места, которое бы Батаки-ворон любил так, как Фалун. Стоило земле чуть освободиться от снега, как он уже отправлялся туда и проводил несколько недель вблизи старого горняцкого города.
Фалун лежит в лощине, по которой течет коротенькая речушка. В северном конце лощины красуется чистое и красивое озерцо с зелеными, изрезанными многочисленными мысами берегами. И зовется оно Варпан. В южной стороне долины находится небольшой, напоминающий озерцо, залив озера Рунн. И называется он — Тискен. Залив мелководен, вода в нем мутная, а болотистые берега, заваленные разным хламом, неприглядны. К востоку от долины тянется красивая возвышенность, склоны ее покрыты густо разросшимися садами, а на вершине растут величественные сосны и молодые стройные березки. К западу от Фалуна также поднимается горный кряж. Самая высокая из его вершин скудно поросла хвойным лесом, склон же, голый и обнаженный, — настоящая пустыня: ни деревца, ни травки. И лишь большие каменные глыбы покрывают землю.
Город же Фалун построен как будто под стать этой лощине. Там, где зелень всего гуще, высятся самые красивые и величественные здания: две церкви, ратуша, губернаторский дом, контора горного промысла, банки, гостиницы, школа, больница, красивые виллы и господские дома. На более же мрачной, лишенной растительности стороне долины стоят маленькие, выкрашенные в красный цвет одноэтажные домики, длинные, неприветливые дощатые заборы и большие тяжелые фабричные строения. А за улицами, посреди огромной каменистой пустыни, расположен Фалунский рудник с шахтами, подъемниками и насосами, со старинными, покосившимися на неровной почве постройками, с черными крутыми горами шлака и длинными рядами заржавелых печей.
Батаки-ворона никогда не привлекала ни восточная сторона города, ни даже чудное озеро Варпан. Зато по душе ему была западная сторона города и маленький залив Тискен.
Батаки-ворон любил все таинственное, все, что давало пищу уму, заставляло ломать голову. А как раз немало такого было на «черной», рудничной стороне города. Ворону доставляло удовольствие часами размышлять над разгадкой какой-нибудь тайны. Вот, к примеру, почему старый, выкрашенный в красный цвет деревянный город не сгорел дотла, как все другие красные деревянные города по всей стране? Или: сколько еще времени могут простоять покосившиеся домишки на краю рудника? Всякий раз, залетая на дно громадной ямы, зиявшей посреди рудника и носившей название Стура Стётен, он недоумевал, как могло возникнуть это гигантское полое пространство. Он дивился крутым горам шлака, которые громоздились вокруг домов рудокопов и вокруг Стётена, ограждая их, точно стены. Ворон пытался понять, о чем хочет поведать маленький колокол, который звонит через равные промежутки времени круглый год, издавая короткие, мрачные и глухие звуки. Но более всего занимало ворона — а что там, под землей, где многие сотни лет добывалась медная руда и всё, точно муравейник, было изрыто подземными ходами. Когда же наконец Батаки удавалось получить ответы на мучившие его вопросы, он отправлялся в каменистую пустыню, чтобы поразмыслить еще и над тем, почему меж каменными глыбами не растет трава, или же опускался вниз, к Тискену. Это озерцо он считал самым диковинным из всех, какие только приходилось ему видеть. И его очень беспокоило, почему там не водится рыба, а воды, когда их взбаламучивает буря, становятся бурыми, хотя воды большого рудничного ручья, впадавшего в Тискен, прозрачны и сверкают, отливая золотом. Батаки удивляли и остатки снесенных строений, еще остававшиеся на берегу, и маленькое селение Тисксоген, утопавшее в зеленых тенистых садах. Как могла такая красота существовать здесь, между голой каменистой пустыней и диковинным озерцом?
В тот год, когда Нильс Хольгерссон путешествовал по свету с дикими гусями, на берегу залива Тискен, неподалеку от города, еще стоял старый домишко, который называли Серной варницей, потому что там в иные годы несколько месяцев подряд выпаривали серу. Это была древняя развалюха, когда-то красная, но мало-помалу сменившая цвет на серо-бурый. Множество маленьких оконец почти всегда были закрыты черными ставнями, а дверь крепко заперта. Батаки ни разу не удалось заглянуть внутрь домика, который вызывал у него страшнейшее любопытство. Ворон не раз прыгал по крыше, отыскивая какую-нибудь щель, или сидел на трубе, заглядывая вниз через узкое отверстие дымохода.
Однажды с Батаки стряслась ужасная беда. В тот день дул сильный ветер. Одна из ставен Серной варницы распахнулась, и Батаки умудрился влететь через оконце в дом; наконец-то он увидит его изнутри! Но только ворон очутился в Серной варнице, как ставня за его спиной захлопнулась, и Батаки оказался в плену.
Сквозь щели в домишко проникал дневной свет, и Батаки был рад хотя бы тому, что мог осмотреться. Он не увидел ничего, кроме большой печи и нескольких вмурованных в нее котлов. Ворон быстро нагляделся на них, и ему захотелось вылететь из Серной варницы. Да какое там! Ни одно оконце, ни одна дверь не открывались. А ветер не желал отбрасывать назад ставню. Он и думать об этом забыл. Ворон оказался в настоящей темнице.
Он стал каркать, звать на помощь и не переставал кричать целый день. Вряд ли еще какие-нибудь звери или птицы могут поднимать такой страшный шум, как вороны. Весть о том, что Батаки-ворон сидит взаперти, разлетелась по всей округе. Первым узнал эту новость полосатый серый кот из селения Тисксоген. Он рассказал про беду, приключившуюся с вороном, курам, а те прокудахтали о ней пролетавшим мимо птицам. Вскоре об этом стало известно всем галкам и голубям, и воронам, и воробьям города Фалун. Они тотчас же прилетели к старой Серной варнице, желая поподробнее разузнать, как это случилось. Все страшно шумели и очень жалели ворона, но никто не мог придумать, как ему помочь.
Внезапно Батаки закричал своим резким, пронзительным голосом:
— Эй вы, там, наверху! Замолчите и слушайте меня! Раз вы хотите мне помочь, разведайте, где сейчас старая дикая гусыня Акка с Кебнекайсе и ее стая! Я думаю, они должны быть в эту пору в Далекарлии! Расскажите Акке, что со мной приключилось! Помочь мне может только тот, кого она возит с собой!
Агарь — почтовая голубка, лучшая вестница во всей стране — отыскала стаю диких гусей на берегу реки Дальэльвен, и, когда сгустились сумерки, прилетела назад вместе с Аккой. Птицы опустились у Серной варницы. С Аккой был Малыш-Коротыш, но других ее спутников они оставили на каменистом островке озера Рунн, так как Акка считала, что, если они полетят с ней в Фалун, вреда от этого будет больше, чем пользы.
Посовещавшись недолго с Батаки, Акка взяла Малыша-Коротыша и полетела в усадьбу, стоявшую совсем близко от Серной варницы. Она тихо парила над садом и березовыми рощицами, окружавшими небольшое поместье. И гусыня, и мальчик неотрывно глядели вниз, что-то высматривая на земле. В доме, как видно, жили дети, которые частенько играли на воздухе. Во дворе были раскиданы разные игрушки.
Вскоре Акка и Нильс нашли то, что искали. Возле веселого весеннего ручейка, журчанье которого напоминало постукивание маленьких молоточков, мальчик заметил стамеску. А рядом с новенькой, еще не готовой к плаванью каноэ, стоявшей на козлах, Нильс нашел моток бечевки.
Прихватив стамеску и бечевку, они полетели обратно в Серную варницу. Обвязав одним концом бечевки трубу, мальчик опустил в глубокое отверстие дымохода другой ее конец и соскользнул по нему вниз. Поздоровавшись с Батаки, который принялся горячо и учтиво благодарить его за помощь, мальчик начал стамеской пробивать в стене дырку.
Стены у Серной варницы были не из толстых, при каждом ударе мальчик отбивал всего одну щепочку, такую маленькую и тонкую, что любая крыса могла бы запросто перекусить ее передними зубами. Было ясно, что ему придется работать всю ночь напролет, а может, и еще дольше, прежде чем удастся выдолбить дыру, через которую ворон сможет выбраться из лачуги.
Батаки так жаждал вылететь на волю, что не в силах был заснуть. И все время, пока мальчик работал, он стоял рядом. Вначале Нильс трудился очень рьяно, но вскоре удары стамески стали раздаваться все реже и реже, а потом и вовсе смолкли.
— Ты, верно, устал, — сказал ворон, — и уже не можешь больше работать?
— Нет, я не устал, — ответил мальчик, снова взяв в руки стамеску, — но я так давно не спал ночью по-настоящему. Уж и не знаю, как мне продержаться, чтобы не заснуть.
Работа опять закипела, но ненадолго — удары стамески снова становились все реже и реже. Ворону пришлось опять разбудить мальчика. Что делать? Наверно, чтоб заставить Нильса бодрствовать, надо придумать что-нибудь любопытное. А не то придется ворону оставаться в Серной варнице не только нынешней ночью, но и весь завтрашний день.
— Может, работа будет лучше спориться, если я расскажу тебе одну историю? — спросил он.
— Да, пожалуй, — согласился, зевая, Нильс. Ему снова так захотелось спать, что он едва не выронил из рук стамеску.
— Надо тебе сказать, Малыш-Коротыш, — начал Батаки, — что живу я на свете уже много-много лет. Доводилось мне и с добром, и со злом встречаться и не раз томиться в неволе. Вот я и научился не только понимать язык людей, но и набрался у них мудрости. Смею тебя уверить, что в этом краю не найдется ни одной птицы, которая бы так хорошо знала твоих сородичей, как я.
Много лет я просидел в клетке у одного горного мастера здесь, в Фалуне, и услыхал в его доме то, что расскажу тебе сейчас.
В давние-предавние времена жил тут в Далекарлии великан, и было у него две дочери. Вот состарился великан и почувствовал, что смерть близка; и решил он поделить между дочерьми свои владения. А самое большое его богатство составляли медные горы.
Призвал он к себе дочерей и говорит:
— Хочу оставить вам наследство, но поклянитесь, что, если какой-нибудь чужак отыщет ваши медные горы, вы убьете его. Убьете раньше, чем он успеет показать их кому-либо другому.
Старшая из дочерей великана, грубая и жестокая, ничуть не колеблясь, поклялась выполнить последнюю волю отца.
Другая же была мягче нравом, и отец увидел, что она призадумалась, прежде чем дать клятву. Потому-то и оставил он ей лишь третью часть своих владений. Старшей же досталось вдвое больше.
— Знаю, что на тебя можно положиться как на настоящего мужчину, — сказал великан старшей дочери. — Получай поэтому львиную долю наследства — долю брата.
Вскоре умер старый великан, а обе дочери свято следовали его завету. Не раз случалось какому-нибудь бедному дровосеку или охотнику наткнуться невзначай на медную руду: ведь во многих местах она залегала совсем неглубоко! Но стоило тому дровосеку или охотнику добраться до дому и поведать кому-нибудь, что он нашел, как с ним тотчас же приключалась беда: то высохшая сосна на него обрушивалась, то лавина с горы на беднягу скатывалась. И ни разу не удалось этим несчастным показать кому-нибудь, где в этой дикой безлюдной глухомани скрыт бесценный клад.
В те времена был такой обычай: крестьяне отсылали летом скотину на пастбище, далеко в лесную чащу. Вместе со стадом шли девушки-пастушки: они доили коров, варили сыр и сбивали масло. А чтобы у них было пристанище в дремучей глуши, крестьяне, выбрав подходящее местечко, рубили и корчевали деревья и строили маленькие пастушьи хижины. Называлось все это летним пастбищем или летним выгоном.
И вот случилось так, что один крестьянин — а жил он близ реки Дальэльвен в приходе Турсонг — выстроил пастушьи хижины возле озера Рунн. А земля там была такая каменистая, что никто и не пытался ее возделывать. Однажды осенью отправился крестьянин на пастбище с двумя вьючными лошадьми — надо было пригнать домой скотину да перевезти бочонки с маслом и круги сыра. Стал он скотину пересчитывать, глядь, а у одного козла рога совсем рыжие.
— Отчего это у козла Коре такие рыжие рога? — спросил крестьянин пастушку.
— Откуда мне знать, — отвечала она. — Он каждый вечер возвращается домой с такими рогами. Наверно, считает, что так красивее!
— Ну и ну! — воскликнул крестьянин.
— Он с норовом, этот козел! Только я почищу ему рога, он тут же опять скачет в горы. А как вернется, рога у него снова рыжие, — продолжала свой рассказ пастушка.
— Очисть-ка ему рога еще разок, — велел крестьянин, — а я погляжу, что он станет делать!
Только очистили козлу рога, он тотчас поскакал в лес, а крестьянин пошел следом за ним. Догнал он козла и видит: тот рогами о какие-то рыже-бурые камни трется.
Поднял крестьянин камни, попробовал на вкус, понюхал. И понял, что наткнулся на медную жилу.
Стоит он в раздумье и вдруг видит: прямо на него с крутого косогора каменная глыба валится! Крестьянин успел отскочить в сторону и спасся; но козел Коре угодил прямо под глыбу и был убит наповал. Глянул крестьянин вверх и видит: стоит на откосе огромная, могучая великанша и собирается другую глыбу прямо на него скатить.
— Чего это ты вздумала? — закричал крестьянин. — Ведь я не причинил зла ни тебе, ни твоим родичам.
— Знаю, — молвила великанша. — Только я должна убить тебя, раз ты нашел мою медную гору.
Печально прозвучал ее голос, будто не по своей воле собиралась она его убить. Набрался крестьянин храбрости да и завел с ней разговор. Поведала она ему тут и про отца, старика-великана, и про клятву, и про старшую сестру, которой львиная доля досталась.
— Так тяжело убивать ни в чем не повинных горемык, когда они про мою гору узнают, — молвила она. — Лучше бы мне вовек не видать этого клада. Но уж коли я дала слово, надо его держать.
И снова за каменную глыбу взялась.
— Не спеши! — попросил крестьянин. — Незачем меня убивать, чтобы сдержать свою клятву! Ведь медную руду не я нашел, а козел, и его ты уже убила.
— Так, по-твоему, на тебя не надо сбрасывать камень? — заколебалась дочь великана.
— Ясное дело, нет, — ответил крестьянин. — Ты и без того сдержала клятву, лучше не надо.
Вот так разумно потолковал он с великаншей, и та согласилась сохранить ему жизнь.
Крестьянин сначала отогнал домой своих коров, а потом спустился вниз, в Бергслаген, где нанял работников, знавших толк в горном деле. Они-то и пособили ему вырыть шахту в том самом месте, где лишился жизни козел. Вначале крестьянин опасался, как бы дочь великана его не убила, но той, верно, надоело стеречь свою медную гору, и она оставила крестьянина в покое.
Медная жила, которую он открыл, проходила совсем неглубоко, и добывать руду было нетрудно. Крестьянин вместе с работниками таскал из лесу дрова и разводил на верхушке медной горы большие костры. Камни от жары лопались и открывали путь к руде. Потом руду обжигали, покуда не получали чистую медь, безо всякого шлака.
В старые времена меди в повседневном обиходе нужно было куда больше, чем теперь. На медь был большой спрос, и крестьянин — владелец рудника быстро разбогател. Выстроил он себе большую богатую усадьбу вблизи рудника и назвал ее в честь козла — «Корарвет» — «Наследство Коре». На богослужение в Турсонг крестьянин стал ездить верхом на коне, подкованном серебром. А когда дочь его выходила замуж, он велел сварить пиво на двадцати бочках солода и зажарить на вертелах десять огромных быков.
В те времена люди в своем захолустье жили уединенно, каждый сам по себе, и вести не передавались из уст в уста так быстро, как нынче. Но все же молва о богатой медной жиле облетела многих. И те, у кого не было более выгодной работы, отправились в Далекарлию. А в усадьбе Корарвет радушно принимали всех бедных странников. Крестьянин нанимал их добывать руду и платил доброе жалованье. А руды там было достаточно, даже предостаточно, и чем больше он нанимал работников, тем больше богател.
Но однажды вечером пришли в Корарвет четверо парней с горняцкими кайлами на плече. Приняли их так же радушно, как и прочих, но когда крестьянин спросил, не желают ли они у него поработать, они твердо ответили:
— Мы хотим добывать руду для себя.
— Но ведь эта медная гора — моя, — возразил крестьянин.
— А мы и не собираемся добывать руду в твоей шахте, — отвечали чужаки. — Гора велика, а на руду, что свободно, ничем не огороженная, лежит в глухой безлюдной пустоши, у нас не меньше прав, чем у тебя.
На том разговор и кончился, но крестьянин их из дома не выгнал. На другой день, рано поутру, парни отправились в горы, нашли чуть поодаль медную руду и стали ее выламывать. Спустя несколько дней пришел к ним крестьянин и сказал:
— Руды в здешних краях хоть отбавляй. Только, думается, вы мне все же должны платить налог с той руды, которую добываете. Ведь это моя заслуга, что здесь принялись за горный промысел.
— Это еще почему? — удивились чужаки. — Руды здесь всем хватит и еще останется.
— Я своим хитроумием снял с горы заклятие, — сказал крестьянин и поведал чужакам о дочерях великана, о львиной доле брата и страшной клятве.
Выслушали они его внимательно, но в рассказе крестьянина их привлекала вовсе не история козла Коре.
— Стало быть, другая великанша еще грознее той, что встретилась тебе? — спросили они.
— Думаю, милосердия от нее ждать нечего, — ответил крестьянин.
Он ушел, но все-таки не упускал чужаков из виду — издали за ними следил. А через час увидел, что они бросили работу и пошли в лес.
Вечером сидят работники в усадьбе Корарвет за ужином и слышат вдруг жуткий волчий вой. А потом отчаянный человеческий крик перебил звериный вой. Крестьянин вскочил, но работникам, видно, не хотелось идти за ним, и они сказали:
— Коли этих ворюг задерут волки, поделом им!
— Нет, надо помочь тем, кто в беде, — молвил крестьянин и пошел из усадьбы. Пятьдесят работников нехотя последовали за ним.
Вскоре увидали они огромную-преогромную стаю волков: волки друг на друга наскакивают, из-за добычи дерутся. Прогнали работники волков и смотрят — лежат на земле четыре человека до того изуродованных, что и узнать нельзя. Только по четырем горняцким кайлам поняли, что это те самые чужаки.
Так и осталась медная гора в руках одного человека до самой его смерти, а потом перешла к его сыновьям. Все вместе трудились они на руднике, и ту руду, что добывали за год, делили на части, бросали жребий, кому какая достанется, и плавили каждый свою долю в собственных печах. Стали они богатейшими горнодобытчиками и отстроили себе большие богатые усадьбы. А после них продолжили рудный промысел их наследники, пооткрывали новые шахты и приумножали добычу меди. Год за годом росла слава тех мест, и все больше и больше рудокопов стекалось туда. Одни жили совсем близко от рудников, у других были дома и усадьбы по всей округе. Вырос тут огромный поселок, и прозвали эти места Стура Коппарбергет — большой горнорудный округ.
Однако руда, которая залегала на поверхности и которую можно было добывать, как камни в каменоломне, начала подходить к концу. И пришлось рудокопам искать ее в недрах земли. Сквозь узкие скважины и длинные извилистые ходы проникали они в темные глубины, разводили в забоях костры и взрывали горы. Выламывать руду всегда трудно, а тут еще мучительный и едкий дым от пороха, который медленно улетучивался. А как трудно было доставлять руду по крутым лестницам на поверхность земли!
И чем глубже проникали люди в недра горы, тем опаснее становилась добыча меди. Порой из какого-нибудь глухого угла шахты вырывались пенящиеся потоки воды, порой в галереях рудника обрушивались своды, погребая рудокопов. Работать в большой шахте стало так опасно, что никто не шел на это по доброй воле. И тогда издали указ: приговоренным к смерти злодеям, объявленным вне закона бродягам, скрывавшимся в окрестных лесах, будет даровано прощение, ежели они пожелают стать рудокопами в Фалуне.
Ну а львиную долю брата долгие годы никому и в голову не приходило искать. Однако среди отпетых голов, что приходили в Стура Коппарбергет, немало было и таких, для которых всякие приключения были дороже жизни. Вот они и стали прочесывать округу в надежде найти эту медную жилу.
Какая участь выпала на долю тех, кто искал руду, никто не знает. Но о двух рудокопах сохранилось такое предание. Пришли они однажды зимним вечером к своему хозяину и говорят, что отыскали могучую медную жилу в лесу; дорогу к ней они приметили и завтра укажут ее хозяину. Но следующий день был воскресный, и хозяин не пожелал идти в лес искать руду. Вместо этого отправился он по льду озера Варпан в церковь со всеми своими домочадцами. Туда добрались благополучно, но на обратном пути оба работника, что нашли клад, попали в прорубь и утонули. Вспомнили тут люди старинное предание о львиной доле брата и решили, что ее-то эти рудокопы и нашли.
Чтобы облегчить добычу руды, надумали хозяева-горнопромышленники призвать иноземцев, сведущих в горном деле. И научили их иноземные мастера строить хитрые сооружения, откачивавшие воду из шахт и поднимавшие руду блоками на-гора. Иноземцы не очень-то верили сказке о великановых дочерях, но подумывали, что, может, и вправду где-то вблизи есть могучая рудная жила, и упорно искали ее. Однажды вечером явился с рудника на тамошний постоялый двор один управляющий из немцев и сказал: он-де отыскал «надел брата». Но от одной мысли о великом богатстве, которое выпадет ему на долю, ум у него словно помутился, и немец вовсе ошалел. Закатил он той же ночью пирушку, бражничал, плясал, играл в кости, а под конец затеял пьяную драку и был убит одним из собутыльников.
В Стура Коппарбергете все еще добывалось такое количество руды, что этот медный рудник считался богатейшим во всем мире. Он приносил огромные доходы не только ближайшей округе. Сокровища, добытые из его недр, стали немалым подспорьем для государства свеев[31] в трудные времена. Благодаря этим сокровищам вырос город Фалун, и столь велика была слава этого рудника, что шведские короли ввели в обычай наезжать в Фалун и прозвали город «источником счастья и сокровищницей государства свеев».
Люди непрестанно думали: какое огромное богатство таилось в недрах старого рудника! И ничего удивительного в том, что кое-кто верил, будто поблизости хранится медное сокровище вдвое больше первого. И досадовал: неужто так до него и не добраться? Многие рисковали жизнью в поисках львиной доли брата, да все зря.
Одним из последних, кто видел этот надел, был молодой фалунский горнозаводчик из зажиточной семьи, владевший усадьбой и плавильной печью в городе. Задумал он жениться на пригожей крестьянской девушке из Лександа и посватался к ней. Но она ему отказала, не пожелав переселяться в Фалун, где дым и копоть от плавильных печей густым облаком висели над городом. Стоило ей только о том подумать, как ее сразу охватывал страх. А горнозаводчику девушка крепко полюбилась! Он-то прожил в Фалуне всю свою жизнь, и никогда бы ему на ум не пришло, что этот город может быть кому-то не по душе. Но когда он, печальный, возвращался домой и посмотрел на свой город, он тоже ужаснулся. Одни плавильные печи повсюду, и не только в городе и поблизости от него, но и по всей окрестности! Из печей огонь так и пышет, так и пышет, а вокруг черные горы шлака навалены. Стоят печи повсюду — в селениях и приходах, на заводах и у лесопилен — и в Грюксбу, и в Бенгтсарвете, возле Бергсгордена, у Стеннесета и Корснеса, в Вике и даже у Аспебуды. Из огромного зева рудника, из сотен плавильных печей поднимается тяжелый, душный, едкий серный дым и, словно туман, заволакивает весь город. Растения из-за дыма вовсе не растут, и оттого земля далеко вокруг гола и бесплодна! Понял тогда рудокоп: девушка, привыкшая к солнцу и к зелени на берегу сверкающего озера Сильян, здесь жить не сможет.
Еще мрачнее стало у рудокопа на душе. Не захотелось ему идти домой, свернул он с дороги да и побрел куда глаза глядят, в дикую лесную чащобу. Так в тоске и проблуждал он весь день, а вечером увидел вдруг гору. Сверкала эта гора, словно золотая. Пригляделся рудокоп и понял, что это — могучая жила медной руды! Сначала он было обрадовался, а потом до него дошло: ведь это же львиная доля брата! Скольких она людей сгубила! Испугался он и думает: «Беда, видно, за мной по пятам ходит. Может, теперь мой черед с жизнью прощаться, раз я такое богатство нашел?»
Повернулся он и уныло побрел домой. Идет, а навстречу ему — женщина, рослая такая, дородная. По виду — полновластная хозяйка горной усадьбы. Но он не мог припомнить, видел ли ее где-нибудь прежде.
— Что ты делаешь в лесу? — спросила женщина. — Ты, смотрю, весь день тут рыщешь!
— Да я ходил искал место, где бы поселиться. Девушка из Далекарлии, которую я люблю, не желает жить в Фалуне.
— А не собираешься ли ты добывать руду из медной горы, что сейчас нашел? — спрашивает она его.
— Нет, я должен покончить с рудным промыслом, а не то не видать мне моей любимой.
— Гляди, не отступись от своих слов, не то худо будет. А сдержишь обещание, тогда никакое зло тебе не страшно, — молвила женщина.
Да тут же и сгинула. А он и вправду сделал так, как волей-неволей обещал: бросил добычу руды и выстроил усадьбу вдалеке от Фалуна. И та, которую он любил, согласилась переехать к нему.
На том ворон кончил свой рассказ. Хотя мальчик не спал, работа у него все равно не очень-то спорилась.
— А что было потом? — спросил он, когда ворон смолк.
— Ну, с той поры добыча меди мало-помалу сошла на нет. Город Фалун еще стоит. Но все старые плавильные печи исчезли. Тем, кто живет в старинных горняцких усадьбах, приходится заниматься земледелием либо лесным промыслом. На Фалунском руднике медь подходит к концу. И теперь, более чем когда-либо, не худо бы разыскать надел брата.
— Так этот горнозаводчик, стало быть, последний, кто видел его? — спросил мальчик.
— Я расскажу тебе, кто видел его в последний раз, когда ты выдолбишь дыру в стене и выпустишь меня на волю, — пообещал Батаки.
Мальчик встрепенулся и начал работать чуть быстрее. Ему показалось, будто последние слова Батаки прозвучали как-то странно. Словно он дал понять, будто он последним видел большую рудную жилу. Может, Батаки с каким-то особым умыслом рассказал ему эту историю?
— Ты, верно, частенько летал в здешних краях? — спросил мальчик, желая выведать правду. — И высмотрел кое-что, когда парил над окрестными лесами да горами?
— Я бы мог показать тебе немало диковин, как только ты справишься со своей работой, — снова пообещал ворон.
Мальчик начал так усердно орудовать стамеской, что только щепки летели. Теперь он окончательно уверился: это ворон нашел львиную долю брата.
— Жаль, что ты — ворон и не можешь пользоваться богатством, которое отыскал, — сказал он.
— Не желаю больше толковать об этом, пока не увижу, что ты выдолбил дыру в стене и я могу вылететь на волю, — ответил ворон.
Мальчик работал с большим усердием — железо чуть не раскалилось у него в руках. Ему казалось, что он догадался, каковы намерения Батаки. Ворон сам не может добывать руду и, как видно, собирается подарить свой клад ему, Нильсу Хольгерссону. Пожалуй, это так. Да умнее и не придумаешь! Если ему посчастливится узнать тайну ворона, он вернется сюда, как только снова станет человеком, и у него в руках окажутся все эти богатства. Он заработает много-много денег, и они ему очень пригодятся. Он откупит всю округу Вестра Вемменхёг и выстроит там замок, такой же большой, как Витшёвле. И в один прекрасный день пригласит хусмана Хольгера Нильссона с женой к себе в замок. Когда же они явятся, он встретит их на верхней ступеньке крыльца и скажет:
— Добро пожаловать, входите и будьте как дома!
Они, ясное дело, не узнают его и удивятся, кто этот знатный господин, который пригласил их в свой замок?!
— По душе ли вам остаться на житье в таком замке? — спросит он.
— Само собой, — ответят они, — только такой замок не про нас!
А он скажет:
— А вот и нет! Этот замок — награда вам за большого белого гусака, который улетел от вас несколько лет тому назад.
Мальчик все проворнее и проворнее работал стамеской. И еще он потратит деньги на то, чтобы выстроить новый домик для Осы-пастушки и маленького Матса на вересковой пустоши в Суннербу. Тот домик будет много больше и лучше прежнего. Еще он откупит озеро Токерн и подарит его уткам, а еще…
— Теперь, можно сказать, ты работал быстро, — похвалил мальчика ворон. — Сдается, дырка уже большая.
Ворону в самом деле удалось протиснуться в дыру. Мальчик вылез вслед за ним и увидел, что Батаки сидит на камне в нескольких шагах от Серной варницы.
— Теперь я выполню свое обещание, Малыш-Коротыш, — торжественно сказал Батаки, — и скажу тебе: да, я видел львиную долю брата. Но не советую искать ее; много долгих лет потратил я на поиски, прежде чем разведал, где она.
— Я-то думал, ты скажешь мне, где этот надел, в награду за то, что я помог тебе выбраться из темницы, — разочарованно протянул мальчик.
— Ты, должно быть, очень хотел спать, пока я рассказывал о львиной доле брата, — усмехнулся Батаки. — Иначе бы ты не надеялся. Разве ты не понял, что всякого, кто хотел узнать, где находится этот надел, постигла беда? Нет уж! Батаки долго прожил на свете и научился помалкивать.
Взмахнув крыльями, он улетел прочь.
Акка крепко спала, стоя на земле возле Серной варницы. И прошло немало времени, прежде чем мальчик разбудил ее. Он был удручен и опечален тем, что ему не досталось такое огромное богатство. Да и вообще радоваться было нечему!
«История про великановых дочерей — сказки, — сказал он самому себе. — Не верю я ни в россказни про волков, ни в истории про слабый лед. Правда лишь то, что, когда бедные рудокопы находили в глухом лесу большую медную жилу, у них голова шла кругом от радости. Но потом они забывали, где она, эта жила, и сильно разочаровывались. Даже жить больше не могли. И со мной теперь творится то же самое».
Суббота, 30 апреля
Есть в году день, которого все дети Далекарлии ждут почти с таким же нетерпением, как Рождества. Это — последний день апреля, день святой Вальборг, праздник встречи весны. Вечером этого дня детям позволяют жечь повсюду костры.
Задолго до праздника мальчики и девочки начинают собирать все, что только может гореть. Из лесу они несут хворост, собирают сухие ветки и шишки, в селениях подбирают стружки у столяра, щепки, кору и корявые чурки у дровосека. Каждый день ходят они к лавочнику, выпрашивая у него старые лари. Если же кому-нибудь посчастливится раздобыть пустую бочку из-под дегтя, он прячет это драгоценнейшее сокровище понадежнее и осмеливается вытащить его только в самую последнюю минуту, когда уже пора зажигать костер. Тонкие прутья, которыми подпирают молодой горох и бобы, поваленные ветром изгороди, разная поломанная утварь, снасти и забытые на полях вешала для просушки соломы, навесы, под которыми сушится зерно, — все в эту пору в опасности, все становится добычей детей.
И вот наконец приходит этот прекрасный долгожданный день. В каждом селении, либо на холме, либо внизу у берега озера, с утра начинают складывать в огромную кучу хворост, сучья и все прочее, что удалось собрать. В некоторых селениях готовят не один, а два, а то и три костра. Случается ведь и так, что мальчишки и девчонки никак не могут сговориться вместе собирать хворост. Или же дети, которые живут на южном конце селения, хотят зажечь костер у себя, а те, что живут на северном, складывают свой. Обычно к полудню уже все готово, и дети в нетерпении бродят вокруг сложенных костров с коробками спичек в кармане, дожидаясь темноты. А в Далекарлии в эту пору ужасно долго не наступает вечер. В восемь часов еще только начинает смеркаться. Ходить в ожидании — скучно и холодно. Ведь зима еще не кончилась, а весна не наступила, и по-настоящему тепло только в полдень, когда солнце стоит высоко в небе. Хотя на вырубках и пашнях снег давно стаял, но в лесах еще лежат высокие сугробы, озера скованы льдом, а к ночи становится еще холоднее. И бывает, что самые маленькие и самые нетерпеливые дети не выдерживают и зажигают костер еще до темноты. Вечно они торопятся! Однако старшие мужественно ждут, пока не стемнеет, чтобы костры были хорошо видны.
Наконец наступает долгожданный час. Все уже здесь, каждый принес для костра хотя бы крохотную щепку. По обычаю, зажигает костер самый старший мальчуган. Он берет пучок соломы, поджигает его и сует этот факел в кучу хвороста. Вспыхивает пламя, шипит, потрескивает хворост, пылают тонкие веточки, валит черный, густой дым. Вот уже занялись верхние ветки, взметнулись ввысь яркие языки пламени; костер достигает нескольких метров, и его видно далеко по всей округе.
Теперь можно оглядеться. Вон там горит еще костер, там — еще один! Вон вспыхнул костер на пригорке, а тот — выше всех — на вершине горы! Все хотят, чтобы их костер был самым большим и ярким! И чтобы он затмил все другие костры! Потому-то в последнюю минуту дети кидаются домой и клянчат у матери или отца еще какие-нибудь обломки досок или поленья.
Когда огонь разгорается, приходят поглядеть на него и взрослые, и старики. До чего же красив костер! И он не только освещает все вокруг. Такое от него исходит тепло, так манит он присесть поближе на камень или на кочку! Все рассаживаются вокруг, завороженно вглядываясь в костер. Кому-нибудь непременно придет в голову мысль сварить немного кофе, раз уж горит такой чудесный огонь. А пока закипает кофейник, кто-то обязательно начнет рассказывать занятную историю, а когда она кончается, начинает свою повесть другой.
Взрослые думают про свой кофе да про занимательные истории. У детей же одна забота — как бы получше и подольше горел их костер. Ведь весна наступает так медленно, так неохотно ломается лед и тает снег! Не худо бы хоть немного пособить весне своими кострами! Ведь сейчас даже трудно представить себе, что близок час весны, что скоро начнут набухать и распускаться почки!
Дикие гуси заночевали на льду озера Сильян. С севера резкими порывами налетал холодный ветер, и мальчик с удовольствием спрятался под крыло белого гусака. Но долго спать ему не пришлось, внезапно его разбудил оружейный выстрел. Выскользнув из-под гусиного крыла, мальчик испуганно огляделся.
На льду, поблизости от гусиной стаи, все было спокойно. Как мальчик ни всматривался в ледяную равнину озера, он не мог разглядеть охотника. Но, глянув на берег, он подумал, что начинается какое-то дьявольское наваждение, вроде того, что было в Винете или в волшебном, призрачном саду у Стура Юлё.
Днем дикие гуси не один раз пролетели над большим озером, выбирая, где бы им приземлиться. Мальчик видел на берегах озера большие церкви и селения, похожие на маленькие городки. То были Лександ, Ретвик, Мура, Суллерен. Нильс удивился, как густо застроен этот северный край. Он оказался куда веселее и приветливее, чем ожидал мальчик. Ничего жуткого или пугающего…
Но сейчас на тех же самых берегах в глухой темной ночи огромным полукольцом зловеще пылали высокие костры. Они полыхали в Муре у северного конца озера, на берегу в Суллерёне, в Викарбю, на холмах чуть повыше городка Шурберг, на церковном мысу у Ретвика, на горе Лердальсбергет и на многих мысах и пригорках до самого Лександа. Нильс начал считать и насчитал их более сотни. Откуда бы взялось столько огней, не будь тут замешаны чародейство и колдовство?
Все гуси пробудились при звуке выстрела, но Акка, бросив взгляд на берег, успокоила их:
— Это человеческие детеныши забавляются.
И тогда гуси снова сунули головы под крыло и тотчас уснули.
А мальчик по-прежнему стоял и не мог отвести взгляда от золотого ожерелья огней. Его, как ночную бабочку или комара, тянуло к теплу и свету; он с радостью подошел бы поближе, однако не смел оставить гусей — выстрелы продолжали греметь один за другим. Но вскоре Нильс понял, что птицам не угрожает никакая опасность: просто люди так веселились у костров, что им мало было смеха и криков, им нужно было еще палить из ружей! Вот у большого костра, ярко пылавшего высоко на горе, стали пускать ракеты. Потом этот костер взвился еще выше. Казалось, люди хотели, чтобы их веселье и радость вознеслись до самого неба!
Сам того не замечая, мальчик медленно приближался к берегу. Вдруг до него донеслись звуки песни. Тут уж он не мог удержаться и помчался вперед со всех ног.
Далеко в бухту Ретвикен выдавалась необычайно длинная пароходная пристань, а на самом ее краю стояла толпа людей. Они вдохновенно пели, и их звонкие голоса разносились в поздней ночи далеко над озером. Может, эти люди думали, что весна, подобно диким гусям, спит на льду озера Сильян, и хотели своим пением разбудить ее? Песни сменяли одна другую, и все они были о родной Далекарлии. «Теплым летом, когда песнь поет земля, у двух широких рек далекарлийских…», затем «В поход, в поход на Туну…», а под конец «В Далекарлии нашей живут до сих пор…». Нильс слушал, и перед его мысленным взором вставала незнакомая, но такая светлая и чудесная страна. Казалось, люди желали умилостивить весну и внушали ей: «Глянь, какая прекрасная страна тебя ожидает! Неужели ты не придешь к ней на помощь? Неужели ты позволишь зиме еще дольше угнетать столь прекрасные края?!»
Когда пение смолкло, Нильс поспешил к берегу. Лед в глубине бухты уже стаял, но в нее нанесло столько песку, что мальчик смог благополучно добраться до берега. С величайшей осторожностью он так близко подкрался к костру, горевшему на берегу, что мог увидеть людей, сидевших и стоявших вокруг, мог услышать их речи. И снова он подумал, что все это ему мерещится. Никогда прежде не доводилось ему встречать людей в такой одежде. Женщины были в черных остроконечных чепцах, коротеньких белых дубленых полушубках, зеленых шелковых лифах, в черных юбках и передниках, испещренных белыми, красными, зелеными и черными полосками. На мужчинах были круглые шляпы с низкой тульей, синие сюртуки, отделанные красным кантом, желтые кожаные штаны затянуты ниже колен красными подвязками с кисточками. Может быть, все дело в одежде, только эти люди показались Нильсу более статными и красивыми, чем жители других провинций. И разговаривали они друг с другом на каком-то особом наречии, так что мальчик долгое время ничего не мог разобрать. Их наряды напомнили ему одежды, которые хранила в своем сундуке матушка и которые давным-давно никто не носил. И Нильс снова подумал: «Уж не мерещится ли мне? Может быть, это какой-то древний народ, сотни лет назад ушедший из жизни?» Но нет, он видел, что перед ним самые что ни на есть обыкновенные люди. Просто те, кто жил в окрестностях озера Сильян, сохранили больше от минувших времен и в речах, и в одежде, и в обычаях, чем жители других провинций, которых знал мальчик.
Вскоре он понял, что люди, сидевшие у костра, говорили о прежних временах. Они вспоминали, как жилось им в юные годы, как приходилось странствовать по нескончаемым дорогам в чужих краях, чтобы заработать на хлеб своей семье, Нильс услыхал множество историй, но больше всего ему запомнился рассказ одной старой женщины о тяжкой судьбе, выпавшей на ее долю.
— Нас, детей, у отца с матушкой было много, а усадьба наша в Эстбъёрке была небольшая, да и времена выдались суровые. Так что, как минуло мне шестнадцать, пришлось уйти из дому на заработки. В котомке лежало у меня несколько караваев хлеба, телячья лопатка да кусочек сыра. А в кармане бренчали двадцать четыре скиллинга[32] — вот и все деньги на дорогу. Остальные припасы, вместе со сменой рабочей одежды, я сложила в кожаный мешок и отправила в Стокгольм со знакомым возчиком.
Вышли мы, двадцать парней и девушек из Ретвика, на дорогу, что ведет в город Фалун, и давай отмеривать милю за милей. Это вам не на поезде ехать, в удобных-то вагонах, как едут ныне далекарлийские девицы. Сейчас-то до Стокгольма добраться — всего ничего, каких-нибудь восемь-девять часов! А мы хоть и делали по три-четыре мили в день, только через неделю добрались до него,
Вот, значит, в 1845 году, в апреле четырнадцатого дня, увидала я в первый раз столицу нашу Стокгольм. Как только вошли мы в город, люди давай друг дружке кричать да подсмеиваться.
— Глянь-ка! Далекарлийский полк идет!
И впрямь: шли мы по улицам с таким грохотом, что казалось, будто целый полк шагает. Ведь все мы надели башмаки на высоких каблуках — а башмачник туда не менее пятидесяти большущих гвоздей всадил, да с непривычки к горбатым булыжным городским улицам многие из нас спотыкались и падали.
Завернули мы на постоялый двор, где останавливались люди из Далекарлии; звался он «Белая лошадь», а расположен был на улице Стура Бадстугатан в южном конце города — Сёдере. Люди же из Муры жили на постоялом дворе «Большая корона» по той же самой улице. Из тех двадцати четырех скиллингов, которые я взяла из дому, оставалось уже только восемнадцать! Спешно надо было искать заработок. Одна из землячек сказала, чтоб я наведалась к ротмистру, жившему у Хурнстулла. Он и нанял меня на четыре дня вскапывать грядки и садовничать. Платил он мне поденно — двадцать четыре скиллинга в день на моих собственных харчах. С таких денег не очень-то потратишься на еду, вот я и ходила полуголодная. Только раз наелась досыта: маленькие господские дочки увидели, какой скудный у меня обед, побежали на кухню и выпросили для меня еды.
Потом я стала работать у одной госпожи на улице Норландсгатан. Жилье у меня там было прескверное, крысы стащили и чепец, и шейный платок, да еще проели дыру в кожаном мешке с провизией. Пришлось зачинить его старым голенищем. Не смогла я здесь больше двух недель проработать, и пришлось домой пешком топать — всего с двумя риксдалерами в кармане.
Пошла я на этот раз через Лександ и остановилась на несколько дней в селении Рённес. Помнится, хозяева там варили молочный суп из молотой овсяной муки с отрубями да мякиной. Ничего другого у них не было, но и это казалось вкусным в те голодные дни.
Да, в том году похвалиться мне было особенно нечем, но на другой год еще хуже пришлось. Снова надо было на заработки отправляться; дома-то у нас есть было нечего. Пошла я на сей раз с двумя далекарлийскими девушками в Худиксваль, а идти туда — двадцать четыре мили. Да еще с кожаными мешками на спине — везти-то их было теперь не на чем! Мы думали, что нас наймут садовничать. Но только рано пришли мы в Худиксваль: повсюду еще лежал глубокий снег, и никакой работы в саду, ясное дело, не нашлось. Пошла я тогда по крестьянским хуторам, просилась в работницы. Милые вы мои, до чего ж я устала и изголодалась, прежде чем добралась до усадьбы, где сжалились надо мной и наняли чесать шерсть за восемь скиллингов в день, Ну, а как пришла весна, нашла я работу в городе. Садовничала там до самого июля. Только одолела меня такая тоска по дому, что я подалась в Ретвик. Было мне тогда всего семнадцать годков. Башмаки я износила, и пришлось двадцать четыре мили идти босиком. И все же в душе я радовалась: ведь мне удалось сберечь целых пятнадцать риксдалеров. А для маленьких братцев и сестриц я несла несколько черствых булочек да кулек с сахаром, который сумела скопить. Когда кто-нибудь угощал меня кофе с двумя кусочками сахара, один я всегда прятала.
Вот сидите вы тут, далекарлийские девчонки, и даже не думаете бога-то возблагодарить за хорошие времена, что он нам ниспослал! А в ту пору один неурожайный год сменялся другим. Всем молодым парням и девушкам из Далекарлии приходилось идти из дому на заработки. Вот и на третий год, это уже был 1847-й, пошла я снова в Стокгольм и на этот раз работала в большом саду Стура Хурнсберг. Нас, девушек из Далекарлии, было там немало. Платили нам поденно чуть-чуть побольше обычного, да мы еще на всем старались выгадать. Даже старые гвозди да кости в садах подбирали и продавали в лавку ветошника, а на вырученные деньги покупали себе вместо хлеба солдатские сухари из казенной пекарни. В конце июля отправилась я домой, чтобы помочь собрать урожай. На этот раз мне удалось скопить целых тридцать риксдалеров.
На другой год снова пришлось идти на заработки. Посчастливилось мне наняться в усадьбу королевского конюшего под Стокгольмом. В то лето в Логордсъердете проходили манёвры. Вот маркитант и послал меня пособить на походной кухне, а помещалась она в большой полковой повозке. До самой смерти не забуду, пусть хоть сто лет мне стукнет, как в Йердете мне довелось однажды трубить в пастуший рожок перед самим Оскаром Первым.[33] В награду я получила тогда от него целых два риксдалера.
А после я много лет подряд была в летнюю пору перевозчицей в бухте Брунсвикен под Стокгольмом и плавала между Албану и Хагой, где королевский замок. То было самое лучшее для меня время. С собой в лодку мы всегда брали на всякий случай пастушьи рожки, и порой те, кого мы перевозили, сами брали весла, а мы им играли. Когда же осенью перевоз кончался, я ходила в Упланд, молотить зерно в крестьянских усадьбах, и к Рождеству обычно возвращалась домой с сотней или около того риксдалеров в кармане. И еще зарабатывала зерно на молотьбе; отец забирал его потом по санному пути. Да, если б я с моими сестрами и братьями не приносила домой деньги, жить было бы не на что. Зерно с нашей собственной земли кончалось чаще всего к Рождеству, картошки же в ту пору люди сажали мало.
Приходилось прикупать зерно у лавочника, а когда рожь стоит сорок риксдалеров бочонок, а овес — двадцать четыре, тут уж поломаешь голову, как свести концы с концами. Помнится, не раз отдавали мы корову за бочонок овса. В те времена в овсяный хлеб подмешивали мелко рубленную солому. Правду сказать, такой хлеб с соломой в горло не шел. Каждый кусочек водой надо было запивать, а то и не проглотишь.
Вот так и кочевала я до тех самых пор, покуда замуж не вышла. А было это в 1856 году. Мы-то с Йоном моим еще в Стокгольме сдружились, и когда я в тот год отправилась домой, то побаивалась маленько в душе, как бы стокгольмские девчонки его не отбили. Они так и звали его — Красавчик Йон с Торфяного болота или Красавчик Далекарлиец. Но он не обманул меня, а как скопил немного деньжат, сыграли мы свадьбу.
Жили мы потом в радости и без особых забот, да только длилось это недолго. В 1863 году Йон помер, и осталась я одна с пятью ребятишками, мал-мала меньше. Правда, прожить уже было легче, ведь в Далекарлии настали лучшие времена. Разве сравнишь их с прежними! И хлеба, и картошки теперь было вдоволь! Я сама обрабатывала крохотные наделы земли, которые унаследовала от Йона, да и домик у меня как-никак был свой собственный. Шли годы, дети, что не померли, выросли. Живется им, слава Богу, не худо. Они и понятия не имеют, до чего тяжко приходилось людям в Далекарлии, когда их матушка была еще молода…
Старушка замолчала. Пока она говорила, костер догорел; все поднялись и засобирались по домам. Давно пора было ложиться спать. Мальчик тоже отправился восвояси — искать на льду своих спутников. И пока он бежал один в темноте, в ушах у него все время звучала песня, которую он недавно слышал на пристани:
«В Далекарлии нашей живут до сих пор и верность, и честь, несмотря на невзгоды…»
Потом шли еще какие-то слова, которые он забыл, но конец-то песни помнил ясно:
«Хоть хлеб мы нередко мешали с древесной корой, но все ж великие мужи находили порой опору у бедного люда…»
Мальчик припомнил то, что слышал в школе о роде Стуре,[34] и о том, кто звался Густавом Васой.[35] Нильс удивлялся тогда: почему они искали помощи не у кого-нибудь, а у далекарлийцев? Но теперь он это понял. Если в этом краю живут такие женщины, как эта старушка у костра, то здешних мужчин и вовсе ничем не согнешь.
Воскресенье, 1 мая
Проснувшись на другое утро, мальчик тотчас соскользнул со спины гуся и оказался вместо льда в мягком пушистом снегу. Он даже засмеялся от неожиданности. Снег еще продолжал падать. В воздухе кружились белые хлопья, такие большие, что их можно было принять за крылья замерзших бабочек. Все озеро Сильян и его берега были покрыты белоснежным ковром уже в несколько сантиметров толщиной. Дикие гуси, накрытые снежными шапками, были похожи на маленькие сугробы.
Время от времени Акка, Юкси и Какси тоже просыпались, но убедившись, что снегопад продолжается, снова поспешно прятали голову под крыло. Они, видно, считали, что в такую погоду лучше всего спать. И мальчик, последовав их примеру, снова залез под крыло Мортена. Проснулся он от звона церковных колоколов в Ретвике, возвещавших о начале богослужения. Снегопад кончился, но с севера дул резкий ветер, а на озере стоял жгучий мороз. Мальчик был голоден и очень обрадовался, когда дикие гуси наконец стряхнули с себя снег и полетели на берег разыскивать корм.
В тот день в ретвикской церкви готовились к первому причастию детей. Дети пришли загодя и чинно беседовали, сбившись в небольшие стайки на церковном холме. Ради этого дня они нарядились в новые праздничные одежды своего края, такие яркие и пестрые, что их было видно издалека.
— Милая матушка Акка, лети медленней! — закричал мальчик, когда они приблизились к церкви. — Я хочу поглядеть на детей!
Это желание показалось гусыне-предводительнице вполне резонным, она спустилась как можно ниже и три раза облетела вокруг церкви. Трудно сказать, как выглядели дети вблизи, но сверху Нильсу показалось, что он никогда не видел таких красивых мальчиков и девочек.
«Пожалуй, и в королевском замке, среди принцев и принцесс, не найти детей красивее этих!» — сказал он самому себе.
Снегу в этот день выпало немало. Все поля в Ретвике оказались заснеженными, и Акка никак не могла найти местечка, куда можно было бы приземлиться. Тогда она недолго думая полетела на юг в Лександ. А там весной, как всегда, юноши и девушки уходили на поиски работы; в приходе оставались почти одни старики. Вот и сейчас дикие гуси увидели, как длинная вереница дряхлых старушек тянулась в церковь. Они медленно шли по белой, покрытой снегом земле, меж белоствольных берез, сами все в белом: в белоснежных дубленых полушубках, в белых кожаных юбках, в желто-черно-белых полосатых передниках и в белых остроконечных чепцах, плотно сидевших на их седых головах.
— Милая матушка Акка, лети медленней! — попросил мальчик. — Я хочу поглядеть на старушек!
И это его желание показалось гусыне-предводительнице вполне резонным, она спустилась как можно ниже и три раза пролетела взад-вперед над березовой аллеей. Трудно сказать, как выглядели старушки вблизи, но сверху мальчику показалось, что он никогда не видел таких мудрых и достойных старых женщин.
«Эти старушки так величественны, словно сыновья их — короли, а дочери — королевы!» — сказал он самому себе.
Но и в Лександе было не лучше, чем в Ретвике. Повсюду толстым покровом лежал снег, и Акка не видела иного выхода, кроме как лететь на юг, до Гагнефа.
В Гагнефе в тот день перед службой было погребение. Похоронная процессия поздно прибыла в церковь, и похороны немного задержались. Когда прилетели дикие гуси, не все прихожане успели войти в церковь и многие женщины еще расхаживали по кладбищу, останавливаясь у могил своих близких. Женщины были одеты в кофты с зеленым лифом и красными рукавами, на головах у них были цветастые платки с пестрой бахромой.
— Милая матушка Акка, лети медленней! — попросил мальчик. — Я хочу поглядеть на крестьянок!
И это желание показалось гусыне-предводительнице вполне резонным, она спустилась как можно ниже и три раза пролетела взад-вперед над кладбищем. Трудно сказать, как выглядели крестьянки вблизи, но сверху Нильсу показалось, что среди деревьев мелькают не фигуры женщин, а какие-то прекрасные цветы.
«Они словно выросли в королевском саду», — подумал он.
Но и в Гагнефе были сплошь заснеженные поля; диким гусям не оставалось ничего другого, как продолжить путь на юг, во Флуду.
Во Флуде в тот день после службы предстояло венчание. В церкви еще было полно народу, и свадебный поезд дожидался на церковном холме. Жених расхаживал в длинном синем сюртуке, штанах до колен и красной шапочке. Невеста, в богатом наряде, украшенном драгоценностями, цветами и пестрыми лентами, с блестящей короной на распущенных волосах, казалась просто ослепительной, глазам было больно смотреть на нее. Лифы и подолы юбок у невестиных подружек были расшиты розами и тюльпанами. Родители жениха и невесты, соседи и другие гости — все были в нарядных далекарлийских одеждах.
— Милая матушка Акка, лети медленнее! — попросил мальчик. — Я хочу поглядеть на молодых.
И гусыня-предводительница спустилась как можно ниже, и три раза пролетела туда и обратно над церковным холмом. Трудно сказать, как выглядели молодые вблизи, но сверху Нильсу показалось, что такой красавицы невесты, такого гордого жениха и таких нарядных гостей нигде больше не найти.
«Вряд ли король и королева, живущие в замке, красивее этих людей», — подумал он.
Во Флуде дикие гуси нашли наконец голые, свободные от снега поля, и лететь дальше в поисках корма им не понадобилось.
1–4 мая
Уже много дней подряд к северу от озера Меларен бушевала страшная непогода. Небо было сплошь затянуто серыми тучами: свистел ветер, хлестал дождь. Люди и животные понимали, что за приход весны тоже надо расплачиваться, но все же непогода сильно им докучала.
Однажды дождь лил не переставая целый день, и снежные сугробы в еловых лесах начали всерьез таять. Потекли весенние ручьи. Лужи в усадьбах, стоячие воды в канавах, вода на топких лугах и в болотах — все пришло в движение, пытаясь пробиться к ручьям, чтобы те захватили их с собой в море.
Ручьи спешили как можно скорее добежать до рек, которые впадают в озеро Меларен, а реки изо всех сил стремились к озеру, желая напоить его своими водами. Но вот все мелкие озера в Упланде и Бергслагене в один и тот же день сбросили с себя ледяной покров; зато вытекавшие из них реки наполнились ледяными глыбами и чуть не вышли из берегов. Многоводные и шумные, они все неслись в озеро Меларен, и вскоре оно приняло в себя столько воды, что больше уже не могло вместить. Бурным потоком устремились его воды к своему стоку, но фарватер протока Норстрём такой узкий, что воды замедлили свой бег. Вдобавок сильный восточный ветер гнал к берегу высокие морские волны, и они преградили путь пресным водам, которые проток Стрёммен[36] в заливе Сальтшён[37] желал влить в Балтийское море. Но поскольку реки непрерывно приносили в озеро Меларен все новые и новые воды, а проток Норстрём не успевал их уносить, большому озеру ничего не оставалось, как только выйти из берегов.
Оно поднималось медленно-медленно, словно опасаясь нанести урон прекрасным своим берегам. Но так как они почти всюду низки и пологи, понадобилось совсем немного времени, чтобы вода на много метров окрест затопила сушу. А большего и не требовалось — по всей округе начался величайший переполох.
Есть в озере Меларен нечто своеобычное. Состоит оно из одних лишь узких заливов, бухт и проливов. Нигде не расстилает оно широкие, бичуемые штормами просторы вод. Нигде не найдешь здесь голых, пустынных, открытых всем ветрам берегов. На озере множество уютных, поросших деревьями островков, скалистых шхер, мысов и заливов, как будто созданных для увеселительных поездок, прогулок под парусами и рыбной ловли. А живописные берега озера словно предназначены для всех этих великолепных дворцов, летних вилл, помещичьих усадеб и всяких увеселительных заведений.
Обычно ласковое и дружелюбное, озеро Меларен иной раз по весне изменяет своему мирному нраву, сбрасывает улыбчивую маску и приносит людям немало бед.
Вот и этой весной, судя по всему, оно собиралось устроить настоящее наводнение. И люди стали поспешно конопатить и смолить плоты и плоскодонки, стоявшие зимой на приколе, переносить на берег мостки для стирки и полоскания белья. Всюду укрепляли, насколько можно, мосты и виадуки. Путевые обходчики, которые служили на железной дороге, идущей вдоль побережья, непрерывно осматривали железнодорожную насыпь и не смели сомкнуть глаз ни днем ни ночью.
Крестьяне, хранившие сено или сухую листву в сараях на низких скалистых островках, спешили переправить этот корм на берег. Рыбаки вытаскивали вентеря и сети, чтобы их не смыло половодьем. У паромных переправ скапливались толпы путников. Все, кому надо было попасть домой или, наоборот, уехать из дому, торопились поскорее перебраться на другой берег, пока не поздно.
Но самая большая спешка царила в окрестностях Стокгольма, где по берегам тянутся бесконечные дачные поселки. Правда, большинство вилл стоит довольно высоко на берегу и им не грозит ни малейшая опасность, но при каждой из них есть причал и купальня, а их нужно было перевезти в безопасное место.
Но не только людей беспокоило то, что озеро Меларен начало выходить из берегов. Уток, которые сидели на яйцах в прибрежных кустах, полевых мышей, землероек, обитательниц побережья, — всех охватил страх за своих крошечных беспомощных детенышей. Даже гордые лебеди и те тревожились, как бы наводнение не уничтожило их гнезда и яйца.
И было отчего страшиться и опасаться — с каждым часом вода в озере все прибывала и прибывала. Ивы и ольхи на прибрежных отмелях уже погрузились в воду, затопило сады и огороды и размыло грядки с уже зеленевшими пряными травами. Полям ржи, на которые проникла вода, она тоже нанесла немалый урон.
Озеро продолжало подниматься уже много дней подряд. Низкие пойменные луга вокруг замка Грипсхольм скрылись под водой, и громадный замок оказался отделенным от суши не узким рвом, как обычно, а широким проливом. По набережной в Стренгнесе — этому излюбленному месту прогулок горожан — мчался бурлящий поток, а жители Вестероса готовили лодки, чтобы передвигаться по улицам.
Лежбище лосей, перезимовавших на скалистом островке посреди озера Меларен, оказалось под водой, и им пришлось вплавь добираться до берега. По воде плыло бессчетное множество пивных бочек и ушатов, бревен и досок, и даже целый склад дров. И повсюду спасательные лодки с людьми, готовыми прийти на помощь…
В один из этих тяжких дней в березовой роще к северу от озера Меларен появился Смирре-лис. Как всегда, он был занят одной мыслью — как бы отыскать диких гусей с Малышом-Коротышом. Он давно уже потерял их след и совсем было пал духом. И вот сегодня, когда он увидел на березовой ветке почтовую голубку Агарь, у него появилась надежда.
— Как хорошо, Агарь, что я встретил тебя, — обрадовался Смирре. — Может, ты скажешь мне, где сейчас Акка с Кебнекайсе и ее стая?
— Может, я и знаю, где они, — ответила Агарь, — но тебе не скажу!
— Твое дело! Я ведь только хотел передать им привет и весточку от меня, — сказал Смирре. — Ты, верно, знаешь, как худо нынче на озере Меларен. Там — большое наводнение, и лебеди — а их в бухте Йельставикен не счесть — скоро лишатся своих гнезд и потомства. Но Дагаклар-Яснодень — лебединый король слыхал про малыша, который летает с гусиной стаей и помогает птицам в беде. Вот король и послал меня спросить Акку, не пожелает ли она прилететь в Йельставикен вместе с Малышом-Коротышом?
— Привет и просьбу я передам, — ответила Агарь. — Не пойму только, как такой кроха может помочь лебедям?
— Я и сам не пойму, — вздохнул Смирре. — Однако он может перенести на берег все что угодно.
— Чудно и то, что лебединый король Яснодень передает диким гусям привет и вести через лиса, — удивилась Агарь.
— Ты права, мы с гусями и впрямь враги, — кротко произнес Смирре. — Но когда великая беда на пороге, надо помогать друг дружке. Впрочем, не говори Акке, что получила весть через лиса. Она ведь такая недоверчивая и подозрительная!
Самое надежное прибежище для водоплавающей птицы на всем озере Меларен — это бухта Йельставикен в глубине залива Экольсундсвикен. А залив этот, в свою очередь, ответвляется от другого залива, Норра Бьеркёфьерден, одного из самых больших и длинных заливов, которым озеро Меларен вдается на востоке в сушу провинции Упланд.
Бухта Йельставикен — мелководна, с отлогими берегами и такими же густыми зарослями тростника, как на озере Токерн. Хотя бухту и не сравнить по величине с этим прославленным птичьим озером, все же и здесь птицы находили великолепный приют, потому что уже много-много лет назад бухта Йельставикен стала заповедной. Она давно была пристанищем многочисленного лебединого племени, и нынешний владелец расположенной неподалеку усадьбы Экольсунд, где в старину живали короли, запретил охоту в заливе, чтобы не спугивать лебедей и не очень их беспокоить.
Лишь только Акка получила весть о том, что лебединый народ нуждается в ее помощи, она поспешила в Йельставикен. Прилетев туда вместе со стаей вечером, она тотчас увидела, сколько бед причинило в бухте наводнение. Порывистый ветер сорвал с мест большие лебединые гнезда и разогнал их по заливу. Одни гнезда уже совсем разрушились, другие опрокинулись, яйца же из них вывалились и блестели на дне бухты.
Сами лебеди собрались станицей у восточного берега, который был лучше всего защищен от ветра. Хотя они сильно пострадали от наводнения, гордые птицы старались не выказывать своего горя.
— Не надо отчаиваться, — повторяли они. — В бухте хватит тростника и стеблей водяных растений. Мы скоро соорудим себе новые гнезда.
Никому из них и в голову не приходило звать на помощь чужаков, и они даже не подозревали, что Смирре-лис послал за дикими гусями.
Лебедей в бухте было видимо-невидимо — много сотен, не меньше, — и располагались они в строгом порядке, по возрасту, чинам и званиям: молодые и неопытные — с края, старые и мудрые — чуть подальше, ближе к середине круга. В самой же середине бухты разместились Дагаклар-Яснодень — лебединый король и Снефрид-Снегомира — лебединая королева, — самые старшие в стае. Большая часть лебединого племени была их потомками.
Яснодень и Снегомира могли бы немало порассказать о тех днях, когда лебеди их рода были домашними птицами, обитавшими во рвах и прудах замков Швеции. Но одна лебединая чета вырвалась как-то из плена и поселилась в бухте Йельставикен; от этой-то четы и пошли все лебеди, которые гнездились здесь. Нынче дикие лебединые племена можно было встретить и во многих других бухтах и заливах озера Меларен, и даже в озерах Токерн и Хурнборгашён в Вестеръётланде. И все эти новопоселенцы прибыли из бухты Йельставикен, так что лебеди, населявшие бухту, очень гордились тем, что род их столь приумножился и расселился по разным озерам.
Дикие гуси опустились на воду у западного берега, но Акка, не желая терять ни минуты, тотчас направилась со стаей к противоположному берегу, к лебедям. По правде сказать, гусыня была крайне удивлена тем, что лебеди послали за ней. Она сочла это за великую честь и готова была сделать для лебедей все, что только в ее силах.
Подплывая к лебедям, Акка на мгновение остановилась, чтобы поглядеть, ровно ли держат строй ее гуси, соблюдают ли должные промежутки между собой.
— Держитесь прямее! — напомнила она. — Не глазейте на лебедей так, будто вы никогда в своей жизни не видели ничего красивого. И не обращайте внимания на их слова, что бы они ни говорили!
Не впервые наведывалась Акка к старой королевской чете, и лебеди всегда выказывали ей уважение, подобавшее такой бывалой, много путешествовавшей и почтенной птице, как Акка. Но ей было не очень-то по душе плыть среди всех этих лебедей, которые окружали короля и королеву. Рядом с лебедями Акка всегда чувствовала себя такой маленькой, серой и невзрачной, а тут еще кто-нибудь из них непременно начинал отпускать колкости по поводу всякого там серенького нищего люда. И тогда разумнее всего было делать вид, будто ничего не слышишь.
На сей раз все шло на удивление хорошо. Лебеди молчаливо расступались, и дикие гуси словно плыли по улице, окаймленной большими белоснежными птицами. До чего же они были красивы, когда надували крылья, точно паруса, желая покрасоваться перед чужаками! Против обыкновения, они не сказали о гусях ни единого колкого слова, и Акка была крайне удивлена.
«Яснодень, видно, узнал про их дерзости и велел им держаться учтиво», — подумала гусыня-предводительница.
Но вот лебеди, изо всех сил пытавшиеся соблюсти приличия, увидели белого гусака, замыкавшего вереницу диких гусей. В один миг учтивости их как не бывало. Поднялся страшный шум, раздались удивленные и злые возгласы.
— Это еще что такое? — воскликнул один из лебедей. — Никак дикие гуси обзавелись белыми перьями?
— Уж не воображают ли они, будто белые перья помогут им стать лебедями?! — раздались со всех сторон крики.
Лебеди вопили звонкими, сильными голосами, перебивая друг друга. Им невозможно было объяснить, что перед ними — обыкновенный домашний гусак, который пристал к стае диких гусей.
— Верно, это сам гусиный король плывет! — презрительно шипели они.
— Нет, какая наглость!
— Это не гусь! Это всего-навсего домашняя утка!
Большой белый гусак, помня наказ Акки — не отвечать, что бы лебеди ни говорили, старался делать вид, будто ничего не слышит. Стиснув клюв, он изо всех сил работал лапами. Но все напрасно! Лебеди становились все более и более дерзкими.
— А это еще что за лягушонок у него на спине? — спросил один из лебедей.
— Они, верно, думают, мы не видим, что это лягушонок, хоть он и одет как человек.
Даже лебеди из дальних рядов, только что чинно лежавшие на воде, устремились на эти крики, тесня друг друга. Началась беспорядочная толчея и давка. Каждый старался пробиться вперед, чтобы взглянуть на дикого белого гусака.
— Ишь какой — примазывается к лебедям! Постыдился бы!
— Да он такой же серый, как и остальные! Просто он окунулся в ларь с мукой на крестьянском дворе!
Акка уже подплыла к лебединому королю и только собралась спросить, что за помощь ему нужна от нее, как вдруг Яснодень заметил волнение среди своего народа.
— Это еще что такое? Разве я не велел им быть учтивыми с гостями? — с недовольным видом спросил он.
Снегомира — лебединая королева поплыла наводить порядок среди подданных, а Яснодень снова повернулся к Акке. Но Снегомира тотчас же вернулась, необычайно взволнованная.
— Почему ты не заставишь из замолчать? — крикнул лебединый король,
— Там — дикий белый гусь! — отвечала Снегомира. — Какой позор! Стыдно смотреть на него! Не удивительно, что лебеди злятся.
— Дикий белый гусь? — переспросил Яснодень. — Чепуха! Быть того не может! Ты, верно, ошиблась.
Давка вокруг Мортена все усиливалась. Акка и другие дикие гуси пытались подплыть к нему, но их толкали то туда, то сюда, и они никак не могли пробиться к гусаку.
Тогда старый лебединый король, самый сильный из всех, быстро поплыл вперед и, расшвыряв лебедей в разные стороны, проложил себе дорогу. Увидев и в самом деле белого гусака, он разгневался не меньше других. Шипя от злости, он ринулся прямо на Мортена и выдрал у него несколько перьев.
— Ишь как вырядился! Я отучу тебя, дикий гусь, являться к лебедям в таком виде! — крикнул он.
— Лети, Мортен-гусак, лети прочь, лети прочь! — воскликнула Акка; она поняла, что лебеди выдернут все перья у белого гусака.
— Лети прочь, лети прочь! — кричал и Малыш-Коротыш.
Но лебеди так зажали гусака между собой, что он не мог взмахнуть крыльями. Со всех сторон к нему тянулись крепкие лебединые клювы, грозившие общипать его до последнего перышка.
Мортен-гусак защищался что было сил. И даже давал сдачи. Дикие гуси тоже ввязались в драку. Кончилось бы все это печально, если бы совершенно неожиданно не подоспела помощь.
Маленькая птичка, горихвостка, заметила, что диким гусям приходится туго, что лебеди их одолевают. И она издала пронзительный призывный клич. Так кричат мелкие пташки, когда нужно прогнать ястреба или сокола. Не успела она крикнуть и три раза, как быстрокрылые пичужки со всей округи мигом слетелись в огромный шумный рой и поспешили к бухте Йельставикен.
Эти крохотные слабосильные пташки тучей кинулись на лебедей. Они оглушали их своими пронзительными голосами, непрестанно порхали у них перед глазами, так быстро трепеща крыльями, что у лебедей кружилась голова; но больше всего они выводили их из себя своими криками:
— Позор, позор вам, лебеди! Позор, позор вам, лебеди!
Нападение пташек длилось всего несколько мгновений, но когда их рой рассеялся и лебеди опомнились, они увидели, что дикие гуси уже в воздухе и летят на другой берег бухты.
Одно по крайней мере было хорошо: преследовать диких гусей высокомерные лебеди сочли недостойным, и гуси смогли спокойно устроиться на ночлег в зарослях тростника.
Что же до Нильса Хольгерссона, то он, страшно проголодавшийся, не мог заснуть.
«Надо пробраться в какой-нибудь дом и немного поесть!» — решил он.
Найти суденышко, когда столько всего плавало по озеру, для такого малыша, как Нильс Хольгерссон, не составляло ни малейшего труда. Недолго думая, он прыгнул на обломок доски, качавшийся среди тростника, выловил из воды небольшую палку и с ее помощью, отталкиваясь, поплыл к берегу.
Только он причалил, как рядом раздался какой-то плеск. Мальчик притаился. Оглядевшись, он увидел всего в нескольких метрах от себя лебедь, которая спала в своем большом гнезде. И еще он увидел Смирре-лиса, который, ступив в воду, крался к лебединому гнезду.
— Эй! Эй! Эй! Вставай! Вставай! — закричал мальчик, шлепнув по воде палкой.
Лебедь поднялась на ноги, но не очень проворно. Лис успел бы на нее наброситься, если бы захотел. Но Смирре, увидев мальчика, предпочел погнаться за ним.
Малыш-Коротыш кинулся на берег. Перед ним расстилались одни лишь обширные, ровные луга. Нигде ни деревца, на которое он мог бы забраться, ни норки, куда бы он мог спрятаться. Оставалось одно — бежать со всех ног. Мальчик был хорошим бегуном, но, разумеется, не мог состязаться в быстроте и ловкости с лисом, когда тот ничем не обременен. Ведь на сей раз Смирре не тащил в зубах гусыню…
Неподалеку от озера светились окошки нескольких торпарских лачуг. Мальчик, не раздумывая, помчался в ту сторону, но тут же понял: пока он добежит до тех домишек, Смирре не единожды успеет его догнать.
Один раз лис чуть было не настиг его, но мальчик так стремительно метнулся в сторону, что Смирре промчался мимо. Нильс даже выиграл немного времени. Но вскоре лис опять стал нагонять его, и тогда мальчик бросился навстречу двум деревенским паренькам, которые, на его счастье, появились поблизости. Они весь день и вечер провели на озере, вылавливая плывущую по воде домашнюю утварь, и теперь возвращались домой.
Пареньки так устали, им так хотелось спать, что они не заметили в сумерках ни лиса, ни мальчика. Нильс, ни слова не говоря и не прося помощи, засеменил рядом с ними. «Уж подойти-то к людям Смирре не посмеет», — решил он.
Но вскоре мальчик услыхал, что лис, мягко ступая, крадется за ними. Наверное, он рассчитывал, что пареньки примут его за собаку, и осмелился подойти так близко.
— Смотри, какой-то пес увязался за нами, — сказал один из пареньков. — Уж не хочет ли он нас укусить?
Другой, остановившись, оглянулся.
— Пошел прочь! Чего тебе надо? — крикнул он и пнул лиса ногой так, что тот перелетел через дорогу.
Лис поотстал, но продолжал следовать за людьми, благоразумно держась в нескольких шагах от них.
Пареньки вскоре подошли к торпу и свернули к одной из лачуг. Мальчик — за ними, собираясь войти вместе с пареньками в дом. Но когда навстречу хозяевам из конуры кинулся, гремя цепью, огромный, великолепный длинношерстный пес, мальчик вдруг изменил свое намерение и остался во дворе.
— Слышь-ка, пес, а пес! — тихонько позвал он, лишь только пареньки затворили за собой дверь. — Не поможешь ли поймать нынче ночью лиса?
Пес уже плохо видел, а от долгой жизни на цепи стал раздражительным и злым.
— Поймать лиса?! Да ты кто такой, чтоб издеваться надо мной? — пролаял он в сердцах. — Попробуй подойти поближе, узнаешь, как шутки шутить!
— Поверь, я нисколечко не боюсь подойти к тебе поближе! — засмеялся мальчик, подбегая к нему. Пес, увидев его, от изумления не мог вымолвить ни слова.
— Это меня прозвали Малыш-Коротыш, это я путешествую по свету с дикими гусями, — представился Нильс. — Может, ты слыхал про меня?
— Воробьи не раз чирикали мне про тебя, — неохотно признался пес. — Выходит, это ты совершил столько великих подвигов? Для такого щенка неплохо.
— До сих пор мне почти все время везло, — скромно сказал мальчик, — но теперь, если ты не поможешь, — мне конец. За мной охотится лис. Он караулит за углом.
— Ну, оттуда мне и не учуять этого разбойника. Но ничего, скоро мы от него избавимся!
И пес рванулся вперед, насколько позволила ему цепь, и залился нескончаемым лаем.
— Да вряд ли нынче ночью он снова сюда пожалует, — проворчал он.
— Одного лая маловато, этим Смирре-лиса не запугаешь, — вздохнул мальчик. — Скоро он явится опять, и было бы хорошо, если бы ты захватил его в плен.
— Ты что, опять со мной шутки шутить? — зарычал пес.
— Я скажу тебе, что нужно делать, — понизил голос мальчик. — Только давай заберемся в конуру, чтобы лис нас не подслушал.
Они залезли в конуру и долго там шептались.
Немного погодя лис высунул нос из-за угла и, убедившись, что все кругом спокойно, тихонько вошел во двор и принюхался. Учуяв, что мальчик прячется в собачьей конуре, он уселся на почтительном расстоянии — поразмыслить, как бы выманить его оттуда. Вдруг цепной пес высунул голову из конуры и прорычал:
— Пошел прочь, не то выскочу и поймаю тебя!
— Буду сидеть сколько вздумается! — дерзко ответил лис.
— Убирайся, покуда цел, — еще раз грозно предупредил пес. — А не то после этой ночи охотиться тебе больше не придется!
Но лис только ухмыльнулся и, не двинувшись с места, бросил презрительно.
— Цепь у тебя коротка!
— Ну что ж, я тебя предупреждал дважды, — пролаял пес, выходя из конуры. — Теперь — пеняй на себя!
В тот же миг он одним прыжком подскочил к лису — ведь мальчик отстегнул его ошейник вместе с цепью. Пес с лисом схватились не на жизнь, а на смерть, но длился этот бой недолго. Через несколько секунд лис уже лежал на земле, прижатый так, что не мог вздохнуть.
— А теперь — смирно! Не то разорву тебя на куски! — рявкнул пес и за шкирку потащил лиса к своей конуре. Тут подоспел и мальчик с цепью и ошейником. Дважды обернув ошейник вокруг лисьей шеи, он щелкнул замком и проверил, надежен ли он. Все это время лис, обезумевший от страха, лежал смирно, не смея шевельнуться.
— Ну, Смирре-лис, надеюсь, из тебя выйдет добрый цепной пес! — пошутил мальчик, когда все было кончено.
Четверг, 5 мая
На другое утро дождь прекратился, но ветер продолжал бушевать, а вода все поднималась. Но сразу же после обеда неожиданно наступил перелом и установилась вдруг чудесная погода, стало тепло, тихо и отрадно.
Мальчик в прекрасном расположении духа лежал на большой болотной кочке, поросшей нарядной цветущей калужницей, и смотрел ввысь, в голубое небо. В это время он услышал детские голоса. Два маленьких школьника с книгами и корзинками со съестным медленно плелись по узенькой тропке, змеившейся вдоль берега. Вид у них был самый несчастный. Дети подошли совсем близко и, не заметив Нильса, уселись на камне прямо против него.
— Ну и разгневается же матушка, когда узнает, что мы и нынче не ответили урок, — сказал один.
— Да и отец тоже, — добавил другой. И оба, не в силах превозмочь своего горя, громко заревели, к великому удивлению Нильса.
Он уже подумывал, как бы ему утешить чем-нибудь малышей, но тут на тропинке показалась маленькая сгорбленная старушка с милым и добрым лицом. Увидев школьников, она остановилась.
— Что вы плачете, дети? — спросила старушка, и они рассказали ей, что не смогли ответить в школе урок, а теперь им совестно и они не хотят идти домой.
— О чем же был этот трудный урок, который вы не смогли выучить? — спросила старушка.
Дети ответили, что урок был обо всей провинции Упланд.
— Да, может, оно и нелегко учиться по книгам! — посочувствовала старушка, потом добавила: — Вот послушайте-ка, какую историю рассказывала мне когда-то моя матушка об этом крае. Я-то в школу не хаживала, ученой премудрости набраться не могла, но рассказы матушки на всю жизнь запомнила.
— Так вот, значит, сказывала матушка, — начала старушка, присев на камень рядом с детьми, — что в давние-предавние времена была Упланд самой бедной и самой неприглядной из всех шведских провинций. Ничего-то там, кроме тощих глинистых полей да приземистых каменистых холмов, не было. Да так оно, пожалуй, и поныне еще остается во многих местах, хотя нам, тем, кто живет в низине, у самого озера Меларен, эти поля и холмы почти не видны.
Ну вот, так ли, этак ли, только была Упланд и впрямь бедна и убога. И понимала к тому же, что другие провинции считают ее самой ничтожной. Разобрала тут Упланд досада, и так надоела ей эта нищета, что надела она однажды котомку на спину, взяла посох в руки да и отправилась просить милостыни у тех, кому в жизни больше повезло.
Двинулась сначала Упланд на юг и дошла до самой провинции Сконе. Пришла туда, стала жаловаться на бедность и попросила землицы.
— Ума не приложу, что подавать всем этим попрошайкам! — сказала Сконе. — Ну ладно, дай-ка погляжу! А вот! Я недавно вырыла несколько ям, где добывают мергель. Забирай себе землю, которую я выбросила на обочину. Может, она тебе и сгодится.
Поблагодарила Упланд, приняла подарок и направилась в провинцию Вестеръётланд. Здесь она тоже пожаловалась на бедность и попросила землицы.
— Землицы я тебе не дам, — сказала ей Вестеръётланд. — Стану я свои плодородные поля всяким нищенкам раздавать! Хочешь, бери одну из мелких речушек, которые по равнине текут, может, она тебе на что-нибудь да сгодится.
Поблагодарила ее Упланд и завернула в провинцию Халланд. Стала она тут снова жаловаться на бедность и попросила землицы.
— Я не богаче тебя, — отвечала Халланд, — и не мне тебя одаривать. Но можешь выломать себе несколько скал и взять их с собой, если сочтешь, что это окупит твои труды.
Поблагодарила Упланд, приняла подарок и направилась к провинции Бохуслен. Здесь позволили ей набрать в котомку жалких голых шхер — столько, сколько захочется.
— С виду-то они неказисты, зато хорошо защищают от ветра, — объяснила Бохуслен. — Они тебе сгодятся, раз ты, как и я, прибрежная жительница.
Упланд была благодарна за любые дары; она принимала все, не отказываясь, хотя повсюду получала только то, от чего все были рады избавиться. Провинция Вермланд швырнула ей скального грунта. Вестманланд дала цепь горных кряжей. Провинция Эстеръётланд подарила часть дремучего леса Кольморден, а Смоланд почти доверху наполнила ее котомку торфяными болотами, каменистыми осыпями да холмами, поросшими вереском.
Провинция Сёрмланд не пожелала дарить ничего, кроме нескольких заливов на озере Меларен. Далекарлия также решила, что ни единого клочка суши не уступит, и спросила, не удовольствуется ли Упланд частью реки Дальэльвен.
Напоследок Упланд получила от Нерке несколько заболоченных лугов на берегу озера Йельмарен, и вот тогда-то котомка ее оказалась набитой доверху. Тут Упланд решила, что нет ей больше нужды странствовать и побираться.
Вернулась она домой, стала вынимать все, что насобирала, и тяжко вздохнула: уж больно много всякого хлама ей надавали. Стала она ломать голову, как бы сделать так, чтобы извлечь хоть какую ни на есть пользу от этих даров.
Шли годы, а Упланд без устали благоустраивала свои владения, украшала их. Так что под конец получилось у нее все так, как ей того хотелось.
А в то время шли споры, где в Швеции жить королю и где быть столице государства. Вот и собрались все провинции на совет. Ясно, каждой хотелось, чтобы король ей достался.
Спорили они, спорили, а под конец Упланд и говорит:
— Король, по-моему, должен жить в провинции, которая всех умнее и рачительней.
Все сочли, что это мудрые слова, и решили: провинция, которая покажет себя самой умной и дельной, получит короля и столицу в придачу.
Провинции еще и домой не успели вернуться, а Упланд — тут как тут — гонцов во все края рассылает и всех к себе в гости зовет.
— Уж какое там гостеприимство может оказать нам этот нищий край? — удивились провинции, но приглашение приняли.
А как явились в Упланд, ахнули: застроен весь край чудесными усадьбами, на побережьях стоят города, а по водам, что Упланд окружают, целые флотилии кораблей плывут.
— И не стыдно тебе при таком-то богатстве побираться! — попрекнули ее другие провинции.
— Я позвала вас, чтобы сказать спасибо за ваши дары, — ответила Упланд. — Это благодаря вам я теперь благоденствую.
Первое, что я сделала, когда вернулась домой, — продолжала она, — это провела реку Дальэльвен по своим владениям и устроила на ней два мощных водопада: один у селения Сёдерфорс, другой у Эльвкарлебю. К югу от реки, у Даннемуры, положила я скальный грунт; его я от провинции Вермланд получила. И вот чудо! Она, видать, проглядела, что мне подарила! Грунт-то весь был из железной руды! А вокруг я насадила лес, который отдала мне провинция Эстеръётланд. Ну а коли в одном месте скопились и руда, и вода, и лес, где можно добывать древесный уголь, — ясное дело, быть здесь богатому руднику!
После того, как я все так благоустроила на севере, взялась я за горные кряжи Вестманланда да и растянула их до самого озера Меларен. Образовали они там мысы и острова, а те оделись в зелень и стали прекрасны, точно волшебные сады. Заливы же, которые мне Сёрмланд подарила, я сузила так, что они врезались далеко в сушу и углубились так, что стали пригодны для судоходства и смогли завязать знакомство со всем миром.
Справилась я на севере и на юге со всеми делами и двинулась к восточному берегу. Собрала я там все голые шхеры, скалистые холмы, вересковые пустоши и бесплодные земли, что вы мне от щедрот своих уделили, и бросила их в море. Из них-то и получились мои скалистые острова с островками. А уж для рыболовства и судоходства ничего лучше не придумаешь! Я считаю их наиважнейшим своим богатством.
После этого оставались у меня те несколько горсток земли, которые получила я от Сконе. Их я определила в самую середину плодородной долины Ваксаласлеттен. А медлительную речку, что подарила мне провинция Вестеръётланд, я пустила через равнину и соединила ее с заливами озера Меларен.
Поняли тут провинции, как дело делалось, и хоть они и были чуть раздосадованы, но не могли не признать, что Упланд распорядилась всем как нельзя лучше.
— Многого ты достигла малыми средствами! — сказали провинции. — Стало быть, ты и есть самая мудрая и самая рачительная из нас!
— Спасибо вам на добром слове! — поблагодарила Упланд. — Раз вы так говорите, стало быть, король со столицей мне и достанется!
Разгневались тут было провинции, да что поделаешь? От своих слов негоже отступаться!
Получила Упланд короля со столицей и стала наипервейшей из всех областей Швеции. Но было это вполне справедливо. Ведь разум да рачительность и должны возвышать тех, кто ими наделен.
Четверг, 5 мая
В те времена, когда Нильс Хольгерссон путешествовал по свету с дикими гусями, учился в Упсале один прекрасный молодой человек. Жил он в маленькой мансарде и был столь скромен в своих расходах, что люди говорили, будто он воздухом питается. К занятиям он готовился прилежно и справлялся с ними быстрее и лучше, чем кто бы то ни было. Но он не был ни зубрилой, ни ученым занудой, а умел и повеселиться с товарищами. Словом, был такой, каким и должен быть настоящий студент. Его не в чем было бы упрекнуть, если б успехи не вскружили ему немножко голову. Но с кем не бывает! Успех не каждому по плечу, особенно в юности.
Проснувшись однажды утром, студент лежал и думал о том, как хорошо ему живется. «Все меня любят, и товарищи, и преподаватели, — сказал он самому себе. — А как успешно идут у меня занятия! Сегодня я сдам последний экзамен, а скоро и учебе конец. Если я кончу курс в срок, найдется для меня и место с хорошим жалованьем. Чудо, как мне везет! Ну да я это заслужил, я столько работаю, что счастье должно следовать за мной по пятам».
Студенты не сидят вместе по классным комнатам на уроках, как школьники, — они занимаются каждый у себя дома. Как справятся с чем-нибудь одним, идут к своим профессорам для беседы по всему этому предмету сразу. Такая проверка знаний и называется «экзамен» или иногда «предварительный экзамен». В тот самый день нашему студенту предстояло сдать последний и самый трудный из них.
Он оделся и, позавтракав, сразу же сел за письменный стол, чтобы напоследок еще разок заглянуть в свои книги. «Хоть это ни к чему при моей подготовке, все же подзубрю еще немного, чтобы потом мне не в чем было бы себя упрекнуть».
Он занимался совсем недолго, как вдруг в дверь постучали и в комнату вошел юноша, тоже студент, с толстой кипой бумаг под мышкой. Но этот студент был совсем не похож на сидевшего за письменным столом — застенчивый, робкий и бедный, в старом поношенном платье. Если он и знал в чем-то толк, то только в книгах. О нем говорили, что он, должно быть, очень умный и ученый. Но сам он был так в себе неуверен, так всегда боялся и стеснялся, что ни разу не осмелился пойти сдать экзамен. Все считали его «вечным студентом», который из года в год будет пребывать в Упсале, без конца учиться и учиться, но все равно из него никогда ничего путного не выйдет.
Сейчас этот «вечный студент» хотел попросить товарища прочитать книгу, которую он написал. Это была не напечатанная книга, а пока всего лишь рукопись.
— Ты сделаешь мне большое одолжение, если прочитаешь мою рукопись, — сказал он. — Посмотри, стоящее ли это сочинение.
Студент, которому так во всем везло, подумал: «Верно я говорю, что все меня любят. Даже этот нелюдим решился показать свою работу не кому-нибудь, а только мне. Он хочет знать мое суждение о ней».
Он пообещал прочитать рукопись как можно скорее, и второй студент положил ее перед ним на стол.
— Береги рукопись, — попросил он. — Я работал над ней целых пять лет, и если она пропадет, мне ее не восстановить.
— Ничего дурного с ней не случится, пока она лежит у меня на столе, — успокоил его хозяин комнаты.
И тот ушел.
Студент придвинул к себе толстую кипу бумаг.
— Интересно, что он тут накропал, — сказал он. — А, «История города Упсаль»! Неплохо!
Студент этот любил Упсалу больше всех других городов на свете, и его разобрало любопытство, что же написал «вечный студент» об этом городе.
— Вообще-то я могу и сейчас приняться за чтение, — пробормотал он. — Все равно бесполезно зубрить в последнюю минуту, от этого больше знать не будешь.
Студент стал читать и не мог оторваться от рукописи, пока не прочитал все до последней страницы. А закончив, изумленно воскликнул:
— Вот это да! Ну и молодец! Вот это ученый! Когда книга выйдет в свет, его карьера сделана. Мне доставит большую радость сказать ему, что рукопись хороша!
Он аккуратно собрал все разрозненные листки бумаги, бережно положил их на стол. И тут услыхал бой часов.
— Боже мой! Ведь меня ждет профессор! — спохватился он и бросился на чердак, где в кладовой висела его черная форменная одежда. Как часто бывает, когда люди спешат, замок и ключ не слушались его, и прошло довольно много времени, пока студент вернулся назад.
На пороге он громко вскрикнул. В спешке студент оставил дверь распахнутой, а окно, у которого стоял письменный стол, было тоже открыто. И студент, войдя в комнату, увидел, как листы рукописи, кружась на сильном сквозняке, уносились один за другим в окно. Одним прыжком он подскочил к столу и прикрыл ладонью бумаги. Но спасти смог совсем немного. На письменном столе оставалось всего десять или двенадцать страниц рукописи. Остальные уже плясали на ветру над дворами и крышами.
Студент высунулся из окна, чтобы посмотреть, куда улетели листы бумаги. На выступе крыши у чердачного окошка он увидел черную птицу, глядевшую на него с какой-то насмешливой торжественностью. «Это, похоже, ворон, — подумал студент. — Наверно, правду говорят, что вороны предвещают беду».
Несколько листов бумаги еще лежали на крышах. Он, конечно, мог бы спасти по крайней мере большую часть утраченного, если бы ему не нужно было сдавать экзамен. Но он посчитал, что в первую очередь должен заняться собственными делами. «Ведь от этого зависит все мое будущее», — подумал он.
Надев студенческую форму, он помчался к профессору. Но и по дороге мысль о потерянной рукописи не оставляла его. «Какой досадный случай! — думал он. — И как на беду, мне надо спешить».
Профессор начал задавать ему вопросы, но студент все никак не мог отделаться от мысли о рукописи. «Что такое сказал перед уходом этот несчастный? — пытался он вспомнить. — Ах да… он работал над книгой пять лет… и не сможет ее восстановить. Не знаю, как мне набраться храбрости сказать ему, что рукопись пропала?!»
Студент был страшно взволнован всем случившимся и не мог собраться с мыслями. Все его знания точно ветром сдуло. Он плохо понимал вопросы профессора и нес в ответ какую-то чепуху. Профессор пришел в ужас от его невежества и в конце концов вынужден был сказать, что экзамен студент провалил.
Выйдя на улицу, тот почувствовал себя самым несчастным человеком на свете. «Ну, теперь не видать мне места, на которое я рассчитывал, — подумал он. — А во всем виноват этот «вечный студент». И угораздило же его явиться с рукописью как раз сегодня! Вот так всегда и бывает, когда оказываешь другим услуги».
Тут студент увидел, что навстречу ему идет тот, о ком он думал. У него мелькнула мысль пока не говорить про рукопись, а сначала попытаться найти ее, и он, неприветливо кивнув, хотел было пройти мимо. Увидев это, «вечный студент», который как раз думал, что скажет товарищ о его книге, крайне испугался и, схватив студента за рукав, спросил, прочитал ли тот его работу.
— Я сдавал экзамен, — нетерпеливо ответил студент.
Но второй подумал, что товарищу не понравилась книга и поэтому он избегает его. Значит, работа, которую он писал целых пять лет, никуда не годится! «Вечному студенту» показалось — сердце его вот-вот разорвется! В отчаянии он сказал:
— Послушай! Если книга никудышная, я не желаю ее больше видеть! Прочитай рукопись побыстрее и скажи, что ты о ней думаешь. Если же она никуда не годится, можешь ее сжечь, я в самом деле больше не хочу ее видеть!
И, круто повернувшись, ушел. Студент посмотрел ему вслед, словно собираясь окликнуть, но раздумал и пошел домой.
Дома он поспешно переоделся в будничное платье и побежал разыскивать рукопись. Он искал всюду: на улицах, на рыночной площади, в садах, во дворах, побывал даже за городом. Но так и не смог найти ни одного листка.
Прошло уже несколько часов в безуспешных поисках; он проголодался и решил пообедать. Но в харчевне он снова встретил «вечного студента», который тут же подошел к нему в надежде услышать хоть что-нибудь о своей книге.
— Я сам приду к тебе вечером и все расскажу, — резко и холодно сказал студент. Он решил не сознаваться, что рукопись потеряна, пока окончательно не убедится: найти ее невозможно. «Вечный студент» страшно побледнел.
— Ты помнишь? Если она никуда не годится, уничтожь ее! — повторил он и ушел в полной уверенности, что товарищ не доволен его книгой.
А тот снова поспешил в город и продолжал поиска, пока не стемнело. Но он так ничего и не нашел. На обратном пути ему встретилось несколько однокашников.
— Где ты пропадал, почему не пришел на наш весенний праздник? — спросили они.
— А разве был весенний праздник? — спросил студент — Я совсем позабыл о нем.
В это время в толпе промелькнула молодая девушка, которую он любил. Она прошла мимо, беседуя с каким-то молодым человеком и мило ему улыбаясь, и даже не взглянула на нашего студента. Тут только он вспомнил, что пригласил ее на весенний праздник… А сам туда даже не явился! Что она теперь о нем подумает?
Его больно кольнуло в сердце, и он хотел поспешить за ней следом, но вдруг один из его друзей сказал:
— Знаете, этому «вечному студенту» Стенбергу худо. Сегодня вечером он заболел.
— Надеюсь, ничего опасного? — быстро спросил студент.
— Что-то с сердцем. У него был тяжелый приступ, который может с минуты на минуту повториться. Врач считает, что больного гнетет какое-то горе, и если устранить причину этого горя, ему может стать лучше.
Вскоре наш студент уже входил в комнату «вечного студента». Тот лежал в кровати, бледный, измученный тяжелым приступом.
— Я пришел поговорить о твоей книге, — сказал студент. — Знаешь, это — великолепная работа! Мне редко приходилось читать что-либо более прекрасное!
«Вечный студент», с трудом приподнявшись с постели, посмотрел на товарища.
— Почему же ты так странно вел себя в полдень?
— Я был в дурном настроении, так как не сдал экзамена. Я не думал, что для тебя так важно мое мнение. Твоя книга очень хороша.
Больной недоверчиво взглянул на него: он был уверен, что товарищ скрывает от него правду.
— Ты, верно, слыхал про мою болезнь и хочешь утешить меня, потому так и говоришь!
— Вовсе нет. Твоя книга — прекрасна! Поверь мне!
— Так ты в самом деле не уничтожил ее, как я просил?!
— Что я, с ума сошел?!
— Тогда принеси ее сюда! Покажи мне, что ты ее не уничтожил, и я тебе поверю! — прошептал больной, опускаясь на подушки, такой слабый и истомленный, что студент испугался, как бы приступ не начался снова.
Какой мучительный стыд почувствовал наш студент! Взяв руки больного в свои, он рассказал ему всю правду. Рассказал, как листки рукописи сдуло ветром и как худо ему было целый день — ведь он причинил товарищу такое горе!
Когда он кончил свой рассказ, больной похлопал его по руке.
— Как ты добр ко мне, по-настоящему добр! Ты сочиняешь истории, желая пощадить меня! Я все понимаю! Ты послушался меня и уничтожил плохую рукопись, но не хочешь признаваться в этом теперь… ты думаешь, я этого не перенесу.
Студент стал уверять его, что говорит правду, но больной упорно стоял на своем и не хотел ему верить.
— Тогда верни мне рукопись, и я тебе поверю, — повторил он.
Ему становилось все хуже, и студент вынужден был уйти, чтобы не причинять больному страданий.
Вернувшись домой, студент почувствовал такую тяжесть на душе, такую усталость, что едва мог держаться на ногах. Вскипятив чай, он тут же лег в постель и, натянув одеяло, вспомнил, как счастлив был утром! А теперь… сам испортил свою карьеру… Но это еще можно бы пережить…
«Хуже всего то, что я принес горе другому человеку. И никогда себе этого не прощу», — казнился он, а потом подумал: «Сегодня ночью мне не уснуть».
Но, как ни странно, стоило ему положить голову на подушку, как он тут же задремал, даже не успев потушить лампу, горевшую на ночном столике.
Случилось так, что в тот миг, когда студент заснул, на выступе крыши против окошка чердака появился крошечный человечек, в желтых кожаных штанах, зеленой безрукавке и белом колпачке. Малыш стоял, глядя на спящего и думая: будь он на месте студента, который лежит на кровати, он считал бы себя счастливым.
Всего несколько часов тому назад Нильс Хольгерссон отдыхал у бухты Экольсундсвикен на болотной кочке, поросшей калужницей, а в Упсале он очутился по прихоти Батаки-ворона, который выманил мальчика на поиски приключений.
Сам Нильс ни о чем подобном и не помышлял. Он лежал на кочке и смотрел в небо, как вдруг увидел, что среди проносящихся над ним облаков летит Батаки. Мальчик хотел было спрятаться от ворона, но Батаки уже заметил его. Мгновение — и ворон, стоя среди цветов калужницы, заговорил с Нильсом, словно он и Малыш-Коротыш были лучшими друзьями.
Мальчик заметил, что при всей мрачности и важности Батаки в глазах его прыгали чертики. Не иначе, ворон прилетел лишь ради того, чтобы потешиться над ним. И Нильс решил не обращать внимания на его слова.
Батаки сказал, что все время думал о том, как бы отблагодарить Малыша-Коротыша. Ведь он не мог ему сказать, где находится львиная доля брата. Вот он и прилетел сюда, желая поведать Малышу-Коротышу другую важную тайну: как заколдованному домовым мальчику снова стать человеком.
Ясное дело, ворон думал, будто мальчик тотчас попадется на удочку, раз он бросил ему такую наживку. Но Нильс холодно ответил, что он снова станет человеком, если сумеет доставить белого гусака целым и невредимым сначала в Лапландию, а потом и на юг, в Сконе.
— Не легко провести гусака в целости и сохранности через всю страну, — прокаркал Батаки. — Тебе следовало бы иметь про запас другое средство, если это не поможет. Но раз ты не желаешь ничего слышать, что ж, я молчу.
Тут мальчик возразил, что он не против, если Батаки хочет поведать ему еще одну тайну.
— Так я и сделаю, но только в подходящее для этого время. Садись ко мне на спину и полетим. Может, во время полета нам подвернется такой благоприятный случай.
Мальчик снова заколебался, так как не знал, что за птица этот Батаки.
— Ты боишься мне довериться? — спросил ворон.
Но мальчик терпеть не мог, когда говорили, будто он чего-то боится. Миг — и он уже сидел на спине ворона. Батаки полетел с ним в Упсалу. Там он посадил мальчика на крышу какого-то дома, велел сначала осмотреться, а потом спросил, кто, по его мнению, живет в этом городе и кто им управляет.
Мальчик огляделся по сторонам. Это был довольно большой город, раскинувшийся посреди широкой возделанной равнины. Здесь было множество великолепных и нарядных домов, а на одной из возвышенностей стоял сложенный из камня замок с мощными стенами и двумя могучими башнями.
— Может, здесь живут король и его слуги? — спросил он.
— Молодец, верно отгадал, — ответил ворон. — В давние времена здесь короновались шведские короли, но потом город утратил свое великолепие.
Мальчик еще раз посмотрел вокруг и обратил внимание на большой собор с прекрасными порталами и изукрашенными стенами. Вечерняя заря играла на трех его высоких башенных шпилях.
— Может, здесь живут епископ и его причт? — спросил он.
— Молодец, верно отгадал! — ответил ворон. — Здесь некогда жили архиепископы, столь же могущественные, как и сами короли. Тут и ныне живет архиепископ, но управляет городом вовсе не он.
— Тогда я не знаю, что и думать, — сказал мальчик.
— Этим городом управляет наука, — ответил ворон. — И большие здания, которые ты видишь вокруг, воздвигнуты для нее и ее служителей.
Мальчик не мог этому поверить.
— Летим со мной, сам увидишь! — позвал Нильса ворон.
Они полетели и стали кружить между большими домами. Многие окна были отворены. Мальчик заглядывал то в одно, то в другое и убеждался, что ворон говорил правду.
Батаки показал ему огромную библиотеку — вместительный старинный дом, весь — от подвалов до конька крыши — заполненный книгами. Затем ворон перенес Нильса к величественному зданию университета и показал великолепные залы, где читали лекции. Они пролетели мимо старинного здания, именуемого Густавианум,[38] в окнах которого виднелись чучела разных животных, и над большими оранжереями со множеством заморских растений, и над обсерваторией, откуда длинная подзорная труба была направлена прямо в небо.
Мимо проплывали многочисленные окна, в которых они видели почтенных стариков с очками на носу. Старики сидели и писали либо читали в комнатах, стены которых были сплошь заставлены книгами. Ворон с Нильсом пролетали и мимо чердачных каморок, где студенты корпели над толстыми старыми книгами.
Наконец ворон опустился на какую-то крышу.
— Ну как, правду я говорю: этим городом управляет ученая премудрость? — спросил он.
И мальчик признал, что он прав.
— Не будь я ворон, — продолжал Батаки, — а всего лишь человек, как ты, я бы поселился здесь и изо дня в день сидел бы в комнате, битком набитой книгами, и изучал бы все подряд. А у тебя нет охоты учиться?
— Нет, уж лучше летать по свету с дикими гусями, — ответил мальчик.
— А не хотел бы ты стать тем, кто исцеляет разные болезни? — спросил ворон.
— Может, и хотел бы!
— А не хотел бы ты стать тем, кто знает обо всем, что творится в мире, говорит на разных языках и может сказать, по каким дорогам странствуют в небе солнце, месяц и звезды? — спросил ворон.
— Вот это было бы занятно!
— А не хотел бы ты научиться различать добро и зло, справедливость и несправедливость?
— Это пригодилось бы, — сказал мальчик. — Но это я и сам иной раз без всякой науки делал.
— А не хотел бы ты выучиться на пастора и читать проповеди в вашей приходской церкви?
— Отец с матерью куда как обрадовались бы, коли б я так далеко пошел, — ответил мальчик.
Ворон, задавая Нильсу вопросы, дал ему понять, что те, кому довелось жить в городе Упсала и учиться в тамошнем университете, — счастливчики. Но и это еще не пробудило у Малыша-Коротыша охоту стать одним из них.
Так уж нечаянно случилось, что большой весенний праздник, который каждый год празднуют в Упсале, состоялся в тот самый вечер.
И тут Нильсу Хольгерссону довелось увидеть шествие студентов к Ботаническому саду,[39] где и должен был начаться праздник. Все в белых шапочках, они шли широкими длинными рядами, и улица напоминала темный водный поток, усеянный белыми кувшинками. Студенты несли белые шелковые, шитые золотом флаги и пели в честь весны. Вдохновенные песни как бы сами собой парили над их головами, так что Нильсу Хольгерссону показалось даже, что это не студенты, а сама весна, притаившись где-то, поет свои солнечные гимны. Он и представить себе не мог, что обыкновенные люди могут так прекрасно петь. Их пение напоминало то шорох ветра в хвойных вершинах, то звон металла, то клики диких лебедей на взморье.
В Ботаническом саду, где лужайки успели покрыться светлой весенней зеленью и уже начали распускаться листья на деревьях, все остановились перед трибуной, и молодой статный человек, взойдя на нее, стал говорить.
Трибуна была воздвигнута на крыльце одной из больших оранжерей, и ворон посадил мальчика на крышу этой оранжереи. Там он тихонько и просидел весь праздник и слышал речи выступавших. Под конец место на трибуне занял какой-то старец. Он сказал, что самое лучшее в жизни — это молодые годы и возможность провести их в Упсале. Он говорил о ни с чем не сравнимом счастье научного труда в тиши библиотек и о тех многих светлых юношеских радостях, которыми нигде нельзя так насладиться, как здесь, в дружном студенческом кругу. Не раз возвращался он в своей речи к мысли о том, какое это счастье — жить среди веселых, благородно мыслящих товарищей. Именно благодаря им, говорил он, труд становится столь сладостным, надежды — столь светлыми, а горе так быстро забывается.
Мальчик, слушая его и глядя сверху на студентов, которые полукругом стояли перед трибуной, начал понимать, что и в самом деле прекраснее всего — быть среди них. Это — высокая честь, это — большое счастье! Всякий становится чуть лучше и выше, если он не живет одиночкой, а принадлежит к подобному товариществу!
Затем снова зазвучала песня, а после песни опять стали произносить речи. Мальчик прежде и представить себе не мог, как можно так складно соединять слова, что они обретают над людьми власть, волнуют, приободряют и радуют.
Нильс Хольгерссон смотрел все больше на студентов, однако в саду были не только они. И Нильс это заметил. Сюда пришли и юные девушки в светлых одеждах, в красивых весенних шляпках и много другого народу. Но казалось, все, так же как и мальчик, явились туда только ради того, чтобы взглянуть на студентов.
Порой речи и песни прерывались, и тогда молодежь растекалась по всему саду. Однако вскоре начинал говорить новый оратор, и тотчас же вокруг него собиралась толпа слушателей. Так продолжалось до тех пор, пока не наступил вечер.
Когда праздник кончился, мальчик глубоко вздохнул и протер глаза, словно пробуждаясь ото сна. Эти люди, полные радости жизни, уверенные в светлом будущем, словно заражали всех своим счастьем и весельем. Вместе с ними и мальчик как будто очутился в далекой стране радости, где никогда прежде ему бывать не доводилось. Но когда отзвучала последняя песня, он почувствовал, как печальна его собственная жизнь, и ему стало так горько, что не захотелось даже возвращаться к своим бедным спутникам.
Ворон, сидевший рядом с Нильсом, закаркал ему в ухо:
— А теперь, Малыш-Коротыш, я научу тебя, как снова стать человеком! Когда встретишь кого-нибудь, кто скажет, что охотно очутился бы на твоем месте и летал бы по свету с дикими гусями, ты не зевай, а ответь ему… — И тут Батаки тихонько сказал прямо в ухо мальчику несколько слов, таких могущественных и опасных, что произнести их вслух было никак нельзя; их можно было только прошептать, если не желаешь всерьез испытать их силу.
— Ну, вот и все, после этих слов ты снова станешь человеком, — сказал под конец Батаки.
— Нет, вряд ли такое случится, — возразил мальчик, — потому что я, верно, никогда не встречу кого-нибудь, кто пожелал бы очутиться на моем месте.
— Всякое может случиться, — загадочно произнес ворон.
Он полетел с мальчиком в город и посадил его на выступ какой-то крыши перед окошком мансарды. В каморке горела лампа, окно было приотворено, и мальчик довольно долго стоял там, думая о том, как, должно быть, счастлив тот студент, который спит в этой каморке.
Студент очнулся ото сна и увидел, что на ночном столике горит лампа. «Надо же, я забыл ее погасить», — подумал он и приподнялся на локте, чтобы прикрутить фитиль. Но не успел он дотянуться до лампы, как увидел, что на письменном столе кто-то шевелится.
Комната была совсем маленькая. Между кроватью и столом оставался лишь узенький проход, и студент отчетливо видел свои книги, бумаги, письменные принадлежности и фотографии, которыми был завален стол, а также спиртовку и чайный поднос, оставленные на столе с вечера. Но всего удивительней, что так же отчетливо, как и все прочее, он видел какого-то крошечного человечка; склонившись над масленкой, человечек готовил себе бутерброд.
Студент столько пережил за вчерашний день, что им владело какое-то отупение. Он не удивился, не испугался такого зрелища, а лишь подумал равнодушно: «Ничего особенного. Малыш, как видно, пришел перекусить».
Студент снова улегся, так и не потушив лампы, и, полузакрыв глаза, стал следить за малышом. Тот уселся на пресс-папье и принялся за еду. Один за другим он уписывал бутерброды из остатков ужина студента, закатывая от удовольствия глаза и причмокивая губами. Как видно, сухие корочки хлеба и черствая горбушка сыра были для него редчайшими лакомствами.
Не желая ему мешать, студент подождал, пока малыш насытится, и только тогда заговорил с ним:
— Эй! Ты кто такой?
От неожиданности мальчик резко вскочил и побежал к окошку, но видя, что студент спокойно продолжает лежать и не преследует его, остановился.
— Я — Нильс Хольгерссон из Вестра Вемменхёга, — сказал он. — Я — человек, как и ты, но меня заколдовали, превратили в домового, и с тех пор я летаю по свету со стаей диких гусей.
— Неслыханная история! — изумленно воскликнул студент и учинил мальчику форменный допрос. Он долго расспрашивал его и узнал почти все, что тот пережил с тех пор, как улетел из дому.
— До чего тебе славно живется! — позавидовал студент. — Эх, хорошо бы очутиться на твоем месте и улететь от всех забот!
Батаки-ворон ожидал Нильса снаружи, на подоконнике, и, услышав слова студента, предупреждающе постучал клювом в окно. Нильс понял, что ворон боится, как бы он не сплоховал, если студент произнесет нужные слова.
— О, неужто ты захочешь поменяться со мной? — спросил мальчик. — Разве может студент желать стать кем-нибудь другим?
— Точно так думал и я, проснувшись сегодня утром, — ответил студент. — Но если бы ты только знал, что случилось со мной потом! Теперь мне конец! В самом деле, для меня лучше было бы улететь с дикими гусями!
Мальчик снова услыхал, как Батаки стучит клювом в окно, и от волнения у него даже закружилась голова и забилось сердце — казалось, студент вот-вот произнесет нужные слова.
— Я рассказал тебе обо всем, что случилось со мной, — обратился он к студенту, — может, и ты расскажешь, что же стряслось с тобой?
Студент страшно обрадовался. Наконец-то он мог кому-то довериться и откровенно рассказать обо всем, что с ним приключилось.
— Все бы ничего, — сказал он под конец, — если бы только я не принес беды товарищу. И самое лучшее для меня было бы очутиться на твоем месте и летать по свету с дикими гусями!
Батаки опять громко застучал клювом в окно, но мальчик сидел молча, глядя в одну точку.
— Погоди немного, скоро ты услышишь обо мне! — тихим голосом сказал он наконец студенту, прошел медленным шагом по всему письменному столу и вышел через окно на крышу. Уже всходило солнце, и Упсалу залил нежный розовый свет зари. Все башни и башенки празднично засверкали, заискрились, и мальчик не мог не сказать еще раз самому себе: этот город — поистине город радости.
— Что ты наделал? — накинулся на Нильса ворон. — Теперь ты навсегда утратил надежду стать человеком.
— Неохота мне меняться местами со студентом, — засмеялся мальчик. — Меня ждали бы одни только беды из-за этих листков бумаги, которые унес ветер.
— Нашел из-за чего печалиться, — усмехнулся Батаки. — Да я могу хоть сейчас принести их обратно.
— Что можешь, то можешь, это верно, — согласился мальчик, — только принесешь ли? Хотелось бы сперва их увидеть.
Батаки не произнес ни слова. Взмахнув крыльями, он улетел и вскоре вернулся назад с несколькими листками бумаги в клюве. Целый час он летал взад-вперед, прилежный как ласточка, таскающая глину для своего гнезда, и приносил мальчику один листок за другим.
— Погляди, здесь, кажется, почти все, — запыхавшись, каркнул он наконец и снова пристроился у окна.
— Спасибо тебе! — поблагодарил мальчик. — Теперь пойду, потолкую со студентом.
Вдруг Батаки, бросив взгляд в комнату, увидел, что студент разглаживает листы рукописи и складывает их по порядку.
— Такого дурака, как ты, я еще не встречал! — налетел Батаки на мальчика. — Ты успел отдать рукопись студенту?! Тогда нечего больше ходить к нему. Теперь уж он не скажет, что хочет очутиться на твоем месте.
А мальчик с улыбкой смотрел на студента, который, вне себя от радости, в одной рубашке начал вдруг плясать в своей каморке.
Тут мальчик повернулся к ворону и сказал:
— Я все понял, Батаки. Ты ведь хотел испытать меня, не правда ли? Ты, наверно, думаешь, что, если я только смогу стать снова человеком, я брошу Мортена-гусака и ему самому придется заботиться о себе во время этого тяжелого путешествия. Но когда студент рассказал свою историю, я понял, как ужасно изменить товарищу. И этого я никогда не сделаю.
Батаки почесал лапкой затылок. Он был сконфужен. Не найдя что ответить, он молча подставил мальчику спину, и они полетели назад, к диким гусям.
Пятница, 6 мая
Казалось, никого на свете не было милее и добрее маленькой серой гусыни Дунфин-Пушинки. Все дикие гуси очень ее любили, а белый гусак готов был ради нее пойти на смерть. Когда Пушинка о чем-нибудь просила, даже Акка не могла сказать «нет».
Лишь только гуси очутились в окрестностях озера Меларен, Пушинка сразу начала узнавать родные места. Вот впереди заблестело море, усеянное островами-шхерами, а там, на небольшом скалистом островке, жили ее родители и сестры. Она попросила диких гусей завернуть к ее дому, прежде чем они продолжат путь на север. Пусть родичи узнают, что она жива. То-то будет радости!
Акка откровенно сказала, что, по ее мнению, родители и сестры Пушинки не отличаются великой любовью, раз бросили ее одну на острове Эланд. Но Пушинка не пожелала признавать справедливость ее слов.
— А что еще им было делать? — спросила она. — Ведь летать я не могла, и они это видели. Не оставаться же им ради меня на острове Эланд!
Чтобы завлечь диких гусей на свой родной островок, Пушинка стала красочно описывать им свой дом в шхеpax. Это — скалистый островок, и если глядеть на него издали, можно подумать, что ничего, кроме камней, там нет. Но когда подлетишь ближе, увидишь великолепные гусиные пастбища в ущельях и расселинах. А до чего хорошо высиживать там птенцов среди горных скал! Или меж ивовых кустов! Лучших мест для этого не сыскать! Но самое лучшее на островке — старый рыболов, который там живет. Пушинка слыхала, будто он в молодые годы слыл искуснейшим стрелком и вечно пропадал на взморье, охотясь на птиц. Но теперь, на старости лет, с тех пор, как жена его умерла, а дети разбрелись по свету и он остался один в своем гнезде, рыболов стал заботиться о птицах, обитающих на его шхере. Он не делает по ним ни одного выстрела и другим не позволяет стрелять в птиц! Всегда обходит дозором птичьи гнезда, а когда утки и гусыни сидят на яйцах, приносит им корм. И никто его не боится. Пушинка сама не раз бывала в хижине рыболова и лакомилась крошками хлеба. Оттого, что рыболов так добр к птицам, их слетается на шхеру великое множество. До чего же там бывает тесно! И если прилетишь поздней весной, может случиться, что все места, где высиживают птенцов, уже заняты! Потому-то родители Пушинки и ее сестры вынуждены были улететь от нее.
Полет на островок занял бы всего один-единственный день, но дикие гуси понимали, что они опаздывают и что лучше бы им лететь прямо на север. Однако Пушинка так долго их упрашивала, что гуси наконец уступили.
Наутро, хорошенько подкрепившись, они поднялись в воздух и полетели на восток через озеро Меларен. Мальчик точно не знал, куда они держат путь, но заметил, что чем дальше они углубляются на восток, тем оживленнее становится на озере и тем гуще заселены берега.
Нагруженные паромы, баржи и шхуны, плоскодонки и рыбачьи лодки направлялись на восток, и туда же, порой обгоняя их, плыли один за другим красивые белые пароходы. Вдоль берегов тянулись проселочные дороги и железнодорожные пути, по ним тоже все двигалось в одну и ту же сторону. Где-то на востоке было, видимо, какое-то место, куда все непременно хотели попасть нынче же утром.
На одном из островов Нильс увидел большой белый замок, а на берегах стали попадаться красивые дома и виллы. Чем дальше на восток, тем чаще и чаще они встречались, а потом уже стояли впритык друг к другу. Вскоре весь берег оказался застроен самыми разными домами. В одном месте высился настоящий замок, в другом скособочилась убогая лачуга. Тут поднималась длинная, приземистая господская усадьба, там — вилла со множеством башенок. Некоторые дома были окружены садами, но большинство из них расположилось в лиственном лесу, окаймлявшем берег, и там не надо было сажать деревья. Но как ни разнились между собой дома, одно было у них общее — от обычных серых и однообразных зданий они отличались нарядной яркой окраской: зеленой, голубой, белой, красной — и казались сверху игрушечными. Мальчик просто залюбовался этими веселыми прибрежными домиками и виллами.
Вдруг Пушинка закричала:
— Теперь я узнаю, где мы! Вон город, который плавает на воде!
Мальчик посмотрел вперед, но сперва ничего не увидел, кроме светлой и прозрачной дымки тумана, клубившегося над водой. Но потом он стал различать высокие башенные шпили и дома со множеством окон. Они то выступали из тумана, то снова скрывались по мере того, как прозрачная дымка двигалась то туда, то сюда. Но ни единой полоски суши он разглядеть не мог. Все строения, казалось, покоились на воде.
Чем ближе к городу на воде, тем реже и реже встречались им разноцветные, похожие на игрушечные домики. Их сменили мрачные фабричные здания. За высокими заборами тянулись большие склады угля и досок, а у черных, грязных причалов стояли неуклюжие грузовые пароходы. Но простиравшаяся и над ними мерцающая прозрачная дымка удивительно преобразила окрестность, и все казалось величественным, могучим и почти красивым.
Дикие гуси пролетели над фабриками, грузовыми пароходами и уже приближались к окутанным дымкой тумана башенным шпилям. Над головами диких гусей тоже парила легкая, прозрачная, местами розовая, местами светло-голубая дымка. Но внизу туман внезапно сгустился и плотным дымчатым покровом затянул воды и сушу. Он скрыл фундаменты и нижние этажи домов, но верхние вместе с крышей, башнями и фронтонами были хорошо видны. Мальчик мог бы догадаться, что эти дома стоят на холмах и пригорках, но туман скрывал землю, и ему представилось, что они необыкновенно высоки, будто Вавилонская башня. Выплывавшие из молочно-белого тумана, они казались мрачными и черными — ведь солнце еще не показалось на востоке и не могло осветить их.
Мальчик понимал, что летит над большим городом, — со всех сторон из тумана выступали крыши и шпили. Порой в непроницаемой пелене мелькал просвет, и Нильс замечал внизу стремительно несущийся поток, но берега нигде разглядеть не мог. Все это было красиво, но он чувствовал себя немного не в своей тарелке, как бывает всегда, когда встречаешься с чем-то, чего не можешь разгадать.
Когда город остался позади, туман рассеялся и берега, воды и острова стали отчетливо видны. Мальчик обернулся, надеясь получше разглядеть город, но он выглядел теперь еще необычнее. Прозрачная дымка, словно отняв краски у солнечного сияния, парила над городом, отливая ярчайшим багрянцем и то ли синевой, то ли золотом. Дома были ослепительно белыми, будто сотканными из света, а окна и башенные шпили сверкали огнем. И все, как и прежде, плыло по воде.
Дикие гуси направились прямо на восток. Вначале, казалось, все было почти таким же, как у озера Меларен. Сперва они летели над фабриками и мастерскими. Затем на берегах опять появились виллы, а на воде шхуны и пароходы, но теперь уже они приходили с востока и плыли на запад, прямо к городу.
Дикие гуси полетели дальше, и вместо узких заливов и бухточек озера Меларен да мелких островков перед ними раскинулись более обширные воды и более крупные острова. Суша отодвинулась куда-то в сторону и вскоре, казалось, исчезла. Растительность сделалась более скудной, лиственные деревья более редкими, их вытеснили сосны. Вилл больше не было, зато появились крестьянские домики и рыбачьи хижины.
Дикие гуси летели все дальше и дальше. Им уже больше не встречались крупные заселенные острова, лишь бесчисленное множество мелких шхер было рассеяно по воде. Уже не узкие тесные заливы и не островки, а огромное безбрежное море расстилалось перед гусиной стаей.
Дикие гуси опустились на скалистый островок, и тут мальчик обратился к Пушинке:
— Что это за большой город, над которым мы пролетали?
— Не знаю, как зовется он среди людей, — ответила Пушинка. — Мы, серые гуси, называем его Город, который плавает на воде.
У Дунфин-Пушинки было две сестры: Вингшён — Прекраснокрылая и Гюльдёга — Златоглазая. Сильные, умные птицы, они, однако, не отличались ни таким мягким, пушистым и блестящим оперением, как у Пушинки, ни таким милым, кротким нравом. Они были еще маленькими желтыми гусятами, когда поняли, что и родителям их, и родичам, и даже доброму рыболову Пушинка больше по душе. И сестры с детства возненавидели ее.
Когда дикие гуси приземлились на шхере, Прекраснокрылая и Златоглазая как раз паслись на маленькой зеленой лужайке неподалеку от берега и сразу же увидели чужаков.
— Глянь-ка, сестрица Златоглазая, какие великолепные дикие гуси разгуливают по нашему островку, — молвила Прекраснокрылая. — Мне редко приходилось видеть птиц с такой дивной осанкой. Глянь-ка, среди них есть и белый гусак! Видала ты кого-нибудь красивее? Он может свободно сойти за лебедя!
Златоглазая согласилась с сестрой и предположила, что это, по-видимому, какие-то знатные чужеземцы прибыли на их островок. Но вдруг, запнувшись на полуслове, она воскликнула:
— Сестрица Прекраснокрылая, сестрица Прекраснокрылая, ты не видишь, кто прилетел вместе с ними?
Тут Прекраснокрылая тоже узнала Пушинку и застыла на месте с разинутым от изумления клювом.
— Неужели это она? — наконец придя в себя, прогоготала Прекраснокрылая. — Не может быть! Как она затесалась в такое знатное общество? Она давно должна была подохнуть с голоду на Эланде!
— Хуже всего, что она может наябедничать батюшке с матушкой, рассказать им, как мы со всей силой налетели тогда на нее и вывихнули крыло, — молвила Златоглазая. — Кончится тем, что нас сгонят со шхеры!
— Жди беды, раз эта балованная молодка вернулась назад, — злобно прошипела Прекраснокрылая. — Поначалу, пожалуй, умнее всего сделать вид, будто мы ей очень рады. Она ведь ужасно глупа и, верно, даже не догадалась, что мы ее толкнули нарочно.
Пока Прекраснокрылая и Златокрылая гоготали, решая, как им быть, дикие гуси стояли на берегу, расправляя крылья после перелета. Потом они длинной вереницей поднялись на скалистый берег, к расселине в скале, где, как сказала Пушинка, обычно паслись ее родители.
Родители Пушинки были чудесные почтенные птицы. Жили они на островке дольше всех других и всегда помогали советом и делом всем вновь прибывшим. Они тоже видели, как прилетели дикие гуси, но не узнали в их стае Пушинку.
— Вот чудеса, что дикие гуси приземлились как раз на нашей шхере! — сказал хозяин гнезда, отец Пушинки — Замечательные птицы, видно по полету! Но где найти пастбище для такой большой стаи?
— Не так уж у нас и тесно! — молвила его жена, кроткая и добрая, как Пушинка. — Неужто мы не сможем принять как положено этих нежданных гостей?
Когда стая во главе с Аккой приблизилась, родители Пушинки вышли ей навстречу. И только собрались было сказать «Добро пожаловать на наш островок!», как со своего места в хвосте стаи взлетела Пушинка и, опустившись между родителями, вскричала:
— Батюшка! Матушка! Это я! Разве вы не узнаете меня? Я — Пушинка!
Старые гуси не сразу поверили своим глазам, но потом, разумеется, узнали дочь и несказанно обрадовались. Пока дикие гуси, Мортен-гусак, да и сама Дунфин-Пушинка наперебой рассказывали, как она была спасена, прибежали Прекраснокрылая и Златоглазая. Еще издали они стали кричать «Добро пожаловать!» и делали вид, будто страшно радуются возвращению Пушинки, так что та была искренне растрогана.
Диким гусям пришлось по душе на шхере, и они решили отправиться в путь на следующее утро. Тут сестры спросили Пушинку, не хочет ли она поглядеть, где они собираются вить гнезда. Пушинка согласилась и последовала за ними. Места, которые выбрали себе сестры, были прекрасные — укромные и хорошо защищенные.
— А где поселишься ты, Пушинка? — спросили они.
— Я? — удивилась молодая гусыня. — Я и не думаю оставаться на шхере. Я полечу с дикими гусями на север, в Лапландию.
— Жаль, что ты нас покидаешь! — притворно вздохнули сестры.
— Я охотно осталась бы с вами и с родителями, — сказала Пушинка, — но я уже обещала большому белому гусаку выйти за него…
— Что? — зашипела от злости Прекраснокрылая. — Тебе достанется в мужья белый красавец гусак? Но это же: — Тут она осеклась, потому что в этот миг Златоглазая больно толкнула сестру.
Да, было о чем посудачить злым сестрам в то утро! Они выходили из себя оттого, что у Пушинки такой красавец жених, белый гусак. Сами они, правда, тоже уже обручились, но их женихи были самые заурядные серые гуси. После Мортена-гусака собственные женихи показались сестрам такими уродливыми и простоватыми, что им больше и глядеть-то на них не хотелось.
— Экая досада! — молвила Златоглазая. — Лучше бы он достался тебе, сестрица Прекраснокрылая!
— А по мне, лучше бы он издох. Ведь теперь я буду все лето только и думать, что Пушинка вышла за такого красавца — белого гусака! — прошипела Прекраснокрылая.
Тем не менее сестры продолжали притворяться, будто страсть как любят Пушинку, а после обеда Златоглазая взяла ее с собой, показать серого гусака, за которого собиралась выйти замуж.
— Он не так красив, как твой, зато можно не беспокоиться — уж он-то тот, за кого себя выдает!
— О чем это ты, сестрица Златоглазая? — спросила Пушинка.
Сперва Златоглазая не хотела объяснять, что она имела в виду, но под конец все же призналась: они с Прекраснокрылой всё думают, что с белым гусаком — нечисто.
— Где ж это видано, чтобы белый гусак летал в одной стае с дикими серыми гусями, — сказала сестра Пушинке, — и мы всё думаем: уж не заколдован ли он?
— Да вы просто глупышки! Ведь он домашний гусь! — с негодованием воскликнула Пушинка.
— Но он возит с собой заколдованного человечка и вполне может быть, что и сам заколдован, — стояла на своем Златоглазая. — А ты не боишься? Может, твой Мортен — черный баклан?
Златоглазая говорила складно, и бедная Пушинка испугалась до смерти.
— Ты говоришь не то, что думаешь, — жалобно сказала маленькая серая гусыня. — Ты просто хочешь напугать меня!
— Я желаю тебе добра, Пушинка, — возразила Златоглазая. — Ужасно было бы видеть, как ты улетаешь с черным бакланом. Но я дам тебе совет: попытайся заставить белого гусака съесть несколько корешков. Я их сама собирала! Если он заколдован, это тотчас же обнаружится! А если нет, он останется самим собой.
Нильс сидел среди диких гусей, слушая беседу Акки и старого серого гусака-хозяина, как вдруг прилетела с истошным криком Пушинка:
— Малыш-Коротыш! Малыш-Коротыш! Мортен-гусак умирает! Я погубила его!
— Бери меня к себе на спину, Пушинка! И отнеси скорее к нему! — завопил мальчик.
За ними последовала и Акка с дикими гусями.
Белый гусак лежал на земле, с трудом переводя дух и не в силах вымолвить ни слова.
— Пощекочи ему под горлом и похлопай его по спине! — посоветовала мальчику Акка.
Нильс так и сделал; большой белый гусак закашлялся и выплюнул большой корешок, застрявший у него в горле.
— Ты эти корешки ел? — спросила Акка, показав на корешки, лежавшие на земле.
— Да, — ответил гусак.
— Твое счастье, что они застряли у тебя в горле, — сказала Акка. — Они ядовиты. Если бы ты проглотил их, ты бы тут же издох.
— Пушинка попросила меня их съесть! — недоуменно произнес гусак.
— Корешки мне дали сестры, — сказала Пушинка и поведала диким гусям всю историю.
— Берегись своих сестер, Пушинка, — предупредила Акка, — от них тебе добра ждать нечего!
Но Пушинка, сама такая добрая, не верила, будто кто-то может желать ей зла. И когда немного погодя за ней явилась Прекраснокрылая, чтобы тоже показать своего жениха, Пушинка, не раздумывая, последовала за ней.
— Да, он не так красив, как твой, — сказала сестра Пушинки, — зато он куда храбрее и отчаяннее!
— Откуда ты знаешь? — ревниво спросила Пушинка.
— Вот послушай! В шхеры повадился летать хищник-чужак. Каждое утро он уносит либо чайку, либо утку. На шхерах только стон стоит.
— Что еще за хищник? — спросила Пушинка.
— Мы не знаем, — ответила сестра. — Такого никогда прежде на шхере не видывали. А удивительней всего — он никогда не нападает на нас, гусей. Но мой жених вбил себе в голову, что не позже завтрашнего утра он должен сразиться с хищником и прогнать его.
— Может, все и обойдется! — утешила ее Пушинка.
— Навряд ли, — вздохнула сестра. — Будь мой жених так же велик ростом да силен, как твой, еще можно было бы надеяться!
— Хочешь, я попрошу Мортена-гусака сразиться с хищником? — спросила Пушинка.
— Ясное дело, хочу, — отвечала Прекраснокрылая. — Большей службы ты мне сослужить не можешь!
На другое утро белый гусак проснулся еще до восхода солнца, поднялся на верхушку шхеры и стал глядеть по сторонам. Вскоре он увидел, как с запада летит большая темная птица. Размах крыльев птицы был очень широк, и нетрудно было догадаться, что это орел. Гусак не ожидал противника опаснее филина, и он понял — живым от этого хищника не уйти. Но ему и в голову бы не пришло отказаться от битвы, будь его враг даже во сто крат сильнее его.
Орел камнем ринулся вниз за чайкой и запустил в нее когти. Но не успел он снова взмыть ввысь, как вперед бросился Мортен-гусак.
— Отпусти ее! — вскричал он. — И никогда больше сюда не возвращайся, иначе будешь иметь дело со мной!
— Ты что, спятил? — заклекотал орел. — Твое счастье, что я не дерусь с гусями. А не то бы тебе несдобровать!
Мортен-гусак решил, что орел считает зазорным биться с ним, и, оскорбясь, сам ринулся к нему, злобно ущипнул за шею и стал бить его крыльями.
Этого орел, само собой, стерпеть не мог и начал давать сдачи, хоть и не в полную силу.
Мальчик спал там же, где и Акка с дикими гусями, как вдруг услыхал, что его зовет Пушинка.
— Малыш-Коротыш! Малыш-Коротыш! Мортена-гусака когтит насмерть орел!
— Бери меня к себе на спину, Пушинка! И отнеси скорее к нему! — попросил мальчик.
Когда они прилетели, Мортен-гусак, окровавленный и истерзанный, все еще бился с орлом. Сражаться с хищником мальчик был не в силах, и ему ничего не оставалось, как позвать на помощь.
— Лети быстрее, Пушинка! Зови сюда Акку и диких гусей! — закричал он.
Услыхав эти слова, орел тут же утихомирился.
— Кто называет здесь имя Акки? — спросил он.
А увидав Малыша-Коротыша и заслышав гоготанье диких гусей, он взмахнул крыльями.
— Скажи Акке, что я никак не ожидал встретить ее или кого-нибудь из ее стаи здесь, в открытом море! — заклекотал он и, гордо паря в воздухе, быстро улетел прочь
— Это тот самый орел, который однажды отнес меня обратно к диким гусям! — удивленно глядя ему вслед, сказал мальчик.
Дикие гуси намеревались пораньше улететь со шхеры, но вначале им все же хотелось подкрепиться на пастбище. Пока они щипали травку, к Пушинке подлетела птица — чернеть.
— Поклон от твоих сестриц! — молвила она. — Они не смеют показаться на глаза диким гусям, но просили напомнить тебе, чтобы ты не улетала со шхеры, не повидавшись со старым рыболовом!
— И правда, надо его навестить! — всполошилась Пушинка.
Но она была уже так напугана, что не решилась отправиться одна, и попросила белого гусака с Малышом-Коротышом проводить ее до рыбачьей хижины.
Дверь была отворена настежь. Пушинка вошла в хижину, а спутники ее остались за дверью. Через секунду они услыхали, что Акка подает знак отправляться в путь, и позвали Пушинку. Серая гусыня вышла из лачуги и помчалась вместе с дикими гусями со скалистого островка.
Они пронеслись уже довольно далеко над шхерами, когда мальчику вдруг показалось странным, как летит дикая гусыня. Пушинка летела обычно тихо и легко. А эта гусыня с шумом рассекала воздух тяжелыми ударами крыльев.
— Акка, вернись! Акка, вернись! — закричал мальчик. — Это не та гусыня! Это — вовсе не Пушинка! С нами летит Прекраснокрылая!
Не успел он произнести эти слова, как серая гусыня издала такой отвратительный и злобный крик, что все поняли, кто она. Акка и другие гуси повернулись к ней, но серая гусыня, кинувшись к белому гусаку, схватила Малыша-Коротыша и, держа его в клюве, ринулась прочь.
Началась стремительная охота среди шхер. Прекраснокрылая летела быстро, но дикие гуси уже настигали ее, и у нее не оставалось надежды ускользнуть.
Внезапно они увидели, как внизу, с моря, курится вверх легкий белый дымок; до них долетел звук выстрела. Разгорячившись, гуси не заметили, что мчались прямо над лодкой, где сидел какой-то одинокий рыбак.
Выстрел, правда, не задел никого, но как раз здесь, над лодкой, Прекраснокрылая раскрыла клюв и выронила Малыша-Коротыша в море.
Суббота, 7 мая
Несколько лет тому назад служил в Скансене,[40] гигантском парке под Стокгольмом, где собрано столько разных диковин, невысокий старичок по имени Клемент Ларссон, родом из Хельсингланда. А в Скансен он пришел, чтоб подзаработать, играя на своей скрипке старинные народные песни. Но за скрипку он брался чаще всего только после обеда. Утром же обычно сидел сторожем в одном из чудесных крестьянских домов, что свезли в Скансен со всех концов страны.
Сначала Клемент думал, что теперь, на старости лет, ему живется куда лучше, чем он когда-либо мечтал. Но потом он начал страшно тосковать, особенно во время сторожевой службы. Хорошо еще, если в дом, чтобы осмотреть его, заходили посетители. Но порой Клементу приходилось долгими часами сидеть там одному. Тогда он с тоской вспоминал родные края и даже боялся, что ему придется отказаться от места. Однако Клемент был очень беден и знал, что дома он будет только в тягость приходу, и потому терпел свою теперешнюю жизнь, хотя с каждым днем чувствовал себя все несчастнее и несчастнее.
Однажды после полудня, в начале мая, у Клемента выдалось несколько свободных часов. День стоял погожий, и старик отправился погулять по крутому склону, который ведет вниз со Скансена. И встретил там рыбака со шхер, который шел с плетеным мешком за спиной. Этого молодого бойкого парня Клемент видел уже не в первый раз. Рыбак обычно приходил в Скансен и приносил морских птиц, которых ему удавалось поймать.
На этот раз рыбак, остановив старика, спросил, дома ли управитель Скансена; Клемент ему ответил и в свою очередь полюбопытствовал, какая на этот раз добыча у рыбака в мешке.
— Можешь сам поглядеть, Клемент, — ответил рыбак, — если в благодарность за это дашь мне добрый совет — сколько можно запросить за эту диковину.
И он протянул мешок Клементу. Тот заглянул туда раз, потом другой, и в испуге отпрянул назад.
— Боже ты мой, Осбьёрн! — воскликнул он. — Откуда он взялся?
Клементу тотчас вспомнилось, как в детстве матушка рассказывала ему о малом народце, о домовых, которые живут под половицами в доме, и стращала — мол, ничего нельзя брать без спросу или быть неслухом, а не то домовые рассердятся. Когда же Клемент вырос, он счел, что матушка придумала всех этих маленьких человечков-домовых, чтобы держать сына в узде. А теперь, выходит, матушка вовсе ничего не сочиняла, ведь в мешке Осбьёрна лежал самый настоящий домовой!
В душе Клемента еще жили остатки детских страхов, и когда он заглянул в мешок, то почувствовал, как по спине у него забегали мурашки. Осбьёрн заметил, что старик боится, и рассмеялся. Однако Клементу было не до смеха.
— Расскажи мне, Осбьёрн, где ты его раздобыл? — серьезно попросил он.
— Я вовсе не искал его, поверь мне, — сказал рыбак. — Он сам невесть откуда взялся. Я вышел в море на рассвете и захватил с собой в лодку ружье. Только я успел отчалить от берега, вижу — летят с востока дикие гуси и отчаянно так гогочут. Я выстрелил, но промахнулся и ни в одного из них не попал. А вместо гусей шлепнулся вниз вот этот человечек. Он упал в воду так близко от лодки, что мне оставалось только протянуть за ним руку.
— Но ты не подстрелил его, Осбьёрн?
— Да нет же, он цел и невредим! Правда, выкупавшись в море, он, сдается, немного не в себе. Ну, я изловчился и парусиновой ниткой связал ему руки и ноги, чтоб он не смог удрать. Видишь ли, я сразу подумал: эта диковина ну прямо для Скансена!
Удивительно, но, услышав от рыболова, как он поймал малыша, Клемент не на шутку испугался. Ему пришло на память все, что он в детстве слышал о маленьком народце, о том, как он добр к друзьям и как мстит недругам. Матушка сказывала, будто тем, кто пытается удержать домового в неволе, несдобровать.
— Отпустил бы ты его на волю, Осбьёрн, — сказал он.
— Меня и так чуть не заставили отпустить его, — признался рыбак. — Знаешь, Клемент, дикие гуси преследовали меня до самого дома, а потом все утро кружили над шхерой и страшно гоготали — видать, хотели отнять малыша. Мало того, все пернатые — и чайки, и морские ласточки, и прочие малявки, на которых и пороха-то тратить жалко, — слетелись со всех сторон, опустились на шхеру и давай орать. Ну и шум подняли! А когда я вышел из дому, они как налетят на меня и давай махать крыльями. Ничего не поделаешь, пришлось вернуться. Жена умоляла меня отпустить малыша на волю, но я заупрямился. Нет, думаю, будь по-моему, его место здесь в Скансене. Выставил я в окошко одну из кукол моих детишек, а домового запрятал поглубже в мешок и пустился в путь. А птицы, верно, подумали, что это он стоит в окошке; они дали мне отплыть, не стали меня преследовать.
— Он ничего не говорит? — спросил Клемент.
— Вначале он пытался было прокричать птицам какие-то слова, но мне это не понравилось, и я засунул ему в рот кляп.
— Разве можно с ним так обращаться? Эх, Осбьёрн, — укоризненно покачал головой Клемент. — Неужто ты не понимаешь, что это — нечисть?
— Ума не приложу, что он за птица, — спокойно ответил Осбьёрн. — По мне, пусть думают другие. А мне бы только хорошенько заплатили за него, и ладно! Скажи-ка лучше, Клемент, как по-твоему, сколько мне даст за него господин Доктор из Скансена?
Клемент долго не отвечал. На него напал ужасный страх. Ему вдруг представилось как наяву, будто матушка стоит рядом и внушает ему, совсем крохе, чтобы он всегда был добр к малому народцу.
— Не знаю, Осбьёрн, сколько тебе заплатит господин Доктор из Скансена, — произнес он наконец. — Но если ты отдашь малыша мне, я заплачу тебе двадцать крон.
Услыхав про такие большие деньги, Осбьёрн в изумлении поглядел на музыканта. Клемент, верно, думает, что малыш обладает какой-то тайной властью и может ему пригодиться, решил он. А неизвестно еще, припишет ли малышу волшебную силу господин Доктор и даст ли за него такую дорогую цену… И рыбак пошел на сделку с Клементом.
Музыкант сунул покупку в свой широкий карман, вернулся в Скансен и вошел в одну из пастушьих хижин, привезенных с летнего пастбища. Там не было ни посетителей, ни караульных. Закрыв за собой дверь, старик вытащил из кармана домового и осторожно положил его на лавку. Малыш был все еще связан, во рту у него торчал кляп.
— Послушай-ка, что я скажу! — начал старик. — Я знаю, такие, как ты, не любят попадаться людям на глаза и не хотят, чтобы совали нос в их дела. Потому-то я и думаю отпустить тебя на волю. Но взамен ты должен дать мне клятву остаться в здешнем парке, пока я не позволю тебе уйти отсюда. Коли согласен, кивни три раза!
Клемент выжидающе глянул на домового, но тот лежал неподвижно и безучастно.
— Тебе здесь будет не худо, — продолжал Клемент. — Я стану кормить тебя каждый день; ты найдешь здесь чем заняться, и время не будет тянуться. Только не уходи в другое место без моего на то позволения. Давай уговоримся о тайном знаке! Пока я буду выставлять тебе еду в белой плошке, ты остаешься в Скансене, а как выставлю еду в голубой, можешь уходить.
Старик снова замолчал, ожидая, что домовой кивнет ему три раза, но тот не шевелился.
— Раз так, — молвил Клемент, — делать нечего, придется показать тебя здешнему хозяину. Тебя посадят в стеклянный шкаф, и все жители большого города Стокгольма сбегутся поглазеть на тебя.
Слова старика, как видно, испугали домового; лишь только Клемент замолчал, он тут же подал ему знак, что согласен.
— Вот и ладно! — обрадовался Клемент, вытащил перочинный нож и перерезал парусиновую нитку, связывающую руки домового. Затем он быстро пошел к двери.
Прежде всего мальчик мигом развязал нитку, стягивавшую лодыжки, и вытащил кляп изо рта. Когда же он наконец повернулся к Клементу Ларссону, чтобы поблагодарить его, тот уже исчез.
Не успел Клемент отойти от своей хижины, как встретил красивого осанистого пожилого господина; он, как видно, направлялся к расположенному неподалеку холму, с которого открывался прекрасный вид на Стокгольм. Клемент не мог припомнить, чтобы он когда-нибудь видел этого статного господина. Но тот, должно быть, обратил внимание на Клемента, когда он играл на скрипке. Господин остановился и заговорил с ним.
— Здравствуй, Клемент! — поздоровался он. — Как поживаешь? Уж не захворал ли ты? Ты заметно похудел в последнее время.
От старого господина веяло такой добротой, что Клемент набрался храбрости и рассказал, как тяжко ему здесь и как он тоскует по дому.
— Что ты говоришь? — удивился статный пожилой господин. — Ты тоскуешь по дому здесь, в Стокгольме? Это просто невозможно.
Казалось, пожилой господин был оскорблен в своих самых лучших чувствах. Но вспомнив, что перед ним — всего лишь невежественный старик из Хельсингланда, он снова стал приветлив.
— Ты, верно, никогда и не слыхивал о том, как возник город Стокгольм, Клемент? А если бы знал, то понял бы, что твое желание уехать отсюда — просто блажь. Пойдем сядем вон на ту скамейку, я расскажу тебе немного про Стокгольм.
Несколько минут осанистый пожилой господин молча смотрел на Стокгольм, который во всем своем великолепии простирался перед ним. Упоенный красотой здешних мест, он несколько раз глубоко вздохнул, а потом повернулся к музыканту.
— Смотри, Клемент! — сказал он и начал чертить тростью на песчаной дорожке небольшую географическую карту. — Это — Упланд; вот тут из этой провинции выдвигается на юг мыс, изрезанный множеством заливов и бухт. А здесь из Сёрмланда навстречу ему выступает, но уже на север, другой мыс, который также разделен множеством бухт и заливов. На западе лежит озеро, все заполненное многочисленными островками. Это — Меларен. Здесь же с востока текут другие воды, которые едва могут протиснуться между островами и шхерами. Это — Балтийское море. Там же, Клемент, где Упланд встречается с Сёрмландом, а Меларен — с Балтийским морем, протекает коротенькая речка. Четыре небольших скалистых островка разделяют речку на множество рукавов — водяных протоков. Один из них называется Норстрём, что значит Северный, но прежде его величали Стоксунд — Бревенчатый пролив.
Вот эти-то скалистые, поросшие чернолесьем островки сначала были самыми обычными, ничем не примечательными островками, каких еще и ныне на озере Меларен предостаточно. Долгое время они были совершенно необитаемы. Вне всякого сомнения, местоположение островков — прекрасное, поскольку они находятся между двумя водоемами и двумя провинциями, но никто на это и внимания не обращал. Год за годом люди селились только на островках озера Меларен и на шхерах, а на этих скалистых островках в протоке Стрёммен жители так и не появлялись. Порой случалось какому-нибудь путешественнику пристать к одному из островков и разбить на ночь палатку. Но никто не оставался там надолго.
Однажды некий рыболов, живший на острове Лидингён, что посреди залива Сальтшён, направился в лодке на озеро Меларен. Ему посчастливилось: его ждал такой богатый улов, что он позабыл о времени и поплыл домой только поздно вечером. Он успел добраться лишь до четырех скалистых островков, как совсем стемнело. И тогда он счел, что лучше всего высадиться на одном из них и дожидаться глубокой ночи, когда взойдет месяц. А это непременно должно было случиться.
Стояло позднее лето, вечера были уже темные, но теплые и погожие. Рыболов вытащил лодку на берег, лег рядом, положив голову на камень, и заснул. Когда же он проснулся, месяц уже давным-давно взошел и так сверкал прямо над головой, что было светло как днем.
Рыболов вскочил и только было собрался столкнуть лодку в воду, как вдруг увидел, что по протоку движется много-много каких-то темных точек. Это был огромный косяк тюленей, быстро плывущих прямо к скалистому островку. Увидав, что тюлени собираются вползти на берег, парень нагнулся, чтобы отыскать гарпун, который всегда возил с собой на дне лодки. Но когда он снова поднял голову, тюлени уже исчезли. А вместо них на берегу стояли прекраснейшие юные девы, одетые в зеленые шелковые платья со шлейфами, с жемчужными коронами на головах. Тут рыболов догадался, что это — русалки, которые живут на безлюдных шхерах, далеко-далеко в море. А в тот день они облачились в тюленьи шкуры и приплыли сюда, желая порезвиться при свете месяца на зеленых скалистых островках.
Юные русалки поднялись на скалистый островок, и рыболов, тихонько положив гарпун в лодку, незаметно прокрался поближе к ним и стал глядеть во все глаза. Он слыхал, будто русалки прекрасны собой и будто всякий, кому случится их увидеть, очаровывается их красотой. Тут ему пришлось признаться самому себе, что так оно и есть.
Полюбовавшись немного, как русалки танцуют под деревьями, он спустился вниз к берегу, взял одну из лежащих там тюленьих шкур и спрятал ее под камень. А сам лег рядом со своей лодкой и притворился, будто спит.
Вскоре он увидел, что юные русалки тоже спускаются вниз на берег. Весело смеясь и болтая, они стали облачаться в тюленьи шкуры. Вдруг на берегу раздался отчаянный вопль и рыдания: одна из русалок не могла найти свой тюлений наряд. Подруги русалки бегали по берегу, помогая ей искать, но все было напрасно. Вдруг небо начало бледнеть, занялась заря. Тут русалкам, видно, дольше оставаться на берегу было нельзя. И все поплыли прочь, кроме той, что лишилась тюленьей шкуры. Она так и осталась сидеть на берегу и горько плакать.
Рыболову было ее жаль, но он заставил себя лежать смирно, пока совсем не рассвело. Тогда он поднялся и спустил лодку на воду, а взявшись за весла, прикинулся, будто только сейчас невзначай увидел русалку.
— Кто ты? — вскричал он. — Может, ты с разбитого корабля?
Она кинулась к нему и стала расспрашивать, не видал ли он ее тюленьей шкуры. Но рыболов притворился, будто вовсе не понимает, о чем она спрашивает. Села она тут на берег и снова заплакала. Тогда он позвал ее к себе в лодку.
— Поедем ко мне домой, — предложил он, — матушка моя позаботится о тебе! Не можешь же ты оставаться здесь на островке, где нет ни теплой постели, ни еды.
Он был так красноречив, что русалка согласилась уехать вместе с ним и села в лодку.
Рыболов и его матушка были очень добры к бедной морской деве, и ей, казалось, жилось у них не худо. С каждым днем она делалась все веселее, помогала старушке домовничать и была точно такой же, как всякая другая девушка со шхер, только не в пример краше. Однажды рыболов спросил ее, хочет ли она стать его женой, и она не стала противиться, а сразу же сказала «да».
Начали они готовиться к свадьбе. А как пришло время облачаться в невестин наряд, русалка надела зеленое платье со шлейфом и переливчатую жемчужную корону, в которой рыболов увидел ее в первый раз. Но в те времена на шхерах не было ни пастора, ни церкви, и надо было ехать на озеро Меларен, чтобы обвенчать жениха с невестой.
У рыболова в лодке сидели его невеста и мать, и он греб так сильно, что, опередив всех остальных, заплыл далеко-далеко. И вдруг увидел знакомый скалистый островок в протоке Стрёммен, на котором встретил свою невесту, что сидела теперь рядом с ним, такая гордая и нарядная. И тут он, не удержавшись, улыбнулся.
— Чему это ты улыбаешься? — спросила она.
— Я думаю о той ночи, когда спрятал твою тюленью шкуру, — отвечал рыболов.
Теперь-то он был глубоко уверен в любви русалки и не считал нужным что-либо от нее скрывать.
— О чем ты говоришь? — удивилась невеста. — Никакой тюленьей шкуры у меня и не было.
Казалось, она все позабыла.
— А ты не помнишь, как танцевала с другими русалками? — спросил он.
— Не знаю, о чем ты толкуешь, — ответила невеста. — Тебе, видно, приснился диковинный сон!
— А коли я покажу тебе тюленью шкуру, ты поверишь мне? — спросил рыболов и повернул лодку к скалистому островку.
Они вышли на берег, и он вытащил тюленью шкуру из-под камня, где ее спрятал.
Увидев тюленью шкуру, невеста в тот же миг рванула ее к себе и набросила на голову. Шкура обвилась вокруг нее, точно живая, и русалка тут же бросилась в проток Стрёммен.
Жених, видя, как она уплывает, прыгнул за ней в воду, но не смог догнать. В отчаянии, что ему не удержать ее, он бросился к берегу, схватил в лодке гарпун и метнул его в русалку. Удар оказался более метким, чем он думал. Бедная русалка, испустив жалобный крик, исчезла в глубине.
Рыболов остался стоять на берегу, ожидая, не покажется ли она вновь. Но тут он заметил, что вода вокруг вдруг как-то засветилась, стала прекрасна, как никогда. Вода сверкала и блестела, отливая то белым, то нежно-розовым, словно перламутровая изнанка морской раковины.
Когда же сверкающие волны ударились о берега, рыболову показалось, будто изменились и они. Берега начали цвести и благоухать. Над ними разлился мягкий свет, и они обрели невиданную красу.
И тут он понял, почему все так получилось. Ведь тот, кто увидит русалок, считает их прекраснее всех на свете. А когда кровь русалки смешалась с водами озера и омыла берега, им передалась в наследство ее русалочья красота. И отныне всякий, кто только увидит эти воды, эти берега, непременно полюбит их и вечно станет тянуться к ним в томительной тоске.
Тут пожилой осанистый господин взглянул на Клемента. Старик серьезно кивнул в ответ, не сказав ни слова, чтобы не помешать рассказчику.
— И заметь, Клемент, — продолжал пожилой господин, и в глазах у него вдруг мелькнул лукавый огонек, — что с той самой поры люди начали селиться на этих скалистых островках. Сначала там жили одни рыбаки да крестьяне. Но постепенно эти места стали все больше привлекать людей. И вот в один прекрасный день по протоку прошел парусник самого короля. Король стал толковать про эти островки со своим ярлом[41] и обратил внимание на то, что все суда, державшие курс в глубь озера Меларен, проходили мимо них. Тут ярл и скажи: надо, мол, закрыть здесь фарватер на замок, отпирать и запирать его по своему желанию — впускать торговые суда и не давать ходу разбойным флотилиям.
— Так оно и вышло, — проговорил пожилой господин и, поднявшись, снова стал чертить тростью на песке. — Видишь, на самом большом из островков ярл воздвиг укрепленный замок-крепость с мощной сторожевой башней. И назвал он тот замок Чернан — сердцевина, ядро. Новоселы обнесли скалистый островок стенами. На северной и южной его стороне прорубили они в стенах ворота, а над ними возвели неприступные башни. Они перекинули мосты к другим островкам и тоже оградили их высокими стенами с башнями. На воде же вокруг понаставили целый частокол свай с засовами — поперечными балками, которые выдвигались и задвигались, и ни одно судно не могло самовольно проплыть мимо.
Вот так и получилось, Клемент, что эти четыре островка, которые долго никто не замечал, вскоре были сильно укреплены. Но и это еще не все! Здешние берега и проливы притягивали к себе, и вскоре сюда со всех сторон хлынул поток людей, желавших поселиться на островках. Начали они возводить своими силами рядом с замком собор, который позднее нарекли Стурчюрка — Большой собор. А лачуги себе первоселенцы строили за крепостными стенами. Сначала было новоселов не так уж и много, но по тем временам много и не требовалось, чтобы считать поселение городом.[42] Город же нарекли Стокгольмом; он зовется так и поныне.
Настал день, когда ярл, начавший здесь работы, упокоился навек, но Стокгольм не остался без зодчих. Появились монахи, которые звались Серые братья. Стокгольм пришелся им по душе, и они испросили позволения построить здесь монастырь. Король даровал им небольшой островок, один из самых малых, тот, что выходит к озеру Меларен. На нем они и воздвигли монастырь, а островок был назван позднее Громункехольмен — Остров Серых братьев. Но тут явились другие монахи, по прозванию Черные братья. Они также испросили право строиться в Стокгольме, и их монастырь был воздвигнут на островке Стадсхольмен, что значит Городской, неподалеку от южных ворот. На этом же, самом большом из островков, к северу от города усердные мужи основали больницу — Дом Святого Духа, на соседнем островке построили мельницу, а у шхеры возле нее ловили рыбу. Пролив между теми двумя островками зарос, и сейчас, как тебе известно, здесь всего лишь один остров, но он и теперь еще зовется островом Святого Духа — Хельгеандсхольмен.
Ну, а мелкие, поросшие чернолесьем островки застроили домами. Ведь люди валом валили сюда, к здешним, влекущим к себе берегам и водам.
Пришли сюда и благочестивые сестры из ордена Святой Клары и попросили землицы для монастырской обители. Но им оставалось только поселиться на северном берегу, на Нормальме, как он теперь называется. Разумеется, они были не очень довольны, так как Нормальм пересечен высоким горным кряжем, на котором когда-то стояла городская виселица, так что это место слыло малопочтенным. Сестры ордена Святой Клары все же построили свою церковь и длинное монастырское здание на берегу, у подножия горного кряжа. Обосновавшись, они вскоре обрели последователей. В северной части острова, на вершине горного кряжа, была построена больница вместе с церковью Святого Йерана, а у подножия того же кряжа воздвигнута церковь Святого Якоба.
Начали строить и на Сёдермальме, там, где гора в этой южной части города круто вздымается над берегом. Там поднялась церковь Святой Марии.
Не думай, Клемент, будто одни лишь монахи да духовенство переселялись в Стокгольм. Вовсе нет! Было там немало и других людей и прежде всего немецких купцов и ремесленников. Тогда они были куда более умелые, чем сами шведы, и потому их охотно принимали. Поселившись за городскими стенами, они снесли маленькие жалкие домишки, которые стояли там прежде, и построили высокие, великолепные дома из камня. Но места не хватало, и пришлось немцам ставить дома впритык один к другому, фасадами в сторону узеньких улиц.
Вот и суди сам, как Стокгольм притягивал к себе людей.
Тут на дорожке показался какой-то человек, который быстро шел прямо к ним. Но господин, беседовавший с Клементом, помахал рукой, и тот остановился на почтительном расстоянии. Пожилой господин снова сел на скамейку рядом с музыкантом и сказал:
— Ты должен оказать мне услугу, Клемент. Мне не представится более случая побеседовать с тобой, но я велю послать тебе книгу о Стокгольме, а ты прочти ее от начала до конца. Я, можно сказать, открыл для тебя Стокгольм! А теперь изучай его сам, по книге. Прочти о том, как жила и менялась столица Швеции, и о том, как маленький, тесный, обнесенный стенами город на островках раскинулся в наши дни великим морем домов, которые мы видим внизу под нами. Прочти о том, как на месте мрачной сторожевой башни замка Чернан был возведен прекрасный, светлый дворец, который также стоит прямо под нами; и как церковь монастыря Серых братьев стала усыпальницей шведских королей. Прочти о том, как застраивался один островок за другим, и как огороды на южном и северном концах города превратились в прекрасные парки либо в застроенные домами кварталы, как выравнивали горные кряжи, а проливы наполняли водой. И о том, как запертый со всех сторон охотничий заповедник — Юргорден превратился в любимейшее место гуляний народа. Ты должен освоиться в Стокгольме, Клемент! Ведь этот город принадлежит не только стокгольмцам. Он принадлежит и тебе, и всей Швеции!
Когда будешь читать про столицу нашего королевства, вспомни, я правду говорил, будто она всех притягивает к себе. В Стокгольм переехал король, потом знатные господа понастроили там свои дворцы, а после туда потянулся разный люд. Так что видишь, Стокгольм — город, который живет не только ради себя и ради ближней округи. Он — город всего государства, его столица
Ты ведь знаешь, Клемент, что повсюду в стране созываются сходы прихожан, а в Стокгольме заседает риксдаг, решающий судьбу всего нашего народа. В каждой провинции Швеции есть судья, в Стокгольме же находится верховный суд, которому подчинены все остальные суды. Повсюду есть казармы и войска, но из Стокгольма повелевают всей армией. Повсюду в стране тянутся железные дороги, а в Стокгольме пекутся о них о всех. Отсюда правят священнослужителями, учителями, врачами, управляющими имениями и ленсманами.[43] Здесь — сердце всей страны! Отсюда текут деньги, которые носят в кармане, и марки, которые наклеивают на письма. Отсюда непременно что-то перепадает на долю каждого шведа, и у каждого шведа найдется здесь какое-нибудь дело. В Стокгольме никто не должен чувствовать себя чужим и тосковать по дому. Здесь все шведы — дома.
А когда ты прочтешь обо всех собранных здесь сокровищах, вспомни и о том, последнем, что манит сюда людей. Это — старинные дома в Скансене, старинные одежды и старинная домашняя утварь. Это — старинные танцы, музыканты и сказочники. Все доброе, все старинное призвано в Скансен для того, чтобы воздать им честь и возродить, овеянное новой славой, для всего народа!
Когда же ты будешь читать книгу о Стокгольме, Клемент, сядь сюда, на это самое место! И ты увидишь, как искрятся, весело играя, волны, как сияют красотой берега! И тебя тоже зачарует этот город!
Голос красивого пожилого господина был исполнен силы, звучал могущественно и повелительно, а глаза сверкали. Он поднялся и ушел, простившись с Клементом легким прикосновением руки. И старик понял, что тот, кто говорил с ним, должно быть, важный господин. И поклонился ему вслед.
На другой день к Клементу явился придворный лакей с большой книгой в красном переплете и с письмом. А в письме было сказано, что книга — подарок короля.
После этого у старого Клемента в голове как будто помутилось, и услышать от него хоть одно разумное слово стало просто невозможно. Через неделю он явился к Доктору и отказался от места, сославшись на то, что ему надо вернуться домой.
— Но почему? Неужели ты здесь не можешь прижиться? — спросил Доктор.
— Да, я уже прижился, — ответил Клемент. — Эта беда мне не грозит, но все равно мне надо домой.
Старый музыкант долго был в смятении. Король хотел, чтобы он получше узнал Стокгольм и прижился здесь. Но Клементу непременно хотелось рассказать дома о том, что сам король говорил ему об этом. Он не мог отказать себе в удовольствии: дома, на церковном холме, поведать всем без разбора — и бедным, и богатым — как король был добр к нему; как сидел рядом с ним на скамье и прислал ему в подарок книгу; как целый час беседовал с ним, бедным старым музыкантом, чтобы исцелить его от тоски по дому. Ясное дело, можно было бы прекрасно рассказать всю эту историю старикам лапландцам да девушкам из Далекарлии и здесь, в Скансене. Но совсем другое дело — поведать все землякам!
Даже если ему, Клементу, суждено угодить в богадельню в родном приходе — что ж, и это ему не страшно! Ведь он стал теперь совсем другим человеком — человеком, которого будут уважать и чтить.
И, не в силах превозмочь вновь вспыхнувшую тоску по дому, Клемент пошел к Доктору и сказал, что вынужден отказаться от места.
Высоко-высоко в горах Лапландии, на неприступном и крутом скалистом склоне прилепилось старое орлиное гнездо. Оно было сложено из сосновых веток, наваленных одна на другую. Многие годы гнездо достраивалось, укреплялось и теперь достигало нескольких метров в ширину и было высоким, как чум лапландца.
Скалистый уступ с приютившимся там орлиным гнездом возносился над просторной долиной, где каждое лето селилась стая диких гусей. Чудесным прибежищем стала для них эта долина. Она была так надежно укрыта горами, что даже среди лапландцев немногие знали о ней. Посреди долины лежало небольшое круглое озерцо, где вполне хватало корма маленьким гусятам. На берегах озера, усеянных кочками, поросших ивовыми кустами и невысокими карликовыми березками, гусыни всегда находили уютные местечки, чтобы высиживать птенцов.
С незапамятных времен орлы гнездились на вершине скалы, а дикие гуси — внизу, в горной долине. Из года в год разбойники орлы похищали нескольких гусей, но старались не губить слишком много птиц, опасаясь, что дикие гуси станут избегать долину. С другой стороны, это грозное соседство приносило гусям и немалую пользу. Настоящие душегубы, орлы держали, однако, на почтительном расстоянии от долины всех других хищников.
Однажды утром — это было за несколько лет до того, как Нильс Хольгерссон путешествовал по свету с дикими гусями, — старая гусыня-предводительница, Акка с Кебнекайсе, стоя на берегу озерца в долине, глядела вверх на орлиное гнездо. Орлы вылетали на охоту обычно вскоре после восхода солнца, и все эти годы, что Акка со своей стаей жила в долине, она каждое утро вот так же ждала, когда они наконец вылетят. Ей надо было знать — останутся ли орлы охотиться в долине или улетят в другие охотничьи угодья.
Она ждала недолго; вскоре чета великолепных птиц вылетела из своего гнезда. Прекрасные, хотя и внушающие ужас, они воспарили над долиной и скрылись за горами. Акка с облегчением вздохнула.
Старая гусыня-предводительница уже давно перестала нестись и высиживать птенцов. Теперь она только опекала молодых и, перелетая от одного гусиного гнезда к другому, давала советы, как выводить птенцов и как заботиться о них. Кроме того, она зорко следила не только за орлами, но и за песцами, совами и прочими врагами, опасными для диких гусей и их гусят.
Ближе к обеду Акка снова начала высматривать в небе орлов, как это делала каждый день летом, все те годы, что жила в долине. Еще издали по полету орлов она узнавала, добрая ли была охота, и если добрая, успокаивалась — в этом случае ничто не угрожало ее стае. Но в этот день она так и не увидела, чтоб орлы вернулись в свое гнездо. «Верно, стара я стала и невнимательна, — подумала она. — Должно быть, проглядела, когда орлы вернулись».
И после полудня она, вновь взглянув на скалу, не увидела хищников на крутом скалистом уступе, где они обычно восседали, наслаждаясь послеобеденным покоем. Не увидела она их и вечером, когда они должны были купаться в горном озерце. Подумав, что она, как видно, опять их прозевала, Акка снова стала сетовать: стара, мол, стала. Она так привыкла к тому, что орлы обычно сидят на вершине горы над долиной! И даже представить себе не могла, что они туда не вернулись.
На другое утро Акка проснулась ни свет ни заря и стала поджидать орлов. Она их так и не увидела, зато в утренней тиши услыхала крик, и злобный, и жалобный, который доносился как будто из орлиного гнезда. «Неужто наверху у орлов и впрямь что-то стряслось?» — подумала гусыня. Она быстро взлетела и поднялась так высоко, что смогла заглянуть в орлиное гнездо.
Ни орла, ни орлицы там не было. В огромном гнезде Акка увидела только некрасивого полуголого орленка, который орал, требуя, чтобы его накормили. Акка медленно и неуверенно спустилась к орлиному гнезду. Какое ужасное место! Можно было сразу сказать, что здесь обитают разбойники. И в гнезде, и на скалистом уступе — повсюду валялись побелевшие кости, окровавленные перья и клочья шерсти, заячьи головы, птичьи клювы и поросшие перьями лапки белых куропаток. Да и сам орленок, лежавший посреди всех этих останков, был просто омерзителен: огромный разинутый клюв, неуклюжее, покрытое пушком туловище и чуть заметные крылья, из которых, как шипы, торчали будущие перья.
С трудом преодолевая отвращение, Акка села на край гнезда, но все время беспокойно оглядывалась по сторонам, ожидая с минуты на минуту, что взрослые орлы вернутся домой.
— Вот хорошо, наконец-то хоть кто-то прилетел! — закричал орленок. — Сейчас же накорми меня!
— Ну, ну, не спеши так! — попыталась угомонить его Акка. — Скажи сперва, где твои отец с матерью?
— А кто их знает? Сами улетели вчера утром, а мне на прокорм оставили одну пеструшку. Но тебе-то понятно, что я ее уже давно съел. И не стыдно матери, бросила меня подыхать с голоду!
Теперь Акка уже не сомневалась, что взрослых орлов подстрелили, и подумала, что, если орленок подохнет с голоду, разбойничьему роду в долине придет конец. Но ее тут же покоробило от этой мысли. Неужели она, Акка, не поможет осиротевшему орленку хотя бы тем, что в ее силах?!
— Чего расселась тут и глазеешь на меня?! — завопил орленок. — Ты что, не слыхала? Есть хочу!
Акка распростерла крылья, быстро полетела вниз и опустилась на берегу маленького озерца в долине. Немного погодя она вновь поднялась к орлиному гнезду: в клюве у нее болтался лосось. Но когда она положила перед орленком рыбу, тот пришел в ярость.
— Неужто, по-твоему, я стану это есть? — зло зашипел он, отшвырнув рыбу в сторону и пытаясь клюнуть Акку. — Достань мне белую куропатку или пеструшку, слышишь?
Тут Акка, вытянув шею, больно щипнула орленка в поросший пушком затылок.
— Вот что, — загоготала старая гусыня, — уж коли я стану добывать тебе корм, будь доволен тем, что дают. Твои отец с матерью погибли, от них помощи ждать нечего, и если желаешь подохнуть с голоду, ожидая, что тебе подадут белых куропаток да пеструшек, — дело твое. Я тебе мешать не стану!
С этими словами Акка улетела и довольно долго не показывалась в орлином гнезде. Изголодавшийся орленок съел рыбу, и когда гусыня положила перед ним еще одну, он тотчас ее проглотил, хотя было видно, что этот корм ему явно не по вкусу.
Тяжелая работа выпала на долю Акки. Взрослые орлы так никогда и не появились, и ей одной пришлось добывать корм орленку. Она приносила ему рыбу и лягушек; этот непривычный корм, казалось, не приносил ему вреда, так как он быстро рос и становился все сильнее. Он скоро позабыл своих родителей-орлов и думал, что Акка-то и есть его настоящая мать. Акка же, со своей стороны, полюбила орленка, словно родное дитя. Она старалась получше воспитать его и отучить от дикой злобы и высокомерия.
Через несколько недель Акка стала замечать, что приближается пора линьки, когда птицы меняют перья и не могут летать. Целый месяц она не сможет приносить орленку корм, и он наверняка подохнет с голоду.
— Вот что, Горго, — сказала однажды своему питомцу Акка. — Я не сумею больше прилетать к тебе сюда. Ты должен набраться храбрости и сам спуститься вниз, где я по-прежнему буду добывать тебе корм. Выбирай: либо погибнуть с голоду в горах, либо броситься на крыльях вниз, в долину! Но это может стоить тебе жизни!
Ни минуты не задумываясь, орленок взобрался на край гнезда и, едва смерив взглядом расстояние до дна долины, распростер свои маленькие неокрепшие крылья и ринулся вниз. В воздухе он несколько раз перевернулся, но все же сумел выправиться и спустился на землю цел и невредим.
Все лето Горго провел в долине в обществе маленьких гусят и стал их добрым товарищем. Он сам стал считать себя гусенком и пытался делать все так же, как они. Когда гусята бросались в озеро, он лез в воду вслед за ними, пока однажды чуть не утонул.
Испытывая страшное унижение оттого, что не может научиться плавать, он пошел к Акке и стал ей жаловаться.
— Почему я не могу плавать, как другие? — спросил он.
— Уж больно кривые когти и длинные пальцы ты отрастил, когда лежал на скалистой плите, — ответила Акка. — Но не печалься. Все равно из тебя еще выйдет прекрасная птица!
Вскоре крылья орленка выросли настолько, что могли поднять его в воздух. Но он догадался об этом только осенью, когда гусята стали учиться летать. И тут он по праву стал гордиться собой. В летных состязаниях он вскоре опередил всех своих товарищей. Те никогда не оставались в воздухе дольше, чем их заставляли. Он же проводил в небе целые дни, постигая искусство летать.
Горго еще не знал, что он — птица высокого полета, иного роду-племени, чем гуси, но не мог не заметить многое, подчас удивлявшее его. И он постоянно задавал Акке вопросы:
— Почему белые куропатки и пеструшки бегут и прячутся, стоит им заметить мою тень в горах? Других молодых гусей они так не боятся!
— Уж больно выросли твои крылья, когда ты лежал на скалистой плите, — отвечала Акка. — Это и отпугивает мелких пташек и зверюшек! Но не печалься. Все равно из тебя еще выйдет прекрасная птица!
После того, как орленок научился хорошо летать, он смог и сам удить рыбу, ловить лягушек, но вскоре стал раздумывать и над этим.
— Почему же так получилось, что я кормлюсь рыбой да лягушками? — недоумевал он. — Ведь у молодых гусей совсем иной корм.
— Это оттого, что я не могла приносить тебе что-нибудь другое, пока ты лежал на скалистой плите, — отвечала Акка. — Но не печалься. Все равно из тебя еще выйдет прекрасная птица!
Когда дикие гуси отправились в свой осенний перелет, Горго, по-прежнему считая себя диким гусем, отправился вместе с ними, в их стае. Но в воздухе было полно и других птиц, мчавшихся на юг, и среди них поднялся страшный переполох, когда Акка показалась в сопровождении орла. Вокруг косяка диких гусей стали кружиться стаи любопытных пернатых, громко высказывавших свое удивление. Акка попросила их помолчать, но не так-то легко было заставить смолкнуть столько крикливых птичьих клювиков.
— Почему они обзывают меня орлом? — непрерывно спрашивал Горго, все больше и больше приходя в ярость. — Разве они не видят, что я — дикий гусь? Я-то ведь не пожиратель птиц, который истребляет себе подобных. Как смеют они так оскорблять меня?
Однажды дикие гуси пролетали над крестьянской усадьбой, во дворе которой множество кур копалось в мусорной куче, выбирая корм.
— Орел! Орел! — закричали куры и бросились наутек в поисках убежища.
И тут Горго, который не раз слышал, как орлов честят злодеями и разбойниками, не смог сдержать гнева. Сложив крылья, он камнем ринулся на землю и запустил когти в одну из кур.
— Я отучу тебя, отучу обзывать меня орлом! — яростно вскричал он, ударяя ее клювом.
Но в тот же миг Акка позвала его из вышины, и он послушно поднялся к ней в небо.
Рассерженная гусыня летела ему навстречу.
— Ты что делаешь? — закричала она и несколько раз ударила его клювом. — Неужто ты собирался задрать эту жалкую курицу? Стыдись!
Увидев, что орел покорно снес наказание, птицы, следовавшие за стаей, осыпали Горго градом издевок и насмешек. Униженный орел обратил к Акке злобный взгляд — казалось, еще миг, и он бросится на нее. Но тут же одумался и сильными взмахами крыльев взмыл высоко в небо, чтобы не слышать птичьих криков. Он долго парил там в высоте, а потом совсем скрылся из виду.
В стае диких гусей он появился три дня спустя.
— Я знаю теперь, кто я, — сказал он Акке. — Раз уж я орел, я должен жить так, как подобает орлу. Однако мы можем остаться друзьями. Я никогда не нападу ни на тебя, ни на кого другого из твоей стаи.
Акка же лелеяла горделивую мечту — перевоспитать орла, сделать из него добрую, мирную птицу, и ей было невыносимо слышать, что он хочет жить так, как принято у орлов.
— Неужто, по-твоему, я захочу быть другом пожирателя птиц? — спросила она. — Если ты будешь жить так, как я тебя учила, только тогда я разрешу тебе лететь с нами.
Оба были горды и непреклонны, и ни один не желал уступить другому. Кончилось тем, что Акка запретила орлу показываться ей на глаза. Гнев гусыни-предводительницы был страшен, никто не смел называть при ней имени Горго.
С той поры орел метался по всей стране, одинокий и неприкаянный, как все отпетые разбойники. Частенько бывал он в мрачном расположении духа и наверняка не раз тосковал по той поре, когда, считая себя диким гусем, забавлялся с веселыми гусятами. Своей дерзкой отвагой Горго снискал великую славу среди диких птиц и зверей. Говорили, будто на всем белом свете он не боится никого, кроме своей приемной матери Акки.
И еще говорили, что никогда в жизни он не охотился на диких гусей.
Горго было всего три года от роду — он еще не успел найти себе подругу и свить с ней где-нибудь гнездо. И вот однажды случилось так, что он был пойман охотником и продан в Скансен. Там еще до него обитала чета орлов. Их держали в плену, в клетке из железных прутьев, прикрытой сверху стальной проволочной сеткой. Клетка, правда, стояла на воле и была так велика, что туда удалось пересадить несколько деревьев и навалить довольно большую груду камней. Пусть орлы чувствуют себя как дома! Однако птицам там было плохо; почти целый день они сидели неподвижно на одном и том же месте. Их темные красивые перья взъерошились и утратили блеск, глаза с безнадежной тоской были устремлены ввысь, в небо.
Первую неделю в Скансене Горго был еще бодр и оживлен, но потом на него напала страшная сонливость. Как и другие орлы, он смирно сидел на одном и том же месте, уставившись в одну точку и ничего не замечая вокруг.
Однажды утром Горго, пребывавший в своем обычном оцепенении, услыхал, как кто-то снизу зовет его. Он едва заставил себя опустить взгляд на землю, откуда раздавался голос.
— Кто зовет меня? — спросил он.
— Горго, неужели ты меня не узнаешь? Я — Малыш-Коротыш, который путешествовал по свету с дикими гусями.
— Что, Акка тоже в неволе? — спросил Горго так вяло, словно пытался собраться с мыслями после долгого сна.
— Нет, и Акка, и белый гусак, и вся стая, верно, целые и невредимые, уже на севере, в Лапландии. Один я здесь, в плену.
Но Горго, кажется, его уже не слышал — он отвел взгляд и снова устремил его в ту же невидимую точку.
— Орел! — воскликнул Нильс. — Я не забыл, как ты однажды принес меня назад к диким гусям и как пощадил белого гусака! Скажи, чем я могу теперь пособить тебе?
Горго, с трудом подняв голову, сказал:
— Не мешай мне, Малыш-Коротыш! Я сплю и вижу во сне, будто я, вольный, парю высоко-высоко в небе, и я не желаю просыпаться.
— Встряхнись и погляди вокруг, — убеждал его мальчик. — А не то вскоре станешь таким же жалким, как и эти орлы!
— Хотел бы я быть как они. Они глубоко погрузились в свои сны, и ничто не может их отвлечь, — отвечал Горго.
Когда настала ночь и орлы давно уже спали, вдруг послышалось легкое царапанье о стальную проволочную сетку, покрывавшую орлиную клетку сверху. Двум старым, отупевшим орлам-пленникам шум не помешал, но Горго проснулся.
— Кто там? Кто там скребется на крыше? — спросил он.
— Горго, это я, Малыш-Коротыш, — ответил Нильс. — Я подпиливаю стальную проволоку наверху, чтобы выпустить тебя.
Орел поднял голову и в свете лунной ночи увидел мальчика, подпиливавшего стальную проволочную сетку. На миг он преисполнился надежды, но тут же снова пал духом.
— Я — большая птица, Малыш-Коротыш, — сказал он. — Где тебе распилить столько стальных проволок, чтобы я мог выбраться на волю? Лучше брось эту затею и оставь меня в покое!
— Спи, не обращай на меня внимания, — ответил мальчик. — Сегодня ночью и даже завтра мне эту работу не осилить. Но все же я попытаюсь освободить тебя, здесь ты погибнешь!
Горго снова заснул, но утром, проснувшись, он тотчас увидел, что немало стальных проволок уже перепилено. В тот день он был намного бодрее, чем во все другие дни плена. Хлопая крыльями, он прыгал с ветки на ветку по дереву, желая поразмяться.
На другое утро, лишь первая полоска зари окрасила небо, Малыш-Коротыш разбудил орла.
— Теперь, Горго, попытайся! — сказал он.
Орел глянул вверх. И впрямь — мальчик распилил столько проволок, что в стальной сетке зияла большая дыра.
Горго расправил крылья и рванулся ввысь. Первые его попытки выбраться из плена были неудачны, и орел падал обратно в клетку. Но наконец ему повезло, и он счастливо вылетел на волю.
Гордо рея, он взмыл под облака. Крошечный Малыш-Коротыш сидел, с тоской глядя ему вслед и мечтая о том, чтобы кто-нибудь тоже выпустил его на свободу.
К тому времени мальчик уже освоился в Скансене и был тут как дома. Он перезнакомился со всеми обитавшими там животными, а со многими даже подружился.
В Скансене было что посмотреть и чему поучиться, и мальчик подчас не замечал, как идет время. Однако он ни на одну минуту не переставал тосковать по Мортену-гусаку и другим своим спутникам. «Не будь я связан обещанием, — думал он, — я бы уже давно нашел птицу, которая бы отнесла меня к ним.
Может показаться невероятным, что Клемент Ларссон не вернул мальчику свободу, но следует вспомнить, как помутилось в голове у старого музыканта перед тем, как он покинул Скансен. В то утро, когда ему надо было уезжать, он все же думал выставить малышу кашу с молоком в голубой плошке, но, на беду, такой нигде не нашлось. К тому же все обитатели Скансена — лапландцы, далекарлийские девушки, строительные рабочие и садовники — пришли к нему проститься, и он так и не успел раздобыть голубую плошку. Пора было уезжать, и Клементу ничего другого не оставалось, как только попросить о помощи одного хорошо знакомого ему старика из Лапландии.
— Случилось, что один из малого народца, из домовых, живет здесь, в Скансене, — сказал ему Клемент, — и я обычно кормлю его по утрам. Окажи мне услугу: возьми эти монетки, купи голубую плошку и поставь ее завтра с кашей и молоком под лестницу Бульнеской лачуги.
Старик лапландец удивился такой просьбе, но у Клемента не было времени растолковать подробней; он торопился на станцию, к поезду.
Честный лапландец отправился в Юргорден за плошкой, но так как подходящей голубой ему не попалось, он купил белую. И в белой плошке добросовестно выставлял домовому каждое утро кашу с молоком.
Вот так и получилось, что мальчика не освободили от его слова. И он с обидой думал — Клемент уехал, а вот ему уйти не позволил.
В эту ночь мальчик больше чем когда-либо тосковал по свободе. Ведь уже прошла весна и наступило лето. Много раз за время путешествия он страдал от холода и ненастья, а когда очутился в Скансене, то подумал: может, это и хорошо, что ему пришлось прервать полет с дикими гусями. Ведь попади он в Лапландию в мае, он бы попросту там замерз. Теперь же стало тепло, земля покрылась травой, березы и тополя оделись блестящей шелковистой листвой, даже осторожные дубы начали разворачивать свои листья. Зацвели вишневые, да и все другие фруктовые деревья. На ягодных кустах уже виднелись мелкие зеленые ягодки. Горох, капуста и бобы зеленели на огородах Скансена. «Должно быть, теперь и на севере, в Лапландии, тепло и радостно, — думал мальчик. — Как хотел бы я снова очутиться на спине у Мортена-гусака! До чего хорошо было бы снова в такое чудесное утро лететь в нагретом тихом воздухе и глядеть вниз на землю, такую нарядную, украшенную зелеными травами и яркими цветами.
Так он сидел и думал, как вдруг из облаков стремглав вынырнул орел и опустился рядом с ним на крышу клетки.
— Я хотел испытать свои крылья, поглядеть, годятся ли они еще для полета, — сказал Горго. — Надеюсь, ты не подумал, что я брошу тебя здесь, в неволе? Садись ко мне на спину, я отнесу тебя к твоим спутникам!
— Нет, нельзя! — ответил мальчик. — Я дал слово остаться здесь, пока меня не выпустят на свободу.
— Это еще что за глупости! — рассердился Горго. — Сначала тебя притащили против твоей воли, а потом заставили дать обещание остаться здесь! Неужто ты не понимаешь, что такую клятву никто держать не станет!
— И все же я вынужден остаться, — сказал мальчик. — Спасибо тебе, ты очень добр, но помочь ты мне ничем не можешь.
— Не могу помочь? — спросил Горго. — Сейчас увидишь!
В тот же миг он подцепил Нильса Хольгерссона своей большой когтистой лапой, поднялся с ним под самые облака и понесся на север.
Среда, 15 июня
Стокгольм уже скрылся из виду, а Горго все летел на север. Наконец он приземлился на поросший лесом холм и отпустил крепко зажатого в когтистой лапе мальчика.
Очутившись на воле, тот со всех ног пустился бежать в ту сторону, где, как ему казалось, лежал город.
Орел гигантским прыжком догнал мальчика и придержал его лапой.
— Неужто ты собираешься вернуться назад в темницу? — спросил он.
— Какое тебе дело? Куда хочу, туда и бегу! — ответил, пытаясь освободиться, мальчик.
Тогда орел снова крепко обхватил Нильса своей могучей лапой и, поднявшись с ним в воздух, помчался дальше на север.
Орел пролетел всю провинцию Упланд и нигде больше не останавливался, пока не добрался до водопада близ Эльвкарлебю. Он сел на камень посреди бурлящей реки, у самого подножья водопада, и только тут отпустил своего пленника.
Мальчик сразу понял, что здесь от орла ему никуда не скрыться. Сверху белопенной стеной низвергался водопад, а вокруг кипел и клокотал могучий поток. Нильс был очень огорчен тем, что невольно нарушил свое слово. Он решил не разговаривать с орлом и повернулся к нему спиной.
Опустившись в таком месте, откуда мальчик не мог убежать, орел стал рассказывать, как его воспитала Акка с Кебнекайсе и как он, сам того не желая, сделался врагом своей приемной матери.
— Теперь, Малыш-Коротыш, ты, может, поймешь, почему мне хочется снова доставить тебя назад к диким гусям, — молвил он под конец. — Я слыхал, будто ты в великой милости у Акки, и хотел просить тебя помирить нас.
Как только мальчик понял, что орел унес его из Скансена не просто из упрямства, он перестал на него сердиться и дружески сказал:
— Я бы охотно выполнил твою просьбу и помог тебе, но ведь я связан клятвой.
И он, в свою очередь, поведал орлу, как попал в плен и как Клемент Ларссон, не выпустив его на волю, оставил Скансен.
Но орел не желал отступаться от своих намерений:
— Послушай-ка меня, Малыш-Коротыш! Мои крылья могут доставить тебя, куда захочешь, а глаза — отыскать все, что твоей душе угодно. Расскажи мне, каков с виду человек, который взял с тебя слово; я найду его и отнесу тебя к нему. А уж там — твоя забота заставить его отпустить тебя.
Мальчику пришлись по душе слова орла.
— Сразу видно, Горго, что твоей приемной матерью была такая мудрая птица, как Акка, — улыбнулся он.
Затем он очень точно описал орлу Клемента Ларссона и добавил, что слышал в Скансене, будто старый музыкант родом из провинции Хельсингланд.
— Мы обыщем всю эту провинцию, от Лингбу до Мелланшё, от Стурбергета до Хурнсландета, — пообещал Горго. — И завтра, прежде чем наступит вечер, ты побеседуешь с этим человеком.
— Ты сулишь больше, чем можешь выполнить, — не поверил ему Нильс.
— Плохим был бы я орлом, если б не мог справиться даже с такой малостью, — ответил Горго.
Когда орел с Малышом-Коротышом улетели из Эльвкарлебю, они были уже добрыми друзьями. На этот раз мальчик пустился в путь верхом на спине орла. Теперь у него была возможность осмотреть те места, над которыми он пролетал. Ведь когда орел нес его в своих когтях, Нильс ничего не видел. Не до того ему было, да это, пожалуй, и к лучшему. Он наверняка бы сильно огорчился, если бы знал, что пролетел, так ничего и не разглядев, над курганами Упсалы, над большим заводом в Эстербю, над копями Даннемуры и над старинным замком Эрбюхус.
Орел нес его со страшной скоростью над Йестрикландом. Южная часть провинции не очень-то привлекла внимание мальчика. Там тянулась бесконечная равнина, сплошь поросшая еловым лесом. Зато к северу, от границы Далекарлии до Ботнического залива, раскинулся дивный край — холмы, одетые чернолесьем, зеркальная гладь озер и бурлящие потоки. Вокруг белых церквей теснились многолюдные селения, дороги и железнодорожные пути повсюду пересекали друг друга, дома утопали в яркой зелени, а из цветущих садов доносилось сладостное благоухание.
Вдоль водных путей располагалось множество больших железоделательных заводов, похожих на те, какие мальчик видел уже в Бергслагене. С равными промежутками она тянулись в один ряд до самого моря, на берегу которого белели громады домов какого-то большого города. К северу от этого благодатного края снова пошли темные мрачные леса. Но это была уже не равнина, и леса напоминали здесь вспенившиеся морские волны: они то поднимались вверх, покрывая высокие горные кряжи, то сбегали вниз, в долины.
«Эта провинция — в юбке из ельника и в кофте из гранита, — подумал мальчик, — а опоясана она драгоценным поясом, равного которому нет на свете! Ведь он расшит голубыми озерами да цветущими лугами. Огромные железоделательные заводы украшают его, точно драгоценные камни. А вместо пряжки на поясе — целый город со множеством домов, с церквами и замками».
Путешественники пролетели изрядную часть пути на север над этим лесистым краем; наконец Горго опустился на голую скалистую вершину. Мальчик тут же соскочил, на землю, а орел сказал:
— Мне не забыть свою клетку и не стать по-настоящему вольной птицей, пока я не слетало на охоту! Как ты, не будешь бояться, если, я улечу от тебя?
— Да нет, не буду! — заверил его мальчик.
— Броди где вздумается, только до захода солнца возвращайся сюда, на это самое место, — предупредил его орел и улетел.
Сидя на камне и глядя на голые скалы и на обступавшие их дремучие леса, мальчик почувствовал себя совсем одиноким и заброшенным. Но не прошло и получаса, как внизу, в лесу, вдруг зазвучала песня, и он увидел, как что-то светлое мелькает между стволами деревьев. Вскоре он уже разглядел голубой с желтым крестом флаг, а судя по песне и веселому гулу, которые доносились до него, понял, что за флагом следует длинная вереница людей. Но прошло довольно много времени, прежде чем он смог их разглядеть. Мальчик сгорал от любопытства — куда это они направляются с флагом по нехоженым лесным тропам? Никогда бы ему и в голову не пришло, что люди станут подниматься на эти неприютные пустынные горы. Но они взбирались именно сюда. Сначала на лесной опушке появился флаг, а за ним целая процессия, которой флаг указывал путь. На горной пустоши ключом забила жизнь, и в тот день мальчик увидел столько любопытного, что ему ни минуты не пришлось скучать.
На широком горном хребте, где Горго оставил Малыша-Коротыша, лет десять назад случился лесной пожар. Потом обуглившиеся деревья свалили и увезли, а края громадного пожарища, там, где к ним подступал нетронутый огнем бор, начали покрываться лесной порослью. Но большая часть горной пустоши была по-прежнему голой и пустынной. Черные пни торчали среди каменных плит как свидетели того, что некогда здесь рос высокий великолепный лес; ныне же ни один древесный побег не тянулся ввысь из обгоревшей земли.
Люди не переставали удивляться, отчего это лес так медленно одевает горную пустошь. Но никто не подумал о том, что от лесного пожара земля пострадала больше, чем от самой долгой засухи. Огонь не только погубил деревья и все, что росло под ними — вереск и багульник, мох и брусничник; после пожара почва, покрывавшая скалы, стала сухой и рыхлой, будто зола. При любом ветерке она вихрем взметалась в воздух, а так как горная пустошь была открыта всем ветрам, они мало-помалу стали сметать с нее землю. Ветру, само собой, помогала и дождевая вода. Вдвоем они за десять лет подмели и обмыли горную пустошь дочиста. Теперь она лежала такая голая, пустынная и каменистая, что казалось — такой ей и оставаться до скончания века.
Но однажды в начале лета дети той округи, где находилась обгоревшая гора, собрались перед одной из школ. У каждого ребенка на плече была мотыга или лопата, а в руке — узелок со съестным. Длинной вереницей дети стали подниматься в гору. Впереди кто-то нес флаг, по бокам шагали учителя и учительницы, замыкали шествие лесничие и лошадь, тянувшая воз с молодыми сосенками и еловыми семенами.
Дети не остановились ни в одной из березовых рощ, раскинувшихся поблизости от селения, а двинулись дальше в глубь леса. Они шли по старым тропкам, ведущим на летние пастбища, и лисицы высовывали морды из нор, удивляясь: что это за люди? Может, это скотники идут на летние пастбища?! Они шли мимо старых угольных ям, и клесты вертели своими загнутыми клювами, вопрошая друг друга: что это за люди? Может, это углежоги проникли сегодня в дремучую чащу?
Наконец шествие подтянулось к огромному обгоревшему плоскогорью. Каменные глыбы лежали голые, лишенные своего прекрасного покрова из серебристого мха и седого, такого милого на вид оленьего лишайника; их не украшали, как прежде, плети чудесной линией. Вокруг черных вод, скопившихся в расселинах и выемках, не росло ни одного листика заячьего щавеля, ни одного цветка белокрыльника. На небольших островках земли, еще сохранившихся кое-где в расселинах и между камнями, не зеленел ни папоротник, ни седмичник, ни белый копытень — ни одно из тех легких, мягких и нежных растений, которые обычно украшают еловые леса.
Казалось, когда появились дети, на серых выгоревших вершинах разлился свет. Казалось, теперь на этих помолодевших и повеселевших вершинах все вновь начнет расти и цвести. Кто знает, быть может дети и впрямь помогут этим заброшенным бедным скалам вновь обрести жизнь?!
Дети отдохнули, поели и, взяв мотыги и лопаты, принялись за работу. Лесничие показали им, что надо делать, и дети стали высаживать одну сосенку за другой на все, даже самые крошечные клочки земли, которые им посчастливилось обнаружить. Работая, они серьезно, словно взрослые, толковали друг с другом о том, как эти маленькие деревца свяжут землю и ее не будет уносить ветром. Мало того, потом под деревьями образуется новая почва и в нее упадут семена. А через несколько лет там, где сейчас торчат одни голые каменные глыбы, люди станут собирать и малину, и чернику. Мелкие же саженцы постепенно превратятся в высокие деревья, и из них, может статься, построят со временем большие дома или чудесные корабли.
А если бы дети не пришли сюда и не посадили бы деревья, пока в расселинах оставались еще горстки земли, ее всю унесло бы ветром и водой и гора никогда больше не поросла бы лесом.
— Как хорошо, что мы пришли сюда! — радовались дети. — Еще немножко, и было бы поздно! — И сердца их наполнялись гордостью оттого, что они занимаются таким важным делом.
Пока дети трудились на вершине горы, их отцы и матери сидели дома, но одна мысль не давала им покоя: как-то там их чада справляются с работой?! Ну не смешно ли, что этакие малыши взялись сажать лес! Все же любопытно было бы взглянуть, как у них идут дела? И тут родители, не вытерпев, сами отправились на пустошь. На тропе, ведущей к летнему пастбищу, они встретили соседей.
— Вы на старое пожарище?
— Да, мы туда.
— Вы — в горы, поглядеть на детей?
— В горы. Надо бы узнать, как там у них идут дела?
— Да ничего, кроме баловства, из этого не выйдет!
— Куда им! Ну сколько деревьев могут посадить эдакие крохи?
— Мы захватили с собой кофейник, пусть хлебнут горяченького. Ведь целый день едят всухомятку.
И вот отцы и матери уже наверху, на горе. Сначала им бросилось в глаза только то, как преобразились эти серые скалы оттого, что повсюду на их склонах рассыпались пестро одетые, розовощекие дети. А присмотревшись, родители удивились, как деловито они работают: одни сажали маленькие сосенки, другие проводили борозды и бросали в них семена, третьи выдергивали вереск, чтобы он не заглушал малюсенькие саженцы. Да, дети взялись за работу всерьез и так старались, что даже головы поднять им было некогда.
Отцы молча постояли минутку-другую, а потом сами, словно забавы ради, стали выдергивать вереск. Дети, уже овладевшие этой наукой, превратились в наставников и стали показывать отцам, а потом и матерям, как ловчей справляться с кустиками вереска.
Вот так и получилось, что взрослые, которые пришли только взглянуть на детей, принялись за работу. Тут дело пошло еще веселее, чем раньше. А спустя некоторое время подоспели и новые помощники.
Теперь потребовалось куда больше мотыг и лопат. Нескольких длинноногих мальчиков отрядили вниз, в селение. Когда они пробегали мимо домов, те, кто не пошли в горы, спрашивали:
— Что случилось? Неужто беда какая?
— Да нет же! Просто все поднялись наверх, на старое пожарище, сажают там лес!
— Ну, коли все там, не станем же мы дома сидеть!
И эти люди тоже пришли на обгоревшую гору. Сперва они молча смотрели, как работают другие, а потом и сами брались за мотыги. Хорошо засевать свое поле весной, мечтая о будущем урожае, но сажать деревья еще более заманчиво!
Этот лесной посев принесет не слабые колосья, а великаны деревья с высокими стволами и могучими ветвями. Лесная страда даст урожай не на одну только зиму, а на долгие, долгие годы вперед. Здесь снова будут летать насекомые, петь дрозды, токовать глухари — словом, на пустынных вершинах снова пробудится жизнь. Да и, кроме того, посадить лес — все равно что воздвигнуть себе памятник перед лицом грядущих поколений. Ведь можно было оставить им в наследство голые угрюмые вершины. Они же получат во владение гордые леса! И, поразмыслив об этом, потомки поймут, как добры и умны были их предки, и преисполнятся к ним уважением и благодарностью.
Четверг, 16 июня
На другой день орел с мальчиком пролетели над провинцией Хельсингланд. Она лежала внизу, обновленная, одетая в свежий весенний наряд из молодой березовой листвы, молодой травки на лугах, молодых всходов на нивах, молодых зеленых шишек на еловых деревьях. Местность была высокая, гористая, но в самой середине ее протянулась просторная и светлая долина, а по обе стороны от нее разбегались другие долины — то узкие и короткие, то широкие и длинные. «Этот край, пожалуй, можно сравнить с листом дерева, — подумал мальчик, — потому что он такой же зеленый, как лист, а долины, разветвляясь и пересекаясь между собой, образуют сеть, подобно жилкам на листе». От самой большой долины сначала отделились две крупные боковые долины: одна — на востоке, другая — на западе. Затем подальше от нее стали ответвляться мелкие, а долина все тянулась и тянулась на север, где от нее снова отчленились два широких рукава. Не сама она значительно сузилась, хотя еще тянулась вперед, пока не исчезла в лесной глухомани.
Посреди большой долины текла многоводная река, расширявшаяся во многих местах в озера. К реке прилегали луга с разбросанными на них маленькими серыми сарайчиками. Выше, над лугами, начинались поля, а на границе долины, у опушки леса, в один почти непрерывный ряд выстроились большие я красивые усадьбы. То там, то тут на берегу реки поднимались церкви, и тогда усадьбы собирались вокруг них в крупные селения. Дома теснились и вокруг железнодорожных станций и лесопильных заводов, разбросанных близ озер и рек. Лесопильни легко угадывались но нагроможденным вокруг них штабелям досок.
В боковых долинах тоже были озера, поля, селения и усадьбы. Эти ответвления большой долины, светлые и улыбчивые, уютно прятались меж темных гор, пока те мало-помалу не начинали их теснить. Тогда долины становились все уже и уже и под конец не могли вместить ничего, кроме маленького ручейка.
На горах, обступивших долины, рос густой хвойный лес — чем выше, тем гуще. Раз здесь широких просторов не было, ему приходилось взбираться на громоздившиеся вокруг хребты. И лес покрывал их, словно мохнатая звериная шкура какое-то костлявое туловище.
Провинция Хельсингланд сверху казалась очень нарядной. Мальчику удалось увидеть немалую ее часть. Ведь орел в поисках старого музыканта Клемента Ларссона летал, высматривая его, от одной долины к другой.
Когда рассвело, жизнь в усадьбах забила ключом. Первым делом распахнулись настежь двери скотных дворов и коров стали выгонять на волю. В здешних местах скотные дворы строили большими и высокими, с дымовыми трубами, с высокими и широкими окнами; и коровы тут были красивые, светлой шерсти, низкорослые, но проворные, с твердой поступью. Бодрые и веселые, они резво шли в стадо. Вышли со скотного двора и телята с овцами, тоже, как видно, в самом лучшем расположении духа.
С каждой минутой во дворах крестьянских усадеб становилось все оживленнее. Молодые девушки с котомками за спиной расхаживали возле скотины. Мальчик с длинным прутом в руках сгонял в стадо овец. Маленькая собачонка носилась среди коров и облаивала самых бодливых. Хозяин одной из усадеб запряг лошадь и загружал телегу кадками для масла, формами для сыра и разными съестными припасами. Люди смеялись, пели песни, они, как и животные, веселились, словно зная, что их ожидает светлый праздничный день.
Спустя час все направились в лес, покрывавший склоны гор. Одна из девушек шла впереди, приманивая скотину звонкими криками; стадо длинной вереницей тянулось за ней. Пастушонок и овчарка бегали взад-вперед, приглядывая за коровами и овцами, чтобы ни одна не свернула с дороги. Шествие замыкали крестьянин-хозяин и его работник. Они шли с обеих сторон телеги и следили, чтобы она не опрокинулась на узкой, каменистой лесной тропинке.
То ли у крестьян в Хельсингланде был обычай выгонять скот на лесные пастбища в один и тот же день, то ли так случайно получилось, во всяком случае, мальчик увидел, как вереницы людей и животных выходили из каждой долины, из каждой усадьбы и скрывались в пустынном глухом лесу, который тотчас оживал. В темной лесной чаще целый день раздавались крики девушек-коровниц, перезвон и стук коровьих колокольчиков да ботал. Многим приходилось идти длинными, трудными дорогами, и мальчик видел, с каким величайшим трудом преодолевали люди топкие болота, какие большие крюки делали в сторону, обходя буреломы. Не раз случалось, что телеги натыкались на камни и опрокидывались со всей кладью. Но люди встречали все трудности звонким смехом и веселыми шутками.
После полудня путники добрались до летних пастбищ в лесу, где было построено несколько небольших домиков и низенький скотный двор. Когда коровы очутились во дворе между домами, они радостно замычали, словно признали знакомые места, и тотчас принялись щипать сочную зеленую траву. Люди, шутя и весело болтая, натаскали воды и дров, а потом уже внесли в самый вместительный из домов кладь, что привезли с собой на телеге. Вскоре из трубы повалил дым, а вслед за тем девушки-коровницы, пастушонок и хозяин с работником, усевшись вокруг плоского камня, стали обедать.
Горго-орел думал, что наверняка найдет Клемента Ларссона среди тех, кто отправился в лес, на горный выгон. Стоило ему увидеть вереницу людей и скота, идущих на летние пастбища, он опускался как можно ниже и оглядывал людей своими зоркими глазами. Но время шло, а Клемент Ларссон так и не находился.
Орел целый день парил над лесом, а к вечеру прилетел в гористую и безлюдную местность, лежавшую к востоку от самой большой долины. И снова мальчик увидел в лесу под собой летний выгон с пастушьими хижинами. Люди и скотина уже пришли туда. Мужчины кололи дрова, а девушки доили коров.
— Глянь-ка, — молвил Горго. — Сдается, это он!
Орел опустился пониже, и, к своему величайшему удивлению, мальчик увидел, что он говорит правду. Там, на краю горного выгона, колол дрова невысокий старичок. Это и впрямь был Клемент Ларссон.
Горго опустился в дремучем лесу неподалеку от хижин.
— Ну вот, я выполнил то, что обещал, — сказал он, гордо вскинув голову. — Теперь дело за тобой. Потолкуй со старым музыкантом. А я спрячусь в густой хвое на верхушке сосны и подожду тебя.
На горном выгоне дневные дела были закончены и ужин съеден. Но люди засиделись допоздна за беседой. Давненько не бывали они в лесу летней ночью и спать никому не хотелось. Было светло как днем, и девушки-коровницы усердно занимались рукоделием. Время от времени они поднимали голову от работы, вглядывались в лесную чащу и улыбались неизвестно чему. «Ну вот, мы и снова здесь!» — словно говорили они про себя.
И дом, и селение с их беспокойной жизнью и суетой уже отступили как будто в далекое прошлое, а лес окутывал их своим тихим, молчаливым покоем. Когда дома, в усадьбе, они думали о том, что все лето им придется провести одним в лесу, они не знали, как смогут это выдержать. Но стоило им очутиться на летнем выгоне с пастушьими хижинами, как они поняли, что наступает лучшая пора их жизни.
С ближних летних пастбищ к ним пришли молодые девушки и парни; народу собралось много, и все уселись на зеленой лужайке перед хижинами. Парни должны были назавтра вернуться домой, и девушки давали им разные мелкие поручения и посылали с ними поклоны в селение. Больше ни о чем разговора не было. Беседа пока не клеилась.
Вдруг старшая из девушек подняла голову от работы и весело сказала:
— Негоже нам нынче вечером молча коротать время. Ведь с нами на горном пастбище два человека, которые так любят рассказывать разные истории. Один из них — Клемент Ларссон, который сидит рядом со мной, а другой — Бернхард из Суннаншё. Вон тот, что стоит и глазеет на горную гряду Блаксосен — гряду Буланой лошади. Попросим их рассказать какую-нибудь историю! А тому из них, кто нас лучше позабавит, я подарю шейный платок, который вышиваю.
Слова девушки вызвали шумное одобрение. Те же, кому предстояло состязание, сначала, ясное дело, стали отказываться, но вскоре сдались. Клемент попросил начать Бернхарда, и тот согласился. Он не очень хорошо знал Клемента Ларссона и думал, что тот вылезет с какой-нибудь старой историей о привидениях да троллях. Он знал: люди охотно слушают такие сказки — и решил сам рассказать подобную.
— Много-много лет тому назад, — начал он, — в ночь под Новый год ехал здесь один пастор из Дельсбу, верхом на лошади. Одет он был в шубу и меховую шапку, а к луке седла была у него приторочена сумка. Вез он в ней потир, молитвенник и свое облачение. Его призывали к большому в дальнем лесном селении; вот он и просидел там до позднего вечера, утешая больного. Теперь он наконец возвращался домой дремучим лесом, думая добраться до своей усадьбы хотя бы после полуночи.
Ясное дело, лучше было бы спокойно лежать дома в постели, чем разъезжать ночью верхом. Но пастор не сетовал — ведь ночь могла выдаться для такой прогулки и много хуже. Погода стояла тихая, мягкая, небо чуть заволокли тучи. Полная луна, большая и круглая, плыла за тучами; и хотя ее саму не было видно, она разливала мутный свет. Если бы не этот слабый свет, пастору было бы нелегко разглядеть конную тропу. Зима выдалась бесснежная, и все вокруг было одинакового буро-серого цвета.
В ту ночь пастор ехал верхом на лошади, которой очень дорожил. Сильная, выносливая, умная, как человек, лошадь эта имела еще одно достоинство: она издали чуяла свой дом и могла отовсюду отыскать к нему дорогу. Пастор знал за ней это свойство и так надеялся на свою лошадь, что никогда не задумывался, в ту ли сторону едет. Так ехал он, опустив поводья, и той пасмурной ночью в дремучем лесу. А мысли его витали где-то далеко.
Он думал и о проповеди, которую должен был назавтра читать, и о многом другом. Прошло немало времени, прежде чем он решил оглянуться и узнать, далеко ли отъехал. Вокруг по-прежнему, как и в начале пути, стеной стоял дремучий лес. Вот так чудо! Ведь он ехал уже долго и должен бы был оказаться в той части прихода, где начинались пахотные земли.
В ту пору в Дельсбу все было точно так же, как и сейчас. Церковь с усадьбой пастора и все большие усадьбы и селения располагались в северном конце прихода вокруг озера Деллен, а в южном были одни леса да горы. Увидев кругом глухой лес, пастор вдруг понял, что по-прежнему находится в южной части прихода и едет совсем не в ту сторону, где дом. Правда, на небе не светились ни луна, ни звезды, по которым он мог бы верно определить свой путь, но пастор обычно чутьем угадывал, где находится, и вот сейчас оно подсказывало ему, что он едет не на север, а на юг, а то, может статься, и на восток.
Он собрался было немедля повернуть лошадь назад, но вдруг передумал. Никогда прежде не случалось ей сбиться с пути, не заблудилась она, наверно, и сегодня. Скорее всего, ошибся он сам — задумался и не следил за дорогой. Пастор предоставил лошади бежать по старому пути, а сам опять погрузился в раздумье.
Но вскоре его сильно хлестнуло длинной веткой и чуть не выбросило из седла. Тогда он все же решил узнать, куда заехал.
Глянув вниз, он заметил, что под копытами лошади стелется мягкий мох и что никакой конной троны там и в помине нет. Тем не менее лошадь довольно резво, твердой, решительной поступью шла вперед, но пастору снова показалось, что едет он совсем не в ту сторону, куда ему надо.
На сей раз он не стал медлить и решил вмешаться. Схватив поводья, он вынудил лошадь повернуть назад, и ему удалось вывести ее обратно на конную тропу. Но после первого же поворота она снова свернула с торной дороги и двинулась в лесную чащу.
Видя такое упрямство лошади, пастор подумал — может статься, она хочет выйти на лучшую дорогу, и снова предоставил ей свободу. Лошадь бежала легко, хотя никакой тропы не было. Если дорогу ей преграждал скалистый утес, она легко и ловко взбегала наверх, словно горная коза. Если же надо было спуститься с крутизны, лошадь, сдвинув все четыре ноги, съезжала по каменным откосам вниз.
«Только бы она отыскала дорогу до начала службы, — думал пастор. — Не то что скажут мои прихожане из Дельсбу, если я не окажусь вовремя в церкви?!»
Но долго размышлять по этому поводу ему не пришлось, так как он вдруг оказался в знакомом месте. То было маленькое темное лесное озерцо, где он прошлым летом удил рыбу. И он окончательно убедился, что опасался не зря. Лошадь завезла его в лесную чащобу и продолжала упрямо стремиться на юго-восток. Она словно решила увезти пастора как можно дальше от церкви и от усадьбы.
Он поспешно соскочил с седла. Не мог же он позволить лошади тащить себя в такую глухомань! Ему во что бы то ни стало надо было скорее домой, а его верная лошадь вздумала артачиться и упрямо шла не туда, куда ему нужно. Что ж, придется ему идти пешком, а лошадь вести под уздцы, пока они не выйдут на знакомую тропу. Намотав на руку поводья, он пустился в путь. Нелегко было шагать по лесу в тяжелой шубе, но пастор был человек сильный, закаленный, не боявшийся никаких тягот.
Но сегодня лошадь доставляла ему одни огорчения. Она не желала следовать за хозяином и, упершись в землю копытами, всячески ему противилась.
Тут пастор разозлился. Никогда ему не приходилось бить эту лошадь, не хотелось делать это и сегодня. Бросив поводья, он, прежде чем расстаться с ней, сказал:
— Ну что ж, здесь мы и простимся, если ты желаешь идти своей дорогой.
Но не успел он пройти и несколько шагов, как лошадь побежала за ним следом, догнала и осторожно захватила зубами за рукав, пытаясь остановить. Пастор обернулся и заглянул лошади в глаза, желая понять, отчего она так странно себя ведет.
Позднее он сам себе не мог объяснить, как все произошло. Пастор хорошо помнил только, что несмотря на темноту, он явственно видел морду лошади, особенно ее глаза. И прочитал в них, словно это были глаза человека, все, что испытывало животное: лошадь терзал ужасный страх и беспокойство. В глазах ее читались и мольба, и укор. «Я служила тебе верой и правдой, я изо дня в день покорялась твоей воле, — казалось, говорил ее взгляд. — Неужто ты не пойдешь за мной хотя бы этой ночью?»
Пастора тронули умоляющие глаза животного. Что бы там ни было, ясно, что нынче ночью лошадь нуждалась в его помощи. А так как он был человек не робкого десятка, то решил последовать за ней. Не медля долее, он подвел лошадь к первому попавшемуся камню, чтобы удобнее было сесть в седло.
— Ну, трогай! — сказал он. — Я не оставлю тебя. Пусть никто никогда не посмеет сказать, что пастор из Дельсбу отказался помочь кому-либо в беде.
Он пустил лошадь идти, куда ей хочется, и думал лишь о том, как бы удержаться в седле. Дорога стала трудной, опасной и, казалось, почти все время шла в гору. Лес окружал путников дремучей стеной, и в двух шагах ничего не было видно. Но пастора все равно не покидало ощущение, будто они въезжают на какую-то высокую гору, взбираются на страшные кручи. Ему самому никогда и в голову бы не пришло вести свою лошадь по такому пути.
— Уж не собираешься ли ты, чего доброго, подняться на горную гряду Блаксосен? — спросил пастор и усмехнулся, так как Блаксосен была едва ли не самой высокой горной грядой в Хельсингланде. Но пока они поднимались в гору, пастор стал замечать, что он и лошадь не единственные нынче на этом пути. Он слышал в ночи, как скатывались с круч камни, как трещали сломанные ветви. Казалось, будто какие-то крупные животные и звери прокладывали себе дорогу в лесу. Он знал, что в здешних краях полно волков, и не переставая думал — уж не везет ли его лошадь на единоборство с хищниками?
Дорога шла все в гору да в гору; и чем выше они взбирались, тем сильнее редел лес.
Наконец они очутились на почти оголенном горном гребне, где пастор мог осмотреться по сторонам. Он увидел вокруг лишь бесконечные громады скал и утесов, поросших мрачными дремучими лесами; они то поднимались ввысь, то опускались долу. В царившей вокруг кромешной тьме ему трудно было разглядеть, где они находятся, но вскоре все стало ясно.
«Ну и дела! Ведь я и впрямь въехал на горную гряду Блаксосен, — подумал он. — А может, это другая гора? Да нет! Вон на западе высится скала Йёрвсё — Росомахи, а на востоке, вокруг острова Агён, сверкает море! Да и на севере что-то блестит. Это, наверно, озеро Деллен. А здесь, подо мной, курится белая дымка водопада Нианфорсен! Да, сомнения нет, я поднялся на горную гряду Блаксосен. Вот так история!»
Когда они взобрались на самую высокую вершину, лошадь, словно желая спрятаться, остановилась за густой елью. Пастор, наклонившись, отвел рукой ветви так, чтобы свободно видеть все вокруг.
Перед ним открылась лысая макушка горы, но она вовсе не была пустынной и необитаемой, как он ожидал. Посреди открытой площадки высился громадный валун, вокруг которого собралось множество диких зверей. Казалось, они прибыли на тинг. Ближе всех к огромному валуну расположились медведи; тяжелые, крепко сколоченные, они напоминали одетые в меховые шубы каменные глыбы. Они лежали, нетерпеливо помаргивая маленькими глазками. Медведи явно пробудились от зимней спячки только ради того, чтобы пойти на тинг. Но их все время клонило ко сну. За ними плотными рядами, окутанные мраком, сидели несколько сотен волков. Уж их-то никак нельзя было назвать сонными! В этой зимней мгле они казались куда оживленнее, чем когда-либо летом. Они сидели на задних лапах, как собаки, хлестали землю хвостами и тяжело дышали, разинув пасти и высунув длинные языки. За спинами волков неслышно крались на своих пружинистых ногах рыси, похожие на огромных уродливых кошек. Они, казалось, не желали попадаться на глаза другим зверям, сторонились их и шипели, когда кто-нибудь подходил к ним поближе. Следующий ряд за рысями занимали росомахи; их морды напоминали собачьи, а шкуры — медвежьи. Им было непривычно, неуютно на земле, и они нетерпеливо топтались на своих широких лапах, стремясь поскорее взобраться на деревья. За ними по всей площадке до самой лесной опушки кишели лисицы, ласки, куницы. Казавшиеся совсем маленькими рядом с другими хищниками, они, ловкие, гибкие и такие красивые, были гораздо более жестоки и кровожадны, чем многие крупные звери.
Пастор видел все очень хорошо, поскольку площадка была ярко освещена багровым пламенем. Ведь на огромной каменной глыбе стояла самая настоящая троллиха с сосновым факелом в руке — от него-то и шел свет. Эта лесная дева, длинная-предлинная, вровень с самыми высокими деревьями в лесу, напоминала со спины гнилой пень; на ней был плащ из еловых ветвей, а на голове вместо волос росли еловые шишки. Она стояла молча, к чему-то прислушиваясь, и, обратив лицо к лесу, всматривалась во тьму.
Хотя пастор видел все совершенно отчетливо, зрелище было настолько невероятное, что все его существо словно восстало и он отказывался верить своим глазам. «Нет, такое просто немыслимо, — думал он. — Я слишком долго скакал в лесной мгле. Все это мне просто мерещится».
Тем не менее он во все глаза смотрел по сторонам, ожидая, что же будет дальше.
Ждать пришлось недолго. В лесу раздался звон колокольчиков, а затем шум, топот и треск ломающихся ветвей, как бывает, когда стадо животных прокладывает себе путь через лесную чащу.
И правда, огромнее стадо домашних животных поднималось в гору. Они выходила из леса в таком порядке, в каком направлялись обычно на летнее пастбище. Впереди шла корова-вожатка с колокольчиком на шее, затем бык, за ним — другие коровы, а в хвосте молодняк — телки и телята. За ними, теснясь, следовало стадо овец, за овцами — козы, а замыкали шествие лошади с жеребятами. Рядом со стадом бежала овчарка, но ни пастушонка, ни девушки с горного выгона не было.
У пастора защемило сердце; ведь домашние животные шествовали прямехонько навстречу хищникам, на растерзание. Ой хотел было преградить им путь, криком заставить их остановиться, но понял, что задержать скотину нынче ночью не во власти человеческой, и промолчал.
Как мучились домашние животные, идя навстречу тому ужасному, что их ожидало! До чего они были жалкие и перепуганные с виду. Корова-вожатка с колокольчиком на шее шла, понурив голову, еле передвигая ноги. Даже козы не бодались, не прыгали и не резвились. Лошади пытались бодриться, но все равно дрожали от страха. А самой жалкой казалась овчарка. Поджав хвост, она почти ползла по земле.
Корова-вожатка с колокольчиком на шее подвела стадо почти к самой лесной троллихе, стоявшей на вершине каменной глыбы. Корова обошла вокруг валуна, а потом повернула назад к лесу, и ни один из хищников не тронул ее. Точно так же проследовало и все остальное стадо; и ни один из хищников даже не коснулся домашних животных.
Пока скотина проходила мимо лесной девы, она то и дело склоняла свой сосновый факел над кем-либо из животных.
И всякий раз, когда это случалось, хищники испускали громкий и веселый рев, особенно, если факел метил корову или какое-нибудь другое крупное животное. А животное это, видя склоненный над ним факел, кричало громко и пронзительно, словно в него вонзали нож. Стадо же, к которому оно принадлежало, также разражалось жалобами и сетованиями.
Тут пастор начал понимать, что происходит. Ему и раньше доводилось слышать, будто всякий раз под Новый год животные и звери из Дельсбу собираются на горной гряде Блаксосен и лесная троллиха метит своим факелом домашних животных, которые в этом году будут отданы на съедение хищникам. Он испытывал глубочайшее сострадание к несчастной скотине, которая попадет во власть диких зверей, хотя иного господина, кроме человека, у нее не должно бы быть.
Только первое стадо миновало валун, как снизу из лесу снова послышался звон колокольчика, и на вершину горы поднялась новая вереница домашних животных, но уже из другой усадьбы. Стадо это шло в том же порядке, что и первое, и направлялось прямо к лесной деве, которая, по-прежнему стоя на каменной глыбе, беспощадно и сурово посылала на смерть одно животное за другим.
За этим стадом потянулись нескончаемым потоком и остальные. Одни стада были так малы, что состояли всего лишь из одной коровы и нескольких овец, а некоторые даже всего лишь из пары коз. Ясно было, что хозяева их — владельцы маленьких убогих лачуг. Но и эту скотину метила, опуская свой факел, лесная троллиха. Никто не знал пощады.
Пастор думал о крестьянах из Дельсбу, питавших великую любовь к своим домашним животным! «Если б они только знали о том, что здесь творится, они бы этого ни за что не допустили. Они бы скорее пожертвовали собственной жизнью, чем согласились, чтобы скотина их проходила сквозь строй волков и медведей и получала смертный приговор от лесной девы».
Последним поднялось в гору стадо самого пастора. Еще издали узнал он звон колокольчика своей коровы-вожатки; похоже, что узнала его и лошадь пастора. Вся в поту, она дрожала мелкой дрожью.
— Так, стало быть, теперь твой черед пройти мимо лесной троллихи и получить приговор, — сказал пастор лошади. — Не бойся! Я понимаю, почему ты привела меня сюда, и я тебя не предам!
Великолепное стадо пастора прошествовало длинной вереницей из леса и уже подходило к чудищу и к хищникам. Последней шла лошадь, которая привезла своего хозяина на вершину горной гряды Блаксосен. Он не спешился, а продолжал сидеть в седле, позволив лошади везти себя к лесной деве.
При нем не было ни ружья, ни ножа для защиты, когда он отправился навстречу чудищу. Сначала никто его как будто не заметил. Скотина пастора проходила мимо лесной троллихи точно так же, как и другие стада. Однако она ни разу не опустила свой сосновый факел. Стоило же подойти к ней умной лошади, как чудище шевельнулось, словно собираясь обречь ее на смерть.
Но в тот же миг свет факела упал на человека. Лесная дева закричала громким, пронзительным голосом, и факел выпал у нее из рук на землю.
Пламя тотчас же погасло, и свет внезапно сменился тьмой. Пастор уже не мог ничего разглядеть. Да и расслышать тоже ничего не мог. Вокруг воцарилась глубокая тишина, какая обычно и стоит в зимнюю пору на дикой лесной пустоши.
Но тут тяжелые тучи, покрывавшие небо, внезапно расступились, и в просвете между ними выплыл полный месяц, ярко осветивший землю. И пастор увидел, что он один стоит со своей лошадью на вершине горной гряды Блаксосен. Ни одного из хищников там уже не было. А на земле не осталось и следа топтавших ее копыт. Сам же пастор по-прежнему сидел верхом, а лошадь под ним вся дрожала, обливаясь потом.
Когда пастор съехал вниз с горы и вернулся домой в усадьбу, он и сам не знал, во сне или наяву случилось с ним то, что он пережил. Но одно он твердо знал: то был знак ему, призыв подумать о бедных домашних животных, попадавших во власть хищников. И он стал так истово читать проповеди крестьянам из Дельсбу, что в его времена были истреблены все волки и все медведи в округе. Правда, когда пастора не стало, они появились там вновь.
На этом Бернхард закончил свою историю. Все наперебой расхваливали его, и казалось, не было сомнения в том, что награду получит он. Многие даже шептались: жаль Клемента, ни к чему старику с ним состязаться.
Но Клемент храбро приступил к рассказу.
— Однажды, когда я бродил по Скансену близ Стокгольма и скучал по дому, — начал он…
Далее он поведал своим слушателям о домовом, которого откупил у рыбака, чтобы малышу не пришлось томиться в клетке, где на него без конца глазели бы люди. И еще Клемент рассказал о том, что, сотворив такое доброе дело, он тотчас был за него вознагражден. Старик говорил без умолку, а слушатели его все больше и больше удивлялись. Когда же, наконец, старый музыкант дошел до королевского лакея и чудесной книги, все девушки положили рукоделие на колени. Застыв от изумления, они не спускали глаз с Клемента, которому довелось пережить такие необычайные приключения.
Лишь только Клемент кончил свой рассказ, старшая из девушек объявила, что шейный платок достается ему.
— Бернхард рассказал про то, что было с другим человеком, а Клемент сам попал в настоящую сказку. Это, я думаю, куда любопытней, — добавила она.
Никто с ней не спорил. Услыхав, что Клемент разговаривал с самим королем, все стали смотреть на него совсем другими глазами. Старый музыкант, смущенный и гордый, был на верху блаженства, но изо всех сил старался этого не показывать. Вдруг кто-то спросил его, куда девался домовой?
— Сам-то я не успел выставить ему голубую плошку, — признался Клемент. — Но я попросил сделать это старика лапландца. А что сталось после с малышом, я того не знаю.
Не успел Клемент вымолвить эти слова, как сверху, неведомо откуда, свалилась и ударила его по носу маленькая сосновая шишка. С дерева она упасть не могла, да и бросить ее никто не мог. Откуда она взялась, так никто и не понял.
— Ай, ай, Клемент! — сказала старшая из девушек. — Похоже, малый народец слышал, о чем мы говорили. Ты сам должен был поставить домовому голубую плошку, а не поручать это другому.
Пятница, 17 июня
На другое утро орел с мальчиком вылетели раным-рано, и Горго, наверно, рассчитывал в этот день оказаться в самой глубине провинции Вестерботтен. Вдруг он услыхал, как мальчик говорит самому себе: «В краю, над которым мы пролетаем, людям, видно, и жить невозможно».
Земля, простиравшаяся под ними, была южной частью Медельпада, и там, кроме сплошных безлюдных лесов, и впрямь ничего не было. Орел, услыхав слова мальчика, тотчас прокричал:
— Нет, жить тут можно, только вместо пашен здесь леса! Вон там, наверху, — лесные пашни!
Мальчик подумал, как велика разница между светло-желтыми полями ржи и темными хвойными лесами! Слабый ржаной колос вырастает за одно лето! А крепко-ствольным хвойным деревьям нужны долгие годы, прежде чем они вырастут и созреют настолько, чтобы можно было снимать урожай.
— Да, надо запастись терпением тому, кто захочет увидеть плоды с такой пашни, — пробормотал он.
Некоторое время орел с мальчиком летели молча, пока не очутились над вырубкой, где не осталось ни одного дерева, а землю сплошь покрывали кора да обрубленные ветки. И тут, пролетая над усеянной пнями землей, орел услыхал, что мальчик говорит самому себе, какие это неприглядные и бедные края!
— На этом лесном поле жатва была прошлой зимой! — тотчас прокричал орел.
Мальчик вспомнил, как дома, в его родных краях, прекрасным светлым летним утром жнецы выезжали в поле на своих жатвенных машинах и за короткое время убирали большую делянку. Урожай же с лесного поля снимали зимой. Дровосеки выходили на дикие пустоши, где высокими сугробами лежал снег, а мороз обжигал лицо и руки. Даже одно дерево свалить тяжело, а чтобы очистить целую лесную делянку, такую большую, как эта, им, наверно, приходилось жить в лесу много недель.
— Умелый, должно быть, народ собирает урожай с такого вот лесного поля! — сказал Нильс.
Несколько взмахов орлиных крыльев, и на краю поляны, усеянной пнями, мальчик увидел низенькую лачугу без единого оконца. Она была сложена из грубых неотесанных бревен, а вместо дверей болталось несколько досок. Крыша из коры и веток уже обвалилась, и внутри лачуги виднелось несколько больших камней, служивших очагом, да широкие деревянные лавки. Пролетая над лачугой, орел услыхал, как мальчик спрашивает, кто бы мог жить в такой жалкой хижине.
— Здесь жили жнецы, которые убирали лесное поле, ясно?! — тотчас прокричал орел.
Мальчик вспомнил, как дома, в его родных краях, жнецы, веселые и радостные, возвращались с работ домой и как им подавали на стол все самое лучшее, что только матушка хранила в кладовой. Здесь же после тяжких трудов они отдыхали на твердых и жестких лавках в лачуге, которая была хуже любого хлева. А чем они кормились, он вообще понять не мог.
— Да, вряд ли для этих лесных работников устраивали пирушки в честь уборки урожая, — сказал он.
Чуть подальше они увидали ужасно скверную дорогу, петлявшую по лесу. Узкая и извилистая, вся в камнях и выбоинах, она была вдобавок изрезана во многих местах ручьями. Когда они пролетали над ней, орел услыхал, как мальчик спрашивает, что можно перевозить по такой ужасной дороге.
— По этой вот дороге и возили лесную жатву, которую потом складывали в древесные копны! — закричал орел.
Мальчик снова вспомнил, как бывало весело у них дома, в родных краях, когда на больших возах, запряженных двумя сильными лошадьми, везли собранный с поля урожай. Малый, правивший лошадьми, гордо восседал выше всех на снопах, лошади выступали так важно, а сельские ребятишки, которым позволялось взбираться на возы, сидели там, крича и смеясь, то ли от радости, то ли от испуга. А здесь — тяжелые бревна перевозили вверх-вниз по отвесным склонам. Лошадь, должно быть, бывала измотана вконец, а возница, поди, не раз впадал в отчаяние.
— Да, вряд ли эта дорога видела много веселья! — сказал мальчик.
Орел, взмахивая могучими крыльями, несся вперед, и вскоре они очутились на речном берегу, который был сплошь усыпан стружками, щепками и корой. Орел услыхал, как мальчик спрашивает, почему берег так замусорен.
— Здесь лесную жатву складывали в копны! — прокричал орел.
Мальчик вспомнил, как дома, в его родных краях, снопы складывали в копны впритык к усадьбам, словно они служили их лучшим украшением. Здесь же лесную жатву свозили вниз на пустынный берег реки да там и оставляли.
— Вряд ли кто ходит по этой пустоши, пересчитывает свои бревна и сравнивает их с соседскими, — сказал мальчик.
Немного погодя они добрались до большой реки Юнган, текущей по широкой долине. И сразу все кругом переменилось, словно мальчик с орлом попали совсем в другие места. Темный хвойный лес по-прежнему одевал высокие кручи над долиной, но внизу склоны поросли белоствольными березами и осинами. Долина была так обширна, что река во многих местах смогла образовать озера. На берегах раскинулось большое богатое селение с добротными, на совесть построенными усадьбами.
Летя над долиной, орел услыхал, как мальчик спрашивает, хватает ли здешних лугов и пашен, чтобы прокормить столько людей.
— Здесь живут жнецы, которых кормит лесная пашня! — прокричал орел.
Мальчик вспомнил о низеньких домиках и обнесенных изгородью дворах у них в Сконе. Здесь же люди жили в настоящих господских усадьбах.
— Похоже, прибыльное дело лесной промысел, — сказал он.
Орел держал путь прямо на север, через реку, но пролетев немного над ней, услыхал, что мальчик спрашивает, кто заботится о бревнах после того, как их складывают на берегу.
Тогда Горго повернул на восток и полетел вдоль реки Юнган.
— Это река заботится о них и сплавляет бревна на лесную мельницу! — прокричал орел.
Мальчик вспомнил, как у них дома, в родных краях, следили за тем, чтобы ни одно зернышко не пропало. Здесь же тьма-тьмущая бревен плыла по реке и никто за ними не присматривал. Мальчик не мог поверить: неужто хотя бы половина бревен прибывает туда, куда надо? Одни плыли посредине реки, и с ними все было ладно; другие же, оказавшись у берега, натыкались на мысы или же застывали на мели, в спокойной заводи заливов. В озерах бревен скапливалось столько, что они сплошь покрывали всю поверхность. Казалось, они будут отдыхать там, сколько им вздумается. Много бревен застревало у мостов, в водопадах же они порой попросту переламывались. В быстринах бревна спотыкались о камни и выстраивались высокими, колыхающимися штабелями.
— Немало, должно быть, времени потребуется, чтобы это зерно попало на лесную мельницу, — сказал мальчик.
Орел продолжал медленно лететь вдоль реки Юнган. Порой он, распластав крылья, тихо застывал на месте, и мальчик мог разглядеть, как убирают лесной урожай.
Вскоре они подлетели туда, где трудились сплавщики. И орел услыхал, как мальчик спрашивает, что за люди бегают по берегу.
— Это те, кто спасает лесной урожай, который застрял в пути! — прокричал орел.
Мальчик вспомнил, как спокойно и мирно возили у них дома, в родных краях, урожай на мельницу. Здесь же молодые парни носились по берегу реки с длинными баграми в руках, с трудом направляя лес но нужному руслу. Мокрые с ног до головы, они брели прямо по воде вдоль берега, перепрыгивали с камня на камень посреди бурлящих порогов, ходили по раскачивающимся шатким штабелям бревен, да так спокойно, будто шагали по ровной земле. То были отчаянно смелые и дерзкие люди.
— Смотрю я на это и вспоминаю кузнецов в Бергслагене, которые обращались с огнем так, словно он ничуть не опасен, — сказал мальчик. — А эти сплавщики так играют с водой, будто они над нею господа! Видно, и вправду они усмирили воду и она не смеет им вредить.
Мало-помалу орел с мальчиком приближались к устью реки, и вот уже перед ними расстилается Ботнический залив. Горго, однако, не полетел вперед по прямой, а направился вдоль берега на север. Но не успел он пролететь и несколько миль, как вдруг путешественники увидали внизу лесопильный завод, который мог вполне сойти за маленький городок. Орел, паря над лесопильней, услыхал, как мальчик говорит самому себе: какой это большой, хороший, ну прямо чудесный завод!
— Это — большая лесная мельница! Она мелет бревна и зовется Свартвик! — прокричал орел.
Мальчик вспомнил ветряные мельницы у них дома, в родных краях. Как мирно стояли они среди зеленых равнин, медленно вращая крыльями! Эта же мельница, предназначенная для того, чтобы перемалывать урожай, снятый в лесу, — располагалась у самого берега. На воде перед ней плавало множество бревен, и одно за другим их втаскивали железными цепями но наклонному помосту в дом, напоминавший огромный сарай. Что творилось с ними там, внутри, мальчик видеть не мог, но он слышал страшный шум и грохот. А с другой стороны дома выбегали небольшие вагонетки, доверху груженные белыми досками. Вагонетки катились по блестящим рельсам к складу, где из досок составлялись штабеля, которые, словно дома в большом городе, выстраивались в целые улицы. В одном месте возводили новые штабеля, в другом — разбирали старые и переносили доски на борт больших кораблей, стоявших в ожидании груза. Рабочих там было полным-полно, а за складам досок, ближе к лесу, виднелись их жилища.
— Здесь трудятся так, что скоро распилят весь лес в Медельпаде, — сказал мальчик.
Орел чуть пошевелил крыльями, и они тотчас увидели другой лесопильный завод, примерно такой же большой, как и первый, — с лесопилкой, складом досок, причалом и жилищами рабочих.
— Вот тебе еще одна из этих огромных лесных мельниц! А зовется она Кубикенборг! — закричал орел.
— Видно, лес дает куда больший урожай, чем можно было бы ожидать, — сказал мальчик. — Но это, должно быть, последняя на нашем пути мельница из тех, что перемалывают бревна.
Горго, тихо шевеля крыльями, пролетел еще мимо нескольких лесопильных заводов и приблизился к большому городу. Услышав, что мальчик спрашивает, какой это город, орел прокричал:
— Это — Сундсвалль! Наипервейшая усадьба во всей лесопильной округе!
Мальчик вспомнил города на юге, в Сконе, такие серые, такие старые и хмурые на вид. Здесь же, на сумрачном севере, город Сундсвалль, уютно расположенный на берегу прекрасного залива, выглядел новехоньким, радостным и каким-то сверкающим. А если смотреть на него сверху, он казался особенно праздничным и веселым; в самой середине города теснились высокие каменные дома, такие великолепные, какие едва ли сыщешь и в самом Стокгольме. Множество деревянных домиков, утопавших в небольших садиках, широким поясом окружали эти каменные дома, но не вплотную, а немного отступя. Казалось, эти деревянные домики знали свое место, знали, что они не чета каменным, и не смели придвинуться к ним поближе.
— Этот город — богат и могуч! — сказал мальчик. — Неужто он стал таким благодаря тощей лесной почве?
Шевельнув крыльями, орел перелетел к острову Альнён, лежавшему прямо против Сундсвалля. Мальчик был поражен: сколько лесопильных заводов выстроилось здесь вдоль берегов! Один подле другого расположились они и на острове Альнён, и на суше прямо против острова — завод к заводу, склад к складу. Мальчик, насчитав по крайней мере сорок таких заводов, решил, что на самом деле их гораздо больше!
— Ну и чудеса здесь на севере, — сказал он. — Таких мне нигде за все путешествие видеть не приходилось. Жизнь так и кипит! Удивительная у нас страна! Куда ни прилетишь, всюду найдется для людей работа, которая их прокормит!
Суббота, 18 июня
На другое утро, пролетев немного над провинцией Онгерманланд, орел сказал, что нынче он голоден и ему надо непременно раздобыть себе корм. Посадив мальчика на громадную сосну, стоявшую на высоком горном кряже, он улетел.
Мальчик нашел себе уютное местечко на развилине двух ветвей и сидел там, глядя вниз на Онгерманланд. Утро стояло пригожее, солнце позолотило верхушки деревьев, слабый ветерок, играя, шевелил хвою, из лесу доносилось дивное благоухание. Перед мальчиком раскинулся чудный край. Нильс был весел, беззаботен, и ему казалось, что никому на свете не живется так хорошо, как ему.
Перед ним открывался широкий, ничем не заслоняемый вид на все стороны. На западе поднимались утесы и горные вершины. И чем дальше они отстояли от него, тем более дикими и высокими казались. На востоке тоже громоздились гряды гор, но они, постепенно опускаясь, становились все ниже, пока не превращались у самого моря в настоящую равнину.
Повсюду сверкали реки и речушки, то и дело образовывавшие водопады и пороги, затруднявшие их бег в горах. Но стоило им приблизиться к побережью, как эти же реки и речушки широко расстилали свои сверкающие воды. Мальчик видел с дерева и Ботнический залив.
У берега он был усеян точками островов и изрезан зубцами мысов. А дальше, в глубине, чистая гладь залива казалась подернутой сплошной голубой пеленой, как летнее небо.
«Здешний край похож на речной берег, над которым недавно пролился дождь и где еще виднеются оставленные им ручейки; ручейки эти растекаются по всему берегу, прокладывая борозды и заполняя их водой. Они змеятся, извиваются, а после сбегаются воедино, — думал мальчик. — До чего же красив Онгерманланд! Помнится, старик лапландец в Скансене говаривал, что Швеция в недобрый для нее час была перевернута кверху ногами. Все смеялись над ним, но он стоял на своем и все повторял: если б эти люди только видели, как чудесно там, наверху, на севере, они бы поняли: вряд ли с самого начала северным землям было предназначено лежать так далеко, на краю света. И я почти уверен, что лапландец говорил правду».
Насмотревшись вволю на открывавшийся перед ним прекрасный вид, мальчик снял со спины котомку, вытащил оттуда кусочек белой крупитчатой булочки и стал есть. «Пожалуй, такой вкусной булки я не едал, — думал он — А как много еще осталось! Хватит, пожалуй, на несколько дней. Не думал я вчера, что раздобуду такое богатство!»
Смакуя булочку, он стал вспоминать, как она к нему попала. «Оттого она и кажется такой вкусной, что досталась мне просто чудом», — подумал он.
Орел и мальчик покинули Медельпад еще накануне вечером. Только они перелетели пределы Онгерманланда, как мальчик увидел речную долину и реку. Они были красивее всех остальных долин и рек, виденных им во время путешествия.
Долина раскинулась среди гор на диво просторно, так что мальчику пришло на ум — уж не вырыла ли ее в стародавние времена другая река, много крупнее и мощнее той, которая текла там сейчас. А после того, как вырыли долину, она мало-помалу стала заполняться песком и землей, конечно, не вся сразу, а начиная от подножия гор. Уже в этом песке и земле та река, что теперь бежала по долине, тоже широкая и многоводная, прорыла глубокое русло и сотворила себе великолепные, затейливо изрезанные берега. Они то опускались вниз мягкими пологими склонами, пестрыми от разбросанных повсюду красных, голубых и желтых цветов, таких ярких, что даже издали мальчик различал их; то поднимались ввысь отвесными стенами и башнями там, где береговая насыпь была твердая-претвердая и даже не могла ее сточить.
С высоты мальчику казалось, будто внизу он видит одновременно три разных мира. Глубоко, на дне долины, где бежала вперед река, был один мир. Там сплавляли лес, там от причала к причалу устремлялись речные суда, шумели лесопильные заводы, нагружались большие баржи. Там ловили лососей, плавали на веслах, ходили под парусами. Там взад-вперед стаями летали ласточки, которые вили гнезда в крутом, отвесном склоне.
Но чуть повыше, на равнине, простиравшейся до подножья гор, начинался совсем другой мир! Там поднимались усадьбы, селения и церкви, а крестьяне засевали свои небольшие пашни. Там повсюду зеленели луга, пасся скот; там, в огородиках, засаженных капустой, трудились женщины; там змеились проселки, шумели по железной дороге поезда.
А над всем этим, на вершинах поросших лесом горных кряжей, мальчик увидел еще один, совсем новый для него мир. Там высиживали птенцов глухарки, в густых зарослях скрывались лоси, караулили добычу рыси и грызли орехи белки. Там благоухала хвоя, цвел черничник, пели дрозды.
Наглядевшись на эту благодатную долину и горные кряжи, мальчик стал жаловаться, что хочет есть. Вот уже целых два дня у него во рту маковой росинки не было, и он совсем изголодался.
Горго не хотелось, чтобы пошли толки, будто мальчику с ним живется хуже, чем с дикими гусями, и он тотчас замедлил свой полет.
— Что же ты раньше об этом не сказал? — рассердился орел. — Ты получишь столько корма, сколько пожелаешь. Разве можно голодать, когда летаешь вместе с орлом?!
Вскоре Горго увидел какого-то крестьянина, который засевал поле совсем близко от берега реки. Крестьянин носил зерно в корзинке, висевшей у него на груди. Всякий раз, когда зерно в корзинке кончалось, он насыпал новое из мешка, стоявшего у межи. Орел решил, что мешок этот битком набит самым отборным кормом, какой только может пожелать мальчик. И Горго стрелой ринулся к земле.
Но не успел он снизиться, как вокруг поднялся ужасный шум. И сороки, и воробьи, и ласточки, оглушительно крича, бросились к орлу, думая, что он собирается вонзить когти в кого-нибудь из них:
— Прочь, прочь, разбойник! Прочь, прочь, птичий погубитель! — кричали они.
Птицы подняли страшный переполох! На шум прибежал крестьянин, и орлу пришлось поспешно взлететь ввысь, а мальчику так и не досталось ни единого зернышка.
Эти малые пташки сотворили просто чудо. Они не только вынудили орла улететь, но и преследовали его довольно далеко, надо всей долиной. И повсюду их крики слышали люди. Женщины выходили во двор и хлопали в ладоши так, что казалось, будто трещат ружейные залпы, а мужчины выбегали из дому с винтовками в руках.
И так было всякий раз, когда орел пытался спуститься на землю. Мальчик уже потерял надежду, что орел раздобудет ему какую-нибудь еду. Он и не подозревал, до чего все ненавидят и презирают Горго! Ему даже стало жаль орла.
Спустя некоторое время они пролетали над большой крестьянской усадьбой, где хозяйка пекла булки.
Она как раз выставила целый противень со свежеиспеченными белыми булочками во двор. Пусть остынут! А сама стояла рядом и стерегла, чтобы ни кошка, ни собака не украли ни одной булочки.
Орел низко парил над усадьбой, не осмеливаясь на глазах у крестьянки опуститься на двор. Он растерянно летал взад-вперед, несколько раз почти садился на трубу, но тут же снова взмывал ввысь.
Вдруг крестьянка заметила орла. Подняв голову, она стала следить за ним.
— Чего это он? — подивилась она. — Никак ему моих пшеничных булочек захотелось?
Женщина была такая славная — высокая, светловолосая, с приветливым и открытым лицом. Расхохотавшись от всего сердца, она взяла с противня булочку и подняла ее над головой.
— Хочешь есть, подлетай и возьми! — крикнула крестьянка.
Вряд ли орел разобрал ее слова, но все-таки он сразу понял, что женщина хочет дать ему белую булочку. Он стрелой метнулся вниз, схватил булочку и снова взлетел в вышину.
Когда мальчик увидел, что белая булочка в клюве у орла, на глазах у него выступили слезы. Но плакал он вовсе не от радости, что на несколько дней избавлен от голода. Он был тронут тем, что крестьянка поделилась хлебом с дикой хищной птицей.
Теперь, сидя на верхушке сосны, он снова видел эту картину: высокая светловолосая женщина стоит во дворе своей усадьбы и протягивает орлу булочку!
Женщина эта наверняка узнала в огромной птице орла, разбойника, которого люди обычно встречают громкими выстрелами! Наверно, видела она и крохотного заколдованного мальчика, которого орел нес на спине. Но она не раздумывала, кто они и откуда. Она догадалась, что они голодны, и поделилась с ними своим чудесным хлебом.
«Если я когда-нибудь снова стану человеком, — подумал мальчик, — я отыщу эту славную женщину у большой реки и поблагодарю ее за то, что она была так добра к нам».
Мальчик еще завтракал, когда с севера вдруг потянуло легким дымком. Быстро повернувшись в ту сторону, он увидел, что со второго от него лесистого кряжа поднимается небольшой белый, как туман, столбик дыма. Странным казался этот дым в глухой чащобе дремучего леса. Может статься, там летнее пастбище и девушки-коровницы варят к завтраку кофе?
Но удивительно было, как рос и распространялся этот дым. Нет, не мог он подниматься из трубы хижины на горном выгоне! А может, в лесу работают углежоги? В Скансене Нильс видел лачугу углежога и угольную яму. Слышал он, будто такие же есть и в здешних лесах. Но ведь угольщики жгут угли большей частью осенью и зимой!
Дым разрастался с каждой минутой. Теперь он клубился уже надо всем горным хребтом. Нет, не может быть, чтобы от одной угольной ямы валил такой дым! Должно быть, это пожар! Тем более что птицы целыми стаями взмывали ввысь и перелетали на ближайший горный кряж — и ястребы, и глухари, да и другие птицы, такие маленькие, что издали нельзя было разглядеть, кто они, спасались от пожара.
Невысокий белый столбик дыма превратился в тяжелое белое облако, которое опрокинулось на край лесистой горной гряды и стало опускаться вниз в долину. Из него вылетали искры и хлопья сажи, а порой сквозь дым вырывались и багровые языки пламени. Должно быть, там, в горах, бушевал страшный пожар! Но чему же там гореть? Неужели в лесу пряталась большая крестьянская усадьба? Да нет, от одной усадьбы такого пожара не будет! Теперь дым валил уже не только с лесистого горного кряжа; из долины, которая скрывалась за ближайшей возвышенностью, также стали подниматься клубы дыма. Не иначе — горел весь лес.
Нильсу трудно было поверить, что такой свежий зеленый лес — и вдруг горит! Но, судя по всему, так оно и было! Лес и вправду горел. А что, если огонь перекинется и сюда, к нему?! Правда, вряд ли это возможно, но мальчику все равно захотелось, чтобы орел поскорее вернулся за ним! Лучше убраться подальше от пожара! Один лишь запах гари, который приходилось вдыхать, и тот был просто невыносим.
Какой ужасный треск и шипение раздались вдруг на ближайшем к Нильсу лесистом кряже! Там, на самой верхушке, стояла высокая сосна, точно такая же, на какой сидел мальчик. Эта могучая сосна вымахала выше всех других деревьев. Еще совсем недавно она стояла, ярко освещенная красноватыми лучами утреннего солнца. Теперь же вся хвоя на ней разом вспыхнула, зарделась, запылала! Такой нарядной сосна, наверно, никогда еще не была; однако хвалилась своей красотой она уже в последний раз. Сосна была первым деревом на этом лесистом кряже, которое охватил огонь. Но как пожар смог добраться до нее?! Перелетел ли он туда на своих багровых крыльях? Или же приполз по земле, как змея? Понять это было невозможно. Но так или иначе огонь добрался уже и сюда. Сосна пылала словно костер, сложенный из сухого хвороста.
Подумать только! Теперь уже во многих местах лесистой горной гряды валил дым. Огонь же уподоблялся то птице, то змее. Он мог перелетать по воздуху на большие расстояния, он мог переползать по земле. В одну минуту он охватил весь лесистый горный кряж.
Птицы поспешно улетали, спасаясь от пожара. Они выпархивали из дыма словно большие хлопья сажи и перелетали через долину на ту горную гряду, где сидел на дереве мальчик. Рядом с ним на сосне уселся филин, а веткой выше пристроился ястреб-тетеревятник. В другой день такое соседство было бы опасно для мальчика, но сейчас птицы даже не глядели в его сторону. Не в силах, видимо, постигнуть, что же приключилось с лесом, они не отрывали глаз от огня. Вот на макушку сосны метнулась куница, примостилась на самом кончике ветки и смотрела блестящими глазами на горящий лес. Совсем рядом с куницей сидела белка, но зверюшки, казалось, не замечали друг друга.
Но огонь уже ринулся вниз по склону в долину. Он шипел, он трещал и буйствовал; казалось, в горах бушует буря. Сквозь дым было видно, как языки пламени перекидываются с дерева на дерево. Сначала ель заволакивало тонкой пеленой дыма. Затем вся хвоя разом вспыхивала багровым пламенем, и дерево начинало с треском полыхать.
Внизу, в долине, бежал маленький ручеек, окаймленный ольшаником и невысоким березняком. Казалось, огонь должен был там остановиться. Ведь лиственные деревья не так быстро воспламеняются, как хвойные. Лесной пожар и в самом деле приостановился, словно на его пути встала стена, мешавшая ему двинуться дальше. Огненный вал полыхал на месте, пытаясь перекинуться на сосновый лесок по другую сторону ручейка, но тот, казалось, был для него недосягаем.
Пожар приутих было на время, но вот один особенно длинный язык пламени дотянулся до большой высохшей сосны, стоявшей чуть выше на горном склоне, и вскоре весь откос запылал ярким пламенем. И через ручеек огонь все-таки перекинулся. Стоял такой сильный жар, что любое дерево на склоне вспыхивало в один миг. С шумом и треском, словно неистовая буря или бурный водопад, пожар перенесся на лесистую горную гряду.
Тут ястреб-тетеревятник и филин поднялись в воздух, а куница поспешно спустилась вниз с дерева. Еще немного, и огонь переметнется на верхушку сосны! Самая пора уходить и мальчику, но не легко ему было спуститься по высокому прямому стволу! Крепко, изо всех сил цепляясь за этот ствол, он соскальзывал от одной ветки к другой, а под конец беспомощно свалился на землю. Но времени ощупывать свои ушибы у него не оставалось. Нужно было немедленно спасаться бегством.
Огонь, точно ураган, с треском и шипением налетел на сосну, земля под ногами мальчика нагрелась и начала дымиться. По одну сторону от него промчалась рысь, по другую извивалась длиннющая гадюка, а совсем рядом с ней клохтала тетерка, бежавшая со всех ног со своими маленькими пушистыми тетеревятами.
Когда беглецы спустились с откоса вниз, в долину, им повстречались люди, которые вышли, чтобы погасить огонь. Они, наверно, явились сюда уже давно, но мальчик все время глядел только в ту сторону, откуда подступал огонь, и не заметил их раньше. В этой ложбине тоже бежал ручей, окаймленный широкой полосой лиственных деревьев, а за ними, под их защитой, трудились люди. Они валили хвойные деревья, стоявшие ближе всех к ольшанику, таскали воду из ручья и выливали ее на землю, очищали землю от вереска и багульника, чтобы огонь не пошел понизу.
Люди также не думали ни о чем другом, кроме лесного пожара, который теперь со страшной силой надвигался на них. Спасавшиеся от огня животные шмыгали у них под ногами, но люди даже не замечали их. Никто не попытался уничтожить гадюку или поймать тетерку, когда та носилась взад-вперед вдоль ручья со всем своим пискливым выводком. Никто не обратил внимания даже на Малыша-Коротыша. В руках у людей были большие сосновые сучья, которые они окунали в ручей. И с этим-то оружием они намеревались вступить в битву с огнем! Людей оказалось не так уж много, и просто чудо, что они готовились сражаться с огнем в то время как все живое в панике бежало от него.
Когда огонь с шумом, треском, нестерпимым жаром и удушливым дымом спустился под откос, готовый перекинуться через ручей, через стену лиственных деревьев и достичь другого берега, даже не останавливаясь, люди вначале отступили, словно были не в силах выдержать его натиск. Но бегство их было недолгим, они снова повернули назад.
Лесной пожар с ужасающей неистовой силой шел на приступ. Искры огненным дождем так и сыпались на лиственные деревья, длинные языки пламени шипя вырывались из клубов дыма, словно лес по другую сторону от ручья безудержно притягивал их к себе.
Но лиственные деревья приостанавливали огонь, а за ними, под их защитой, трудились люди. Там, где начинала куриться земля, они, набрав воды в ведра, остужали ее. Там, где какое-нибудь дерево окутывало дымом, люди бросались к нему, срубали дерево быстрыми ударами топора, валили его и на земле тушили пламя. Там, где огонь прокрадывался к вереску, они били его мокрыми сосновыми ветками и душили намертво.
Дым сделался до того густым, что все вокруг скрылось в его пелене; нельзя было даже разглядеть, как идет битва. Но битва была жестокой — это понимали все, и не раз назревала опасность, что огонь перекинется еще дальше.
Но представьте себе! Все-таки буйный треск огня стал понемногу стихать, а дым рассеиваться. К тому времени лиственные деревья потеряли свои листья, все до единого, земля под ними была выжжена дочерна и обуглена, люди тоже почернели от дыма и копоти и обливались потом. Но лесной пожар был остановлен, огонь перестал полыхать. И только дым, мягкий и белый, стлался по земле, из которой торчало лишь множество черных жердей. Это было все, что осталось от прекрасного, пышно разодетого леса.
Мальчик взобрался на каменную глыбу и оттуда глядел, как угасает огонь. Но теперь, когда пожар был побежден, Нильсу стала угрожать другая беда. Филин и ястреб-тетеревятник разом обратили на него свои взгляды.
Но тут он услышал, как его зовет знакомый голос. Горго-орел с шумом промчался над лесом. И вскоре мальчик уже привычно покачивался на спине орла в вышине, среди туч, в полной безопасности.
Однажды в Скансене мальчик сидел на крыльце Больнеской пастушьей хижины и слушал, как Клемент Ларссон и старик лапландец говорят о Норланде. Оба были согласны с тем, что это — лучший край в Швеции. Но Клементу Ларссону больше были по душе места к югу от реки Онгерманэльвен, а старик лапландец утверждал, будто самые чудесные края те, что лежат к северу от этой реки.
Толковали они между собой, толковали, а потом вдруг оказалось, что на самом-то деле Клемент нигде севернее Хернёсанда и не бывал! Тут старик лапландец стал его высмеивать и пенять — зачем-де Клемент так твердо и уверенно говорит о землях, которых никогда в жизни не видывал!
— Расскажу-ка я тебе сказку, Клемент, чтоб ты знал, каковы на самом деле Вестерботтен и Лапландия, какова великая Страна Саамов, где тебе бывать не доводилось, — медленно произнес он.
— Никто не может сказать, что я не захотел слушать сказку! Точно так же, как никто не может сказать, что ты не захотел выпить чашку кофе! — ответил Клемент, и старик лапландец начал свою историю.
— Случилось однажды, Клемент, что птицы, жившие внизу, в Швеции, к югу от великой Страны Саамов, стали сетовать, будто тесно им живется. Вот и решили они переселиться на север.
Собрались они на совет и давай судить да рядить. Молодые и горячие, те хотели тотчас пуститься в путь. А старые и мудрые птицы пели свое: надо сначала выслать разведчиков да разузнать, какова чужеземная сторона.
— Пусть каждое из пяти великих птичьих племен вышлет своего разведчика, — сказали мудрейшие птицы. — Надо же нам знать, найдем ли мы на севере корм, гнездовья да убежища?
Пятеро самых надежных и умных птиц были тотчас посланы от пяти великих птичьих племен. Лесные птицы выбрали глухаря, полевые — жаворонка, морские — сизую чайку, водяные — нырка, а горные — полярного вьюрка.
Перед тем как пуститься в путь, глухарь — самый крупный из пятерых и самый почтенный — сказал:
— Впереди — огромные просторы. Если мы отправимся в путь вместе, немало времени потребуется, пока мы облетим весь край, который должны разведать. А если мы полетим врозь и оглядим всяк свое, дело сладится за несколько дней.
Остальные четверо решили, что это мудрый совет и надо ему последовать. Сошлись все на том, что глухарь осмотрит самую сердцевину края, жаворонок отправится чуть восточнее, а сизая чайка полетит еще дальше на восток, туда, где суша встречается с морем. Нырок вызвался полететь чуть-чуть западнее, чем глухарь, а полярный вьюрок должен был проделать самый дальний путь на запад, вдоль границы Страны Саамов.
Вот так-то и полетели все пятеро птиц на север, до самых пограничных пределов края.
А вернувшись назад, поведали они птицам, которые собрались на сход, обо всем, что видели да слышали.
Сизая чайка, летавшая над взморьем, держала речь первой.
— Добрые края на севере, — молвила она. — Ничего, кроме длинного ряда шхер, там нет. Да еще полным-полно всяких проливов — рыба там так и кишит, а поросших лесом мысов да островов просто не счесть. Многие из них не заселены, и гнездовий для морских птиц там предостаточно. Правда, в проливе порой рыбачат и плавают на судах люди, но это бывает так редко, что не может помешать нам, птицам. Если племя морских птиц желает последовать моему совету, пусть тотчас же летит на север!
После сизой чайки говорил жаворонок, разведывавший весь край вдоль побережья:
— Не знаю, какие такие острова и мысы видела сизая чайка. Я летал лишь над обширными полями да прекраснейшими цветущими лугами. Никогда прежде не доводилось мне видеть земель, так изрезанных большими реками, широкими и могучими! До чего было радостно смотреть, как спокойно катят они свои воды по гладкой равнине! На берегах рек стоят усадьбы, одна от другой близко-преблизко, словно дома на городской улице, а в устьях рек поднимаются города. Но вообще-то край там очень пустынный. Если племя полевых птиц желает послушаться моего совета, пусть тотчас же летит на север!
Вслед за жаворонком речь повел глухарь, летавший над самой сердцевиной края.
— Не знаю, какие такие луга и шхеры видели жаворонок да сизая чайка, — молвил он. — Что до меня, то кроме сосняка и ельника, я ничего на своем пути не встречал. Есть там, правда, немало бурных стремительных рек да топких болот. Все же прочие земли, что не покрыты реками и болотами, поросли хвойными лесами. Не встречал я там ни пашен и полей, ни людского жилья. Если племя лесных птиц желает послушаться моего совета, пусть тотчас же летит на север!
Вслед за глухарем речь повел нырок, разведывавший земли, лежавшие за лесными угодьями.
— Не знаю, где только у жаворонка и у сизой чайки глаза были и какие такие леса видел глухарь, — молвил он. — Только вряд ли то, что есть наверху, на севере, можно назвать сушей. Там повсюду сплошь — большие озера. Да, да! В прекрасных зеленых берегах лежат темно-синие горные озера, из которых изливаются быстрые реки с шумными водопадами. Я видел церкви и большие селения лишь на берегах нескольких озер, а все прочие озера — спокойны и безлюдны. Если племя водяных птиц желает послушаться моего совета, пусть тотчас же летит на север!
Последним говорил полярный вьюрок, летавший вдоль границы:
— Не знаю, какие там озера видел нырок и в каких таких краях летали глухарь и жаворонок да сизая чайка. Я отыскал наверху, на севере, большую горную страну. Мне не встретились там ни равнины, ни могучие хвойные боры, а только горные вершины — одна за другой, только плоскогорья — одно за другим. Есть там ледники и снега, и горные ручьи, в которых текут молочно-белые воды. Ни пашен, ни лугов мои глаза так и не увидели, ничего, кроме земель, поросших ивняком, карликовой березой да оленьим мхом ягелем. Ни крестьян, ни усадеб, ни домашних животных я там не нашел, а одних только лапландцев, их чумы да оленей. Если племя горных птиц желает послушаться моего совета, пусть тотчас же летит на север!
Высказав всяк свое, пятеро разведчиков начали обзывать друг друга врунами и уже готовы были налететь один на другого и затеять драку, чтобы доказать правоту своих слов. Но старые и мудрые птицы, которые определили их в разведчики, с радостью выслушав все речи, остановили забияк.
— Не гневайтесь друг на друга, — сказали они. — Мы поняли из ваших слов, что наверху, на севере, есть и большие плоскогорья, и обширные озерные края, и огромные лесные угодья, и широкие равнины, и много-много шхер. Это — куда больше, чем мы ожидали. Не всякая даже большая страна может похвалиться такими богатыми владениями.
Суббота, 18 июня
Мальчик вспомнил сказку старика лапландца о пяти разведчиках, так как теперь ему самому довелось путешествовать над теми местами, о которых говорил лапландец. Орел сказал Нильсу, что ровная полоса побережья, простиравшаяся под ними, — Вестерботтен, а синеватые горные гряды далеко на западе — уже Лапландия.
После страха, пережитого во время лесного пожара, было просто счастьем надежно и уверенно восседать на спине Горго. Да и путешествие их само по себе было прекрасным. Утром ветер дул с севера, потом он переменился, стал попутным, а вскоре, казалось, вовсе стих, и они не ощущали ни малейшего дуновения. Орел летел необычайно спокойно, и порой мальчику чудилось, будто они неподвижно замерли в воздухе и орел все машет да машет крыльями на одном месте.
Зато под ними все точно пришло в движение. Земля и все, что на ней было, медленно плыли на юг. Леса, дома, луга, изгороди, реки, города, шхеры, острова, лесопильные заводы — все и вся пустилось в странствие. Нильс только диву давался, куда это они направляются? Неужто земле и всему, что было на ней, наскучило жить на дальнем севере и они решили переселиться ныне вниз, на юг?
Среди всеобщего движения Нильс увидел лишь один-единственный неподвижный предмет. То был поезд железной дороги. Он стоял прямо под ними и точно так же как Горго-орел, не мог сдвинуться с места. Паровоз дымил и извергал искры, даже мальчику в вышине было слышно, как стучат о рельсы колеса, а между тем сам поезд стоял неподвижно. Мимо него проплывали леса, проносились будки железнодорожных сторожей, шлагбаумы и телеграфные столбы, а поезд по-прежнему оставался недвижим. Широкая река с длинным мостом попалась ему навстречу, но и река и мост через нее без малейшего труда проскользнули под поездом. Под конец к нему примчалась и сама железнодорожная станция. Начальник станции, стоя на перроне с красным флажком в руке, тихо плыл навстречу поезду. Когда же начальник взмахнул своим красным флажком, паровоз, выплюнув еще более черные клубы дыма, чем раньше, боязливо засвистел, словно жалуясь, что стоит на месте. Но в тот же миг он вдруг зашевелился, и точно так же, как раньше железнодорожная станция и все прочее, сам плавно покатился на юг. Мальчик увидел, как распахнулись двери вагонов и из поезда высыпали пассажиры. При этом все — и поезд, и пассажиры — продолжали двигаться на юг.
Тут мальчик оторвал взгляд от земли и стал смотреть прямо перед собой. Оттого, что он так долго не спускал глаз с этого удивительного поезда, в голове у него словно помутилось.
Мальчик стал рассматривать маленькие белые облачка, но через час это ему наскучило и он снова обратил взгляд вниз. И ему опять показалось, что они с орлом неподвижно застыли в воздухе, а все остальное катится на юг. Сидя на орлиной спине, он мог развлекаться лишь тем, что ему приходило в голову. Он представил себе: что, если бы весь Вестерботтен вдруг и в самом деле пришел в движение и помчался на юг?! Вот было бы забавно! Что, если поле, которое как раз промелькнуло под ним и которое наверняка недавно засеяно — на нем не видно было ни единой зеленой травинки, — поедет вниз, прямо к равнине Сёдерслеттен, в Сконе?! А там в эту пору уже вовсю колосится рожь!
Между тем еловые леса под ними сильно изменились, стали редкими — деревья с короткими ветвями и почти черной хвоей далеко отстояли друг от друга. Некоторые ели с голыми верхушками казались совсем хворыми. На земле под ними валялись старые еловые стволы, на которые никто и внимания не обращал. А что, если этот лес заедет так далеко на юг, что увидит Кольморден?! Каким жалким покажется тогда он самому себе!
Ну а сад, который мальчик увидел прямо под собой? Там росли прекрасные деревья, но фруктовых среди них не было. Не было там ни благородных лип, ни каштанов, а одни лишь рябина да береза. В саду росли пышные кусты, но среди них не было ни желтой акации, ни черной бузины, а одна лишь черемуха да сирень. Там виднелись и грядки с пряными растениями, но какие-то неухоженные. Что, если это жалкое подобие сада докатится до помещичьих садов на юге Сёрмланда?! Тогда, верно, этот клочок земли поймет, что никакой он не сад, а самая настоящая дикая пустошь!
Или взять этот луг, усеянный таким множеством небольших серых сарайчиков, что чуть ли не половина всей луговой земли занята ими и пропадает зря. Что, если и такой луг держит путь к равнине Эстъётаслеттен? Вот удивятся-то при виде его тамошние крестьяне!
Ну а если весь этот обширный, поросший сосняком песчаный край, который внезапно распростерся под ними, покатит вниз, на юг, к парку замка Эведсклостер?! Сосны-то здесь не такие прямые и чопорные, как в обычных лесах, а с густыми ветвями и пышными кронами. И растут они живописными островками на красивейшем ковре из седого оленьего мха ягеля! Так что если весь этот край покатит туда, придется тут великолепному парку замка Эведсклостер признать, что есть на свете и ему ровня!
Ну а что, если эта деревянная церковь внизу под ними, со стенами, обшитыми деревянной щепой — «чешуей» и выкрашенными в красный цвет, с пестро размалеванной колокольней и целым малюсеньким городком из серых амбаров, лавок и кладовых, поравняется с одной из крепких каменных готландских церквей? Верно, у них найдется что сказать друг другу!
Ну а честь и слава всей здешней округи — могучие, бездонные реки с их великолепными долинами, застроенными усадьбами, с морем сплавных бревен, лесопильными заводами, городами и устьями рек, забитыми пароходами?! Если только такая река покажется к югу от реки Дальэльвен, все реки и горные речки там спрячутся в землю от стыда!
А если эта невообразимо огромная плодородная равнина, что сейчас так красиво стелется под ними, вдруг прикатит с севера и предстанет пред бедными смоландскими крестьянами?! Да они тотчас бросят свои крохотные клочки пашни на тощих каменистых делянках и примутся возделывать северную равнину.
И еще одним этот край был много богаче других — светом. Серые журавли, стоя на одной ноге, спали в болотах. Стало быть, уже настала ночь, хотя все еще было светло. Солнце не отправилось на юг, как все остальное. Наоборот, оно так далеко уплыло на север, что лучи его били Нильсу прямо в лицо! И казалось, в ту ночь оно вовсе не собиралось прятаться за край небосвода. Подумать только! А что, если бы этот свет и это солнце засияли над Вестра Вемменхёгом?! Поди, хусману Хольгеру Нильссону и его жене пришлось бы по душе, если бы они смогли работать целых двадцать четыре часа в сутки!
Воскресенье, 19 июня
Мальчик поднял голову и огляделся. Сначала он подумал, что не совсем проснулся — так удивительно было все вокруг. Выходит, он спал в таком месте, где никогда прежде не бывал. Да, да, никогда прежде не видал он этой долины, не видал и окружавших ее плотной стеной гор, и таких жалких, каких-то скрюченных маленьких березок, под которыми только что спал! Не узнавал он и круглого озера, раскинувшегося посреди долины!
А где же орел? Мальчик осмотрелся по сторонам, но орла не было. Неужели Горго бросил его? Ну что ж, если даже так — это тоже приключение!
Мальчик снова улегся на землю, закрыл глаза и попытался вспомнить, как все было, когда он засыпал.
Он вспомнил, что в то время, когда он летел над Вестерботтеном, ему казалось, будто он и орел неподвижно стоят в воздухе на одном и том же месте, а вся земля под ними двигается на юг. Но потом орел повернул на северо-запад. Ветер стал дуть со стороны, и Нильс почувствовал себя как на сквозняке. В тот же миг все переменилось: земля внизу остановилась и стало заметно, что орел мчит вперед как стрела.
— Вот и Лапландия! — воскликнул Горго, и мальчик нагнулся, желая оглядеть край, о котором столько слышал!
Но тут же испытал полное разочарование: ничего, кроме просторных лесных угодий да обширных болот, он так и не увидел. Лес наступал на болото, а болото, в свой черед, наступало на лес. От такого однообразия мальчика совсем сморил сон, и он чуть не свалился вниз.
Нильс сказал орлу, что он не в силах дольше сидеть у него на спине, что ему надо хотя бы чуточку поспать. Горго тотчас опустился на землю, и мальчик бросился на покрывавший ее мох. Но тут орел, обхватив его когтистой лапой, снова взмыл с ним ввысь.
— Спи себе, Малыш-Коротыш! — крикнул он. — Солнечный свет все равно не даст мне заснуть; я продолжу путь!
Хотя мальчику неудобно было висеть в когтях орла, он и вправду задремал, и ему приснился сон.
И привиделось Нильсу во сне, будто он идет по какой-то широкой проселочной дороге на юге Швеции и шагает с такой быстротой, на какую только способны его крошечные ноги. Но шел он не один, по дороге двигалась целая толпа путников, и все в одну и ту же сторону. Рядом с Нильсом шествовали стебли ржи с тяжелыми колосьями на верхушках, цветущий василек, полевые ромашки и большущее семейство маргариток. Тут же пыхтела, согнувшись под тяжестью плодов, яблоня; за ней следовали густо усаженные стручками бобовые стебли и целые заросли ягодных кустов. Высокие лиственные деревья — и бук, и дуб, и липа, гордо шумя своими пышными кронами, медленно двигались посреди дороги, никому не желая ее уступать. У них под ногами вертелись всякие мелкие растения: кустики земляники, подснежники, незабудки, одуванчики и клевер. Сначала Нильсу показалось, будто по дороге шествуют одни только растения. Однако вскоре он понял, что ошибся. Кого там только не было!
Вокруг поспешно шагающих вперед растений вились и жужжали насекомые. В канавах вдоль проселочной дороги плыли рыбы; сидя на ветках странствующих деревьев, пели птицы; ручные и дикие животные торопились обогнать друг друга. В этой толчее шли и люди — одни с лопатами и косами, другие с топорами, третьи с охотничьими ружьями, а четвертые — с вершами для рыбной ловли.
Шествие двигалось вперед бодро и радостно. И не удивительно: Нильс увидел, что предводителем шествия было само Солнце! Оно катилось вперед по дороге, словно огромная светящаяся голова с волосами из многокрасочных лучей и ликом, дышащим веселостью и добротой.
— Вперед! — непрерывно восклицало Солнце. — Нечего бояться, раз я с вами! Вперед! Вперед!
— Любопытно, куда ведет нас Солнце? — тихонько спросил самого себя мальчик.
Однако же стебель ржи, шагавший бок о бок с ним, услыхал его вопрос и тотчас ответил:
— Оно ведет нас на север, в Лапландию, сразиться с великим Окаменителем, чародеем, который заставляет всех цепенеть на месте.
Мальчик вскоре заметил, что многие путники начинают колебаться, замедляют шаг, а под конец и вовсе останавливаются. Он увидел, как застыло на месте огромное буковое дерево, а косуля и стебель пшеницы замерли у обочины. То же случилось и с кустиками ежевики, и с большими желтыми купальницами, и с каштановыми деревьями, и с серыми куропатками.
Мальчик оглянулся, желая понять, почему многие остановились? И обнаружил, что они уже не в южной Швеции. Шествие двигалось очень быстро и оказалось уже в Свеаланде, где-то посредине страны. Вот начал осторожней двигаться вперед и дуб. Он остановился, немного постоял, потом сделал несколько нерешительных шагов вперед и внезапно замер на месте.
— Почему же дуб не хочет идти вместе с другими? — спросил мальчик.
— Он боится великого Окаменителя, — ответила юная светлая березка, так весело и дерзко шагавшая вперед, что просто радостно было смотреть на нее!
Хотя многие поотстали, оставалась еще огромная толпа, мужественно продолжавшая путь. А Солнце по-прежнему катилось впереди, смеясь и крича:
— Вперед! Вперед! Нечего бояться, раз я с вами!
Толпа все с той же быстротой двигалась вперед. Вскоре все очутились уже на севере, в Норланде, и тут, как Солнце ни кричало, как ни просило, ничто не помогло. Остановилась яблоня. Остановилось вишневое дерево. Остановился и овсяный стебель!
Мальчик повернулся к тем, кто застыл на месте, и спросил:
— Почему вы не идете вместе с нами? Почему изменяете Солнцу?
— Мы не смеем! Боимся великого Окаменителя, который живет в горах на севере, в Лапландии, — отвечали они.
Вскоре мальчик понял, что все они уже далеко-далеко в самой глубине Лапландии; и здесь толпа, которая неустанно двигалась вперед, заметно поредела. Стебли ржи, ячменя и гороха, кустики земляники, черничник, куст смородины все же добрались сюда; лось и корова тоже шли бок о бок друг с другом. Теперь все они остановились. Люди — те прошли еще немного вперед, а потом застыли на месте и они. Солнце осталось бы почти в полном одиночестве, не появись тут у него новые спутники: ивовые кусты и множество мелких растений присоединились к шествию, точно так же, как лапландцы и северные олени, белые совы, песцы и белые куропатки.
Вдруг мальчик услыхал, как что-то ринулось им навстречу. Оказывается, множество рек и ручьев могучими потоками бешено мчались назад, с гор.
— Почему они так торопятся? — спросил он.
— Они спасаются бегством от великого Окаменителя, который живет наверху, высоко в скалистых горах, — ответила белая куропатка.
Внезапно мальчик увидел, что прямо перед ним поднялась высокая, темная, зубчатая стена. При виде стены все, казалось, отпрянули назад, но Солнце тотчас повернуло к ней свой сияющий лик и залило ее ярким светом. И глядь! Это вовсе не стена преградила им путь, а чудеснейшие горы, громоздившиеся одна на другую. Вершины гор заалели на солнечном свету, а склоны их, все в золотистых бликах, нежно заголубели.
— Вперед! Вперед! Вам ничего не грозит, пока я с вами! — воскликнуло Солнце и покатилось вверх по кручам.
Но на пути в гору храбрая юная березка, могучая сосна и упрямая ель одна за другой покинули Солнце. Затем ему изменили лапландцы, северные олени и ивовые кусты. Под конец, когда Солнце очутилось на вершине горы, с ним не осталось никого, кроме маленького Нильса Хольгерссона.
Солнце вкатилось в ущелье, стены которого были сплошь покрыты льдом, и Нильс Хольгерссон хотел было последовать за ним. Но у входа в ущелье он остановился, так как увидел нечто ужасающее… Далеко-далеко, в самой глубине ущелья, восседал старый тролль. Туловище тролля было изо льда, волосы — из сосулек, а мантия — из снега. У ног тролля лежало несколько черных волков; при виде солнца они поднялись и широко разинули пасти. Одна волчья пасть извергала жгучий холод, другая — воющий северный ветер, третья — кромешную тьму.
«Должно быть, это и есть великий Окаменитель со своею свитой», — подумал мальчик. Он понял, что разумнее всего — убраться отсюда поскорей. Но уж очень разбирало его любопытство: как-то встретятся тролль с Солнцем? И он остался.
Тролль не двинулся с места. Он только повернулся к солнцу своим мерзким ледяным ликом. Солнце же застыло в полной неподвижности; оно лишь улыбалось и сияло. Прошло некоторое время. Мальчику показалось, будто тролль начинает вздыхать, томиться и терзаться. Снежная мантия спала с его плеч, а три страшных волка выли уже не так свирепо. Но вдруг Солнце воскликнуло:
— Время мое истекло! — и выкатилось обратно из ущелья.
Тут тролль выпустил своих трех волков на непрошеных гостей, а за ними разом вырвались из ущелья холод, северный ветер и тьма. И погнали они Солнце изо всех сил.
— Вон отсюда! — кричал тролль. — Прочь! Прочь! Гоните Солнце прочь, чтоб оно никогда больше не воротилось назад! Пусть знает: владыка Лапландии — я!
Нильс Хольгерссон страшно перепугался, услыхав, что Солнце выгоняют из Лапландии. И тут же с диким криком проснулся.
Очнувшись, он увидел, что лежит на дне большой горной долины. Но где же Горго? И как узнать, где он сам?
Поднявшись, мальчик огляделся вокруг. Взгляд его упал на уступ скалы, где примостилось какое-то диковинное сооружение из сосновых ветвей. «Это наверняка такое же орлиное гнездо, о каком Горго…»
Он не додумал свою мысль до конца… Сдернув с головы колпачок, Нильс подбросил его в воздух и закричал «ура!». Он догадался, куда принес его Горго: в ту самую долину, где орлы обитали на уступе скалы, а дикие гуси — внизу в долине. Он был там, куда так стремился! Через несколько минут он встретится с Мортеном-гусаком, с Аккой и со всеми-всеми своими спутниками.
Мальчик медленно брел вперед, отыскивая друзей. В долине стояла мертвая тишина. Солнце еще не взошло над отвесными скалами, и Нильс понимал, что в такую рань дикие гуси еще спят. Не прошел он и нескольких шагов, как вдруг, заулыбавшись, остановился. Он увидел удивительно трогательную картину: в маленьком гнезде спала какая-то дикая гусыня, а рядом с гнездом на земле стоял гусак. Правда, и он спал, но ясно было, что он расположился так близко от гнезда, дабы быть наготове в случае малейшей опасности.
Мальчик пошел дальше, не желая мешать гусям, и то и дело заглядывал под низенькие кустики мелкого ивняка. Вскоре он увидел новую чету диких гусей. Они тоже были не из их стаи, чужаки, но он все равно страшно обрадовался и начал даже напевать. Ведь он уже среди диких гусей!
Он заглянул в другие заросли и здесь наконец увидел парочку, которую сразу узнал. Точно, на яйцах сидела Нелье, а гусак, стоявший рядом с ней, был не кто иной, как Кольме. Нильс не ошибался, в самом деле это были они.
Мальчику очень хотелось их разбудить, но он не стал этого делать и пошел дальше.
Тут он увидел в зарослях Вииси и Кууси, а неподалеку от них нашел Юкси и Какси. Они спали, все четверо, и мальчик прошел мимо, так и не разбудив их.
Когда же он приблизился к следующим зарослям, ему почудилось, будто между ветвями просвечивает что-то белое, и сердце его радостно забилось. Да, как он и ожидал, это были они! На яйцах — до того красиво! — восседала Дунфин-Пушинка, а рядом с ней стоял белый домашний гусак. Вид у гусака, хотя он и спал, был необыкновенно гордый. Еще бы, ведь он охранял свою жену не где-нибудь, а в скалистых горах далекой Лапландии!
Но даже белого гусака мальчик будить не захотел и пошел дальше.
Он бродил довольно долго, и ему удалось найти еще нескольких гусей из своей стаи. Но вот на небольшом холмике он заметил какое-то подобие серой кочки. А подойдя к подножию холмика, увидел, что серая кочка — не кто иной, как Акка с Кебнекайсе. Она и не думала спать, а непрестанно озиралась вокруг, словно стояла на страже, охраняя всю долину.
— Добрый день, матушка Акка! — поздоровался мальчик. — Хорошо, что вы не спите! Будьте добры, не будите пока других гусей часок-другой. Мне хочется потолковать с вами наедине.
Старая гусыня — предводительница стаи ринулась с холмика вниз к мальчику. Сначала она изо всех сил встряхнула его, потом провела клювом по всему его телу сверху вниз — цел ли, потом снова встряхнула. Но все это молча, так как мальчик просил ее не будить других гусей.
Малыш-Коротыш, расцеловав матушку Акку в обе щеки, поведал ей, как его привезли в Скансен и держали там в неволе.
— А теперь я должен рассказать вам, что Смирре-лис с прокушенным кончиком уха сидел в лисьей клетке в Скансене, — добавил мальчик. — И хотя он был жесток к нам, я не мог не пожалеть его. В большом лисятнике немало было других лисов с лисицами, и они там неплохо прижились. Один Смирре сидел все время грустный-прегрустный, тоскуя по свободе. У меня там завелось немало добрых дружков, и однажды я услыхал от одного лапландского пса, что в Скансен явился какой-то человек — купить лисов и лисиц. Сам он с острова в открытом море. Там сперва истребили всех лисов с лисицами, а теперь крысы у них совсем обнаглели, и островитяне хотят снова завести у себя рыжих зверей. Узнав об этом, я тут же подошел к клетке, где сидел Смирре-лис, и прошептал:
— Завтра, Смирре, сюда придут люди, чтобы увести с собой несколько лисов и лисиц. Не вздумай прятаться, а держись на виду и сделай так, чтобы тебя поймали. Тогда ты выйдешь снова на волю!
Смирре-лис послушался моего совета и бегает теперь по острову на свободе. Что вы скажете на это, матушка Акка? Довольны ли вы тем, как я поступил?
— Ты поступил так, как желала бы поступить я сама, — ответила гусыня-предводительница.
— Вот хорошо, что вы мной довольны! — обрадовался мальчик. — И еще об одном я хочу вас спросить. Однажды я увидел, как Горго-орла, того самого, что бился с Мортеном-гусаком, привезли пленником в Скансен и посадили в орлиную клетку. До чего ж он был жалкий и печальный! Вот я и решил распилить стальные прутья на крыше клетки и выпустить орла на волю. Но я подумал и о том, что он опасный разбойник и пожиратель птиц. И я вдруг заколебался, стоит ли выпускать на волю такого злодея? Может, лучше оставить его в клетке, где он сидит? Что вы на это скажете, матушка Акка? Справедливо ли я рассудил?
— Нет, не справедливо, — ответила Акка. — Что бы там ни говорили про орлов, но они горды и свободолюбивы куда больше других птиц и зверей. И держать их в заточении — не дело. Знаешь что? Отдохни немного и давай-ка полетим туда, в эту большую птичью темницу, и освободим Горго!
— Этих слов я и ждал от вас, матушка Акка! — обрадовался мальчик. — Кое-кто говорит, будто вы больше не любите его! Ну, кого воспитали с таким великим трудом! И не любите будто бы за то, что он живет так, как должно жить орлам. Но нынче я убедился — это все неправда. Пойду-ка погляжу, не проснулся ли Мортен-гусак? А если вы пожелаете сказать спасибо тому, кто принес меня к вам обратно, то, думается, можете встретить его наверху. На той скалистой плите, где нашли когда-то маленького беспомощного орленка.
В тот год, когда Нильс Хольгерссон летал по свету с дикими гусями, ходило немало толков о двух детях, мальчике и девочке, бродивших по всей стране. Родом они были из Смоланда, из уезда Суннербу, и жили некогда со своими родителями и с четырьмя сестрами и братьями в маленькой лачуге на большой вересковой пустоши. Однажды, когда эти брат и сестра были еще малы, к ним в дом поздним вечером постучалась бедная странница и попросилась на ночлег. Хотя лачуга едва-едва вмещала тех, кто там ютился, ее впустили, и хозяйка постелила женщине на полу. Ночью странница так кашляла, что детям казалось, будто весь дом дрожит. А утром она страшно расхворалась и не в силах была продолжать путь!
Отец и мать детей были очень добры к ней и делали все, что могли. Они уступили ей даже свою кровать, а сами легли на полу; отец пошел к лекарю и раздобыл ей капель. Первые дни больная словно одичала: только требовала да приказывала, и никто от нее слова доброго не слышал. Но потом она смягчилась, стала смирной и благодарной. Под конец она только просила — умоляла, чтобы вынесли ее из лачуги на вересковую пустошь и дали там спокойно умереть. Когда же хозяева воспротивились ее воле, она им поведала, что последние годы бродяжничала вместе с цыганским табором. Сама-то она была родом не из цыган, а дочь владельца хеммана, но удрала тайком из дому и пристала к бродячему люду. И ей казалось, будто одна цыганка, разозлившись, наслала на нее хворь. Мало того! Эта цыганка пригрозила ей, что такая же беда постигнет всех, кто примет ее под свой кров и будет добр к ней. Умирающая верила в это, потому-то и умоляла выбросить ее из лачуги и даже не глядеть в ее сторону. Она не хотела навлечь беду на таких добрых людей, как они! Но родители Осы и Матса не уступили ее мольбам и просьбам. Может, они и вправду испугались, но не такие они были люди, чтобы выбросить из дому несчастного, смертельно больного человека.
Вскоре женщина умерла, и пошли тут беды одна за другой. Раньше-то в лачуге на вересковой пустоши знали одни радости. Хоть хозяева лачуги и были люди бедные, но все же не нищие. Отец был бёрдником — мастерил бёрда — гребни для ткацких станков, а мать с детьми помогали ему в работе. Отец изготавливал сами гребни, их остов, младшие дети вырезали и строгали деревянные зубья, а мать со старшей дочерью продевали в них нити основы. Трудились они с утра до вечера, но всегда бывали веселы и радостны, особенно когда отец рассказывал о днях своих странствий в дальних чужеземных странах, где торговал гребнями.
Отец рассказывал так смешно — просто умора! И мать с детьми, бывало, хохотали до упаду, слушая его истории.
Время после смерти бедной странницы словно кошмарный сон осталось в памяти детей. Они не знали, долго ли, коротко ли оно тянулось, но помнили, что дома у них пошли одни сплошные похороны. Все их братья с сестрами поумирали друг за дружкой, и их похоронили. Умерло-то их четверо, так что похорон было ровно столько же, но детям казалось, будто смертей было куда больше. А под конец в лачуге стало так тихо и так тяжко, словно там каждый день справляли поминки.
Матушка-то еще чуточку держалась, не падала духом, но отец стал вовсе на себя не похож. Он не мог больше ни шутить, ни работать, а сидел с утра до вечера, закрыв лицо руками, погруженный в свои думы.
Однажды — после третьих похорон — отец разразился дикими речами, напугавшими детей. Он сказал, что не может понять, за что на них обрушилась такая беда. Они ведь сделали доброе дело, когда помогли больной женщине. Неужто зло в мире сильнее добра? Матушка, которая уже покорилась судьбе, пыталась образумить отца, но не могла склонить его к смирению.
Через несколько дней они потеряли и отца. Нет, он не умер, он просто ушел, неведомо куда. Захворала старшенькая девочка, ее-то отец всегда любил больше всех других детей. А как увидел, что и она вот-вот умрет, сбежал из дому ото всех бед. Матушка твердила одно: отцу так лучше. Она боялась, как бы он не свихнулся — недолго и в уме повредиться, думая, что бог позволяет жестокому человеку сотворить столько зла на земле!
После того как отец ушел, они совсем обеднели. Сначала он посылал им деньги, но потом, верно, дела его пошли худо, и он перестал помогать семье. А в тот самый день, когда схоронили старшую сестру, матушка заперла лачугу и ушла из дому с двумя оставшимися у нее детьми. Она отправилась в Сконе, чтобы наняться на свекловичные поля, но получила место на сахарном заводе в Юрдберге. Матушка была великая труженица, нравом веселая, прямодушная. Все ее очень любили, а многие удивлялись, как она может оставаться такой спокойной после всего, что перенесла. Но матушка была человек большой силы и терпения. Когда же кто-нибудь заговаривал с нею о двух чудесных детях, которых она привела с собой, она только повторяла: «И они вскорости помрут!»
Говорила она это без дрожи в голосе, без единой слезинки в глазах. Она уже не ждала ничего, кроме плохого.
Но получилось не так, как думала матушка. Болезнь сразила не Осу с Матсом, а ее саму, и сразила много быстрее, чем четверых детей. Пришла матушка из Смоланда в начале лета, а еще до осени оставила Осу с Матсом одних на всем белом свете.
Во время болезни матушка не раз повторяла детям, чтобы они запомнили: она не раскаивается в том, что позволила хворой женщине остаться у них. Ведь умереть не страшно, если поступаешь справедливо. Все люди должны умереть, это неизбежно. Но от самого человека зависит, умрет ли он с чистой совестью или нет.
Перед тем как уйти навеки, матушка попыталась пристроить детей. Она попросила оставить их в каморке, где летом они жили втроем. Если только у детей найдется пристанище, они никому не будут в тягость. Она знала, что дети смогут сами прокормить себя.
Осе с Матсом позволили жить в каморке, когда они пообещали пасти за это гусей. Нелегко ведь найти малышей, которые хотят взяться за такое дело! И все получилось, как думала матушка: они смогли сами себя прокормить. Девочка умела варить леденцы, а мальчик — вырезать из дерева игрушки, которые они продавали в окрестных усадьбах. У детей была торговая жилка, и вскоре они начали закупать у крестьян яйца и масло, а потом продавали их рабочим сахарного завода. Они были такие честные, надежные и обязательные, что им можно было доверить все на свете. Девочка была старше, и когда ей исполнилось тринадцать лет, она, такая тихая и серьезная, была разумна, точно взрослая. Мальчик же любил болтать и веселиться; сестра говаривала, бывало, что он гогочет, как гуси, которых пасет на полях.
Дети прожили в Юрдберге уже несколько лет, когда однажды вечером в местной школе читали лекцию. Предназначалась-то она для взрослых, но среди слушателей сидели и двое смоландских ребятишек. Сами они себя за детей не считали, да едва ли это могло прийти кому-нибудь в голову. Лектор говорил о страшной болезни, чахотке, которая каждый год убивала столько людей в Швеции. Говорил он ясно, доходчиво, и дети понимали каждое его слово.
После лекции они стали поджидать лектора возле школы. Когда же он вышел, дети, взявшись за руки, торжественно подошли к нему и спросили, не могут ли они с ним потолковать.
Чужой человек, видать, изумился при виде этих розовых округлых ребячьих лиц. Но дети говорили с ним так серьезно, как пристало бы людям втрое старше их. И он выслушал их очень сочувственно и внимательно.
Дети рассказали ему обо всем, что случилось у них в доме, а потом спросили лектора, не думает ли он, что их матушка, сестра и братья померли от хвори, о которой он рассказывал. «Вполне вероятно, — ответил он. — Вряд ли это могло случиться от какой-нибудь иной болезни».
Но если бы матушка с отцом знали то, что детям довелось услышать нынче вечером, они могли бы поостеречься. Сожги они одежду, которая осталась после странницы, выскреби и вымой лачугу дочиста, не пользуйся они ее постельным бельем, все те, о ком так горевали нынче дети, могли бы остаться в живых, сказал лектор. Хотя полностью поручиться за это нельзя, но, по всей вероятности, никто из их близких не заболел бы, если бы они знали, как предостеречься от заразы.
Дети хотя и медлили со следующим вопросом, но уходить не торопились, так как ответ на него был для них самый важный. Стало быть, неправда, что цыганка наслала на них хворь? Ведь они помогли той, на которую она разозлилась. Не было ли тут какой особой причины, раз беда постигла их одних? Нет, лектор мог твердо заверить их, что это не так. Ни один человек не в силах наслать болезнь на другого никакими проклятиями. И они ведь знали теперь, что чахотка распространена по всей стране. Она заглядывала почти в каждый дом, хотя не всюду унесла столько жизней, сколько в их семье.
Дети поблагодарили лектора и ушли. В тот вечер они долго беседовали друг с другом.
Назавтра они пошли и отказались от места. В нынешнем году они не смогут пасти гусей, им надо идти в другие края. Куда же они пойдут? Им надо отыскать отца и сказать ему, что матушка и братья с сестрами умерли от обыкновенной хвори, а не от проклятия, которое наслала на них злая женщина. Они сами так обрадовались, когда узнали про это! Теперь же их долг рассказать обо всем отцу. Он, верно, и по сей день ломает голову над этой загадкой.
Сначала дети отправились в свою лачугу на вересковой пустоши в Суннербу и, к величайшему удивлению, нашли ее в огне. Потом они побрели в усадьбу пастора и там узнали, что один малый, служивший на железной дороге, встретил их отца у Мальмбергета, далеко-далеко в горах Лапландии. Отец работал тогда на руднике, а может, и теперь там работает. Кто его знает! Когда пастор услыхал, что дети хотят отправиться на поиски отца, он, вытащив карту, показал им, как далеко идти до Мальмбергета, и отсоветовал пускаться в такое путешествие. Но дети сказали, что им обязательно надо отыскать отца. Он ушел из дому, уверовав в одну неправду. А им надо пойти и сказать ему, что он ошибался.
Торговлей дети заработали немного денег, но не захотели тратить их на железнодорожные билеты, а решили весь путь пройти пешком. И ничуть в этом не раскаивались. Они совершили такое необычайное, такое прекрасное путешествие!
Едва оказавшись за пределами Смоланда, они зашли на какой-то крестьянский двор, чтобы купить немного съестного. Хозяйка попалась им веселая и словоохотливая. Она расспросила детей, кто они и откуда, и они рассказали ей всю свою историю.
— Да нет, неужто это правда?! Неужто это правда?! — без конца повторяла женщина, пока они говорили. Она вкусно их угостила, но денег взять не пожелала. Когда дети, наевшись досыта, поднялись из-за стола, женщина спросила, не зайдут ли они по соседству, в ближнее селение к ее брату. И сказала им, как его зовут и где он живет. Дети охотно согласились.
— Поклонитесь ему от меня и расскажите обо всем, что с вами приключилось, — попросила крестьянка.
Дети так и сделали. И брат ее также хорошо о них позаботился. Он даже отвез детей в другое селение, где их тоже радушно встретили. Так с тех пор и повелось. Когда они уходили из какой-нибудь усадьбы, им всякий раз говорили:
— Коли все же заглянете в те края, зайдите туда-то и туда-то и расскажите обо всем, что с вами приключилось.
Почти в каждой усадьбе, куда заходили дети, всегда был кто-то, страдающий грудной хворью. И сами того не ведая, двое детей ходили по стране, наставляя людей, рассказывая, какая опасная болезнь прокралась в их дом и как лучше всего с нею бороться.
Сохранилось предание, будто в стародавние времена, когда великий мор, именуемый чумой — «черной смертью», — опустошал страну, люди видели, что какие-то мальчик с девочкой тоже ходили из одной усадьбы в другую. У мальчика в руках были грабли, и если он приходил к какому-нибудь дому и сгребал сор граблями, это значило, что многие там умрут, но не все. Ведь у грабель зубья редкие, и они не могут забрать все. У девочки же в руках была метла, и если приходила она и подметала перед дверью какого-нибудь дома, это значило, что все, кто живет за этой дверью, перемрут. Метла-то все дочиста выметает!
Ну не удивительно ли, что и в наши дни двое детей пустились в странствие по всей стране, подгоняемые тяжелой и опасной болезнью! Но эти дети не пугали народ граблями да метлой, а вместо этого говорили:
— Люди! Мы не станем довольствоваться тем, что сгребем сор граблями со двора и подметем пол метлой. Мы возьмем еще швабру и щетку, жидкое и твердое мыло. Мы вымоем все дочиста перед дверью нашего дома и за дверью его тоже. И сами будем чистыми и опрятными. Тогда мы победим эту страшную хворь!
…Маленький Матс умер. Все, кто видел его здоровым и веселым лишь несколько часов тому назад, не могли этому поверить. Но так уж случилось. Маленький Матс умер, и надо было его хоронить.
Произошло это рано утром, и с ним в горнице никого, кроме его сестры Осы, не было. И никто больше не видел, как он умирает.
— Не зови никого, — сказал маленький Матс, почувствовав, что жизнь его близится к концу. И сестра послушалась.
— Я рад, что умираю вовсе не от той хвори, Оса, — сказал маленький Матс. — А ты разве этому не рада?
Когда же Оса ему не ответила, он продолжал:
— Умирать не страшно, только бы не умирать так, как матушка с сестрами да братьями. Если бы такое случилось со мной, тебе бы ни в жизнь не заставить отца поверить, будто нас всех унесла самая обычная хворь. Теперь же все будет ладно, вот увидишь!
Когда маленький Матс умер, Оса долго сидела, думая о том, сколько пришлось пережить ее братцу, маленькому Матсу, на этом свете! И все беды он переносил мужественно, как взрослый. Его последние слова все еще звучали у нее в ушах. Таким же храбрым он был всегда, всю жизнь. И она решила: маленького Матса надо хоронить как взрослого, с такими же почестями.
Она понимала, что добиться этого будет нелегко. Но она должна сделать все ради маленького Матса!
Они находились уже далеко в горах Лапландии, в Мальмбергете, где были большие залежи руды. Странное место, но для Осы теперь, может, это было и к лучшему.
Маленькому Матсу и ей пришлось миновать огромные, бесконечные лесные края, прежде чем они пришли в Мальмбергет. По многу дней не видели они ни пашен, ни усадеб, одни лишь небольшие бедные почтовые станции изредка встречались им на пути. Наконец они попали в большое селение Йелливаре, с церковью, железнодорожной станцией, зданием суда, банком, аптекой и гостиницей, раскинувшееся у подножья высокой горы. Стояла середина лета, когда дети пришли в Йелливаре, но с вершины горы еще тянулись длинные полосы снега. Почти все дома в этом приходе были новенькие, красивые, выстроенные на совесть. Если бы дети не видели снежных полос, спускавшихся с вершины горы, и не заметили бы, что листья на березах еще не распустились, они бы и не подумали, что Йелливаре лежит далеко-далеко на севере, в Лапландии. Но искать отца им надо было вовсе не здесь, а в Мальмбергете, расположенном чуть дальше к северу, а там все было далеко не так благоустроено, как в Йелливаре.
Хотя люди давным-давно знали, что неподалеку от Йелливаре есть большие залежи руды, добыча ее началась здесь всего несколько лет назад, когда сюда провели железную дорогу. Тогда тысячи людей разом устремились в эти места, где работы всем хватало, а вот жить было негде. И людям самим пришлось заботиться о себе, кто как мог. Одни строили себе лачуги из неокоренных бревен, другие мастерили хижины из ларей и ящиков из-под динамита, которые, точно кирпичи, клали один на другой. Теперь-то уж, правда, понастроили здесь немало хороших домов, но все же Мальмбергет выглядел странно. Были там большие кварталы светлых красивых домов, но встречались и нераскорчеванные лесные участки, усеянные пнями и камнями. Были там большие красивые виллы инженеров и управляющего, были и низкие лачуги, стоявшие с того времени, когда люди только начали заселять здешние места. В Мальмбергет провели не только железную дорогу, но и электричество, соорудили большие механические мастерские. По туннелю, освещенному маленькими лампочками, можно было проехать далеко в глубь горы.
Повсюду царило большое оживление, и поезда, груженные рудой, один за другим отходили от железнодорожной станции. А вокруг, как и прежде, простирались дикие безлюдные пустоши, где не вспахивались поля и не строились усадьбы. И никто там не селился, кроме лапландцев, кочующих по всей округе со своими оленями.
И вот теперь Оса сидела и думала: жизнь тут чем-то похожа на здешние места. Все вроде бы было в порядке, как надо, а между тем многое казалось девочке диким и несообразным. Зато, думала она, здесь, пожалуй, легче, чем в других местах, осуществить то, что кажется не совсем обычным.
Она вспомнила, как они с Матсом пришли в Мальмбергет и стали расспрашивать о рабочем по имени Йон Ассарссон, у которого сросшиеся брови. Сросшиеся брови были самым примечательным в отцовском лице. Из-за них его хорошо запоминали, и детям тотчас сказали, что отец их много лет проработал в Мальмбергете, но сейчас отправился в какое-то странствие. То было в его обычае: как только нападало на него беспокойство, он уходил куда глаза глядят. Где он бродил, никто не знал, но все уверяли, что через несколько недель он вернется. А раз они дети Йона Ассарссона, что ж, пусть дожидаются его в лачуге, в которой он жил. Какая-то женщина вытащила из-под порога ключ от двери и впустила детей в дом. Никто не удивился, что они пришли сюда, как никто, казалось, не удивлялся тому, что их отец порой уходил в дикую, безлюдную глухомань. Здесь, в горах, ничего необычного не видели в чудаках, которые поступали так, как им взбредет в голову.
…Осе нетрудно было придумать, как хоронить брата. В прошлое воскресенье она видела, как хоронили одного из горных мастеров. В церковь в Йелливаре его везли на собственных лошадях управляющего, а за гробом шла длинная-предлинная вереница рудокопов. На кладбище играл оркестр и пел хор. А после погребения всех, кто был в церкви, пригласили в школу на поминки, где пили кофе. Чего-то в этом роде Оса-пастушка желала и для своего брата, маленького Матса.
Она так углубилась в мысли об этом, что явственно представила себе похоронное шествие. Но потом, снова опечалившись, сказала самой себе: вряд ли все устроится так, как ей хочется. И вовсе не потому, что это встанет слишком дорого. Они с маленьким Матсом скопили много денег. Их хватило бы на самые роскошные похороны, какие только она пожелала бы. Просто трудно будет заставить взрослых считаться с желаниями ребенка. Она была всего лишь годом старше Матса, казавшегося таким маленьким и хрупким теперь, когда он лежал перед ней мертвый. Да и она ведь тоже еще ребенок! Может статься, взрослые воспротивятся ее желаниям потому, что она так мала!
Первая, с кем Оса заговорила о похоронах, была сестра милосердия Хильма, которая пришла в лачугу через час после смерти маленького Матса. Еще не успев открыть дверь, она поняла, что мальчика уже нет в живых…
А произошло вот что. Накануне, около полудня, маленький Матс слонялся вокруг рудника и когда подошел ближе к большому входу в шахту, в ней вдруг раздался взрыв. Случайные камни задели мальчика. Он был один и долго пролежал без памяти на земле. Никто не знал о постигшем его несчастье, пока рудокопов, работавших в шахте у самого входа, не известили об этом. Но известили как-то очень странно! Рудокопы уверяли, будто на краю шахты вдруг появился крохотный мальчишка, ростом не более ладони, и крикнул им, что надо поскорее помочь маленькому Матсу, который истекает кровью возле рудника. Тогда Матса отнесли домой и перевязали, но было слишком поздно. Он потерял столько крови, что выжить уже не мог.
Когда сестра милосердия входила в лачугу, она думала не столько о маленьком Матсе, сколько о его сестре. «Что мне делать с этой несчастной девочкой? — спрашивала она себя. — Чем я могу ее утешить?»
Но Оса не плакала, не сетовала, а спокойно помогла сестре милосердия сделать все, что нужно. Хильма была страшно удивлена, но она все поняла, лишь только Оса заговорила с ней о похоронах.
— Когда речь идет о таком человеке, как малыш Матс, — произнесла Оса, умевшая говорить торжественно и не по годам разумно, — надо прежде всего стараться почтить его память, пока можно. Ну а погоревать я еще успею!
И она стала упрашивать сестру милосердия помочь ей устроить маленькому Матсу достойное погребение. Ведь никто не заслужил этого больше, чем он!
Сестра подумала, что было бы счастьем, если бы хлопоты о похоронах смогли хоть чуточку утешить это бедное одинокое дитя. Она обещала помочь девочке, и это было очень важно для Осы. Она решила, что почти добилась своего, так как сестра Хильма пользовалась на руднике большим влиянием. Каждый рудокоп знал, что там, где взрывы происходят каждый день, его в любую минуту может настичь случайный шальной камень или же придавить каменная глыба. Поэтому каждому хотелось быть в добрых отношениях с сестрой милосердия. И когда Хильма, обойдя вместе с Осой всех рудокопов, просила их проводить в следующее воскресенье на кладбище маленького Матса, отказались лишь немногие.
— Раз сестрица просит, так и быть! — говорили они.
Сестре Хильме удалось сговориться и с духовым квартетом, который должен был играть на похоронах, и с небольшим хором. Снять школьное здание она и не пыталась, но поскольку стояла теплая летняя погода, решили, что кофе на поминках будут пить на свежем воздухе. Скамьи и столы им обещали дать взаймы в монастыре, а чашки и блюдца — в торговых лавках. Жены горняков, хранившие в сундуках вещи, которые не были в употреблении с тех пор, как они поселились здесь, на диких безлюдных пустошах, вытащили ради сестры милосердия скатерти из тонкого полотна, чтобы расстелить их на столах.
У булочника в Будене заказали сухари и крендели, а конфеты в траурных черно-белых обертках — у кондитера в Лулео.
Из-за похорон, которые Оса пожелала устроить своему брату, маленькому Матсу, в Мальмбергете начался такой переполох, что все только об этом и говорили. Под конец и сам управляющий узнал, что затевается.
А когда он услыхал, что пятьдесят рудокопов будут провожать на кладбище двенадцатилетнего мальчика, который, судя по всему, был просто-напросто нищим бродяжкой, он счел это безумством. Да еще и хор, и оркестр, и еловый лапник на могилу, и кофе на свежем воздухе, и конфеты из Лулео! Управляющий послал за сестрой милосердия и попросил положить конец этой расточительности.
— Грех заставлять бедную девочку пускать деньги на ветер! — сказал он. — Не годится, чтобы взрослые потакали прихотям ребенка! В конце концов вы просто смешны!
Управляющий не злился и не горячился. Говорил он совершенно спокойно и попросил сестру милосердия отменить хор, оркестр и длинную похоронную процессию. Хватит, если мальчика проводят девять-десять человек. И сестра милосердия не стала перечить управляющему. Отчасти из почтения к нему, а отчасти и потому, что в глубине души сознавала его правоту. Слишком большой переполох устроили они из-за нищего мальчонки. Сострадание к бедной девочке одержало верх над разумом!
Сестра милосердия спустилась вниз из виллы управляющего к лачугам рудокопов; она решила сказать Осе, что не может устроить все так, как та желает. Но на сердце у нее было нелегко; уж она-то лучше всех знала, что значат эти похороны для бедной Осы. По дороге она встретила нескольких женщин и поделилась с ними своими заботами. Жены рудокопов тотчас сказали, что управляющий прав. Нечего устраивать такие богатые похороны нищему мальчонке! Девочку, ясное дело, жалко; но это уж слишком, если ребенок вот этак возьмет волю да станет распоряжаться! И хорошо, что ничего из этой затеи не вышло.
Женщины разошлись по домам и разнесли повсюду новость. И вскоре по всем лачугам и даже шахтам распространилась весть о том, что богатых похорон маленькому Матсу не будет. И все тотчас же признали, что это вполне справедливо.
Пожалуй, во всем Мальмбергете нашелся всего один-единственный человек, кто с этим не согласился. То была Оса-пастушка.
Сестре милосердия и вправду пришлось с нею нелегко. Оса не плакала, не сетовала, но и не желала склониться перед волей управляющего. Какое ему дело до ее брата, сказала девочка, раз она не просила у него помощи. И он не может запретить хоронить Матса, как ей вздумается.
Только тогда, когда и другие женщины растолковали ей, что ни одна из них не придет на похороны, раз управляющий запретил, она поняла, что без его позволения не обойтись.
Оса-пастушка молча сидела некоторое время. Потом быстро поднялась.
— Ты куда? — спросила сестра Хильма.
— Пойду побеседую с управляющим, — ответила Оса.
— И не надейся, что он станет тебе потакать, — сказали женщины.
— Малыш Матс хотел бы, чтобы я пошла, — ответила Оса. — Управляющему, может, и невдомек, какой человек был малыш Матс.
Оса-пастушка быстро оделась и вскоре уже шла к управляющему. Всем показалось просто невероятным, что такое дитя, как она, может заставить управляющего, самого могущественного человека во всем Мальмбергете, отступиться от своих слов. Потому-то сестра милосердия и другие женщины не могли не отправиться за ней в некотором отдалении — чтобы поглядеть, хватит ли у нее духу все же пойти к нему.
Оса-пастушка шла посреди дороги. И было в ее облике нечто заставлявшее людей оглядываться и смотреть ей вслед. Она шла такая серьезная и с таким достоинством, словно молодая девушка, идущая к первому причастию. Голову она повязала большим черным шелковым платком, который ей достался от матери. В одной руке она держала свернутый в трубочку носовой платок, в другой — корзинку с деревянными игрушками, вырезанными маленьким Матсом.
Дети, игравшие на дороге, увидали ее и подбежали к ней с криком:
— Куда ты, Оса? Куда ты идешь?
Но Оса не отвечала. Она все шла и шла вперед, словно никого не видела и ничего не слышала. А когда дети, не переставая задавать вопросы, побежали за ней следом, сопровождавшие девочку женщины остановили их.
— Не мешайте ей! — сказали они. — Она идет к управляющему просить, чтобы он позволил устроить торжественные похороны ее братцу, малышу Матсу.
Тут и детям стало страшно от ее дерзости, и они небольшой стайкой последовали за ней — поглядеть, что будет.
Было около шести часов вечера, в шахтах кончалась работа. Оса прошла уже большую часть пути, и тут навстречу ей стали попадаться возвращавшиеся домой рудокопы. Они быстро и размашисто шагали, не глядя по сторонам. Но кое-кто, встретив Осу, заметил в ней что-то необычное. Осу спросили, что случилось. Она не ответила ни слова, зато другие дети стали громко объяснять, куда она собралась. «Какая храбрая эта малышка!» — подумали рудокопы. И некоторые последовали за ней — поглядеть, чем все кончится.
Оса направилась прямо в контору, где управляющий имел обыкновение сидеть за работой допоздна. Когда она вошла в прихожую, дверь распахнулась, и перед ней на пороге предстал сам управляющий; он был в шляпе, с тростью в руках — собрался уже идти домой обедать.
— Кого тебе? — спросил он, увидев маленькую девочку, закутанную в черный шелковый платок, со свернутым в трубочку носовым платком в руке.
— Мне нужно поговорить с самим управляющим! — торжественно ответила Оса.
— Ну что ж, тогда входи! — пригласил ее управляющий и вернулся в контору. Дверь он оставил открытой, так как не думал, что девочка надолго задержит его. Те, кто сопровождал Осу-пастушку, теперь столпились в прихожей и на крыльце и могли слышать все, о чем говорилось в конторе.
Войдя туда, Оса выпрямилась, сдвинула на затылок головной платок и подняла на управляющего свои доверчивые глаза. Взгляд их был так серьезен, что от него щемило сердце.
— Так вот, малыш-то Матс помер! — сказала она. Голос ее задрожал, и она не смогла больше говорить.
Тут управляющий понял, кто она.
— Так ты и есть та девочка, которая собирается устроить богатые похороны? — доброжелательно сказал он. — И думать забудь об этом, дитя мое! Похороны обойдутся тебе слишком дорого. Узнай я раньше, я бы сразу это пресек.
Лицо девочки дрогнуло, и управляющий решил, что она вот-вот заплачет. Но, пересилив слезы, она сказала:
— Позвольте спросить, могу ли я рассказать вам о малыше Матсе?
— Я уже слышал вашу историю, — как всегда спокойно и приветливо ответил управляющий. — Ты не думай, мне жаль тебя. Но я желаю тебе только добра!
Тут Оса-пастушка, еще больше выпрямившись, сказала громким, звонким голосом:
— Малышу Матсу едва минуло девять лет, когда мы потеряли отца, а потом мать, и он должен был заботиться обо всем сам, как взрослый. Но он считал, что нехорошо выпрашивать даже кусочек хлеба! Он всегда хотел сам платить за себя. Он говорил, что мужчине не пристало побираться. Он ходил по дворам, скупал яйца и масло и заключал торговые сделки, как заправский купец. Он никогда не тратил зря деньги, он не прятал ни одной монетки, а всегда все отдавал мне. Даже когда малыш Матс пас гусей, он брал с собой в поле еще и другую работу и был так же прилежен, как какой-нибудь старый человек. Крестьяне в Сконе пересылали с Матсом большие деньги, когда он ходил по усадьбам. Они знали, что могут положиться на него как на самих себя. И несправедливо говорить, будто малыш Матс был еще ребенком. Немного найдется взрослых, которые бы…
Управляющий стоял, глядя себе под ноги; на его лице не дрогнул ни единый мускул. И Оса замолчала, увидев, что слова ее пропали даром. У себя в лачуге ей думалось, что она так много может сказать о маленьком Матсе! А сказала так мало… Как же заставить управляющего понять, что маленький Матс заслужил такие же почетные похороны, как и взрослый?
— Раз я сама хочу заплатить за похороны… — сказала Оса и снова умолкла.
Тут управляющий поднял глаза и посмотрел Осе-пастушке прямо в лицо. Он мерил ее взглядом, он оценивал ее по достоинству, так, как умеют это делать те, во власти которых судьбы многих людей. Он думал о том, сколько ей пришлось пережить, потеряв дом, родителей, сестер и братьев. А ведь она не сломлена и из нее наверняка выйдет прекрасный человек! И тут ему стало страшно: ведь он мог еще увеличить то тяжкое бремя, которое она несет. Его запрет может оказаться той последней каплей, которая переполнит чашу! И девочка согнется. Он понял, каких усилий стоило ей прийти к нему, говорить с ним… Да, видно, она любила своего брата больше всего на свете! И нельзя оскорблять такую любовь…
— Ладно. Делай, как знаешь! — сказал управляющий.
После похорон все гости Осы-пастушки ушли, и она осталась одна в маленькой лачуге, принадлежавшей ее отцу. Оса заперла дверь, чтобы никто не мешал ей спокойно думать о брате. Она вспоминала по порядку все, что говорил и делал маленький Матс. Воспоминаний было очень много; ей так и не пришлось лечь спать. Она просидела весь вечер и добрую часть ночи. И чем больше она думала о брате, тем яснее понимала, как тяжело ей будет без него. Под конец, положив голову на столешницу, она горько заплакала.
— Как же мне теперь жить без малыша Матса? — всхлипывала она.
Стояла уже поздняя ночь, а день у Осы-пастушки был утомительный. Не удивительно, что сон сморил ее, лишь только она опустила голову на стол. Не удивительно и то, что ей приснился брат, о котором она как раз думала. Ей почудилось, будто маленький Матс, живой и невредимый, вошел в горницу и сказал:
— Ну, Оса, теперь тебе одной придется разыскивать отца.
— Как это сделать, если я даже не знаю, где его искать, — ответила, как ей показалось, она.
— Не печалься об этом, — быстро и весело, как всегда, ответил маленький Матс. — Я пошлю того, кто поможет тебе.
И в тот самый миг, когда маленький Матс произносил эти слова, раздался явственный стук в дверь лачуги. Оса, не вполне отличая, где сон, а где явь, пошла отворять дверь. «Это наверняка тот, кого обещал прислать мне малыш Матс», — подумала она.
Если бы на пороге стояла сестра Хильма или кто-то из знакомых ей людей, девочка сразу бы поняла, что это — уже не сон. Но к ней постучался малыш-домовой, ростом не более ладони. Хотя стояла глубокая ночь, было светло как днем, и Оса-пастушка увидела, что перед ней — тот самый кроха, которого они с маленьким Матсом не раз встречали во время своих странствий по стране. Тогда она боялась его. Она бы испугалась его и сегодня, если бы по-настоящему проснулась. Но она думала, что ей все еще снится сон, и потому продолжала спокойно стоять у дверей. «Так я и знала, что братец Матс пошлет его, чтобы помочь мне отыскать отца», — подумала она.
И вправду, малыш пришел поговорить с ней об ее отце. Увидав, что она не испугалась, он в нескольких словах поведал ей, где ее отец и как можно до него добраться.
Пока он говорил, Оса-пастушка мало-помалу просыпалась, а когда домовой кончил, она и вовсе очнулась. И вот тут-то она страшно перепугалась: ведь она стоит и разговаривает с каким-то волшебным сказочным существом. Не поблагодарив его и не произнеся ни слова, она захлопнула у него перед носом дверь и крепко-накрепко заперла. Ей показалось, что малыш опечалился. Но Оса ничего не могла с собой поделать. Смертельно испуганная, она поспешно забралась в кровать и натянула одеяло на глаза.
Но хотя Оса страшно боялась этого малыша, она поняла, что он желает ей добра. И на другой день поспешила последовать его совету.
На западном берегу Луоссаяуре, небольшого озерца, лежащего в нескольких милях к северу от Мальмбергета, находилось небольшое лапландское стойбище. У южного конца озера поднималась могучая гора Кирунавара, состоявшая, как говорили, из одной железной руды. На северо-востоке от озера располагалась другая гора, Луоссавара, тоже очень богатая железом. К этим горам прокладывали железную дорогу из Йелливаре. Поблизости же от горы Кирунавара строили железнодорожную станцию, гостиницу для приезжих и множество домов для рабочих и инженеров, которые должны были там жить, когда начнется добыча руды. И вырос здесь настоящий маленький городок с веселыми и уютными домиками. Это был уже такой далекий север, что на тамошних низеньких карликовых березках до самой середины лета, а то и позже, не распускались почки.
К западу от озера лежала открытая равнина, и там, как уже говорилось, разбили стойбище несколько лапландских семейств. Прикочевали они туда уже давно, и им вовсе не понадобилось взрывать скалы и ровнять землю под каменный фундамент. После того как они облюбовали сухое и уютное местечко неподалеку от озера, им оставалось лишь срубить два-три ивовых куста и сровнять с землей несколько кочек. Им не было никакой надобности рубить лес и плотничать дни напролет: ставить прочный деревянный сруб, поднимать и покрывать крышу, обшивать стены изнутри гладкими досками, вставлять окна, навешивать двери и делать запоры. Стоило им лишь вбить поглубже в землю деревянные жерди и затянуть их оленьими шкурами — и чум уже, почитай, готов! Не очень много хлопот было у них и с убранством. Долго ли разложить на земле еловые ветки и покрыть их шкурами? А самое важное, оказывается, — подвесить над очагом, на цепи, крепившейся на самой верхушке чума, там, где сходились жерди, большой котел — в нем варили оленину.
Новоселы на восточном берегу озера, трудившиеся с величайшим рвением, чтобы успеть достроить свои дома, прежде чем наступит суровая зима, только диву давались! Как это лапландцы, кочевавшие в горах дальнего севера с незапамятных времен — много-много сотен лет, так и не подумали о том, что против холода и бурь нужна более надежная зашита, нежели тоненькие стенки чума. А лапландцы тоже недоумевали, зачем это новоселам так надрываться? Ведь для того чтобы хорошо прожить, ничего не надо, кроме одного чума да нескольких оленей!
Однажды в июльский полдень в горах близ Луоссаяуре шел проливной дождь, и лапландцы, которые вообще летом не часто сидят в четырех стенах, все, сколько их было, собрались в одном из чумов и, усевшись вокруг огня, пили кофе.
В то время как лапландцы увлеченно беседовали за чашкой кофе, со стороны Кируны отошла на веслах лодка и причалила близ их стойбища. Из лодки вышел какой-то рабочий с девочкой лет тринадцати-четырнадцати. Собаки бросились на них с громким лаем, а один из лапландцев высунул голову из чума — поглядеть, что случилось. Увидев рабочего, он обрадовался. То был добрый друг лапландцев, приветливый и словоохотливый человек, к тому же умевший говорить по-саамски. И лапландец крикнул ему, чтобы он залезал в чум.
— Ты как раз вовремя приехал, Сёдерберг! Кофейник уже кипит на огне. В дождь все равно делать нечего! Иди к нам да расскажи, какие новости!
Рабочий залез в битком набитый чум, и лапландцы с величайшим трудом, громко смеясь и шутя, освободили для него, а потом и для девочки немного места. Прибывший стал беседовать с хозяевами по-саамски. Девочка, сопровождавшая его, не понимала ни слова и лишь молча сидела, удивленно глядя на котел для оленины и кофейник, на огонь и дым, на лапландцев и лапландок, на детей и собак, на стены и земляной пол, на чашки с кофе и трубки с табаком, на украшенные пестрым узорным шитьем одежды и вырезанные из дерева снасти. Все это было для нее так ново, так непривычно!
Внезапно она перестала глядеть по сторонам, так как заметила, что все лапландцы и лапландки, вынув короткие трубки изо рта, уставились на нее. Да, все в чуме смотрели на девочку. Должно быть, Сёдерберг что-то сказал о ней. Лапландец, сидевший рядом, похлопал ее по плечу, кивнул и сказал по-шведски:
— Хорошо! Хорошо!
А одна из женщин налила большую чашку кофе, которую бережно передали девочке; мальчик-лапландец, примерно ее лет, стал пробираться между сидевшими на земляном полу взрослыми поближе к ней, пристроился рядом и все таращил на нее глаза.
Девочка догадалась, что Сёдерберг рассказывал лапландцам о том, как она устроила пышные похороны своему братцу, маленькому Матсу. Но ей-то хотелось, чтобы рабочий толковал о ней поменьше, а лучше бы расспросил их, где отец. Ведь тот малыш сказал, что ее отец находится у лапландцев, разбивших стойбище к западу от озера Луоссаяуре. И она выпросила позволение поехать туда, в горы, с поездом, что перевозит гравий, — ведь настоящие, пассажирские поезда еще не ходили по здешней железной дороге. Все рабочие, да и горные мастера тоже, помогали ей, чем могли. Сёдерберг говорил по-саамски и мог разузнать у местных жителей об ее отце. Она надеялась встретить его сразу же, как только приедет, и переводила взгляд с одного лица на другое. Но в чуме были только лапландцы. Отца среди них она так и не увидела.
Оса заметила, что чем дольше лапландцы и Сёдерберг толковали между собой, тем серьезнее и серьезнее они становились. Лапландцы качали головами и стучали пальцем по лбу, словно говорили о ком-то, кто не в своем уме. Тут она так забеспокоилась, что больше не могла выдержать и спросила Сёдерберга, что известно лапландцам об ее отце.
— Они говорят, что он ушел удить рыбу, — ответил рабочий. — Они не знают, вернется ли он в стойбище к вечеру или нет, но как только немного распогодится, кто-нибудь пойдет его искать.
С этими словами он снова повернулся к своим собеседникам и продолжал оживленно с ними разговаривать. Он, как видно, не желал, чтобы Оса задавала ему слишком много вопросов об Йоне Ассарссоне.
Было утро, и стояла чудесная погода. Ула Серка, самый почитаемый человек среди здешних лапландцев, сказал, что пойдет искать отца Осы. Но он особенно не торопился, а, сидя на корточках перед своим чумом, думал об Йоне Ассарссоне, ломая голову над тем, как передать ему весть о том, что его разыскивает дочь. Все надо было сделать так, чтобы Йон Ассарссон не испугался и не сбежал. Ведь он такой чудной и боится встреч с детьми! Йон говорил, будто, когда он их видит, на него нападают такие мрачные думы, что ему становится невмоготу.
Пока Ула Серка предавался размышлениям, Оса-пастушка и Аслак, маленький лапландец, не спускавший с нее глаз накануне вечером, сидели перед чумом и беседовали. Аслак уже ходил в школу и умел говорить по-шведски. Он рассказывал Осе о жизни саамского народа и уверял ее, будто саамам или лапландцам живется куда лучше, чем всем остальным людям на свете. Оса же считала, что им живется просто ужасно, и так прямо и сказала об этом мальчику.
— Ты сама не знаешь, о чем говоришь, — молвил Аслак. — Поживи у нас хотя бы с неделю, и ты увидишь, что мы — самый счастливый народ на земле.
— Если я останусь здесь на неделю, я, верно, задохнусь от дыма в чуме, — ответила Оса.
— Не говори так! — попросил ее мальчик. — Ты ничего о нас не знаешь. Я расскажу тебе кое о чем, и ты поймешь: чем дольше ты проживешь среди нас, тем больше полюбишь наш край.
И Аслак стал рассказывать Осе, как было в те времена, когда чума, которую называли «черная смерть», свирепствовала в Швеции. Аслак не знал, косила ли людей чума в горах, в самой Стране Саамов, где они сейчас находились. Но в Йемтланде мор пронесся со страшной силой, и среди саамского народа, кочевавшего там в лесах и горах, все повымирали, кроме одного-единственного мальчика пятнадцати лет от роду. А из шведов, осевших в речных долинах, не осталось в живых никого, кроме его сверстницы — пятнадцатилетней девочки.
Вот и бродили мальчик и девочка, каждый в отдельности, по пустынному краю целую зиму, все искали, нет ли где людей. К весне они наконец встретились, продолжал свой рассказ Аслак. Тут девочка-шведка попросила мальчика-лапландца проводить ее на юг, откуда она добралась бы к людям своего родного племени. Не хотелось ей оставаться в обезлюдевшем Йемтланде, где были одни лишь пустые усадьбы.
— Я провожу тебя, куда захочешь, — пообещал мальчик, — но только когда наступит зима. Сейчас еще весна, мои олени тянутся на запад, в скалистые горы, а ты ведь знаешь: мы, люди племени саамов, должны идти туда, куда ведут нас наши олени.
Девочка-шведка была дочерью богатых родителей, Она привыкла жить в доме под крышей, спать на кровати и есть за столом. Она всегда презирала бедное племя сынов гор — лапландцев и думала, что те, кто живут под открытым небом, очень несчастны. Но она боялась вернуться в свою усадьбу, где никого, кроме мертвых, не было, и потому попросила мальчика:
— Позволь мне тогда по крайней мере подняться с тобой в горы. Я не хочу бродить одна здесь, где голоса человеческого и то не слыхать!
На это мальчик охотно согласился. Вот так и пришлось девочке сопровождать его с оленями в горы. Оленье стадо стремилось поскорее очутиться на тучных горных пастбищах и делало каждый день большие переходы. Времени поставить чум не было, а в те часы, когда олени останавливались пощипать траву, приходилось бросаться наземь и спать на снегу. Животные чуяли дуновения южного ветра и знали, что через несколько дней он сметет весь снег со склонов гор. Девочке с мальчиком приходилось поспешать за оленями по снегу, который уже начал таять, и по трещавшему под их ногами льду. Когда же они поднялись высоко-высоко в горы, туда, где хвойный лес уже кончался, уступая место корявым карликовым березкам, они смогли несколько недель передохнуть, ожидая, когда же на плоскогорьях стает снег. А потом они стали подниматься и туда. Девочка жаловалась и много раз повторяла: она-де ужасно устала и ей надо непременно вернуться вниз, в речные долины. Но все равно — она неотступно следовала за мальчиком и оленями, потому что ей не хотелось оставаться одной там, где не было ни единой живой души.
Когда они поднялись на плоскогорье, мальчик поставил для девочки чум на красивой зеленой лужайке, спускавшейся вниз к горному ручью. Настал вечер, и мальчик, набрасывая аркан на олених, подоил их одну за другой и предложил девочке попить молока. Потом он вытащил из тайника вяленую оленину и олений сыр, которые люди его племени еще прошлым летом спрятали на вершине. Но девочка по-прежнему жаловалась и была всем недовольна. Она не желала есть ни вяленую оленину, ни олений сыр, она не желала пить оленье молоко. Она не могла привыкнуть сидеть на корточках в чуме и лежать на земле, на сухом хворосте и оленьих шкурах вместо настоящей постели. Но сын горного племени только смеялся над ее сетованиями и по-прежнему был добр к ней.
Через несколько дней, когда мальчик доил олениху, девочка подошла к нему и спросила, не надо ли ему помочь. Вызвалась она и развести огонь под котлом, в котором варилась оленина, и принести воды, и сварить сыр. И настало тут для них счастливое время. Погода стояла теплая, добывать еду было легко. Они вместе ходили ставить силки на птиц, удили лососей в горных быстринах и собирали по болотам морошку.
Когда же лето кончилось, они снова спустились вниз с гор и добрались до границы между хвойным лесом и чернолесьем. Там они опять поставили чум. Настала пора убоя оленей, и им пришлось трудиться каждый день с утра до вечера. Но и это время все равно было для них счастливым, а дичи и рыбы они добывали даже больше, чем летом. Когда же выпал снег и озера стали покрываться льдом, мальчик с девочкой перекочевали дальше, вниз по склонам гор — на восток, в густой еловый бор. Они поставили чум и занялись зимним промыслом. Мальчик учил девочку сучить нитки из оленьих жил, выделывать оленьи шкуры и шить из них башмаки и платье, вырезать гребни и разные снасти из оленьих рогов, бегать на лыжах и ездить в лапландских санях-волокушах, запряженных оленями. Когда же миновала самая мрачная пора зимы и солнце стало светить уже почти целый день напролет, мальчик сказал девочке: теперь он может проводить ее на юг, где она найдет людей своего племени.
Но девочка, удивленно взглянув на него, спросила:
— Зачем ты меня гонишь? Ты хочешь остаться один со своими оленями?
— Я думал, что это ты хочешь уйти, — молвил мальчик.
— Я жила жизнью саамского народа почти год, — сказала девочка. — И после того как я так долго кочевала на воле по горам и лесам, я не могу вернуться назад, к моему народу, и задыхаться в тесных горницах. Не гони меня прочь, позволь мне остаться здесь! Вы, саамы, живете лучше нас!
Девочка осталась с мальчиком на всю жизнь и никогда не стремилась назад в речные долины. И если бы ты, Оса, пробыла тут хотя бы месяц, ты никогда не смогла бы расстаться с нами.
Этими словами Аслак — маленький лапландец закончил свой рассказ. В тот же миг отец его, Ула Серка, вынув трубку изо рта, встал. Старик Ула знал шведский куда лучше, чем это могло показаться, и понял рассказ сына. Теперь, после рассказа мальчика, ему вдруг стало ясно, как надо подготовить Йона Ассарссона к тому, что сюда явилась его дочь Оса и разыскивает своего отца.
Ула Серка спустился вниз к озеру Луоссаяуре и прошел довольно далеко по берегу, прежде чем наткнулся на человека, которого искал. Тот сидел на камне и удил рыбу. Рыболов был какой-то вялый и беспомощный с виду, с седыми волосами, сгорбленной спиной и усталым взглядом. То ли он взвалил на себя ношу, которая оказалась ему не под силу, и это сломило его, то ли все терзался какой-то невыносимо тяжелей думой.
— Ну, Йон, видать, тебе улыбнулось рыбацкое счастье, раз уж ты просидел тут всю ночь? — спросил по-саамски сын гор, подойдя ближе.
Рыболов вздрогнул, подскочил и поднял на Улу глаза. Наживки на его крючке не было, и хоть бы одна пойманная рыбешка валялась рядом с ним на берегу! Он поспешно насадил наживку и забросил удочку. Между тем сын гор опустился рядом с ним на траву и сказал:
— Хотел бы я потолковать с тобой кое о чем. Ты ведь знаешь, была у меня дочка, да померла в прошлом году; очень уж не хватает ее в нашем чуме.
— Да, знаю, — отрезал рыболов, и по его лицу пробежала тень, словно ему пришлось не по душе упоминание об умершем ребенке. Он хорошо говорил по-саамски.
— Только нельзя всю жизнь терзаться своим горем! — заметил лапландец.
— Ясно, это не дело!
— Поэтому-то я нынче и надумал взять в приемыши другого ребенка. Разумно ли это, как по-твоему?
— Надо еще знать, что это за ребенок, Ула! — ответил рыболов.
— Ладно, расскажу тебе, Йон, все, что знаю про эту девочку, — молвил Ула. И он рассказал рыболову, как в нынешнем году, в середине лета прибрели пешком в Мальмбергет двое незнакомых детей, мальчик с девочкой. Искали они там своего отца, а так как отец куда-то ушел, они и остались его дожидаться. Но пока они ждали, мальчика убило камнем при взрыве. А девочка пожелала устроить ему богатые похороны. И Ула очень красочно описал, как маленькая неимущая девочка склонила всех людей помочь ей. И как у нее хватило духу пойти говорить с самим управляющим!
— И эту девочку ты хочешь взять к себе в чум, Ула? — спросил рыболов.
— Да, — ответил лапландец. — Когда мы услыхали эту историю, мы не смогли удержаться от слез. И сказали друг другу: такая хорошая сестра станет и хорошей дочерью. И мы возьмем ее в приемыши.
Некоторое время рыболов сидел молча. А потом спросил:
— Она, верно, из твоего племени, эта девочка?
Видно было, что он решил поддержать беседу, только чтобы доставить радость своему другу-лапландцу.
— Нет, она не из саамов.
— Может, она дочь новосела и привыкла к жизни на севере?
— Нет, она из дальних краев. Она родом с юга, — равнодушно ответил Ула, сделав вид, будто это не так уж и важно.
Но рыболов заметно оживился.
— Тогда не думаю, что ты можешь взять ее в приемыши, — сказал он. — Раз она выросла не здесь, навряд ли ей придется по душе жить зимой в чуме.
— В чуме она найдет добрых родителей, хороших братьев и сестер, — упрямо возразил Ула Серка. — Быть одной еще хуже, чем мерзнуть.
Тут рыболов все более и более красноречиво стал отговаривать своего друга брать в чум девочку. Похоже, он не мог примириться с мыслью о том, что дочь родителей-шведов станет приемышем лапландской семьи.
— Ты ведь говорил, будто в Мальмбергете у нее отец?
— Он умер, — резко ответил лапландец.
— Ты это точно знаешь, Ула?
— Тут и толковать нечего, — презрительно произнес лапландец. — Это и так ясно! Разве пришлось бы девочке и ее брату бродяжничать по всей стране одним, если б отец их был жив? Разве нужно было бы двоим детям самим заботиться о себе, если б у них был отец? Разве маленькой девочке пришлось бы самой говорить с управляющим, если б отец ее был жив? Не помри ее отец, осталась бы она хоть на минутку одна? Особенно теперь, когда по всей Стране Саамов только и идет молва о том, какая она замечательная девочка? Сама-то она верит, что отец ее жив, но я-то думаю, что его уж точно нет в живых.
Человек с усталыми глазами повернулся к Уле и спросил:
— Как зовут эту девочку, Ула?
Сын гор задумался.
— Мне не вспомнить. Спрошу ее.
— Спросишь ее? Она что, уже здесь?
— Она наверху, в моем чуме!
— Как так? Ты, Ула, взял ее к себе, не зная, есть ли на то воля ее отца?
— А мне нет дела до ее отца. Если даже он не умер, он, должно быть, из тех, кто и знать не желает свое дитя! Он, верно, обрадуется, когда кто-нибудь другой позаботится о его дочери.
Рыболов, отбросив в сторону удочку, поспешно поднялся. Он словно пробудился к новой жизни.
— А может, отец ее не такой, как все люди, — продолжал сын гор. — Может, его преследуют мрачные думы и он не может работать? Какой это для нее отец?!
Рыболов уже шел вдоль берега.
— Ты куда? — обратился к нему лапландец.
— Пойду взгляну на твою приемную дочку, Ула.
— Вот и ладно, — обрадовался лапландец. — Пойди взгляни! Увидишь, какая у меня будет славная дочка!
Швед так быстро шел вперед, что Ула едва поспевал за ним. Немного погодя лапландец сказал своему спутнику:
— Вспомнил! Девочку, что я хочу взять в приемыши, зовут Оса Йонсдоттер.
Рыболов не проронил в ответ ни слова, он лишь ускорил шаг. Старый же Ула Серка так обрадовался, что ему захотелось громко смеяться. Когда они подошли ближе к стойбищу, к тому месту, откуда виднелись лапландские чумы, Ула произнес еще несколько слов:
— Она-то явилась к племени саамов, чтобы отыскать своего отца, а вовсе не для того, чтобы пойти ко мне в приемыши. Но если она не отыщет его, я охотно возьму ее к себе в дочки.
Рыболов еще быстрее зашагал вперед.
«Так я и знал, он испугался, когда я пригрозил взять его дочь к саамам», — сказал Ула самому себе.
Когда рудокоп из Кируны, который привез Осу-пастушку в стойбище, возвращался обратно, с ним в лодке сидело уже двое. Они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу и доверчиво держась за руки, словно боялись снова разлучиться. То были Йон Ассарссон и его дочка. Оба неузнаваемо изменились за эти несколько часов. Йон Ассарссон выглядел не таким сгорбленным и усталым, как раньше, а взгляд его стал ясным и добрым, словно он наконец получил ответ на то, что его так долго терзало. А взгляд Осы-пастушки не был таким по-взрослому умудренным, как прежде. Она нашла наконец человека, на которого могла опереться, кому могла довериться. Казалось, будто она снова становится ребенком.
Суббота, 1 октября
Сидя верхом на спине белого гусака, мальчик мчался вперед высоко-высоко, под самыми облаками. Косяк диких гусей — а было их тридцать один — ровным строем быстро летел на юг. Ветер с шумом трепал гусиные перья, а крылья птиц с таким свистом рассекали воздух, что едва можно было расслышать собственный голос. Акка с Кебнекайсе летела во главе стаи, за ней следовали Юкси и Какси, Кольме и Нелье, Вииси и Кууси, Мортен-гусак и Дунфин-Пушинка. Шестеро молодых гусей, бывших в стае прошлой осенью, теперь покинули ее, чтобы самим заботиться о себе. Вместо них старые гуси вели за собой более двадцати гусят, которые вылупились и выросли этим летом в горной долине. Одиннадцать летели справа, одиннадцать — слева; гусята, как и взрослые гуси, изо всех сил старались лететь, соблюдая равные промежутки между собой.
Бедным малюткам еще никогда не приходилось совершать длительные перелеты и вначале им было трудно поспевать за стаей, летевшей очень быстро.
— Акка с Кебнекайсе! Акка с Кебнекайсе! — жалобно кричали птенцы.
— Что там еще?! — спросила гусыня-предводительница.
— Наши крылышки устали! Наши крылышки устали! — загоготали гусята.
— Чем дольше будете лететь, тем лучше пойдет дело, — ответила гусыня-предводительница, ничуть не замедляя полета. И в самом деле, она была права. Пролетев несколько часов, гусята больше не жаловались на усталость. Но в горной долине они привыкли по целым дням щипать травку и вскоре страшно проголодались.
— Акка, Акка, Акка с Кебнекайсе! — еще более жалобно завопили гусята.
— Что там еще? — спросила гусыня-предводительница.
— Мы ужасно хотим есть! Мы не можем больше лететь!
— Дикие гуси должны приучать себя кормиться воздухом, а пить — ветер, — ответила гусыня-предводительница; она и не подумала остановиться и неслась вперед, не замедляя полета.
Уже через час малютки и в самом деле как будто научились кормиться воздухом и пить ветер и больше не жаловались на голод. Стая диких гусей все еще мчалась над скалистыми горами северной Швеции, и старые гуси выкрикивали названия всех горных вершин и массивов, мимо которых пролетали, чтобы молодые их запомнили. Но когда они целый час выкрикивали: «Это Порсочёкко, это Сарьекчёкко, это — Сулительма!» — гусята вновь потеряли терпение.
— Акка, Акка, Акка! — пронзительно закричали они.
— Что там еще? — спросила гусыня-предводительница.
— Столько названий не умещается в наших головках! — запищали гусята. — Столько названий не умещается в наших головках!
— Чем больше входит в голову, тем лучше в ней все умещается, — ответила гусыня-предводительница, неумолимо продолжая выкрикивать диковинные названия.
Мальчик подумал, что дикие гуси вовремя отправились на юг. Здесь, в горах севера, выпало уже немало снега, и все кругом, насколько хватало глаз, было белым-бело. Да и, по правде говоря, последнее время им худо жилось в горной долине. Дождь, слякоть, бури, густой туман непрерывно сменяли друг друга. А стоило вдруг погоде разгуляться, как тотчас наступала ледяная стужа. Ягоды и грибы, которыми мальчик кормился все лето, позамерзали либо погнили, так что под конец пришлось ему есть одну сырую рыбу. А она была ему не очень-то по вкусу! Дни стали короткими, а долгие вечера и поздние рассветы казались скучными и тягостными для того, кто не мог спать все то время, пока на небе не было солнца.
Но вот наконец крылышки у гусят подросли настолько, что можно было начинать путешествие на юг. Мальчик страшно этому радовался и, сидя верхом на спине Мортена, только и делал, что пел да смеялся.
Вообще-то Нильсу хотелось поскорее улететь из Лапландии не только из-за того, что там было теперь темно и холодно, а еда стала скудной. Была еще и другая причина.
В первые недели, которые мальчик провел в горной долине, он, разумеется, ничуть не тосковал и вовсе не стремился на юг. Таких чудесных, таких прекрасных мест он, как ему казалось, еще не видывал! Да и забот у него никаких не было! Разве что не дать тучам мошек заесть себя до смерти. В Лапландии мальчик почти не общался с Мортеном. Большой белый гусак только и делал, что охранял Пушинку и ни на шаг не отходил от нее. Зато Нильс еще теснее сдружился с Аккой и Горго-орлом. Втроем они провели немало прекрасных часов. Птицы брали его с собой в дальние путешествия. Он стоял вместе с ними на вершине укутанной снегом горы Кебнекайсе и смотрел оттуда вниз на широкие ледяные покровы глетчеров, спускавшихся с высоких круч. Побывал он и на вершинах многих других гор, куда редко ступала нога человека. Акка показала ему укромные долины, затерявшиеся среди гор, заглянула с ним в скалистые пещеры, где волчицы вскармливали своих детенышей. Ясное дело, он свел знакомство и с ручными оленями, которые паслись большими стадами на берегу прекрасного озера Турнетреск. Побывал он и внизу, у водопада Стура Шёфаллет, где передал поклон медведям, жившим в здешнем урочище, от их родичей из Бергслагена. И всюду вставал перед ним красивый и величественный край. Нильс был очень рад тому, что повидал Лапландию, но жить там ему бы не хотелось. Акка уж точно была права, когда говорила, что новоселы могли бы оставить здешнюю землю в покое, предоставив ее исконным обитателям — медведям и волкам, оленям и диким гусям, белым совам и пеструшкам да еще лапландцам, которые просто созданы для того, чтобы жить здесь.
Однажды Акка отнесла мальчика на один из больших горных промыслов, и там, у входа в рудник, он наткнулся на маленького Матса, смертельно раненного во время взрыва. После этого мальчик только и думал о том, как бы помочь бедной Осе-пастушке. Но когда она благополучно отыскала своего отца и уже не нуждалась в его помощи, он предпочел сидеть на месте и больше не отлучаться из горной долины. С тех самых пор он непрерывно тосковал о том дне, когда вместе с Мортеном-гусаком полетит домой, чтобы снова стать человеком. Как ему этого хотелось! Тогда уж Оса-пастушка не побоится говорить с ним и не захлопнет дверь прямо у него перед носом!
Да, он был очень счастлив теперь, когда путь его лежал на юг! Увидев первый еловый бор, он стал размахивать колпачком и кричать «ура!». Точно так же приветствовал он первый встреченный им домик новосела, первую козу, первую кошку и первых кур. Его не трогала красота водопадов и чудесных скалистых гор, над которыми он пролетал. К ним он уже привык и едва удостаивал их взглядом. Иное дело, когда вдруг к востоку от этих гор он увидел часовню и усадьбу пастора в маленьком селении Квикъёк. Они показались ему до того красивыми, что на глазах у мальчика выступили слезы.
Диким гусям то и дело попадались стаи перелетных птиц, летевших гораздо большими, сильно разросшимися косяками, нежели весной.
— Куда держите путь, дикие гуси? — кричали птицы. — Куда держите путь?
— Летим в заморские края, как и вы! — отвечали дикие гуси. — Летим в заморские края, как и вы!
— Да ведь у ваших гусят крылышки еще не окрепли! — кричали птицы. — Где уж им перелететь море на таких слабых крылышках!
Лапландцы со своими оленями тоже переселялись, но только вниз, в долину. В определенном порядке спускались они с гор. Во главе шествия шагал лапландец-предводитель, затем в первых рядах стада шли рослые олени-самцы, потом двигались олени-носилыцики, навьюченные лапландскими чумами и прочей поклажей. Шествие замыкали семь-восемь лапландцев.
Когда дикие гуси увидели оленей, они опустились чуть ниже и закричали:
— Спасибо за чудесное лето! Спасибо за чудесное лето!
— Счастливого пути! Возвращайтесь скорее назад! — отвечали олени.
Когда же диких гусей увидели медведи, они, указав на птиц своим детенышам, проворчали:
— Гляньте-ка на них! Ну и мерзляки, малейшего холодка боятся! Зимовать дома и то не смеют!
Но старые дикие гуси не остались у них в долгу и закричали своим гусятам:
— Гляньте на них! Ну и лентяи! Вместо того чтобы двинуться на юг, будут спать без просыпа целых полгода, лишь бы не утруждать себя!
Внизу, в еловых лесах, сидели нахохлившись озябшие молодые глухари; они смотрели вслед огромным стаям птиц, которые, радостно ликуя, тянулись на юг.
— Когда же наш черед? — спрашивали они своих мам глухарок. — Когда же наш черед?
— А вы останетесь дома с мамами и папами! — отвечали глухари. — А вы останетесь дома с мамами и папами!
Вторник, 4 октября
Всякий, кому доводилось осенью путешествовать в горных урочищах, знает, как там бывает неуютно, когда туманы, клубясь, заволакивают всю окрестность. Тогда ни одной из прекрасных высоких гор, что поднимаются вокруг, попросту не видно. Туманы, правда, случаются и в самый разгар лета, ну а уж осенью-то от них никуда не денешься. Вот и Нильсу Хольгерссону они стали досаждать. Пока стая еще летела над Лапландией, погода стояла довольно сносная. Но не успели дикие гуси объявить, что они влетают в Йемтланд, как вокруг сгустились туманы, и разглядеть эту провинцию мальчик не мог. Он целый день летел над Йемтландом, так и не зная, что внизу — вздымаются горы или же простирается равнина.
К вечеру дикие гуси опустились на какую-то зеленую полянку, которая со всех сторон начинала круто спускаться вниз. Мальчик понял, что они находятся на вершине холма, но какой это холм — большой или маленький, так и осталось неясно. Они, должно быть, прилетели уже в края, густо заселенные людьми. Ему казалось, будто он слышит и людские голоса, и скрип повозок на дороге, но и в этом он не был уверен.
Мальчику очень хотелось отыскать какую-нибудь усадьбу, но он боялся заблудиться в тумане и не осмеливался отойти от диких гусей. Кругом все либо промокло насквозь, либо отсырело. На каждой травинке, на каждом самом крохотном растеньице повисли мелкие капли дождя, так что стоило мальчику шевельнуться, как на него обрушивался настоящий ливень. «Здесь не намного лучше, чем на севере, в горной долине», — вздохнул он.
Он все же сделал несколько нерешительных шагов и вдруг увидел прямо перед собой какое-то строение, не очень большое, но, по-видимому, высокое — в тумане Нильс не мог разглядеть его крыши. Дверь дома была заперта, и он казался необитаемым. Мальчик понял, что перед ним наблюдательная вышка и что здесь его не ждут ни еда, ни тепло очага. Но все же он поспешил назад к диким гусям и сказал белому гусаку:
— Милый Мортен-гусак, посади меня на спину и отнеси на самую верхушку вон той вышки! Здесь так мокро, что спать нельзя, а там-то уж найдется местечко посуше!
Мортен-гусак тотчас охотно согласился помочь. Он опустил мальчика на площадку, огороженную перилами, где Нильс спокойно проспал до тех пор, пока его не разбудило утреннее солнце.
Но когда он открыл глаза и огляделся, он не мог разобрать, что такое перед ним и где он находится. Однажды на ярмарке ему довелось увидеть в балагане гигантскую картину-панораму. И сейчас ему показалось, будто он вновь стоит в таком же большом круглом балагане с красивой красной крышей, а стены и пол балагана ярко расписаны: тут и обширные просторы, и большие селения, и церкви, и поля, и проселочные дороги, и железнодорожные пути, и вроде бы даже целый город. Вскоре, однако, мальчик догадался, что никакая это не панорама, что он стоит на верхушке наблюдательной вышки, над ним высится розоватое утреннее небо, а вокруг раскинулись настоящие заселенные людьми края. Но он так отвык от всего, кроме диких неприютных пустошей! Не удивительно, что он принял увиденное за нарисованную картину!
Принять окрестный вид за картину было легко еще и оттого, что все вокруг имело какие-то странные цвета и выглядело необычно. Наблюдательная вышка, на крыше которой находился мальчик, была построена на горе, гора высилась на острове, а остров лежал близ восточного берега большого озера. Но воды его не были свинцово-серыми, какими обычно бывают воды в таких вот внутренних озерах. Большая часть озерной глади казалась такой же розоватой, как утреннее небо, а в глубине бухт — почти черной. Берега же вокруг озера опять-таки не зеленели, как обычно, а золотились и отсвечивали яркой желтизной благодаря покрывавшим их скошенным нивам и желтевшим по-осеннему лиственным лесам. Всю эту желтизну опоясывала широкая темная полоса хвойного леса. Оттого, что лиственный лес стал много светлее, чем летом, мальчику казалось, будто хвойный лес никогда не был таким мрачным, как сегодня утром. За ним на востоке виднелись светлые голубеющие холмы, а вдоль всего западного края небосвода, мерцая, тянулись длинной дугой остроконечные горы. Они были самых разных очертаний и отливали всеми цветами радуги, но такими нежными, мягкими и сверкающими, что назвать их просто красными, либо белыми, либо синими было никак нельзя. Настоящего слова для них было не подобрать.
Но мальчик отвернулся и от гор, и от хвойного леса, желая получше разглядеть ближние окрестности. Вокруг озера на желтом поясе полей виднелись селения с красными домами и белыми церквями. А прямо на востоке, по другую сторону узкого пролива, отделявшего остров от суши, на самом берегу озера раскинулся город. Позади него высилась защищавшая его гора, а вокруг простирались богатые, густо заселенные края.
«Неплохое местечко сумел раздобыть себе этот город, — подумал мальчик. — Узнать бы, как он называется?»
Вдруг он вздрогнул и оглянулся. Он так увлекся, разглядывая окрестности, что не заметил, как на вышку стали подниматься люди.
Они быстро взбегали по ступенькам лестницы, и мальчик едва успел найти себе укромный утолок, чтобы спрятаться, как они уже оказались наверху, на площадке, огороженной перилами.
Это были молодые люди, странствовавшие пешком по Йемтланду. Они говорили, что обошли будто бы уже всю провинцию. И радовались, что пришли в город Эстерсунд еще накануне вечером и что теперь в это ясное утро им посчастливилось любоваться таким чудесным видом с горы Эстбергет на острове Фрёсён. Отсюда взору открывались окрестности более чем на двадцать миль во все стороны. И на прощание, перед тем как уйти отсюда, они смогут окинуть взглядом весь свой любимый край Йемтланд. Путники показывали друг другу церкви разных приходов, разбросанные вокруг озера.
— Вон там внизу Сунне, — говорили они, — там Марбю, а вон там — Халлен. Вон там на севере — Рёдё, а та церковь, что прямо под нами, — Фрёсё.
Затем они заговорили о скалистых горах. Ближайшие к ним были Увиксфьеллен. Все их узнали. Но потом молодые люди стали спрашивать друг друга, какая из гор — Клёвшёфьеллет, а какая из вершин — Анарисфьеллет, и где Вестерфьеллет, и Альмосабергет, и Орескутан.
Пока они толковали об этом, одна молодая девушка достала карту, расстелила ее у себя на коленях и принялась изучать.
Вдруг она подняла глаза.
— Когда я вижу на карте Йемтланд, — сказала она, — мне кажется, будто провинция эта схожа с большой надменной горой. Я так и жду, что мне расскажут, как когда-то она упиралась вершиной прямо в облака.
— Могучая была бы та гора! — сказал один из ее спутников и расхохотался.
— Да, потому-то она и обрушилась. Но посмотрите сами! Разве провинция эта не похожа на настоящую высокую гору с широким подножием и остроконечной вершиной?!
— Такая гористая местность вполне могла бы быть одной громадной горой, — сказал другой.
— Ну, хоть я и слышал другое предание о Йемтланде, я бы никогда…
— Ты слышал предание о Йемтланде?! — вскричала молодая девушка, не дав ему договорить до конца. — Тогда расскажи его нам сейчас же! Более подходящего места для этого, чем здесь, наверху, откуда виден весь край, не найти.
Все с ней согласились, а товарищ их не заставил себя долго просить и тотчас начал свой рассказ.
Случилось это в ту пору, когда в Йемтланде еще встречались великаны. Вот однажды один из этих старых горных исполинов во дворе своей усадьбы чистил коней. Чистил он их, чистил скребницей, и вдруг ни с того ни с сего кони затряслись от страха.
— Что с вами, кони мои? — спросил великан и оглянулся, чтобы посмотреть, кто же так испугал животных.
Однако он не увидел поблизости ни волков, ни медведей. Единственный, кого он заметил, был какой-то странник, поднимавшийся по тропе, что вела к скалистому жилищу великана.
Хотя ростом и дородством странник уступал великану, но тоже был высокий и сильный с виду. И стоило старому горному исполину завидеть странника, как он задрожал с головы до ног, ничуть не меньше своих коней. Бросил он тут коней и поспешил к великанше — та в застольной сидела, очески льна на веретене пряла.
— Что стряслось? — спросила великанша. — Ты совсем белый, как снег в горах!
— Еще бы мне не побелеть, — молвил великан. — По тропе-то к нам странник идет. Он — один из асов, Тор.[44] Это так же верно, как то, что ты — моя жена!
— Да, не очень-то желанный гость! — молвила великанша. — Не мог бы ты так поворожить и затуманить ему глаза, чтобы он принял нашу усадьбу за скалу и прошел мимо?
— Поздно, никакое колдовство теперь не поможет, — ответил великан. — Слышу, он уже калитку отворяет, во двор входит.
— Тогда послушайся моего совета: спрячься подальше, позволь мне одной встретить его, — быстро сказала великанша. — Уж я постараюсь все так устроить, чтобы вперед ему неповадно было к нам захаживать, чтоб он дорогу к нам позабыл.
Великану пришлись по душе женины слова. Спрятался он в камору, а жена его осталась в застольной; сидела она на скамье, где положено женщинам сидеть, и как ни в чем не бывало пряла, будто знать ничего не знает.
А надо сказать, что в ту пору провинция Йемтланд представляла совсем иную картину, чем в наши дни, — это было одно сплошное и ровное плоскогорье, голое, как лысина! Ведь даже еловый лес и тот на нем расти не мог! Не было там ни единого озера, ни речки, ни клочка земли, где мог бы погулять плуг. Даже этих скал да каменных глыб, что ныне рассеяны повсюду, и то не было! Тогда они громоздились только где-то далеко на западе. Люди в те времена не могли поселиться в этой огромной округе; тем лучше жилось тут великанам. Немало потрудились они над тем, чтобы край этот сделался таким пустынным и неприветливым. И недаром так перепугался горный исполин, когда увидел, что могущественнейший из асов — Тор приближается к его жилищу. Он-то знал, что асы не любят тех, кто сеет вокруг себя стужу, мглу и опустошение, кто лишает землю богатства и плодородия, мешает людям украшать ее своими жилищами.
Великанше пришлось ждать недолго. Вскоре во дворе послышались твердые шаги, и тот самый странник, которого великан видел на горной тропе, рванул дверь и вошел в горницу. Он не остановился на пороге, как это обычно делали другие путники, а сразу же направился прямо к хозяйке, что сидела в самой глубине застольной, у торцовой стены. Шел он к ней, шел — кажется, уже целый час шел, а успел лишь немного отойти от двери и даже до очага еще не добрался — тот посредине горницы стоял. Странник прибавил шагу. Но прошел еще час, и ему показалось, будто и очаг, и великанша не только не приблизились, а, наоборот, отодвинулись от него и были теперь даже дальше, чем когда он вошел в застольную. Вначале горница не показалась ему очень уж большой. И только когда странник дошел наконец до очага, он понял, до чего велика застольная! Путник так утомился, что ему пришлось опереться на посох — отдохнуть малость. Как увидела великанша, что он остановился, отложила она веретено, поднялась со скамьи и мигом, в два счета, возле него очутилась.
— Нам, великанам, — молвила она, — по душе большие горницы; вот хозяин и супруг мой вечно жалуется, будто эта очень уж тесна. Но я понимаю, как трудно перейти нашу застольную тому, кто может делать лишь маленькие шаги, вроде твоих. Скажи-ка теперь, кто ты такой и чего тебе надобно от великанов?!
Путник хотел было резко ответить ей, но раздумал ссориться с женщиной и спокойно ответил:
— Имя мое — Твердорукий. Я — воин и на своем веку испытал немало приключений. Ныне же я просидел целый год дома, в усадьбе. И только стал раздумывать, неужто нет для меня на свете больше великих дел, как вдруг услыхал от людей, будто вы, великаны, до того худо радеете о здешних горных урочищах, что никто, кроме вас самих, жить тут не может. Вот я и пришел сюда потолковать об этом с хозяином твоим и супругом да спросить его, не пожелает ли он завести здесь порядки получше?!
— Хозяин мой и супруг ушел на охоту, — молвила великанша. — И он сам ответит на твой вопрос, когда вернется. Но скажу тебе, однако, что тому, кто осмелится задавать вопросы горному исполину, надо быть покрепче, чем ты. Подумай о том, как бы тебе не нанесли бесчестья, да отправляйся-ка отсюда подобру-поздорову. Лучше тебе не дожидаться великана.
— Нет, уж раз я сюда явился, я его дождусь, — ответил тот, кто называл себя Твердоруким.
— Я дала тебе добрый совет, — сказала хозяйка, — а ты поступай как знаешь. Садись вот сюда на лавку, а я пойду принесу тебе питье, которым мы потчуем гостей.
Взяла женщина огромный рог и направилась в самый дальний угол застольной, где стояла бочка с медом. И бочка эта не показалась гостю очень уж большой! Но когда хозяйка вытащила втулку, мед полился в рог с таким шумом, будто в горницу ворвался водопад. Рог тут же наполнился медом, и хозяйка захотела заткнуть бочку втулкой. Но не тут-то было! Мед со страшной силой вырвался из бочки, выбил втулку из рук хозяйки и устремился бурным потоком на пол. Великанша попыталась было заткнуть бочку, и снова ей это не удалось. Тогда она позвала на помощь странника:
— Видишь, Твердорукий, как мед от меня убегает! Иди сюда, заткни бочку!
Гость тотчас же поспешил ей на помощь. Взял он втулку и попытался ее воткнуть в бочку. Но мед снова вырвался из бочки сильной струей, залил пол далеко вокруг и стал растекаться по застольной.
Твердорукий снова и снова пытался остановить бурный поток, но так и не смог и в конце концов отбросил втулку в сторону. Пол был уже весь залит медом, и чтобы можно было пройти по горнице, странник стал чертить проходы, рыть глубокие борозды, по которым мог бы стекать мед. Он прокладывал дороги меду в твердых каменистых плитах подобно тому, как дети весной прокладывают в песке дорожки для талой воды. То тут, то там вытаптывал он ногой глубокие ямы, где мог бы скопиться мед. Великанша меж тем молча стояла рядом, но если бы гость поднял на нее взгляд, он увидел бы, с каким изумлением и ужасом смотрит она на его работу. Когда же он с ней управился, великанша насмешливо сказала:
— Спасибо тебе, Твердорукий. Вижу, ты сделал все, что в твоих силах. Обычно хозяин мой и супруг мигом помогает мне заткнуть эту бочку. Но не всем же быть такими могучими, как он! Раз ты с этой работой не справился, отправляйся-ка лучше восвояси.
— Я не уйду, покуда не потолкую с великаном, — твердо ответил странник, хотя заметно было, что он сконфужен и удручен.
— Тогда садись на эту лавку, — сказала женщина, — а я поставлю котелок на огонь и сварю тебе кашу.
Сказано — сделано! Когда каша была уже почти готова, хозяйка обернулась к гостю со словами:
— Вижу, мука у меня кончилась, и каша не получится такой густой и сытной, как надо. Хватит ли у тебя сил несколько раз ручку мельницы повернуть? Вон она рядом с тобой стоит, ну а зерно между жерновами насыпано. Но тебе придется крепко ручку повернуть — мельница-то туго идет!
Гость не заставил себя долго просить. Да и мельница не показалась ему очень уж большой! Ухватился он за ручку и попытался ее повернуть, чтобы пустить в ход жернова, да так и не смог ручку с места сдвинуть. Поднатужился он изо всех сил, но сумел повернуть ее лишь на один оборот.
Покуда он трудился, великанша молча и удивленно смотрела на него. Когда же он отставил мельницу в сторону, она вымолвила:
— Обычно хозяин мой и супруг куда лучше мне помогает, если мельницу вдруг заест. Да где уж тебе с ней справиться — не по твоим это силам! Неужто ты сам не понимаешь, что лучше тебе не встречаться с тем, кто без особых усилий может молоть на этой самой мельнице сколько вздумается!
— Все же я его дождусь, — тихо и кротко ответил могущественнейший из асов — Тор.
— Тогда садись спокойно на эту лавку, покуда я тебе мягкую постель постелю, — сказала великанша. — Придется тебе, видно, здесь заночевать.
Постелила она гостю целую гору подушек да перин и пожелала ему спокойной ночи.
— Боюсь, не покажется ли тебе эта постель жестковатой, — сказала она. — Правда, супруг мой каждую ночь на таком ложе почивает.
Но когда Твердорукий захотел растянуться на своем ложе, он почувствовал под собой столько бугров и рытвин, что о сне и думать было нечего. Как он ни вертелся, как ни крутился, а устроиться поуютнее так и не смог. Стал он тогда постель разбрасывать — перину сюда, подушку туда, а потом лег и спокойно проспал до самого утра.
Но вот сквозь отдушину в потолке засветило солнце; поднялся тут Твердорукий и покинул жилище великана. Пересек он двор, вышел за калитку и захлопнул ее за собой. Глядь, а великанша рядом с ним стоит.
— Вижу, убираешься восвояси, Твердорукий? — радостно сказала она. — Вот и славно! Лучшего для тебя не придумаешь!
— Если хозяин твой и супруг может спать на такой постели, какую ты мне давеча постелила, — хмуро сказал Твердорукий, — нечего мне с ним и встречаться. Должно быть, он весь из железа и никому с ним не совладать!
Стоит великанша, к калитке прислонилась.
— Раз уж ты ушел с моего двора, Твердорукий, — вымолвила она, — скажу тебе: твой поход к нам, великанам, был вовсе не так бесславен, как ты думаешь. И не диво, что путь через нашу горницу показался тебе столь долгим. Ведь ты миновал целое плоскогорье, целую горную страну, а зовется она Йемтланд. И то, что ты не смог заткнуть втулкой бочку, тоже не диво! Ведь из нее хлынула вся вода, которая бурными потоками устремляется вниз со снежных гор. А когда ты эту воду — ты-то думал — мед! — с пола нашей горницы отводил, то сотворил борозды и ямы, которые станут отныне реками и озерами. Испытание в силе ты тоже выдержал немалое, когда повернул ручку мельницы всего на один оборот. Ведь между жерновами лежало не зерно, а известняк да сланец. И за один оборот ты столько намолол, что все плоскогорье покрылось доброй, плодородной землей. И ничуть не диво, что ты не смог уснуть в постели, которую я постелила тебе на островерхих вершинах. Ты же разбросал их почти по всей провинции. Может, люди будут благодарны тебе за это меньше, чем за все другое, что ты для них сделал. А теперь прощай! Обещаю, что мы с хозяином и супругом моим переселимся отсюда куда-нибудь подальше, чтобы тебе не так легко было прийти к нам в гости.
Слушал это странник и все больше закипал гневом. А когда великанша умолкла, он схватился за свой молот, который всегда носил за поясом. Но не успел он его поднять, как великанша исчезла, а на том месте, где стояла великанова усадьба, оказалась одна лишь серая отвесная горная стена. Но остались еще могучие реки и озера, которым он высвободил место в горах, да плодородная земля, которую он намолол. Остались и чудесные горы. Они-то и придают провинции Йемтланд всю красоту, а всем тем, кто там гостит, дарят силу, здоровье, радость и жизнелюбие. Да, самый славный из всех своих подвигов могущественнейший ас Тор совершил тогда, когда по всему краю разбросал каменные громады: на севере — Фроствиксфьеллен, на юге — Хелагсфьеллет, Увиксфьеллен — сразу же за приходом Стуршён, Большой и Малый Силь — у самой государственной границы.
Вторник, 4 октября
Мальчика начало уже беспокоить, что молодые люди так долго задерживаются на вышке. Пока они не уйдут, Мортену-гусаку не прилететь за ним, а Нильс знал, что дикие гуси торопились продолжить путь. Во время рассказа молодого человека ему казалось, что он слышит гусиное гоготанье и сильные удары крыльев, словно птицы улетали прочь. Но он не осмеливался подойти к перилам, поглядеть, так ли это.
Когда же путешественники наконец ушли и мальчик выбрался из своего убежища, внизу на земле не было уже ни диких гусей, ни даже Мортена-гусака, который должен был прилететь за ним. И мальчик закричал во все горло:
— Где ты? Я — здесь! Где ты? Я — здесь!
Но спутники его не показывались. Он ни на секунду не подумал, что они его бросили. Он просто испугался, не стряслось ли с ними беды, и ломал себе голову, как бы их отыскать. Но вдруг рядом с ним на площадку опустился Батаки-ворон.
Мальчик никогда даже не подозревал, что может так обрадоваться ворону!
— Милый Батаки, — сказал он, — вот хорошо, что ты прилетел! Может, ты знаешь, что сталось с Мортеном-гусаком и со всей стаей?
— Я как раз от них, они шлют тебе поклон! — ответил ворон. — Акка заметила, что на горе рыщет охотник. Поэтому она не посмела дожидаться тебя, а пустилась в путь вместе со всей стаей. Садись ко мне на спину, и ты мигом очутишься у своих друзей!
Мальчик поспешно уселся на спину к ворону, и Батаки вскоре догнал бы диких гусей, не помешай ему туман. Да, как видно, утреннее солнце снова пробудило туман к жизни. Маленькие легкие облачка испарений разом стали подниматься и над озером, и над лесом, и над полями. Они всё сгущались, распространяясь с удивительной быстротой. Вскоре уже вся земля скрылась под белой клубящейся пеленой тумана.
Батаки летел вперед, высоко над этой пеленой; воздух в вышине был прозрачен, солнце сияло, но дикие гуси, должно быть, летели ниже, среди клубящегося тумана, и разглядеть их было невозможно. Мальчик и ворон звали их, кричали, но все напрасно, дикие гуси не отвечали.
— Вот уж не повезло так не повезло! — молвил под конец Батаки. — Но ничего, мы ведь знаем, что они летят на юг, и пусть только прояснится, я наверняка их разыщу.
Мальчик сильно огорчился, разлучившись с Мортеном, — ведь теперь, во время путешествия, большого белого гусака могло подстерегать особенно много опасностей. Но, промучившись несколько часов, он сказал самому себе, что не надо бояться, никакой беды еще не случилось и, стало быть, не стоит падать духом.
И вдруг он услыхал, как внизу на земле поет петух. Мальчик тотчас свесился вниз со спины ворона и закричал:
— Как зовется край, над которым я лечу? Как зовется край, над которым я лечу?
— Он зовется Хэрьедален, Хэрьедален, Хэрьедален! — запел петух.
— Как там у вас внизу? — спросил мальчик.
— Скалистые горы — на западе, лес — на востоке, широкая речная долина — по всей округе! — заливался петух.
— Спасибо! Хорошо ты все растолковал! — поблагодарил петуха мальчик.
Пролетев еще немного, он услыхал, как внизу в тумане каркает ворона.
— Что за люди живут в здешнем краю? — громко спросил он.
— Добрые и честные крестьяне, — ответила ворона. — Добрые и честные крестьяне!
— Чем они занимаются? — спросил мальчик. — Чем они занимаются?
— Разводят скот и рубят лес! — прокаркала в ответ ворона.
— Спасибо! Хорошо ты все растолковала! — поблагодарил ворону мальчик.
Чуть подальше он услыхал, как кто-то распевает внизу в тумане.
— Есть какой-нибудь город в здешнем краю? — громко спросил мальчик.
— Что? Что такое? Кто это кричит? — откликнулся человек.
— Есть какой-нибудь город в здешнем краю? — повторил свой вопрос мальчик.
— Я хочу знать, кто кричит?! — воскликнул человек.
— Известно наперед: если спросишь человека, ничего не узнаешь! — закричал мальчик.
Вскоре туман рассеялся так же быстро, как налетел и мальчик увидел, что Батаки парит над широкой речной долиной. Местность здесь казалась на редкость красивой — горы высокие, как и в Йемтланде, но у подножья этих гор не было ни больших приходов, ни плодородных пашен. Селения тут далеко отстояли друг от друга, а поля были малы. Батаки летел вдоль реки на юг до тех пор, пока они не очутились вблизи какого-то селения. Опустившись прямо на жнивье, он посоветовал мальчику сойти на землю.
— На этой пашне летом рос ячмень, — молвил Батаки. — Погляди, не найдешь ли там чего-нибудь съедобного?
Мальчик послушался его совета и вскоре нашел спелый колос. Пока он доставал из него зерна и ел, Батаки завел беседу.
— Видишь вон ту высокую красивую гору — прямо перед нами на юге? — спросил он.
— Да, она уже давно видна, — ответил мальчик.
— Гора эта зовется Сунфьеллет, — продолжал ворон, — и можешь себе представить, в стародавние времена здесь водилось немало волков!
— Да, тут, верно, для них приволье! — подтвердил мальчик.
— Людям, что жили внизу, в речной долине, они не раз приносили беду, — добавил Батаки.
— Может, ты помнишь какую-нибудь историю про волков и собираешься рассказать ее мне? — спросил мальчик.
— Слыхал я, — начал Батаки, — будто давным-давно волки с горы Сунфьеллет напали на парня, который отправился торговать деревянной утварью — бочками, ушатами да лоханями. Был он родом из Хеде, селения в речной долине, что несколькими милями выше того места, где мы с тобой сейчас. Стояла зима, и только он выехал на лед речки Юснан, волки за ним и припустили! Собралось-то их девять-десять, не меньше, а конь у крестьянина был никудышный, и надежды на спасение почти не оставалось.
Как услыхал тот парень волчий вой да увидал, что за ним гонится громадная стая, вконец растерялся, ну просто голову потерял! И не догадался даже все бочки, ушаты да лохани повыбрасывать — сани облегчить. Вместо этого он знай себе коня нахлестывал, и тот несся во весь опор. Вскоре, однако, парень заметил, что волки его догоняют. На берегах реки было безлюдно, а до ближайшей усадьбы — еще несколько миль. Вот он и решил, что настал его последний час, и просто оцепенел от ужаса.
Сидел он так в санях, ни жив ни мертв, и вдруг увидел, как впереди среди еловых ветвей, что были воткнуты в снег вместо дорожных вех, кто-то зашевелился. А как разглядел крестьянин, кто это, еще больше ужаснулся,
Но то были вовсе не волки. Навстречу ему двигалась по льду нищая дряхлая старушка. Звали ее Малин-Финка, и она вечно бродила по окрестным дорогам да тропкам. Была она горбатая, к тому же чуть хромая, так что он ее издали признал!
Старушка шла прямо на волков. Должно быть, сани заслонили их от нее, и крестьянин из Хеде сразу понял, что, если он проедет мимо и не предупредит ее, она попадет прямо в пасть диких зверей, и пока они загрызут ее до смерти, сам он может спастись.
Старушка шла медленно, опираясь на палку. Ясно было, что ей конец, если только он не придет ей на помощь. Но даже если он остановится и захватит ее в сани, мало надежды на ее спасение! Волки наверняка настигнут их и растерзают всех — и его, и старушку, и коня. И он подумал: может, справедливей пожертвовать одной жизнью ради спасения двух других?
Все это разом промелькнуло у него в голове, лишь только он заметил старушку. Мало того, он успел еще подумать и о том, каково ему будет после, как он будет век каяться, что не помог старой женщине! А если люди, не приведи бог, прознают, что он встретил ее да проехал мимо?!
Тяжкое выпало ему на долю испытание!
«Лучше бы мне ее никогда не встречать!» — сказал он самому себе.
В тот же миг волки дико завыли. Конь вздрогнул и рванулся вперед. Проносясь мимо старой нищенки, которая тоже услыхала волчий вой, крестьянин из Хеде увидел, как она застыла на месте, поняв, что ее ожидает. Она стояла такая беспомощная, рот искажен в молчаливом крике, руки умоляюще протянуты к нему… Но старушка не крикнула и не попыталась броситься в сани. Она просто окаменела от ужаса. «Наверно, я был похож на тролля, когда пронесся мимо нее», — подумал парень.
Убедившись в своем спасении, он попытался уверить себя, что очень этому рад. Но в груди у него саднило, сердце болело. Никогда прежде не случалось ему совершать бесчестный, зазорный поступок, а тут он понял, что опозорен теперь навсегда.
— Нет, будь что будет! — сказал он и придержал коня. — Не могу я бросить ее на съедение!
С величайшим трудом заставил он коня повернуть назад и подъехал обратно к старушке.
— Залезай быстрее в сани! — сердито крикнул он, злясь на самого себя за то, что вернулся. — Не могла дома посидеть, старая троллиха! — в сердцах бросил он. — А теперь и вороной, и я погибнем по твоей милости!
Ни слова не вымолвила старушка в ответ, но крестьянин из Хеде еще больше распалился.
— Вороной уже пробежал нынче целых пять миль, так что, сама понимаешь, устанет он быстро, а сани не стали легче оттого, что ты на них взгромоздилась, — добавил он беспощадно.
Сквозь скрип полозьев парень услышал тяжелое дыхание волков и понял, что серые настигают их.
— Вот и все! Теперь мы пропали! — вздохнул он. — Попытался я спасти тебя, Малин-Финка, да только радости от этого — ни тебе, ни мне!
Старушка все время молчала, как человек, привычный к тому, что его всегда ругают. Но тут вдруг она сказала:
— Непонятно, отчего ты не сбросишь свою кладь?! Скинь деревянную утварь, и сани сразу станут легче! А завтра вернешься и все подберешь.
Крестьянин из Хеде сразу согласился, что она дело советует, и только подивился про себя, как он сам до этого не додумался. Передал он старушке вожжи, развязал веревку, которая держала деревянные бочки, ушаты да лохани, и сбросил их на лед. Волки, которые совсем уже было настигли сани, остановились обнюхать сброшенную утварь, и путникам снова удалось немного уйти от них вперед.
— Коли и это не поможет, я, уж поверь, по доброй воле отдам себя на растерзание волкам, а ты спасешься! — вымолвила Малин-Финка.
Парень в это время как раз вытаскивал из саней большую тяжелую пивную бочку и вдруг остановился, словно не решаясь сбросить ее. Одна мысль сверлила его мозг: «Неужто конь и здоровенный парень допустят, чтобы старую женщину съели волки?! Должен же быть какой-нибудь путь к спасению! Не может быть, чтобы его не было. Только ума не приложу какой».
Он снова взялся было за бочку — и вдруг разразился хохотом.
Старушка испуганно глянула на него: уж не ума ли он решился? Крестьянин же из Хеде смеялся над самим собой: до чего же он глуп и недогадлив! Ведь проще простого было спасти всех троих. Как он раньше до этого не додумался!
— Слышь-ка, что я тебе скажу, Малин! — проговорил он. — Слов нет, благородно, с твоей стороны, самой броситься в пасть волкам. Но делать этого не надо. Я знаю, как нам спастись всем троим, и при этом ничья жизнь не будет подвергнута опасности. Что бы я ни делал, сиди смирно и правь прямо к селению Линселль! Там разбудишь народ и скажешь, что я остался один на льду в окружении десяти волков и прошу мне помочь!
Крестьянин подождал, пока волки подбегут совсем близко к саням. И тогда, опрокинув на лед большую бочку, сам спрыгнул следом и подлез под нее.
А бочка была огромная-преогромная. В нее вмещалось столько браги, что хватило бы на Рождество целому селению! Волки подбежали к бочке, стали кусать обручи и пытались ее перевернуть. Но бочка была слишком тяжела и устойчива. Волки так и не смогли добраться до человека, который под ней спрятался.
Зная, что он в безопасности, крестьянин сидел под бочкой и смеялся над волками. Но вскоре сделался серьезным и решил про себя: «Если я снова когда-нибудь попаду в беду, вспомню-ка я эту пивную бочку. И скажу самому себе: никогда не следует отчаиваться раньше времени и тем самым обрекать на гибель себя и других. Всегда есть выход, только надо уметь его найти!»
На этом Батаки закончил свой рассказ.
Однако мальчик уже давно заметил, что ворон никогда ничего не рассказывает без тайного умысла, и потому чем дольше он слушал его рассказ, тем сильнее задумывался.
— Хотел бы я знать, зачем ты рассказывал мне эту историю?! — спросил мальчик.
— Просто я вспомнил о ней, когда глядел на гору Сунфьеллет, — ответил ворон.
Они полетели дальше вдоль реки Юснан и через какой-нибудь час оказались у селения Кольсетт, что лежит у самой границы Хельсингланда.
Здесь ворон опустился неподалеку от маленькой приземистой лачуги. Вместо окон у нее была лишь одна отдушина. Из трубы поднимался дым с искрами, а из лачуги слышались громкие удары молотов.
— Когда я вижу эту кузню, — сказал ворон, — я невольно думаю о том, что в стародавние времена в Хэрьедалене, и особенно в здешнем селении, водились такие превосходные кузнецы, равных которым во всей стране не было.
— Может, ты и о них помнишь какую-нибудь историю и собираешься рассказать ее мне? — спросил мальчик.
— Да, вспоминается мне история об одном кузнеце из Хэрьедалена, — ответил Батаки. — Вызвал он двух других мастеров-кузнецов — одного из Далекарлии, а другого из Вермланда — на состязание: кто лучше выкует гвозди. Приняли те кузнецы вызов, и все трое сошлись здесь, в Кольсетте. Первым начал далекарлиец. Выковал он дюжину гвоздей, да таких ровных, гладких и острых, что любо-дорого глядеть! Потом настал черед вермландца. И он выковал дюжину гвоздей — лучше не надо, а к тому же сработал их вдвое быстрее, чем далекарлиец. Увидев это, те, кто должен был рассудить их, сказали хэрьедаленскому кузнецу, что не стоит и пытаться силы свои пробовать. Все одно — лучше далекарлийца и быстрее вермландца ему ничего не сделать.
— А я не отступлюсь. Смогу, верно, отличиться и я, — не сдавался кузнец.
Положил он железо сразу на наковальню, не раскалив его прежде в горне, и начал бить молотом, покуда оно не разогрелось. Да и стал выковывать один гвоздь за другим. При этом ни угля, ни мехов, с помощью которых раздувают огонь в горне, он и в руки не брал. Никому еще не доводилось видеть кузнеца, который бы ловчее управлялся с молотом. И объявили хэрьедаленского кузнеца наипервейшим в стране.
Тут Батаки умолк, а мальчик еще больше призадумался.
— Хотел бы я знать, зачем только тебе понадобилось рассказывать мне эту историю?! — спросил мальчик.
— Просто она пришла мне на ум при виде старой кузни, — как можно равнодушней ответил Батаки.
Путешественники снова взмыли ввысь, и ворон понес мальчика на юг, в приход Лилльхердаль, что лежит на самой границе с Далекарлией. Здесь ворон опустился на поросший деревьями курган, поднимавшийся на самой вершине горного кряжа.
— Знаешь ли ты, что это за курган, на котором мы стоим? — спросил Батаки.
Мальчик вынужден был признаться, что не знает.
— Это — могильный курган, — объяснил Батаки. — А похоронен тут человек, которого звали Хэрюльф. Он первым поселился в здешних краях и стал возделывать землю.
— Может, ты и о нем хочешь что-нибудь рассказать? — спросил мальчик.
— О нем я слышал совсем немного, — ответил Батаки. — Он вроде был норвежец и поначалу состоял на службе у норвежского короля, но после не поладил с ним, и пришлось ему бежать из страны. Отправился он тогда к королю свеев, что жил в ту пору в Упсале, и нанялся к нему на службу. Но спустя некоторое время стал он требовать королевскую сестру себе в жены, а когда король не пожелал отдать ему столь знатную девицу, он бежал вместе с нею. Так и получилось, что ни в Норвегии, ни в Швеции жить он не мог, а уходить в заморские края ему не хотелось. «Должен же найтись еще какой-то выход», — подумал он, прихватил свои сокровища и отправился в сопровождении слуг на север через Далекарлию. Ехали они ехали, покуда не добрались до диких дремучих лесов на самой границе Далекарлии. Там он и осел, поставил себе дом и стал первым, кто поселился в этом краю.
Дослушал мальчик предание, что рассказал ему ворон, и призадумался еще больше, чем прежде.
— Хотел бы я знать, зачем только тебе понадобилось рассказывать мне эту историю? — спросил он.
Батаки долго не отвечал, а только вертел головой да жмурил глаза.
— Раз уж мы здесь одни, — наконец сказал он, — воспользуюсь-ка я случаем и спрошу тебя об одном деле. Узнал ли ты точно, на каком условии этот самый домовой, что заколдовал тебя, согласен снова превратить тебя в человека?
— Я слыхал только об одном: я должен доставить белого гусака целым и невредимым на север в Лапландию, а потом снова на юг — в Сконе.
— Так я и думал! — каркнул Батаки. — Вот почему, когда мы встретились в последний раз, ты так гордо говорил о том, что ничего нет на свете хуже, чем изменить другу, который надеется на тебя. Надо бы все же поподробнее справиться у Акки об этом уговоре. Знаешь, ведь она сама побывала у вас в Вестра Вемменхёге и беседовала с домовым.
— Акка мне ни слова об этом не говорила, — забеспокоился мальчик.
— Наверно, она сочла, что лучше тебе не знать, какое условие ставит теперь домовой. Ей, ясно, больше хочется помочь тебе, чем Мортену-гусаку.
— Просто удивительно, Батаки, как тебе всякий раз удается опечалить и встревожить меня! — вздохнул мальчик.
— Может, так оно и кажется с виду, — ответил ворон, — но на сей раз ты будешь мне благодарен, когда я передам тебе слова домового. А сказал он так: ты снова станешь человеком, если доставишь домой Мортена-гусака и матушка твоя его зарежет.
Мальчик вскочил.
— Не иначе, ты это придумал мне со зла! — вскричал он.
— Можешь спросить саму Акку! — каркнул Батаки. — Вон она летит в вышине со всей стаей! И не забудь предания, которые я нынче тебе рассказал! Помни: как бы ни было трудно, всегда есть путь к спасению! Надо его только найти! Меня порадует, когда я увижу, что тебе это удалось!
Среда, 5 октября
На другой день во время привала, когда Акка щипала травку чуть поодаль от других диких гусей, мальчик улучил минутку и спросил ее, правда ли то, что ему рассказал Батаки. И Акка подтвердила: да, ворон правду говорил. Тогда мальчик взял с гусыни-предводительницы клятву, что она не откроет эту тайну Мортену. Ведь большой белый гусак так отважен и благороден! Мальчик очень боялся, что Мортен может сам навлечь на себя беду, если узнает, каково условие домового.
Потом Нильс угрюмо и молчаливо сидел на спине гусака, понурив голову и ничего вокруг не замечая. Он слышал, как дикие гуси кричали гусятам, что стая влетает в Далекарлию. Что сейчас, в горах севера, они увидят вершину Стедьян! Что они летят над рекой Эстердальэльвен и вот уже приближаются к озеру Хормундшён. А теперь, мол, под ними долина реки Вестердальэльвен! Но мальчик глядеть на все это не желал. «Видно, придется мне всю жизнь летать с дикими гусями по свету, успею еще всласть насмотреться на здешние края, пожалуй, даже больше, чем мне бы того хотелось», — равнодушно думал он.
Он ничуть не оживился и тогда, когда дикие гуси закричали, что они прилетели в Вермланд, и река, вдоль которой они мчатся на юг, — это знаменитая Кларэльвен! «Я уже видел столько рек! — думал он. — Стоит ли эта того, чтобы смотреть на нее?»
Но даже если бы ему этого хотелось, он бы не так уж много и увидел. Ведь в северном Вермланде ничего нет, кроме бескрайних однообразных лесов, сквозь дремучую чащу которых петляет река Кларэльвен, узкая, богатая водопадами. И лишь кое-где попадаются то приземистые, даже без труб лачуги, где живут финны, то яма углежога, то подсека — вырубленное, расчищенное под пашню место в лесу. Но вообще лес тянется так нескончаемо, что можно подумать, будто находишься еще далеко-далеко на севере, в Лапландии.
Дикие гуси опустились на подсеку у самого берега реки Кларэльвен, и пока они разгуливали там, щипля свежие, только-только выбившиеся из земли всходы озимой ржи, мальчик бродил по лесу. Вдруг он услыхал смех и веселый говор. Семеро рослых, крепких парней шли с котомками на спине и топорами через плечо. В тот день мальчик ужасно тосковал по людям и страшно обрадовался, когда все семеро работников сняли свои котомки и уселись на берегу реки — отдохнуть.
Они болтали без умолку, а мальчик лежал, спрятавшись за кочкой, и наслаждался, слушая голоса людей. Вскоре он узнал, что они вермландцы, а идут в Норланд — искать работу. Ну и веселый же был народ эти вермландцы! И им было о чем порассказать, так как они работали уже в самых разных местах. Но в разгар беседы одного из них угораздило сказать, что, хотя он исходил Швецию вдоль и поперек, места красивей, чем Нурдмаркен в западном Вермланде, откуда он родом, ему видеть не доводилось!
— Я признаю, что ты прав, только если ты назовешь вместо Нурдмаркена — Фрюксдален, откуда родом я, — вмешался другой работник.
— А я из Йоссехэрада, — подхватил третий. — И могу сказать: там куда красивее, чем в Нурдмаркене и Фрюксдалене, вместе взятых.
Оказалось, все семеро были из разных концов Вермланда, и каждый из них считал свои родные края лучше и красивее других. Тут пошла такая перебранка! Но никто не мог убедить других, что прав он; казалось, они тут же станут злейшими врагами. Вдруг к ним подошел какой-то прохожий — старик с длинными черными волосами и маленькими прищуренными глазками.
— О чем тут спор, молодцы? — спросил он. — Вы так орете — на весь лес слышно!
Один из вермландцев быстро повернулся к незнакомцу:
— Ты, верно, из финнов, раз бродишь тут в лесной чащобе?
— Да, так оно и есть! — ответил старик.
— Вот хорошо! — обрадовался парень. — Слыхал я не раз, будто вы, финны, разумом не обижены!
— Добрая слава — дороже золота! — признался старик финн.
— А мы вот сидим да спорим, где в Вермланде красивее всего. Не рассудишь ли ты, кто прав, чтобы нам не рассориться вконец.
— Ну что ж, рассужу, как умею, — согласился старик финн. — Но придется вам набраться терпения и послушать одно старинное предание.
— В былые времена, — начал финн, опускаясь на камень, — край к северу от озера Венерн казался людям просто страшным — одни голые скалы да горные кручи. И жить там было вовсе невозможно: ни дорогу проложить, ни лес выкорчевать. Зато край к югу от озера Венерн был благодатным, и землю там было легко возделывать, точь-в-точь как и теперь.
И вот там-то, к югу от озера Венерн, жил один богатый человек. Было у него семеро сыновей — сильных, ловких, но нравом гордых и упрямых. Так что частенько случались между ними распри да споры — каждому хотелось слыть умнее и лучше других.
Не по душе были отцу их вечные раздоры, и надумал он положить им конец. Призвал он к себе однажды сыновей и спросил, не хотят ли они узнать, кто из них самый умный и достойный.
Сыновья охотно согласились. Лучшего испытания они и не желали.
— Сделаем так, — молвил отец. — Знаете ли вы, что к северу от этого маленького озерца, что зовется Венерн, есть невспаханная пустошь? Лежит она неподалеку от нашего хутора, вся в буграх да камнях, и никакой-то пользы нам от нее нет. Возьмите-ка вы завтра поутру свои плуги, отправляйтесь туда да вспахивайте землю, покуда не стемнеет. А вечером я приду и погляжу, кто сколько успел за день, кто из вас лучше справился с работой.
На другое утро, не успело еще солнце взойти, а семеро братьев уже стоят наготове с лошадьми и плугами. Любо-дорого на них глядеть: лошади вычищены так, что даже лоснятся, стальные плуги так и сверкают, а лемехи у них наново отточены. Помчались тут лошади во весь опор! И вот они уже у озера Венерн! Свернули тогда двое братьев в сторону — захотели озеро объехать, однако старший прямиком в озеро покатил.
— Стану я еще такой малой лужицы страшиться! — сказал он об озере Венерн.
Как увидели другие, какой он храбрый, не захотелось им в грязь лицом ударить. Влезли они на плуги да и погнали лошадей прямо в воду. Лошади-то были рослые и не скоро еще опору под ногами потеряли. Но потом пришлось им вплавь пуститься, а плуги следом по воде потянулись. Только устоять на тех плугах было нелегко и кое-кто из братьев-смельчаков, держась за плуги, начал озеро переплывать, а кое-кто и брода искать. Однако все счастливо перебрались на другой берег и стали вспахивать пустошь. А была та пустошь не чем иным, как земельными угодьями, что зовутся ныне Вермланд и Даль, или Дальсланд.
Старший брат взялся в самой середке пахать, двое помладше — от него по обе стороны встали, а двое других, почти их погодки, — рядом с ними места заняли. Двое же меньших каждый свою борозду вспахивал — один у западного края пустоши, другой — у восточного.
Старший брат проложил сперва прямую и широкую борозду; пустошь-то внизу у озера Венерн была совсем ровной, и возделывать ее было легко. Работа у него ладилась, пока он на валун не наткнулся. И до того большой валун попался, что никак его было не обогнуть! Пришлось плуг через него перетаскивать. Потом всадил старший брат изо всех сил лемех в землю да и прорезал борозду — широкую и глубокую. Однако спустя час встретилась ему полоса земли — твердая-претвердая! Пришлось и через нее плуг перетаскивать. А как повторилось это с ним еще раз, разозлился он вконец: ну никак борозду одинаково широко и глубоко не провести!
Напоследок стала земля до того каменистой, что лемех ее лишь слегка сверху царапал. Но все же старший брат добрался до северной границы пустоши. Уселся там, сидит, отца поджидает.
Другой брат тоже поначалу широкую и глубокую борозду повел. И как-то удалось ему, к счастью, разные бугорки да расселины стороной объехать. И хотя чем дальше на север, тем чаще приходилось ему делать крюки, тем уже становилась борозда, он так ни разу и не остановился, покуда свою делянку не вспахал. Впал он тут в такой раж, что даже у границы пустоши не остановился, а проехал еще дальше, чем надо было.
У третьего брата, того, что слева от старшего стоял, поначалу тоже все гладко шло. Вывел он борозду чуть пошире, чем у двух старших, но вскоре земля пошла до того тощая, что и пахать ее не стоило. Свернул он тогда на запад, а как только можно стало, двинулся снова на север и стал пахать вглубь да вширь. Однако и ему пришлось остановиться задолго до того, как он до границы пустоши добрался. Но не оставаться же посреди пашни! Повернул он лошадь да и отправился совсем в другую сторону. Но вскоре пошел сплошной камень, обступили пахаря скалы, и пришлось ему остановиться.
«Видать, хуже этой борозды ни у кого из братьев не будет», — подумал он и уселся на плуг, сидит, отца поджидает.
Ну а с другими братьями, если все по порядку рассказывать, так то же самое вышло. Но ни один из них не ударил в грязь лицом. Тем, кто посередке пахал, туго пришлось, ну а тем, кто к востоку и к западу от них шел, еще горше! Ведь там на пустоши — одни каменистые осыпи да трясина, и никак было прямые и ровные борозды не провести. Ну и двое самых младших, надо сказать, немало попотели — им-то без конца пришлось крюки делать. Но и они сделали немало!
Сидят все семеро братьев усталые да понурые, каждый у конца своей борозды, отца поджидают.
А как настал вечер, явился отец и подошел сперва к тому сыну, что дальше всех на западной стороне трудился.
— Добрый вечер! — поздоровался отец. — Ну, как работа спорилась?
— Туговато пришлось! — ответил сын. — Тяжела та пустошь, которую вы нам вспахать велели!
— Ты ведь сидишь спиной к своей пашне, — сказал отец. — Обернись да погляди, что ты наработал. Не так уж мало и плохо, как ты думаешь!
Оглянулся тут сын и увидел, что там, где он прошел со своим плугом, лежат чудесные долины с озерами, красуются лесистые горные склоны. А прошел он добрую часть Даля и уезда Нурдмаркен в Вермланде, вырыл ложе озер Лаксшён и Лельёнген, Стура Ле и Силарна. Так что недаром отец его работу похвалил!
— А теперь пойдем поглядим, что сделали другие! — позвал отец.
Пошли они и увидели: чего только не напахали братья! Пятый по счету, с которого они начали свой обход, сотворил уезд Иёссехэред с озером Глафсфьорден, третий сын — озеро Вермельн, старший — долину Фрюксдален и озера Фрюкеншёарна — Верхнее, Среднее и Нижнее, а следующий за ним — долину Эльвдален и реку Кларэльвен. Четвертому сыну пришлось над Бергслагеном помучиться, да еще кроме бессчетных мелких озер вырыл он Юнген и Даглёсен. Шестой же и вовсе удивительную борозду провел. Сперва появилось на пустоши место для большого озера Скагерн, потом — узкое-преузкое русло, где ныне река Летэльвен течет.
Этот же, шестой сын, которого угораздило границу пустоши перемахнуть, вырыл уйму мелких озер в Вестманланде.
Окинул отец взглядом весь этот край, сотворенный плугом, и сказал, что, судя по всему, сыновья его потрудились на славу и что он их работой доволен. Да и то сказать, никакой заброшенной пустоши уже не было, а все земельные угодья можно было возделывать и заселять. Ведь семеро сыновей сотворили еще немало богатых рыбой озер и плодородных речных долин. На горных же реках зашумели водопады, которые могли заставить вертеться мельницы, визжать лесопилки, стучать железные молоты. На горных грядах, что высились между бороздами, нашлось место и для лесов, пригодных на дрова и на уголь. Теперь можно было прокладывать дороги к залежам железной руды в Бергслагене.
Обрадовались сыновья словам отца, но захотелось им узнать, чья борозда все же самая лучшая.
— В краю, как этот, что плуг сотворил, — сказал отец, — важнее всего, чтобы борозды друг друга дополняли, подходили бы одна к другой, а какая из них лучше — это вовсе не важно. Сдается мне, тот, кто придет к узким озерам в Нурдмаркене и Дале, волей-неволей признает, что вряд ли ему доводилось видеть что-либо красивее! Но даже и после них придутся ему по душе светлые, плодородные места вокруг озер Глафсфьорден и Вермельн. А пожил бы он в этом светлом и радостном краю хоть немного, ему бы все равно захотелось переселиться сюда, в эти длинные тесные долины вдоль озер Фрюкеншёарна и реки Кларэльвен. Если же он устанет и от них, то, верно, обрадуется, когда увидит бергслагенские озера. Так они причудливо извиваются и так их много, что и названий-то всех не упомнить! А наглядится он на изрезанные берега этих озер, то уж точно обрадуется, когда встретит такую широкую водную гладь, как на озере Скагерн. И хочу я вам сказать: борозды эти нельзя сравнивать, как никогда не сравнивают сыновей — ни один отец не станет радоваться тому, что один его сын лучше других. Но если он с одинаковой радостью может глядеть на них на всех — от самого младшего до самого старшего, — в душе его воцаряется мир и покой.
Четверг, 6 октября
Дикие гуси летели вдоль реки Кларэльвен до большого железоделательного завода Мункфорс. Там они свернули на запад, к долине Фрюксдален. Но не успели они долететь до одного из озер Фрюкеншёарна, как стало смеркаться, и они опустились на поросший лесом холм посреди топи. Болото было прекрасным ночным пристанищем для диких гусей, но мальчику показалось, что там ужасно грязно и сыро, и он не прочь был подыскать себе лучшее место для ночлега. Еще с воздуха он видел у подножья лесистого кряжа несколько усадеб и решил отправиться на их поиски.
Идти туда пришлось дольше, чем он думал, и не раз ему хотелось вернуться назад. Но наконец лес вокруг начал редеть, и мальчик вышел к проселочной дороге, которая проходила по лесной опушке. От дороги красивая березовая аллея вела в какую-то усадьбу, и он поспешил туда.
Сначала мальчик попал на задний двор, огромный, как городская площадь, и окруженный со всех сторон длинными красными надворными постройками под одной крышей-связью. Нильс пересек задний двор и увидел еще один двор; там стоял жилой дом с боковым флигелем; позади виднелся заросший сад. К дому вела песчаная дорожка, перерезавшая большую лужайку перед ним. Сам дом был мал и невзрачен, зато лужайку окаймлял ряд прекрасных высоких рябин, стоявших так тесно и разросшихся так густо, что они образовали вокруг нее настоящую зеленую стену. Мальчику показалось, будто он попал в какую-то чудесную горницу с высокими сводами. Над ней покоилось прекрасное блекло-голубое небо, а рябины с их чуть пожелтевшими листьями были унизаны тяжелыми оранжевыми кистями. Трава на лужайках была еще зеленая. Но в тот вечер сверху лился сильный сверкающий лунный свет; он озарял траву столь ярким сиянием, что она блестела, точно серебро.
На дворе не видно было ни души, и мальчик мог свободно разгуливать, где хотел. Когда же он вошел в сад, то сразу повеселел — сколько же тут ягод! Сначала он было полез на невысокую рябину, но не успел добраться до первой кисти, как обнаружил куст черемухи, тоже весь усыпанный ягодами. Съехав вниз по стволу деревца, он забрался на черемуху, но тут же заметил куст смородины, на котором тоже еще висели длинные красные кисточки. И тут он увидал, что весь сад зарос крыжовником, малиной и шиповником. Повсюду — ягоды, спелые семена, битком набитые зернами колосья! А чуть подальше, на огородных грядках, еще оставалась и брюква, и репа. На дорожке же… нет, он просто не поверил своим глазам! — на дорожке лежало большое спелое яблоко и блестело, озаренное ярким лунным светом!
Взяв яблоко, мальчик уселся на краю лужайки и начал отрезать от него перочинным ножом маленькие кусочки. «Если бы везде так легко можно было добыть вкусную еду, то, пожалуй, не такая уж это беда — на всю жизнь остаться домовым», — подумал мальчик.
Он ел в раздумье яблоко, а потом задал себе вопрос — не лучше ли поселиться здесь, а дикие гуси пусть летят на юг без него. «Не знаю только, как объяснить Мортену-гусаку, почему я не могу вернуться домой, — думал он. — Пожалуй, лучше мне с ним расстаться навсегда… Я бы мог делать себе запасы на зиму, как белки, а если жить в темном уголке конюшни или хлева, то и не замерзнешь».
Только он об этом подумал, как услыхал над головой легкий шорох, и спустя миг кто-то похожий на короткий березовый пенек опустился рядом с ним на землю. Пенек вертелся и ворочался во все стороны, а две светлые точечки на его верхушке горели, точно угольки. Колдовское наваждение, да и только! Но вскоре мальчик разглядел, что у пенька крючковатый клюв, а вокруг горящих глаз торчат перья, и тут же успокоился.
— Какое счастье встретить хоть одну живую душу, — сказал он. — Может, ты, фру сова, расскажешь мне, как называется эта усадьба и что за люди тут живут?
В тот вечер сова-неясыть, как и во все другие осенние вечера, сидела на перекладине большой лестницы, приставленной к крыше дома, и, высматривая крыс, не отрывала глаз от посыпанных гравием дорожек и зеленых лужаек. Но, к ее удивлению, ни одной серой шкурки так и не мелькнуло. Зато она увидела, как кто-то похожий на человека, хотя во много раз меньше ростом, копошится в саду. «Так вот кто отвадил отсюда всех крыс, — подумала сова. — Только кто бы это мог быть? Это — не котенок, не белка и не ласка. Я-то считала, что птица, которая столько лет прожила при старинной господской усадьбе, сколько я, должна бы знать уже все на свете. А я никак не возьму в толк, кто это такой!»
Сову разбирало страшное любопытство. Из-под своей стрехи она долго таращила горящие глаза на удивительного малыша, разгуливавшего по дорожкам, а потом, не выдержав, слетела вниз на землю, желая разглядеть его поближе.
Когда мальчик заговорил, сова, наклонившись вперед, уставилась на него. «Ни когтей, ни колючек у него нет, — подумала она, — но кто его знает, может, у него ядовитый зуб или какое-нибудь другое оружие, пострашнее! Надо разузнать, что это за птица, прежде чем броситься на него».
— Усадьба зовется Морбакка, — произнесла вслух сова, — и в прежние времена здесь жили господа помещики. А сам-то ты что за птица?
— Я вот все думаю, не переселиться ли мне сюда? — не отвечая на вопрос совы, сказал мальчик. — Как по-твоему, стоит это сделать?
— Здесь теперь не то, что прежде, от старой усадьбы мало что осталось, — ответила сова. — Но к этому можно притерпеться. Правда, все зависит от того, чем ты думаешь кормиться. Уж не собираешься ли ты заняться охотой на крыс?
— Да нет, что ты! — воскликнул мальчик. — Как бы крысы меня самого не съели, прежде чем я причиню им хоть малейший вред!
«Как бы узнать, неужто он и впрямь так безобиден, как кажется, — подумала сова. — Надо все же попытаться». Взмахнув крыльями, она взлетела над Нильсом Хольгерссоном и вонзила когти в его плечо, нацеливаясь выклевать ему глаза. Заслонив глаза одной рукой, мальчик другой попытался высвободиться, понимая, что жизни его грозит настоящая опасность. «Неужели на этот раз и в самом деле конец?» — подумал он и стал отчаянно звать на помощь.
А теперь я должна рассказать о том, как все удивительно получилось. В тот самый год, когда Нильс Хольгерссон летал по свету со стаей диких гусей, одна писательница задумала сочинить книгу о Швеции, книгу, которую дети читали бы в школах. Она долго вынашивала замысел этой книги — от Рождества до самой осени, но так и не написала ни строчки. Под конец ей это ужасно надоело, и она сказала себе:
— Это тебе не по плечу! Садись-ка лучше да сочиняй обычные свои сказки и прочие истории! И пусть кто-нибудь другой напишет эту книгу — поучительную и серьезную, в которой не будет ни одного слова неправды.
Она почти твердо решила отказаться от своего намерения, хотя ей представлялось очень заманчивым написать что-нибудь увлекательное о Швеции. Да, трудно было расстаться с мечтой! Но неожиданно ей пришло в голову: может быть, работа не клеится оттого, что она сидит в городе, где вокруг одни лишь улицы да стены домов! Что, если уехать из города туда, где она вновь увидит леса и поля?! Может, там дело пойдет лучше?!
Она была из Вермланда и прекрасно понимала, что книгу она начнет с описания родных краев. Ну а прежде всего надо рассказать об усадьбе, в которой она выросла.[45] Усадьба была маленькая, отгороженная от всего мира, и там еще сохранилось немало старинных обычаев! Она думала, что детям будет любопытно узнать про все те бесконечные праздники, которые круглый год отмечали в усадьбе один за другим. Ей хотелось рассказать детям, как у них дома справляли Рождество, Новый год, Пасху и праздник летнего солнцестояния. Рассказать о том, какая мебель и утварь были в усадьбе, как выглядели поварня и клеть, где хранились съестные припасы, скотный двор и конюшня, гумно и баня. Но когда настало время писать об этом, перо не слушалось ее. Почему — она так и не поняла, но так уж, во всяком случае, получилось.
А помнила она обо всем об этом так отчетливо, словно все еще жила в усадьбе, окруженная прежней стариной. И она сказала себе: раз уж все равно она собирается уехать из города, может, стоит съездить в старую усадьбу и поглядеть на нее еще разок, а уж потом приняться за работу?!
Она не была в усадьбе много лет и радовалась, что нашелся предлог поехать туда. По правде говоря, где бы она ни путешествовала, она всегда тосковала по родным местам. Да, ей довелось повидать немало чужих краев — и лучше, и красивей, но нигде она не находила того покоя и уюта, которые знавала в доме своего детства.
Между тем поездка в усадьбу была для нее не такой уж легкой, как могло показаться, — ведь усадьба была продана незнакомым людям! Скорее всего приняли бы ее хорошо, но ей не хотелось приезжать на старое пепелище ради того, чтобы сидеть и болтать там с чужими людьми. Ей хотелось побыть одной и вспомнить хорошенько, как жилось в усадьбе в старые времена. Потому-то она и решила приехать туда поздно вечером, когда все работы будут закончены, а люди разойдутся по домам.
Она и представить себе не могла, что поездка в родной дом будет такой удивительной! По дороге к усадьбе ей казалось, будто с каждой минутой она становится все моложе и моложе. И вот уже вместо пожилой женщины с седеющими волосами в экипаже сидит маленькая девочка в коротенькой юбочке, с длинной белокурой косой! Пожилая женщина узнавала каждую усадьбу, встречавшуюся на пути, и ей уже думалось, что дома у них и теперь все, как бывало прежде. Вот она подъезжает к усадьбе, а на крыльце ее встречают отец с матушкой, братья и сестры. Старая домоправительница подбегает к окошку поварни поглядеть, кто подъехал; выбегают Нерон и Фрейя и еще несколько дворовых собак и кидаются ей на грудь.
И чем ближе подъезжала она к усадьбе, тем радостнее становилось у нее на душе. Стояла осень, предстояла хлопотная рабочая страда; но как раз благодаря этим-то хлопотам дома у них никогда не бывало скучно или однообразно. По дороге она видела, что с полей убирают картофель; стало быть, и дома у них заняты тем же: сначала выроют картофель и заготовят впрок картофельную муку. Осень выдалась теплая, и она думала, что в этом году вряд ли так уж спешат все снять и убрать в саду и огороде. Кочаны капусты наверняка еще не срезаны с грядок. Интересно, собран ли хмель и сняты ли яблоки? Дома, наверное, уже началась большая уборка, когда все выметают дочиста и всюду наводят порядок. Ведь осенняя ярмарка, что считалась у них в усадьбе, особенно у прислуги, большим праздником, — уже на носу! То-то радости, бывало, выйти вечером в день ярмарки на поварню и поглядеть на чисто вымытый, застланный ветками можжевельника пол, заново побеленные стены и начищенную до блеска медную утварь на полках под самым потолком!
Да и после ярмарки не очень-то отдохнешь! Тут уже как раз самое время трепать лен! В жаркую летнюю пору лен сперва расстилают на лугу, чтобы просушить. Потом его складывают в старой баньке и досушивают, затопив большую печь. А в один прекрасный день, когда лен уже совсем высох, собирают всех женщин, что живут по соседству. Они усаживаются перед банькой и начинают трепать лен, разминают его мялками и колотят трепалами, чтобы получить из сухих жестких стебельков тонкие белые волокна.
Во время такой работы женщины становятся серыми от пыли. Их волосы, платья — все сплошь усыпано кострикой, но все равно женщины веселы и радостны. Весь день стучат мялки и трепала, идет нескончаемая женская болтовня, а когда подходишь к старой баньке, кажется, будто там неистовствует буря.
После того как со льном покончено, начинают печь хрустящие хлебцы, стричь овец и отпускать слуг и служанок к другим хозяевам. В ноябре предстоит убой скота, и тогда все упорно трудятся день-деньской — солят впрок мясо, заготавливая солонину, набивают колбасы, пекут кровяные хлебцы. И еще льют свечи. Примерно в эту же пору должна появиться и швея, которая обычно шьет домотканые шерстяные платья. Наступает веселая пора, когда все домочадцы — женщины и девушки — не покладая рук вместе занимаются шитьем. Башмачник, который обувает всех в усадьбе, сидит тут же в людской и сапожничает. И никогда не надоест смотреть, как он кроит кожу, подшивает подошвы, прибивает каблуки и вставляет колечки в дырочки для шнурков.
Но больше всего хлопот все-таки перед Рождеством! Когда в праздник Люсии[46] горничная уже в пять часов утра расхаживает по дому с венцом из горящих свеч на голове и приглашает всех пить кофе, это означает, что в ближайшие две недели по утрам не придется долго нежиться в постели. Надо варить пиво, вымачивать рыбу, печь и заниматься предпраздничной уборкой.
Забыв обо всем, путешественница в экипаже как раз мысленно рисовала картину того, как она печет сдобное печенье и рождественские пряники в виде человечков. Неожиданно кучер остановил лошадей у самого въезда в аллею, как она и просила. Она вскочила, еще не совсем очнувшись от своих грез. О, как жутко было очутиться поздним вечером совсем одной на дороге после того, как ей привиделось, будто она — в кругу родных и близких. Она вышла из экипажа и пошла вперед по аллее, стараясь незаметно подойти к старому дому; но разница между былым и нынешним показалась ей такой невыносимо тяжкой, что она охотнее всего повернула бы обратно. «Зачем идти туда? Ведь минувшего все равно не вернешь», — заколебалась она.
Однако раз уж она приехала издалека, надо по крайней мере хотя бы осмотреть усадьбу! И она продолжала идти вперед, но с каждым шагом ей становилось все грустнее и грустнее.
До нее доходили слухи, что усадьба очень изменилась, пришла в упадок. Может, так оно и было, но в вечерней мгле она этого не замечала. Ей даже показалось, будто там все осталось по-прежнему! Вот и пруд! В дни ее юности там было полным-полно карасей, а удить — никто не смел, так как отец требовал, чтобы рыбу оставили в покое. А вот людская и кладовые! И конюшня — над одним из ее флигелей все еще висит небольшой колокол, сзывавший к обеду во время полевых работ! А вот и флюгер, показывающий, откуда дует ветер!
Двор перед жилым домом — по-прежнему был точно запертая со всех сторон горница без единого просвета между деревьями! Так повелось со времен ее отца, у которого рука не поднималась срубить даже куст.
Остановившись в тени большого клена у въездных ворот, она оглянулась по сторонам. И тут случилось чудо: стая голубей прилетела и опустилась рядом с ней на землю.
Ей не верилось, что это — настоящие птицы. Ведь голуби никогда не летают после захода солнца. Должно быть, их разбудил яркий лунный свет. Решив, видно, что наступил день, они вылетели из своей голубятни, но потом растерялись, не смогли найти дорогу обратно и подлетели к ней, чтобы она помогла им.
При жизни ее родителей в усадьбе водилась уйма голубей, также пользовавшихся особым покровительством отца. Стоило кому-нибудь лишь заикнуться о том, что можно, мол, подать к столу хотя бы одного голубя, как отец впадал в дурное расположение духа. До чего отрадно, что эти прекрасные птицы встретили ее в старой усадьбе! Кто знает, может быть, они не случайно прилетели этой ночью… Может, они хотели подать ей знак… Они, дескать, не забыли, каким чудесным домом была для них здешняя усадьба!
А может, это отец послал своих любимых птиц передать ей привет, чтобы она, вернувшись в родной дом, не чувствовала такого страха и одиночества?!
Когда она подумала об этом, в душе ее поднялась жгучая тоска по былым временам и на глазах выступили слезы. Как прекрасно жилось когда-то здесь в усадьбе! У них бывали недели неустанного труда, но бывали и веселые праздничные торжества. Днем они работали не покладая рук, зато вечерами собирались вокруг лампы и читали Тегнера и Рунеберга, фру Леннгрен и фрёкен Бремер.[47] Они сеяли рожь, но сажали также и розы, и жасмин. Они пряли лен, но пели и народные песни. Они корпели над историей и грамматикой, но ставили также и пьесы в домашнем театре, и сочиняли стихи; они хлопотали у плиты, но учились также играть на флейте и гитаре, на скрипке и фортепьяно. Они сажали в огороде капусту и репу, горох и бобы, но у них был и сад, где в изобилии росли яблоки, груши и всевозможные ягоды. Они жили в уединении, но как раз поэтому и хранили в памяти столько сказок и преданий! Они носили домотканые платья, но зато были независимыми и беззаботными.
«Нигде во всем мире не умеют жить так прекрасно, как жили в дни моей юности вот в такой маленькой усадьбе! — думала она. — Здесь в меру работали и в меру наслаждались жизнью, а радость била ключом все дни напролет. Как бы я хотела вернуться сюда насовсем! Теперь, когда я побывала в родной усадьбе, так тяжело уезжать отсюда!»
И, посмеиваясь сама над собой, она повернулась к стае голубей и спросила:
— Не хотите ли слетать к моему отцу и передать ему, что я тоскую по родному дому? Я долго скиталась по чужим углам! Спросите его, не может ли он сделать так, чтоб я снова вернулась в дом моего детства?!
Не успела она произнести эти слова, как стая снялась с места и улетела. Она попыталась проследить за полетом голубей, но они тотчас исчезли из виду. Казалось, будто светлая вереница птиц растворилась в мерцании воздуха.
Едва голуби скрылись, как вдруг из сада до нее донеслись громкие крики и, поспешив туда, она увидела нечто совершенно удивительное: на посыпанной гравием дорожке маленький-премаленький человечек, ростом не более ладони, бился с совой-неясытью. Сначала женщина от изумления не могла двинуться с места. Но малыш кричал все жалобней и жалобней; тогда она поспешила вмешаться и разняла сражавшихся. Сова взлетела на дерево, а малыш остался на дорожке, даже не пытаясь спрятаться или убежать.
— Спасибо вам за помощь! — сказал он. — Только зачем вы дали сове улететь? Мне ведь не уйти, пока она сидит на верхушке дерева и караулит меня!
— Да, опрометчиво с моей стороны, что я отпустила ее! Но, может, я смогу проводить тебя домой? — спросила женщина, которая имела обыкновение сочинять сказки, но теперь была немало удивлена тем, что неожиданно наяву вступила в беседу с одним из сказочного малого народца. Но, по правде говоря, встреча эта не так уж и поразила ее. Ведь в глубине души она все время ждала, что при свете месяца у дверей старого дома с ней непременно случится какое-нибудь чудо.
— Вообще-то я собирался переночевать в усадьбе, — ответил мальчик. — Если бы вы только указали мне местечко понадежнее, я бы не вернулся в лес до завтрашнего утра.
— Показать тебе, где переночевать? А ты разве не здешний?
— Ага, вы думали, я из малого народца, — сказал коротыш. — Но я такой же человек, как и вы, хоть меня и заколдовал домовой!
— Диковинней этого мне ничего в жизни слышать не доводилось! Не расскажешь ли, как ты попал в такую беду?
Мальчик ничего не имел против того, чтобы поведать о своих приключениях, а она слушала его и, все больше и больше изумлялась, дивилась и радовалась. «Ну и повезло же мне — встретиться с тем, кто верхом на гусиной спине облетел всю Швецию! — думала она. — То, что он рассказывает, я и опишу в моей книге. И нечего больше печалиться! Как хорошо, что я поехала домой! Подумать только, стоило мне очутиться здесь, в старой усадьбе, как сразу же подоспела помощь».
В тот же миг ей вдруг пришла на ум мысль, которую она едва осмелилась додумать до конца. Она ведь послала с голубями отцу весточку о том, что тоскует по родному дому! И тут же обрела помощь в своей работе, над которой так долго ломала голову. Неужто это ответ отца на то, о чем она просила?
Пятница, 7 октября
В начале своего осеннего перелета дикие гуси все время летели прямо на юг. Но после привала в долине Фрюксдален они выбрали другое направление и полетели над западным Вермландом и Дальсландом к провинции Бохуслен.
Веселое это было путешествие! Гусята уже привыкли летать и перестали жаловаться на усталость, а к мальчику мало-помалу снова начала возвращаться его жизнерадостность. Он был счастлив, что ему довелось поговорить с человеком, и очень приободрился, когда пожилая женщина сказала ему: если он будет по-прежнему делать добро всем, с кем только встретится, все кончится для него хорошо. Она, разумеется, не могла подсказать, как ему снова стать человеком, но все же вселила в него каплю надежды и веры. И это, пожалуй, помогло ему придумать, что могло бы удержать большого белого гусака от возвращения домой.
— Знаешь что, Мортен-гусак! — сказал он однажды, когда они быстро летели высоко-высоко в небе. — Скучновато нам, верно, покажется сидеть дома целую зиму, после такого путешествия? Вот я и подумываю: не махнуть ли нам вместе с дикими гусями за море?
— Неужто ты это всерьез?! — испугался гусак. После того как ему удалось доказать, что он способен долететь с дикими гусями до самой Лапландии, ему хотелось лишь одного: вернуться скорее в загон для гусей на торпе у Хольгера Нильссона.
Мальчик молча сидел некоторое время, глядя вниз на Вермланд, где и березняки, и лиственные рощи, и сады — все было одето в желто-багряный осенний убор, а между золотистыми берегами ярко голубели продолговатые озера.
— Никогда еще земля внизу не была такой красивой, как сегодня, — сказал он. — Озера — точно голубой шелк, а берега — словно широкие золоченые ленты. Неужто тебе не жаль, если мы осядем в Вестра Вемменхёге и не увидим больше ничего нового на свете?
— А я думал, тебе хочется отправиться домой к отцу с матушкой и показать, каким ты стал молодцом, — сказал гусак.
Сам-то он все лето только и мечтал о том счастливом часе, когда гордо опустится на двор перед домом Хольгера Нильссона и представит Дунфин-Пушинку с шестерыми гусятами всем домашним гусям и курам, коровам и кошке, да и самой хозяйке — жене Хольгера Нильссона. Так что он не очень-то обрадовался словам мальчика.
Дикие гуси не раз подолгу отдыхали в тот день. Повсюду им встречались великолепные, уже сжатые нивы, и у гусей едва хватало духу расстаться со жнивьем. И в Дальсланд они прилетели, только когда солнце уже клонилось к закату. Стая тянулась над северо-западным краем Дальсланда, и здесь было еще красивее, чем в Вермланде. А озер было столько, что полоски суши между ними казались всего лишь узенькими береговыми отмелями. Земля тут совсем не годилась для пашен, зато тем лучше приживались на ней деревья, и берега озер походили на прекраснейшие парки. В воздухе или в воде словно было нечто удерживавшее солнечный свет даже после того, как солнце закатилось за поросшую лесом гряду. Золотистые лучи играли на темной блестящей глади озер, а над землей было разлито какое-то бледное розоватое трепещущее мерцание, из которого выступали желтовато-белые березки, ярко-красные осины и оранжево-желтые рябины.
— А тебе, Мортен-гусак, неужто не жалко, что ты никогда больше не увидишь такой красоты? — спросил мальчик.
— Мне больше охота увидеть тучные поля на юге, на равнине Сёдерслетт, чем эти тощие горные склоны, — ответил гусак. — Но раз уж тебе так понадобилось продолжать путешествие, я с тобой не расстанусь.
— Другого ответа я от тебя не ждал, — сказал мальчик, и в голосе его послышалось явное облегчение.
Потом гуси летели над Бохусленом, и мальчик увидел, что горные хребты сдвинулись еще теснее, а долины между ними стали глубокими и узкими, точно ущелья.
Длинные же озера на дне долин казались такими черными, словно лежали уже в подземном королевстве. Чудесные края, ничего не скажешь! Но вскоре, глядя на эти цепи гор, одни склоны которых были освещены узкими полосками солнца, а другие прятались в густой тени, мальчик ощутил затаенное своеобразие их первобытной красоты.
Непонятно, почему ему вдруг пришло на ум, что в стародавние времена здесь жили сильные и смелые воины и им, наверно, привелось испытать немало опасных и необычайных приключений в этих таинственных краях.
Неукротимая жажда удивительных приключений снова охватила Нильса.
«Быть может, в Вемменхёге мне будет недоставать вечного риска и опасности для жизни, к которым я привык, — подумал он. — Нет уж, лучше довольствоваться тем, что есть».
Он не стал делиться своими думами с большим белым гусаком: гуси что есть духу неслись над Бохусленом и запыхавшийся гусак все равно не смог бы ничего ответить.
Солнце стояло у самого края небосвода, порой исчезая то за одним, то за другим холмом, но дикие гуси мчались вперед с такой скоростью, что оно вновь и вновь озаряло им путь.
Вдруг они увидели на западе блестящую полоску, которая с каждым взмахом гусиных крыльев все росла и ширилась. То было море; оно простиралось перед ними молочно-белое, отливающее то розово-алым, то небесно-голубым. Когда же гуси пролетали мимо прибрежных скал, они вновь увидели повисшее над морем и скалами солнце. Огромное, багровое, оно, казалось, вот-вот нырнет в волны!
Но когда мальчик стал разглядывать вольное безбрежное море и багровое вечернее солнце, сиявшее таким мягким светом, что он смог пристально, не мигая, смотреть на него, он почувствовал, как мир и спокойствие охватывают его душу.
— Не стоит огорчаться, Нильс Хольгерссон, — казалось, говорило ему солнце. — Чудесно жить на свете и малым, и большим! И хорошо, когда весь мир тебе открыт, а сам ты — вольный и беспечный!
Дикие гуси устроились ночевать на маленькой шхере у Фьелльбакки. Ближе к полуночи, когда месяц повис высоко в небе, старая Акка, стряхнув с себя сон, начала будить всех подряд — Юкси и Какси, Кольме и Нелье, Вииси и Кууси. Последним, толкнув его клювом в бок, она разбудила Малыша-Коротыша.
— Что случилось, матушка Акка? — испуганно спросил он, вскочив на ноги.
— Ничего страшного, — ответила гусыня-предводительница, — мы семеро — старейшие в стае — хотим нынче ночью пролететь подальше в глубь моря. Не желаешь ли прогуляться с нами?
Мальчик тотчас смекнул, что Акка не стала бы будить его и звать с собой ради какой-нибудь безделицы, и он тотчас уселся ей на спину. Гуси направились прямо на запад. Сначала они пролетели над длинной чередой крупных и мелких островков у самого побережья, затем над широкой полосой открытой воды и достигли большого скопления островов, расположенных на взморье и звавшихся Ведерёар. Все острова были низкие и скалистые, и при лунном сиянии видно было, что с запада их до блеска отполировали волны. На тех островах, что были побольше, мальчик заметил даже несколько домов. Акка отыскала одну из самых маленьких шхер и опустилась на нее. Это была всего лишь одна выпуклая, серая глыба гранита, посреди которой виднелась довольно широкая расселина, куда море набросало мельчайший белый морской песок и несколько раковин.
Спустившись со спины гусыни, мальчик увидел совсем рядом что-то похожее на высокий, заостренный кверху камень. Но тотчас же разглядел, что это большая хищная птица, избравшая себе шхеру ночным пристанищем. Не успел он удивиться, почему дикие гуси так неосторожно опустились возле своего опаснейшего врага, как птица прыгнула к ним навстречу и мальчик узнал Горго.
Ни гусыня-предводительница, ни орел нисколько не удивились, увидев друг друга, — у них была явно назначена здесь встреча.
— Молодчина, Горго, — похвалила орла Акка. — Кто бы мог подумать, что ты явишься сюда раньше нас! Ты долго ждал?
— Прилетел-то я вечером, как раз вовремя подгадал, — ответил Горго. — Только боюсь, больше хвалить меня не за что. Я худо справился с поручением, которое вы мне дали.
— Я уверена, Горго, что ты сделал куда больше, чем говоришь, — сказала Акка. — Но прежде чем ты расскажешь нам о своих приключениях, я попрошу Малыша-Коротыша помочь мне отыскать кое-что, спрятанное здесь, на шхере.
Мальчик тем временем рассматривал красивые раковины; услышав свое имя, он поднял на Акку глаза.
— Ты верно, удивился, Малыш-Коротыш, почему мы свернули с прямого пути и полетели сюда, к Вестерхавету?![48] — спросила Акка.
— Меня это и вправду удивило, — ответил мальчик. — Но раз вы, матушка Акка, так сделали, стало быть, на то была причина.
— Больно высоко ты меня ставишь! — растрогалась Акка. — Боюсь, как бы сегодня твоя вера в меня не пошатнулась! Не оказалось бы, что прилетели мы сюда зря.
— Много лет тому назад, — продолжала Акка, — меня и еще нескольких гусей, ныне старейших в стае, во время весеннего перелета буря забросила к этим самым шхерам. Увидев, что перед нами одно лишь безбрежное море, мы испугались, как бы ветер не загнал нас так далеко, что мы не сможем вернуться на сушу. Тогда мы опустились на волны, и буря заставила нас пробыть много дней среди этих пустынных скал, где мы ужасно мучились от голода. В поисках корма мы однажды оказались в этой расселине, но на беду не нашли ни одной былинки; зато мы увидели наполовину погребенные в песке, крепко завязанные веревкой мешки. В надежде, что в мешках зерно, мы стали их щипать и рвать, пока не разорвали мешковину. Однако из дыр покатились не зерна, а блестящие золотые монеты. Нам, диким гусям, они не нужны, и мы оставили их на том же месте, где и нашли. Потом же и думать забыли о своей находке. Но нынче осенью произошло одно событие, и нам понадобилось золото. Навряд ли клад по-прежнему лежит здесь, но мы все же прилетели сюда и просим тебя посмотреть, цел ли он.
Мальчик спрыгнул в расселину и, взяв в каждую руку по раковине, начал усердно разгребать песок. Никаких мешков он сначала не нашел, но, вырыв довольно глубокую яму, услыхал звон металла и увидел золотую монетку. Порывшись руками в песке, он нащупал множество круглых монет и поспешил выбраться наверх к Акке.
— Мешки истлели и расползлись, — сказал он, — а деньги остались в песке и, думается мне, они все целы.
— Хорошо, — сказала Акка. — Засыпь теперь монеты песком, примни его и разровняй, чтобы никто ничего не заметил.
Мальчик сделал все, как велела старая гусыня; когда же он снова влез на скалу, он страшно удивился. Акка и шестеро других гусей с величайшей торжественностью двигались ему навстречу. Остановившись перед ним, гуси несколько раз так важно наклонили шеи, что он тоже вынужден был снять с головы колпачок и низко поклониться им.
— Дело вот в чем, — начала Акка. — Мы — старейшие в стае — решили, что если бы ты, Малыш-Коротыш, был в услужении у людей и сделал им столько добра, сколько нам, они не расстались бы с тобой, не заплатив тебе щедрого жалованья…
— Не я вам помогал, а вы заботились обо мне, — прервал гусыню мальчик.
— Вот мы и надумали, — продолжала Акка, — раз человек был вместе с нами во время всего путешествия, он не должен уйти из стаи таким же бедняком, каким пришел.
— Я твердо знаю, что то, чему я научился от вас за эти месяцы, дороже любого богатства, любого золота! — воскликнул мальчик.
— Раз эти золотые монеты все еще лежат в расселине после стольких лет, видать, у них нет хозяина, — сказала гусыня-предводительница, — и думается мне, ты можешь взять их себе, Малыш-Коротыш.
— Ведь вы же говорили, что вам самим нужен этот клад! Разве это не так? — спросил мальчик.
— Нужен, да еще как! Нам надо дать тебе такое жалованье, чтобы твои отец с матушкой подумали, будто ты служил гусопасом у честных и благородных хозяев.
Чуть повернув голову, мальчик бросил взгляд на море, а потом заглянул Акке прямо в ее блестящие глаза.
— Вот чудеса, матушка Акка! Вы увольняете меня со службы и платите жалованье, прежде чем я сам отказался от места! — усмехнулся он.
— Покуда мы, дикие гуси, не покинем Швецию, надеюсь, ты останешься с нами, — решила Акка. — Но я хотела показать тебе, где лежит клад, теперь, пока нам легко добраться до него, не делая слишком большой крюк.
— Вот я и говорю — вы хотите расстаться со мной еще раньше, чем я сам того пожелаю, — стоял на своем Малыш-Коротыш. — Ведь нам было так хорошо вместе и не будет такой уж обузой для стаи, если я полечу с вами и за море.
Когда мальчик умолк, Акка и другие дикие гуси вытянули свои длинные шеи и постояли немного, удивленно втягивая воздух полуоткрытыми клювами.
— Об этом я и не подумала, — призналась, придя в себя, Акка. — Но прежде чем ты окончательно решишься лететь с нами, послушаем, что расскажет Горго. Знай же, когда мы покидали Лапландию, Горго и я надумали, чтобы он слетал к тебе домой, в Сконе, и попытался бы добиться другого, более легкого для тебя уговора с домовым.
— Это правда, — подтвердил Горго. — Но, как я уже сказал, мне не очень повезло. Я быстро отыскал торп Хольгера Нильссона, а полетав над ним несколько часов взад-вперед, увидел домового, который крался между строениями. Я тотчас бросился на него и унес в поле, чтобы никто не помешал нашей беседе. Я сказал ему: мол, меня послала Акка с Кебнекайсе, спросить, не может ли он изменить свой уговор на более легкий и поскорее расколдовать Нильса Хольгерссона?!
«Я бы сделал это со всей охотой, если бы мог, — ответил домовой, — так как слыхал, будто он достойно вел себя во время путешествия. Но это не в моей власти».
Тут я разозлился и сказал, что не побоюсь выклевать ему глаза, ежели он не уступит.
«Делай со мной все, что хочешь, — вымолвил он. — Но с Нильсом Хольгерссоном будет все так, как я сказал. Можешь, правда, передать, что ему лучше бы вернуться поскорее домой со своим гусем. Здесь на торпе — не все ладно. Хольгеру Нильссону пришлось заплатить долг своего брата, которому он очень доверял, и Хольгер на этом прогорел. Еще он купил коня на деньги, что сам взял в долг. А конь захромал в первый же день, как Хольгер выехал с ним в поле, и никакого толку от него так и нет! Да, скажи еще Нильсу Хольгерссону, что его родителям пришлось продать уже двух коров и если никто не поможет, им придется уйти с торпа».
Услыхав эти слова, мальчик сдвинул брови и так стиснул руки, что даже косточки побелели.
— Ну и жесток же этот домовой! — с горечью воскликнул он. — Сделал так, что я не могу вернуться домой и помочь родителям. Но все равно ему не удастся заставить меня изменить другу! Отец с матушкой — люди честные, и я знаю, что они лучше обойдутся без моей подмоги, нежели захотят, чтобы я вернулся к ним обратно с нечистой совестью.
Суббота, 8 октября
Море, всякий знает, необузданно и враждебно-упорно. Поэтому та часть Швеции, которая более всего подвержена его гневу, была уже много-много тысяч лет тому назад защищена длинной и широкой каменной стеной. И стена эта — Бохуслен.
Стена очень широка и занимает все пространство между Дальсландом и морем, но, как и все обычные прикрытия берегов, все молы и волнорезы, она не очень высока. Сложена стена из увесистых каменных глыб, а кое-где в нее вмурованы целиком длинные горные кряжи.
Да разве стоило бы складывать стену из мелких камешков — голышей да гальки, когда надо было воздвигнуть защитную преграду от нападений моря, преграду, которая простиралась бы от залива Иддефьорд до реки Йётаэльв.
Такие огромные сооружения из камня в наши дни уже не возводят. Стена эта, разумеется, древняя-предревняя, и время ее не пощадило. Громадные глыбы уже не прилегают вплотную друг к другу, как, видимо, это было в самом начале. Между ними образовались трещины, такие широкие и глубокие, что на дне их свободно разместились и поля, и дома. Но каменные глыбы, во всяком случае, не так уж далеко отстоят друг от друга, и можно догадаться, что некогда они были частями одной и той же стены.
В отдалении от моря большая стена сохранилась лучше всего; целая и невредимая, тянется она здесь на огромные расстояния. В самой середине ее проходят длинные глубокие расселины с озерами на дне; но ближе к морскому берегу стена так развалилась, что каждая глыба, точно скала, высится отдельно сама по себе.
Когда посмотришь на эту огромную стену снизу, от самого морского побережья, лишь тогда поймешь по-настоящему, что она поставлена здесь не ради шутки. Какой бы могучей ни была она вначале, море прорвало ее в шести-семи местах и всадило в нее узкие извилистые заливы-фьорды, которые на много миль вдаются в глубь суши. Самая крайняя из составляющих стену каменных глыб скрыта даже под водой, откуда высовывается лишь ее верхушка. Вот так и образовалось тут множество больших и малых островков — шхер, которые составляют целый архипелаг: он-то и встречает грудью самые грозные натиски бурь и моря.
Казалось бы, край, который, в сущности, состоит из одной большой каменной стены, должен быть совершенно бесплоден и не может прокормить ни одного человека. На самом же деле это не так. Хотя на вершинах холмов и плоскогорий Бохуслена голо и холодно, зато в расселинах скопилось немало доброй, плодородной земли. И здесь можно прекрасно заниматься земледелием, несмотря на то, что полоски пашен не так уж велики. Вблизи же от моря зимы обычно не бывают столь суровы, как в глубине материка, и в местах, защищенных от ветра, благоденствуют даже чуткие к холоду деревья, которые в иных условиях навряд ли пожелали бы расти даже на юге Сконе.
Нельзя также забывать, что Бохуслен лежит возле бескрайнего моря, которое принадлежит всем живущим на земле. Так что и жители Бохуслена могут разъезжать по морским дорогам, которые им не надо ни прокладывать, ни строить. Они могут вылавливать целые стада морских животных, которые им не надо ни пасти, ни холить. Волны, эти морские кони, которым не нужны ни корм ни конюшни, тянут их суда с грузами. Потому-то жители Бохуслена меньше зависят от земледелия и скотоводства, нежели обитатели других краев. Они не боятся селиться ни на исхлестанных бурями шхерах, где нет ни единой зеленой травинки, ни на узких прибрежных полосках у подножья прибрежных же гор, где едва-едва найдется местечко для клочка картофельного поля, и не боятся потому, что знают: великое богатое море может дать им все, в чем они нуждаются.
Но если правда то, что море богато, не менее верно и то, что с ним трудно сладить. Тот, кто желает пользоваться дарами моря, должен знать все его фьорды и бухты, его отмели и течения — словом, он должен знать едва ли не каждый камень на дне морском. Он должен уметь вести лодку в бурю и в густой туман, находить дорогу к побережью в самую мглистую ночь. Он должен знать все народные приметы, предвещающие непогоду, а также переносить холод и сырость. Он должен знать, где, в каких водах проплывают косяки рыбы и где водятся креветки, должен быть сильным, чтобы волочить тяжелые сети и забрасывать невод даже в бушующее море. Но прежде всего у него должно быть храброе сердце, чтобы он мог, не задумываясь, каждый день рисковать жизнью в борьбе с морем.
В то утро, когда дикие гуси летели к Бохуслену, в шхерах было мирно и спокойно. Гуси видели множество мелких рыбачьих поселков, но там на узеньких улочках стояла тишина, никто не входил в маленькие, красиво окрашенные домики и никто не выходил оттуда. Бурые рыбачьи невода висели в строгом порядке в местах, предназначенных для сушки. Тяжелые зеленые и синие рыбачьи лодки со свернутыми парусами стояли вдоль берега. У длинных столов, на которых обычно потрошили треску и палтуса, не видно было ни одной женщины.
Дикие гуси пролетали также над лоцманскими станциями. Стены лоцманских домов были выкрашены в черно-белый цвет, сбоку высились сигнальные мачты, а лоцманские катера стояли пришвартованные у причала. Во всей ближней округе царили покой и тишина, не видно было ни единого суденышка, которое нуждалось бы в помощи лоцмана, чтобы проплыть по узкому фарватеру.
Маленькие приморские городки, над которыми пролетали дикие гуси, закрыли свои большие купальни, заперли роскошные виллы и спустили флаги. Нигде никакого движения — лишь несколько старых отставных капитанов расхаживали взад-вперед по причалам и тоскливо глядели в морскую даль.
На берегах фьордов и на восточной стороне островов дикие гуси увидали несколько крестьянских усадеб. Там у причала спокойно стояла шлюпка лодочника, а крестьяне с работниками копали картофель либо проверяли, высохли ли бобы, развешанные на высоких решетках.
В больших каменоломнях и на верфях толпились рабочие. Усердно работая молотами и топорами, они время от времени поворачивали голову к морю, словно надеясь, что кто-то прервет их работу.
И птицы — обитатели шхер — вели себя так же спокойно, как и люди. Несколько крупных бакланов, поначалу спавших на отвесной горной стене, один за другим покидали узкие скалистые уступы и медленно летели туда, где они обычно кормились рыбой. Чайки слетелись с моря на сушу и прогуливались по земле, словно заправские вороны.
Но вдруг все разом переменилось. Огромная стая чаек внезапно с шумом взмыла с поля ввысь и с такой быстротой ринулась на юг, что дикие гуси едва успели спросить, куда они несутся, а чайки даже не дали себе труда ответить им. Бакланы поднялись с водной глади и, тяжело махая крыльями, полетели вслед за чайками. По морю, словно длинные темные челноки, засновали дельфины, а косяк тюленей сполз с плоской шхеры и тоже устремился на юг.
— Что там стряслось? Что там стряслось? — без умолку спрашивали дикие гуси и наконец получили ответ от птицы-морянки:
— К Марстранду подошла сельдь! К Марстранду подошла сельдь!
Но всполошились не только птицы и морские животные. Люди, видимо, также получили весть о том, что первые большие косяки сельди вошли в шхеры. На мощенных гладкими плитами улицах рыбачьего поселка забегали, обгоняя друг друга, рыбаки. Готовились в путь рыбачьи суда. Осторожно втаскивались на борт длинные кошельковые невода для лова сельди, женщины укладывали съестные припасы и проолифенную одежду рыбаков. Мужчины поспешно выскакивали из домов и набрасывали плащи уже на ходу, на улице.
Вскоре весь пролив между шхерами покрылся бурыми и серыми парусами, а люди, сидевшие в лодках, весело перекликались друг с другом. Девушки взобрались на скалистые уступы за домиками и махали рыбакам рукой. Лоцманы, ожидая, что их вот-вот вызовут, обувались в непромокаемые сапоги и готовили катера к выходу в море. Из фьордов выплывали небольшие пароходики, груженные пустыми бочками и ящиками. Крестьяне, копавшие в огородах картофель, побросали лопаты, а рабочие-кораблестроители покинули верфи. Старые капитаны с обветренными загорелыми лицами тоже не смогли усидеть дома и отправились на пароходиках, груженных бочками и ящиками, к югу — хотя бы взглянуть, как ловят сельдь.
Вот и дикие гуси прилетели в Марстранд. Косяки сельди приплыли с запада и прошли к берегу мимо маяка на шхере Хамнешер. В широком фьорде между островком Марстрандсён и шхерой Патерностер рыбачьи суда плыли по три в ряд. Рыбаки знали, что там, где вода темнее и подергивается рябью, где перекатываются мелкие белые барашки, там и ищи сельдь! В тех местах они осторожно и забрасывали длинные кошельковые невода, затем тихонько сворачивали их на дне и стягивали так, что сельдь оказывалась словно в огромных плетеных мешках-кошелях. Потом невода выбирали из воды, опорожняли с помощью сачка и снова забрасывали, и так до тех пор, пока в лодках не становилось тесно от блестящей, серебристой сельди…
Для некоторых рыбачьих артелей лов оказался таким удачным, что суденышки их до самых поручней были битком набиты сельдью. Рыбаки стояли по колено в сельди, и всё на них, начиная с зюйдвесток и кончая полами желтой проолифенной одежды, блестело серебристой чешуей.
Приплывали все новые и новые артели. В поисках сельди рыбаки бросали лот, измеряя глубину моря, но все же некоторые, с таким трудом забросив невода в воду, выбирали их пустыми. Кое-кто из рыбаков, уже наполнивших свои суденышки сельдью доверху, направлялись к большим пароходам, стоявшим на якоре во фьорде, и продавали свой улов; другие шли в Марстранд и выгружали сельдь на пристани. Там за длинными столами уже начали трудиться женщины — чистильщицы рыбы; вычищенную сельдь складывали в бочки и ящики, и вся набережная была покрыта серебристой чешуей.
Жизнь била ключом, все вокруг так и кипело. Люди словно опьянели от радости, черпая из волн это морское серебро. А дикие гуси без конца парили над островком Марстрандсён, чтобы мальчик смог все как следует разглядеть.
Однако он довольно скоро попросил гусей лететь дальше. Нетрудно было догадаться, почему он не хочет оставаться здесь. Среди рыбаков было немало рослых и статных парней. Лица их под зюйдвестками казались смелыми и решительными, а сами они — сильными и отважными, такими, какими мечтают стать все мальчишки, когда вырастут. И, наверно, не так уж весело было глядеть на них тому, кто обречен был всю жизнь оставаться ничуть не больше обыкновенной селедки.
Несколько лет тому назад жила в Вестеръётланде очень добрая и милая молодая учительница народной школы. Преподавала она толково и поддерживать в классе порядок умела. Дети так любили ее, что никогда не позволяли себе прийти в школу, не выучив уроков. Родители учеников тоже были очень ею довольны. И только один-единственный человек на свете никак не мог оценить ее по достоинству — это она сама. Она считала, что все люди умнее и способнее ее, и сокрушалась, что ей до них не дотянуться. Учительница прослужила уже несколько лет, когда школьный совет предложил ей поступить на учительские курсы кустарных промыслов в Неесе, чтобы потом она сама могла обучать детей работать не только головой, но и руками. Даже вообразить невозможно, до чего она перепугалась, когда все стали ее уговаривать согласиться. Неес находился неподалеку от ее школы, и она не раз проходила мимо красивого, величественного старинного поместья, где были эти летние курсы, о которых она слышала много хорошего. Там собирались учителя и учительницы со всей страны, чтобы обучаться разным кустарным ремеслам. Туда приезжали даже из-за границы! И она заранее знала, что ей будет страшно в таком большом незнакомом обществе; казалось, что она никогда не освоится среди этих избранных людей!
Но она не решилась отказать школьному совету и подала прошение. Ее приняли на курсы, и однажды, прекрасным июньским вечером, накануне того дня, когда должны были начаться занятия, уложив свои платья в небольшой саквояж, она отправилась в Неес. Сколько раз останавливалась она на дороге в нерешительности! Как ей хотелось очутиться подальше от этой усадьбы! Но в конце концов она все же пришла туда.
В Неесе царило большое оживление. Из разных мест прибывали сюда будущие слушатели курсов. В большом поместье им предоставляли виллы и торпы, где они должны были поселиться. Все чувствовали себя немного растерянно в непривычном окружении, но молодой учительнице казалось, как всегда, что никто не держится так неловко и странно, как она. Она до того сама себя запугала, что уже ничего не видела и не слышала. Ей и вправду пришлось нелегко. Учительнице отвели одну из комнат красивой виллы, где ей предстояло жить вместе с несколькими незнакомыми молодыми девушками, а ужинать она должна была с семьюдесятью совершенно чужими людьми. По одну сторону от нее сидел какой-то невысокий господин с желтоватым лицом, приехавший, должно быть, из Японии, по другую — учитель из Йокмокка. За длинными столами с первой же минуты завязалась оживленная беседа, раздавались шутки и смех. Прибывшие знакомились друг с другом, и только она, единственная из всех, не осмеливалась вымолвить ни слова.
На другое утро начались занятия. После утренней молитвы и пения директор рассказал немного о кустарных промыслах и о том, как чередуются часы занятий и отдыха на курсах. Потом, сама не зная как, она, с деревянным бруском в одной руке и с ножом в другой, очутилась перед столярным верстаком, где старый учитель ручного труда попытался научить ее выстругать подпорку для цветов.
Такой работы ей никогда прежде делать не приходилось, навыка у нее не было. А тут еще она так растерялась, что ничего не могла понять. Когда учитель отошел от нее, она опустила нож и брусок на верстак и только беспомощно смотрела на них.
Верстаки были расставлены по всей мастерской» и слушатели весело принялись за работу. Кое-кто, знакомый со столярным ремеслом, подходил к ней, желая помочь. Но она не могла побороть свою скованность и не понимала, что ей советуют. Она стояла, с ужасом думая, что все вокруг видят, как странно и нелепо она себя ведет! От этой мысли несчастная молодая учительница совсем одеревенела.
Настало время завтрака, а после завтрака они снова приступили к работе. Директор прочитал лекцию, затем была гимнастика, и снова урок столярного ремесла. Потом сделали перерыв, когда слушатели обедали и пили кофе в большом солнечном зале собраний, а после обеда был снова ручной труд, затем урок пения, а под конец — игры на свежем воздухе. Молодая учительница целый день была в движении, ходила повсюду вместе со всеми, но по-прежнему испытывала чувство глубокого отчаяния.
Когда впоследствии она вспоминала первые дни, проведенные в Неесе, ей казалось, будто она бродила словно в тумане. Все было как бы затянуто темной, мрачной дымкой, и она просто не видела и не понимала, что творится вокруг. Так продолжалось целых два дня, но на третий к вечеру для нее, к счастью, началось просветление.
Когда они отужинали, один из учителей народной школы, уже немолодой и прежде не раз бывавший в Неесе, стал рассказывать новичкам, как возникли курсы кустарных промыслов. Молодая учительница сидела совсем близко от рассказчика и не могла не слышать его слов.
Он говорил о том, что Неес — очень старое поместье, большое и красивое. А было оно не лучше и не хуже других, пока старый хозяин, нынешний его владелец, не переселился туда. Человек он богатый и первые годы жизни в усадьбе посвятил себя тому, чтобы сделать господский дом и парк еще красивее и благоустроить жилища своих слуг. Но тут умерла его жена, а так как детей у них не было, старый господин, чувствуя себя порой одиноко в своей большой усадьбе, уговорил молодого племянника, сына сестры, которого очень любил, поселиться у него в Неесе.
Вначале предполагалось, что молодой человек поможет присмотреть за хозяйством в усадьбе. Но когда он по делам имения походил среди нищих лачуг и увидел, каково живется крестьянам, ему в голову начали приходить странные мысли. Он заметил, что долгими зимними вечерами в большинстве лачуг не только мужчины и дети, но часто даже и женщины не занимаются никаким ремеслом или рукоделием. В былые времена людям приходилось прилежно работать руками, чтобы сшить себе одежду или изготовить домашнюю утварь. Ныне же все это можно купить за деньги, и поэтому подобные ремесла попросту вывелись. И молодой господин понял, что в горницах, где больше не занимались рукоделием, исчезли и домашний уют, и достаток.
Иной раз попадался ему дом, где хозяин столярничал, мастерил стулья да столы, а хозяйка сидела за ткацким станом. И сразу было видно, что такая семья не только более зажиточна, но и более счастлива, нежели другие.
Он потолковал об этом со своим дядей, и старик счел, что если люди смогут в часы досуга посвятить себя разным кустарным промыслам, это будет для них великим счастьем. Но для этого требовалось, разумеется, с самого раннего детства умение работать руками. Оба — и дядя, и племянник — решили, что лучше всего способствовать подобному делу, учредив школу кустарных промыслов для детей, где бы их учили изготовлять всякие мелкие поделки из дерева, которое, как они думали, у каждого всегда под рукой. Дядя и племянник были уверены, что человек, научившийся владеть ножом, с легкостью обучится поднимать и кузнечный молот, и молоток башмачника. Тот же, кто не приучил свои руки к работе смолоду, может статься, никогда не узнает, какой это великий инструмент — руки, инструмент, гораздо более ценный, нежели все остальные.
Вот так и начали в Неесе обучать детей кустарным ремеслам, и вскоре хозяева поместья убедились, что это необычайно полезно и хорошо для малышей и что надобно обучать этому всех шведских детей.
Но как? Ведь в Швеции подрастают сотни тысяч детей, и совершенно невозможно собрать их всех в поместье и обучать кустарным ремеслам. Это просто немыслимо!
И вот тогда молодой господин предложил нечто новое. А если вместо того, чтобы обучать детей, основать курсы кустарных промыслов для их учителей?! Что, если учителя и учительницы со всей страны станут наезжать в Неес и учиться ремеслам? А потом начнут давать уроки детям в своих школах?! Быть может, тогда у всех детей будут умелые руки?
Мысль об этом захватила и дядю, и племянника, и они сделали все, чтобы ее осуществить.
Старый господин выстроил мастерские, зал собраний, гимнастический зал и заботился о том, чтобы слушатели не нуждались ни в еде, ни в крыше над головой. Младший стал директором курсов и, наладив обучение, наблюдал за работами и читал лекции. Более того, он жил постоянно среди слушателей, знал, что делает каждый из них, и стал для них самым искренним и верным другом.
А как много учеников было там с самого начала! Они менялись четыре раза в год, а прошений подавалось гораздо больше, чем могли принять курсы. Вскоре они стали известны и за границей. Из разных стран в Неес стали стекаться ученики и ученицы — обучаться ремеслам. Во всей Швеции не было места столь прославленного на весь мир, как Неес, и ни у одного шведа не было на свете столько друзей, сколько у директора курсов в Неесе.
Чем дальше учительница слушала, тем светлее становилось у нее на душе. Раньше она не понимала, почему курсы находятся здесь. Она никак не думала, что они были созданы всего лишь двумя людьми, жаждавшими приносить пользу своему народу. И уж вовсе не предполагала, что делают они это бескорыстно и жертвуют всем, чем могут, помогая своим ближним стать лучше и счастливее.
Теперь, когда она осознала ту огромную доброту и человеколюбие, которые скрывались за всеми делами дяди и племянника, это так глубоко взволновало ее, что она чуть не заплакала. Такого ей еще никогда переживать не приходилось.
На другой день она совсем в ином настроении взялась за работу. Раз все давалось ей по доброте сердечной, значит, надо особенно дорожить этим. Она забыла и думать о себе самой и помнила только о том деле, которым занималась, и о той благородной цели, ради которой она изучала кустарные промыслы. С того часа она училась просто великолепно. Ей ведь все давалось легко, если только от застенчивости она не теряла веру в себя.
Теперь, когда с глаз ее спала темная пелена, она стала на каждом шагу замечать вокруг великую, удивительную доброту. Она увидела, с какой любовью все устроено для тех, кто учился на курсах. Слушателей обучали не только кустарным ремеслам. Директор читал им лекции о воспитании, они занимались гимнастикой, учредили хоровое общество и почти каждый вечер совместно музицировали и читали вслух. Кроме того, им были предоставлены книги, фортепьяно, лодки, купальни — все за счет хозяев, которые хотели, чтобы слушателям жилось хорошо, чтоб они были счастливы. Она начала понимать, каким бесценным было для нее пребывание в большой господской усадьбе в эти прекрасные летние дни. Дом, где жил старый господин, стоял высоко на холме, окруженном почти со всех сторон озером с извилистыми берегами; красивый каменный мостик соединял его с сушей. Никогда не доводилось ей видеть ничего прекраснее цветников на обширных террасах перед домом, вековых дубов в парке и живописной дороги, бегущей вдоль берега озера, где деревья склонялись над тихой водой, или же павильона с галереей на скалистом уступе над озером, откуда открывался великолепный вид. Помещение курсов находилось прямо против господского дома, среди зеленых прибрежных лугов. Но она могла бродить по всему парку, когда у нее было время и желание. Ей казалось, что она никогда прежде не знала, каким дивным бывает лето, пока ей не довелось насладиться им в столь прекрасном месте.
Нельзя сказать, чтобы она сильно изменилась. Нет, она не стала смелей и решительней, но пришло ощущение радости и счастья. Все желали ей только добра, и, согретая добротой, она перестала так страдать от собственной робости. Когда курсы кончились и слушатели начали разъезжаться, как она завидовала тем, кто сумел высказать искреннюю благодарность старому и молодому господину, да к тому же еще красиво выразить свои чувства! Ей-то никогда на это не осмелиться!
Она вернулась домой, снова взялась за работу в школе и опять радовалась всему, чему радовалась обычно. Жила она, как известно, неподалеку от Нееса и могла ходить туда пешком, когда выдавалось свободное время. Сначала она часто так и делала. Между тем одни курсы сменялись другими, в усадьбе появлялись все новые и новые лица. И тогда к ней снова вернулась ее прежняя застенчивость, и она стала все более редкой гостьей в Неесе. Но время, которое она там провела, по-прежнему казалось ей самым лучшим в ее жизни.
Однажды весной она услышала, что старый господин из Нееса умер. И она вспомнила чудесное лето, которым наслаждалась в его усадьбе, и ей стало горько оттого, что она так его и не поблагодарила как следует. Ему, конечно, приходилось не раз выслушивать слова признательности и от знатных, и от простых людей. Но она была бы счастлива, если бы хоть коротко могла сказать ему, сколько он для нее сделал!
В Неесе занятия проходили точно так же, как и при жизни старого господина. Собственно говоря, он всю свою прекрасную усадьбу завещал курсам кустарных промыслов, а его племянник стоял у кормила и заправлял всеми делами.
Каждый раз, когда учительница приходила в Неес, она находила там что-нибудь новое. Теперь там были не только курсы кустарных промыслов; директор пожелал также возродить старинные народные обычаи, обряды и праздники с играми, плясками, пением и учредил курсы фольклора. Но в усадьбе все оставалось по-прежнему; слушателей, как и раньше, согревала доброта молодого хозяина, делавшего все, чтобы они были счастливы. А когда учителя разъезжались по Швеции и другим странам, возвращаясь к своим маленьким ученикам, то привозили с собой не только знания и умения, но и заряд радости труда.
Однажды в воскресенье, через несколько лет после смерти старого господина, учительница услыхала в церкви, будто директор курсов болен. Еще раньше она слышала, что в последнее время с ним не раз случались тяжелые сердечные приступы. Однако она не думала, что это опасно для жизни. Но на сей раз, видно, он был болен серьезно.
С той минуты, когда учительница услыхала о его болезни, она только и думала о том, что директор, как и его дядя, может умереть, а она так и не решится поблагодарить его. И она все ломала голову, как быть.
В воскресенье после обеда учительница обошла соседей и упросила их отпустить детей с ней в Неес: мол, она слышала, что директор курсов болен, и думает, что ему доставит радость, если к нему придут дети и споют ему несколько песен. Даже если они не успеют вернуться засветло, то вечера теперь лунные и, она думает, идти обратно будет нетрудно. Учительницу не покидало ощущение, что в Неес непременно надо пойти этим вечером. Она боялась, что на другой день будет уже поздно!
Воскресенье, 9 октября
Дикие гуси покинули Бохуслен и к вечеру очутились на западе провинции Вестеръётланд. Они спали на болоте, а маленький Нильс Хольгерссон, спасаясь от сырости, решил пойти к насыпи у шоссейной дороги, пересекавшей болото. Забравшись туда, он как раз искал местечко поудобнее, где можно было бы выспаться, когда увидел, что по дороге движется небольшая толпа людей. То была молодая учительница, а с ней двенадцать-тринадцать детишек. Весело и задушевно беседуя, они шли, сбившись тесной стайкой вокруг учительницы. Мальчику очень захотелось пройтись с ними и послушать, о чем они говорят.
Сделать это было нетрудно; он слез с насыпи и побежал у самой обочины в тени, где его почти невозможно было разглядеть. А когда идет столько людей, шум шагов заглушает все остальное, и никто не мог расслышать, как хрустит гравий под его крошечными башмачками.
Желая подбодрить детей во время пути, учительница рассказывала им старинные предания. Она как раз закончила одну историю, когда к толпе присоединился и мальчик. Но дети стали сразу же просить, чтобы она рассказала еще что-нибудь.
— Слыхали вы о старом великане из Вестеръётланда, что переселился на остров, далеко-далеко в северном море? — спросила учительница.
Нет, такого дети не слыхали; и она начала новый рассказ.
— Однажды темной ночью, в бурю, один корабль потерпел кораблекрушение. Он разбился о прибрежные скалы у маленькой шхеры далеко-далеко в северном море. Из всего экипажа спаслись и выбрались на сушу лишь двое. Не мудрено, что они, промокшие до нитки и совсем окоченевшие, обрадовались, когда увидали на берегу, у самой воды, большой костер из бревен! Поспешили они к огню, думать не думая, что их может подстерегать опасность. Подошли они ближе и видят — сидит у костра страшный старик, да такой огромный и сильный, что и сомнения быть не может: он — из племени великанов.
Замерли они на месте, к костру подойти боятся. Однако же стужа стояла лютая, северная буря так и завывала над шхерой, так и завывала! Поняли они, что если не отогреются у костра, то замерзнут. Набрались они храбрости и подошли к великану.
— Добрый вечер, отец! — молвил старший. — Не позволите ли двум морякам погреться у вашего костра? Наш корабль потерпел кораблекрушение.
Великан вздрогнул, очнулся от раздумья, приподнялся и вытащил меч из ножен.
— Кто вы такие? — спросил он. Старик плохо видел и не мог взять в толк, что за люди с ним говорят.
— Ну, коли хочешь знать, так оба мы из Вестеръётланда, — ответил старший из моряков. — Наш корабль разбился неподалеку отсюда, а мы, измученные и замерзшие, выбрались на берег.
— Не в моем обычае терпеть людей на своей шхере, но коли вы родом из этой провинции, дело иное, — молвил великан и вложил меч в ножны. — Можете посидеть у костра и погреться. Ведь я сам оттуда, долго жил там в Скалунде, в большом кургане.
Уселись моряки на камни. Разговаривать с великаном они не смели, а лишь молча сидели и смотрели на него. И чем дольше они рассматривали великана, тем он казался им огромнее и тем меньше и немощней представлялись они самим себе.
— Худо у меня стало с глазами, — молвил великан. — Я и тени вашей разглядеть не могу. А уж до того любопытно мне узнать, каковы нынче на вид жители Вестеръётланда. Пусть хоть один из вас протянет мне руку, чтоб я мог убедиться: не перевелась еще в Швеции горячая кровь!
Поглядели моряки сперва на кулаки великана, а потом на свои. И никому из них не захотелось ему руку протянуть. Видят, торчит из костра железный вертел, которым великан вместо кочерги головешки мешал, а один его конец раскалился докрасна. Вытащили они вдвоем вертел из огня, подняли и протянули великану. Тот как схватил вертел да как сожмет! Тут плавленое железо у него между пальцами так и потекло!
— Гляжу, не перевелась еще в Швеции горячая кровь! — воскликнул довольный великан.
А моряки во все глаза на него глядят! И снова стало тихо у костра. Однако встреча с земляками заставила великана вспомнить родной Вестеръётланд. Сидит он да и вспоминает то одно, то другое.
— Хотел бы я знать, как там курган в Скалунде? — полюбопытствовал он.
А моряки и знать не знают про курган, о котором исполин спрашивает.
— Он, верно, обвалился, — на свой риск ответил младший. Понял он, что с великаном шутки плохи и нельзя ему не ответить.
— Да, да, так оно, верно, и есть, — подтвердил великан и кивнул головой. — Да этого и надо было ждать, коли жена моя с дочкой его в одно утро насыпали; землю-то они в передниках натаскали!
И снова стал он раздумывать да вспоминать. Дома-то он давно не был. И целый час прошел, прежде чем он кое-что вспомнил.
— Ну а горы Чиннекулле да Биллинген да другие мелкие горушки, которые по всей огромной равнине разбросаны, они, верно, все еще на своих местах стоят? — спросил великан.
— Стоят себе, — ответил старший. Решил он показать великану, что понимает, как тот могуч, и добавил: — Ну а к этим горам, верно, вы руку приложили? Без вас тут, верно, не обошлось?
— Да нет, эти не я насыпал, — возразил великан. — Но могу сказать: за те горы тебе должно моего отца благодарить. Когда я был совсем малышом, этой огромной равнины в Вестеръётланде и в помине не было. А на ее месте высилось длинное плоскогорье. И тянулось оно от озера Веттерн до самой реки Йётаэльв. Но вот задумали кое-какие речки разрушить это плоскогорье и перенести его вниз к озеру Венерн. А было оно не из твердого гранита, а больше из известняка да сланца, так что совладать с ним ничего не стоило. Помнится, как речки все расширяли да расширяли узкие свои русла и речные долины, так что под конец вместо долин простирались уже целые равнины. Отец мой да я выходили порой поглядеть, как трудятся реки, но ему не по душе пришлось, что они целую гору уничтожили.
— Оставили бы нам хоть несколько местечек, где можно было бы отдыхать, — сказал он однажды да и снял с себя каменные башмаки. Один он задвинул далеко на запад, а другой — далеко на восток. Каменную свою шляпу положил на горную вершину близ берегов озера Венерн, каменную палицу вслед ему бросил, а мой каменный колпачок зашвырнул далеко на юг. Ну а все другие пожитки из доброго твердого камня, что у нас с собой были, он по разным местам разложил. Потом уже реки размыли почти все плоскогорье. Но те горы да вершины, которые батюшка каменными башмаками, шляпой, палицей, колпачком и прочим защитил, реки тронуть не посмели, и все они остались целы-невредимы. Под каблуком одного его башмака горушка Халлеберг схоронилась, а под подошвой — Хуннеберг. Под другим башмаком Биллинген убереглась; отцова шляпа дала прибежище Чиннекулле, под моим колпачком Мёссеберг спряталась, а под каменной палицей — Оллеберг улежала.
Все же прочие мелкие горушки на равнине Вестъётаслеттен тоже по милости моего батюшки сохранились. Хотел бы я знать, много ли найдется ныне в Вестъётланде людей, которых можно было бы так же почитать, как моего отца?
— Мудрено ответить на твой вопрос, — сказал младший, — но все же скажу: коли великанов, как и реки, почитали некогда за их могущество, сдается мне, однако, что людей следует еще более уважать. Ведь это они стали ныне владыками гор и равнин!
Великан недовольно ухмыльнулся. Видать, не по душе пришелся ему ответ моряка. Однако он тут же спросил:
— Ну а как там поживает водопад Тролльхеттан?
— Бурлит да грохочет, как всегда, — ответил старший. — А может, раз вы горы в Вестеръётланде уберегли, так уж не вы ли и большие водопады сотворили? Верно, без вас тут тоже не обошлось?
— Да нет, не совсем так, — сказал великан, — однако, помнится мне, когда я был совсем малышом, я и все братья мои на них как на горках катались. Вставали мы на бревно и неслись вниз под гору через Гуллёфаллет и Топпёфаллет, да и через три других водопада. А мчались мы с такой быстротой, что вскоре добирались до самого моря. Хотел бы я знать, найдется ли какой-нибудь малый в Вестеръётланде, что и нынче так забавляется?
— Мудрено сказать, — ответил младший. — Сдается мне, однако, что более диковинный подвиг совершили мы, люди, когда канал между водопадами протянули. И мы можем съезжать с водопада Тролльхеттан не только вниз, будто с горы, как вы в детстве, но и подниматься вверх на наших шхунах и пароходах!
— Ну и чудеса! — воскликнул великан; казалось, будто ответ этот его чуть раздосадовал. — А может, вы мне еще скажете, как там поживает край озера Мьёрн? Ну тот, что зовется в народе Свельтурна — то есть Голодный?
— Да, немало было с ним хлопот, — ответил старший. — Уж не по вашей ли милости, отец, стал он таким бесплодным, каменистым да унылым? Ведь кроме вересковых пустошей да низких утесов, там ничего нет. Верно, без вас тут тоже не обошлось?
— Да нет, не совсем так, — сказал великан. — В мои времена рос там чудесный лес. Но как-то играли мы свадьбу одной из дочерей, и понадобилось нам немало дров. Взял я тогда канат, длинный-предлинный, обвязал им лес в этой округе, повалил его одним махом да и понес домой. Хотел бы я знать, найдется ли кто в нынешние времена, кто может одним махом лес повалить?
— Не в моих силах ответить на твой вопрос, — ответил младший. — Но в дни моей молодости места вокруг Свельтурны были голы и бесплодны, а ныне люди там повсюду посадили лес. По мне — это тоже подвиг, и немалый!
— Да, но в южном Вестеръётланде, верно, ни одному человеку не прокормиться? — спросил великан.
— Стало быть, без вас там тоже не обошлось? — спросил старший.
— Да нет, не совсем так, — сказал великан. — Однако помнится мне, когда мы, дети великанов, пасли в тех краях наши стада, мы понастроили великое множество каменных лачуг! А от всех камней, которые мы там друг в дружку кидали, и земля сделалась каменистой и для земледелия вовсе непригодной. Думается мне, едва ли можно пахать землю в тамошних краях!
— Да, правда твоя, от земледелия там мало проку, — молвил старший, — зато все люди, что живут в тех краях, — умельцы: они либо ткачи, либо резчики по дереву. И сдается мне, более почетно уметь раздобыть себе пропитание в таком бедном краю, нежели приложить руку к тому, чтобы разорить его.
— Осталось мне спросить тебя еще об одном, — молвил великан, — Что теперь у вас там внизу, на побережье, где река Йётаэльв в море впадает?
— Стало быть, вы и там хозяйничали? — спросил младший.
— Да нет, не совсем так, — сказал великан. — Однако помнится мне, было у нас в обычае спускаться вниз к берегу, приманивать к себе кита и мчаться на его спине через фьорды да заливы среди шхер. Хотел бы я знать, найдется ли кто, что и ныне так забавляется?
— Не могу сказать, — ответил моряк, — но, по мне, не менее славный подвиг — то, что мы, люди, построили внизу, близ реки Йётаэльв, город, откуда во все моря плывут корабли.
Ни единого слова не ответил ему великан, и младший моряк, что сам был родом из Гётеборга, стал описывать этот богатый торговый город — его просторную гавань, мосты и каналы, прямые улицы. Ну а предприимчивых торговцев и смелых мореплавателей там не счесть! И у них хватит смекалки превратить Гётеборг в наипервейший город на севере!
С каждым новым ответом морщины на лбу великана становились все глубже. Видно, не по душе ему было, что люди сделались владыками природы!
— Да, послушаешь вас, так в Вестеръётланде немало перемен! — молвил он. — Хотелось бы мне туда вернуться да кое в чем порядок навести!
Услыхал старший моряк его слова и за Вестеръётланд встревожился. Ведь добра от великана, коли он обратно вернется, не жди! Но, разумеется, признаваться, что боится этого, не стал и говорит:
— Не сомневайтесь, отец, встретят вас там честь по чести. Мы велим во все колокола бить!
— Вот как, стало быть, там еще есть колокола? — нерешительно спросил великан. — Разве не разбиты эти большие колокольчики в Хусабю, в Скаре да в Варнхеме?
— Нет, все в целости, да и с тех пор, как вы там были, немало у них и новых собратьев появилось! Ныне в Вестеръётланде не найдется ни одного местечка, где не было бы слышно звона колоколов.
— Ну, тогда уж лучше мне остаться здесь, — молвил великан, — ведь из-за этих-то колоколов я и переселился оттуда.
Он было призадумался, но вскоре вновь обратился к морякам:
— Можете спокойно лечь у костра. Завтра поутру я сделаю так, что мимо пройдет корабль, который возьмет вас на борт и отвезет в родные края. Но в благодарность за гостеприимство, что я вам оказал, сослужите мне службу. Как вернетесь домой, пойдите к Наидостойнейшему во всем Вестеръётланде, поклонитесь ему от меня и передайте в дар этот перстень. Да скажите, что, если он будет носить этот перстень, он станет много знатнее и богаче других.
Вернулись моряки домой, отправились к Наидостойнейшему во всем Вестеръётланде и передали ему перстень. Но человек этот был разумом не обижен и не стал надевать его сразу на палец. Вместо этого повесил он перстень на ветку маленького дубка у себя во дворе. И в тот же миг дубок стал расти, расти, да так быстро, что все это тотчас же приметили. Дал дубок побеги, отрастил ветви да листья, ствол его потолстел, кора затвердела. Потом дерево зацвело и покрылось желудями. А вскоре дубок так вырос, что более могучего дерева никто и не видывал. Но не успело оно вырасти, как столь же быстро стало увядать: опали листья, отвалились ветки, в стволе сделалось дупло, а само дерево сгнило. И вскоре ничего, кроме трухлявого пня, от него не осталось.
И тогда Наидостойнейший во всем Вестеръётланде взял перстень да и забросил его далеко-далеко, а потом сказал:
— Этот перстень, дар великана, — волшебный. Тот, кто его наденет, обретет силу богатырскую и во всем будет превосходить других. Но миг этот будет краток. Ибо перстень вместе с тем ослабляет того, кто им владеет, настолько, что вскоре и силе его, и счастью приходит конец. Я этот перстень носить не стану! С недобрым умыслом послан он сюда! Надеюсь, никто больше его не подберет!
Однако вполне может статься, что перстень уже кто-то подобрал. Всякий раз, когда какой-нибудь достойный человек напрягается сверх всякой меры, стараясь достичь какой-нибудь цели, люди невольно думают, уж не он ли нашел тот перстень? И не перстень ли заставляет этого человека трудиться сверх сил и увянуть прежде времени, так и не доведя свое дело до конца.
Кончив свою историю, учительница увидела, что они почти дошли до Нееса. Уже были видны большие хлевы и амбары, затененные, как, впрочем, и все строения в здешней усадьбе, прекрасными деревьями. Вскоре на вершине холма показался и господский дом.
До этой самой минуты она радовалась, что пошла в усадьбу, и не испытывала ни малейших колебаний. Но тут, при виде дома, она вдруг почувствовала, как мужество ей изменяет. А что, если задуманное ею — сплошное сумасбродство?! И благодарность ее, наверно, никому не нужна! Может, над ней только посмеются… Вот глупая! Примчалась со своими учениками на ночь глядя! Да и петь ни она, ни они красиво не умеют!
Учительница замедлила шаги, а поравнявшись с лестницей, которая вела к дому по склону холма, поднимавшегося несколькими террасами, сошла с дороги и стала подниматься наверх. Она хорошо знала, что с тех пор, как старый господин умер, в его доме никто не живет, и поднималась туда только для того, чтобы выиграть время и как следует поразмыслить — идти ли дальше или повернуть назад.
Когда же она взошла на террасу и увидела господский дом, ослепительно белый, весь залитый лунным светом, увидела живые зеленые изгороди, цветники, вазы и величественную парадную лестницу с балюстрадой, она вовсе пала духом. Как здесь все значительно и прекрасно! Нет, ей здесь делать нечего! Ей казалось, будто этот богатый белый дом говорит ей: «Не подходи ко мне близко. Неужто ты и впрямь думаешь, будто ты и твои ученики могут доставить хоть малейшую радость тому, кто привык жить в подобной роскоши?»
Чтобы прогнать сомнение, закравшееся в ее душу, учительница стала рассказывать детям историю о старом и молодом господине, которую сама услышала, когда училась на курсах кустарных промыслов. И история эта вселила в нее мужество. Ведь и дом, и вся усадьба в самом деле подарены курсам! Подарены для того, чтобы учителя и учительницы проводили счастливейшие дни своей жизни в этом прекрасном поместье, а затем несли бы отсюда и знания, и радость своим ученикам! Ведь хозяева здешней усадьбы, преподнеся такой дар, проявили глубочайшее уважение к труженикам школы. И доказали, что воспитание шведских детей для них превыше всего! Поэтому именно здесь она не должна испытывать ни робости, ни смущения!
Такие мысли несколько утешили ее, и она решила продолжить путь. По старой памяти она спустилась в парк, тянувшийся от склона холма, на котором стоял дом, до самого озера. Пока она шла под сенью чудесных деревьев, казавшихся такими таинственными при лунном свете, в душе ее пробудилось множество отрадных воспоминаний. Она стала рассказывать детям, как весело здесь бывало в прежние времена и как счастлива она была, когда училась на курсах и каждый день прогуливалась в этом чудесном парке! Она рассказывала им о праздниках, об играх и о работе, но прежде всего о великом благородстве людей, отворивших ворота этой гордой усадьбы для нее и для многих других учителей.
Воспоминания и собственный рассказ укрепили ее мужество. Пройдя через парк, она с детьми перешла мостик и добралась до прибрежных лугов, где среди строений, в которых размещались курсы, стояла вилла директора.
У самого мостика раскинулась поросшая зеленой травкой площадка для игр. И, проходя мимо нее, она красноречиво рассказывала детям, как чудесно бывало здесь летними вечерами. Вся лужайка была заполнена людьми в легких светлых платьях и костюмах, а хороводы и пение чередовались с играми в мяч! Она показала детям Дом дружбы с залом собраний, здание курсов, где читали лекции, строения, где размещались мастерские и гимнастические залы. Стремительно шла она вперед и говорила без умолку, словно отгоняя робость и смущение. Но дойдя наконец до директорской виллы, она остановилась.
— Знаете что, дети, не надо нам идти дальше, — сказала она. — Раньше я об этом не подумала, но, может быть, директор так тяжело болен, что наше пение ему только повредит. Было бы ужасно, если б из-за нас ему стало еще хуже!
Крошечный Нильс шел вместе с детьми и слышал все, о чем говорила учительница. Он понял, что дети пришли спеть кому-то, кто лежит больной в этой вилле, но теперь учительница колеблется, петь или нет, так как боится потревожить больного.
«Жалко, если они уйдут ни с чем, — подумал мальчик. — Ведь нет ничего легче, как разузнать, хочет ли больной послушать их пение. Почему никто не сходит на виллу и не узнает?»
Но учительнице, казалось, это и в голову не приходило; она повернулась и медленно двинулась назад. Некоторые ученики стали было возражать, но она ответила:
— Нет, нет, ни в коем случае! Глупая это была затея — идти сюда на ночь глядя и петь! Мы только помешаем больному!
Тогда Нильс Хольгерссон решил: раз никто не собирается узнавать, в силах ли больной слушать пение, — это надо сделать ему. Отделившись от остальных, он побежал прямо к дому. Перед виллой стоял только что подъехавший экипаж, а возле него старик кучер. Едва мальчик успел приблизиться к подъезду, как дверь отворилась и на крыльце показалась молоденькая служанка с подносом в руках.
— Вам, Ларссон, придется еще немного подождать лекаря, — сказала она. — Госпожа приказала, чтоб я принесла вам закусить и согреться.
— А как там хозяин? — спросил кучер.
— Он больше не мучается. Но сердце у него словно остановилось. Уже целый час директор лежит не шелохнувшись. Мы даже не знаем, жив он или мертв!
— А что лекарь говорит? Это — конец?
— Может, оно и так, а может, и нет, Ларссон… может, так, а может, и нет… Директор наш лежит и как будто прислушивается, не раздастся ли чей-то зов, чтобы решилась его судьба…
Нильс Хольгерссон быстро помчался обратно по дороге, догонять учительницу со школьниками. Он вспомнил, как было, когда умирал его дедушка, матушкин отец. Он был моряк, и когда лежал на смертном одре, то попросил открыть окошко, чтобы еще раз услышать шум ветра. А этот больной любил жить среди молодежи и слушать их песни, смотреть на их игры…
Учительница нерешительно шла по аллее. Когда она подходила к усадьбе, ей хотелось повернуть назад. Теперь же, когда она удалялась от Нееса, ей тоже хотелось вернуться обратно…
В полном смятении она молча шла с детьми по дорожке. Аллея была так сильно затенена деревьями, что она ничего не могла разглядеть, но ей чудилось, однако, будто она слышит вокруг множество голосов. Со всех сторон доносились к ней тысячи дрожащих от страха голосов, которые, казалось, говорили:
— Мы все так далеко, так далеко! Но ты-то близко! Ступай и спой ему, спой о том, что мы все чувствуем!
И она вспомнила одного за другим тех, кому помогал и о ком заботился директор. Какие нечеловеческие силы надо было иметь, чтобы поддерживать всех, кто в этом нуждался!
«Иди и спой ему! — шептали вокруг голоса. — Не дай ему умереть без последнего привета от всех, кто здесь учился! Не думай, будто ты — ничтожна и незначительна! Думай о той огромной толпе людей, которая стоит за твоей спиной! Дай ему понять, прежде чем он уйдет, как мы любим его!»
И учительница все замедляла и замедляла шаги. Но тут вдруг она услыхала не просто зов из глубины собственной души. Нет, этот голос доносился из окружавшего ее мира. Но то был не обычный человеческий голос! Он напоминал то ли щебет птички, то ли стрекотанье кузнечика. Однако же она явственно услыхала, как голос этот крикнул ей, чтоб она шла назад!
А большего и не требовалось; она, уже не колеблясь, повернула обратно…
Учительница и дети спели несколько песен под окнами директора. И ей вдруг самой показалось, что их пение этим вечером звучит необыкновенно красиво. Словно все знакомые и незнакомые голоса пели вместе с ними. Воздух был полон каких-то дремлющих затаенных звуков… они словно только и ждали, когда дети с учительницей запоют, чтобы пробудиться от дремоты и присоединиться к их пению.
Тут входная дверь быстро отворилась и кто-то поспешно вышел на крыльцо.
«Это идут сказать мне, что больше петь нельзя, — подумала учительница. — Только б мы не наделали беды!»
Но оказалось, что их приглашают войти в дом отдохнуть, а потом спеть еще несколько песен.
По ступенькам крыльца навстречу учительнице спускался врач.
— На сей раз опасность миновала! — сказал он. — Больной лежал в забытьи, и сердце его билось все слабее и слабее. Но когда вы начали петь, он, казалось, услыхал зов всех тех, кому так нужен! И он почувствовал, что еще не настало время ему искать покоя. Пойте еще! Пойте и радуйтесь, потому что, мне кажется, пение ваше вернуло его к жизни! Теперь, может быть, он останется с нами еще на несколько лет!
Четверг, 3 ноября
В один прекрасный день, в начале ноября, дикие гуси перелетели через горную гряду Халландсос и очутились в Сконе. До этого они несколько недель паслись на обширных равнинах в окрестностях города Фальчёпинг, а поскольку там же пребывало еще много других больших стай диких гусей, время для стаи Акки протекало весело: старым птицам было о чем побеседовать, а молодые развлекались всякого рода играми и состязаниями.
Нильс же Хольгерссон не очень-то радовался тому, что стая надолго задержалась в Вестеръётланде. Хотя он всячески приободрял себя, но ему трудно было смириться со своей участью. «Скорей бы уж Сконе осталась позади; скорей бы очутиться за морем, — думал он, — тогда бы уж я знал: надеяться не на что, и чувствовал бы себя куда спокойнее».
Но вот наконец однажды утром дикие гуси снялись с места и полетели к югу, в Халланд. Глядеть на землю вначале не доставляло мальчику особого удовольствия. Он думал, что ничего нового там не увидит. На востоке высилась горная гряда с огромными вересковыми пустошами, напоминавшими смоландские. Далее же к западу все было усеяно круглыми холмами да буграми, а побережье изрезано заливами и бухтами примерно так же, как в Бохуслене.
Но когда дикие гуси полетели на юг вдоль прибрежной полосы, мальчик, сидя верхом на гусиной спине, свесился вниз и не смог уже оторвать глаз от земли. Холмы поредели, и теперь под ним простиралась равнина. И берег уже не был так сильно изрезан. Шхеры тоже постепенно редели, а потом и вовсе исчезли, и широкое, открытое море подходило прямо к побережью.
Лес внезапно кончился. Правда, множество безлесных, но тем не менее прекрасных равнин встречалось и на севере страны. Однако все они были окружены лесами, которые росли там повсюду; можно сказать, лес владел всем вокруг, а распаханные земли казались всего лишь огромными вырубками в нем. Да и на самих равнинах было немало и рощиц, и окруженных живыми изгородями пастбищ. Словно для того, чтобы напомнить: лес в любую минуту может вновь заполонить весь край!
Здесь же все было по-иному. Здесь власть забрали бескрайние равнинные земли. Кое-где виднелись большие лесные посадки, но отнюдь не дикие могучие леса. Вся местность лежала перед ним ничем не прикрытая — одна пашня рядом с другой. И это напоминало мальчику Сконе. Казалось, он узнавал и оголенный берег с песчаными отмелями и горами водорослей. Увидев все это, он и обрадовался, и испугался… «Должно быть, я уже недалеко от дома», — подумал он.
Между тем картина под ними сильно изменилась: вниз из Вестеръётланда и Смоланда, нарушая однообразие, с шумом сбегали реки. Озера, болота, вересковые пустоши и дюны стали преграждать путь пашням. Однако пашни все тянулись дальше и дальше, вплоть до самой горной гряды Халландсос, поднимавшейся со всеми своими прекрасными долинами и ущельями у самых пределов Сконе…
Во время путешествия гусята не раз спрашивали старейших в стае:
— Как там за морем? Как там за морем?
— Потерпите, потерпите! Скоро узнаете! — отвечали те, кто не раз облетел всю страну вдоль и поперек.
Когда гусята видели длинные, поросшие лесом горные отроги Вермланда и сверкавшие между ними озера, либо скалы Бохуслена, либо прекрасные невысокие горушки Вестеръётланда, они, дивясь, спрашивали:
— Неужто на всем свете так? Неужто на всем свете так?
— Потерпите, потерпите! Скоро узнаете, каков белый свет! — отвечали им старые гуси.
Когда же дикие гуси перевалили через Халландсос и пролетели немного вглубь Сконе, Акка закричала:
— Смотрите вниз! Оглядитесь хорошенько! Вот так будет и за морем!
В тот миг они как раз перелетали через горную гряду Сёдерсосен. Вся эта длинная горная цепь была одета в буковые леса, в зелени которых утопали великолепные, украшенные башнями замки. Среди деревьев паслись косули, а на лесных полянках резвились зайцы. До слуха летящих в вышине диких гусей доносились звуки охотничьего рога и хриплый лай собак. Широкие дороги змеились между деревьями, а по дорогам разъезжали в блестящих каретах либо гарцевали на породистых конях дамы и господа. У подножья горной гряды расстилалось озеро Рингшён, на узком мысу которого лежало старинное поместье Бушёклостер. Горную гряду перерезало ущелье Шералид; на дне его, в бездонной глубине между двумя отвесными склонами, одетыми деревьями и кустами, поблескивала какая-то горная река.
— Так будет и за морем? Так будет и за морем? — допытывались гусята.
— Да, так будет и за морем, там, где есть поросшие лесом горные отроги, — закричала Акка, — но они встречаются нечасто! Потерпите, скоро все увидите, как там и что!
Акка вела диких гусей все дальше на юг, к самой большой равнине в Сконе.
И вот она уже расстилается перед ними со всеми своими широкими нивами, свекловичными полями, испещренными длинными рядами свекольной ботвы, с низенькими, выбеленными усадьбами, окруженными пристройками, с бесчисленными белыми церквушками, с уродливыми серыми сахарными заводами, с маленькими то ли поселками, то ли городками вокруг железнодорожных станций. Вот потянулись торфяные болота с длинными рядами сложенного торфа, каменноугольные шахты с горами черного угля; между аллеями подстриженных ветел бежали дороги; железнодорожные пути пересекались, образуя на равнине густую сеть. То тут, то там сверкали мелкие, окаймленные буками равнинные озера; красивые господские усадьбы украшали их берега.
— Смотрите вниз! Глядите хорошенько! — кричала гусыня-предводительница. — Вот так будет и за морем — от самого берега Балтийского моря до высоких гор, а дальше нам никогда залетать не доводилось!
Когда гусята осмотрели равнину, гусыня-предводительница полетела к берегам Эресунда. Топкие низкие луга постепенно спускались прямо к воде; на берегах пролива лежали длинные гряды почерневших водорослей, выброшенных прибоем. Кое-где виднелись высокие береговые насыпи, а кое-где наносные пески-дюны, в виде отмелей и холмов. На побережье поднимались рыбачьи поселки с длинными рядами одинаковых кирпичных домиков. На молу возвышался небольшой маяк, и повсюду виднелись развешанные для просушки бурые сети.
— Смотрите вниз! Глядите хорошенько! — повторяла Акка. — Вот так будет и за морем!
Пролетела Акка со своей стаей и над несколькими городами. Внизу виднелись бесконечные фабричные трубы, глубокие колодцы улиц между высокими закопченными домами, большие красивые парки и длинные бульвары, гавани, забитые судами, старинные крепостные укрепления и замки с древними церквами.
— Такие города есть и за морем, хотя там они намного больше! — поясняла гусыня-предводительница. — Но и эти города внизу могут еще подрасти, как и вы!
Облетев Сконе, Акка опустилась на болото в приходе Вемменхёг. А Нильса все время мучила одна назойливая мысль. Видимо, Акка нарочно летала над всей провинцией, желая показать ему, что его родной край ничуть не хуже любого другого в мире. Но в этом не было никакой надобности. Мальчик вовсе и не думал — богата ли, бедна ли его родная земля. С тех пор как он увидел первый поросший ивняком холм и первый приземистый бревенчатый сруб, сердце его заныло от тоски по дому.
Вторник, 8 ноября
Стоял пасмурный и ненастный день. Дикие гуси паслись на просторных нивах вокруг Скурупа; когда все наслаждались послеобеденным отдыхом, Акка вдруг подошла к мальчику.
— Теперь, похоже, ненадолго установится вёдро, — молвила она. — Завтра, думается мне, мы начнем перелет через Балтийское море.
— Вон как! — коротко ответил Нильс. У него перехватило дыхание, и больше он ничего не мог вымолвить. Ведь мальчик все еще надеялся, что, пока он в Сконе, с него снимут заклятье и снова превратят в человека.
— А ведь мы довольно близко от Вестра Вемменхёга, — заметила Акка. — И я подумала, может, тебе хочется заглянуть домой на часок? Ведь пройдет немало времени, прежде чем ты свидишься с кем-нибудь из своих!
— А может, не надо? — возразил мальчик, но в голосе его послышалась радость.
— Если белый гусак останется здесь с нами, никакой беды не случится, — продолжала Акка. — А вот тебе надо, пожалуй, узнать, как там, у тебя дома? Хоть ты и не превратишься в человека, но, может, сумеешь хоть чем-нибудь помочь родителям.
— Ваша правда, матушка Акка! Как я сам до этого не додумался! — воскликнул мальчик, горевший желанием попасть домой.
Через минуту гусыня-предводительница с Нильсом летела к усадьбе Хольгера Нильссона. И вот уже она опускается на землю за каменной оградой, окружающей торп.
— Надо же! Здесь все точь-в-точь как было! — воскликнул мальчик и ловко взобрался на ограду, чтобы оглядеться. — Кажется, будто только вчера я сидел тут и смотрел, как вы летите высоко в небе!
— А есть ли у твоего отца ружье? — внезапно спросила Акка.
— Ясное дело, есть, — ответил мальчик. — Ведь я из-за этого ружья не пошел в то воскресенье в церковь, а остался дома.
— Тогда я не могу дожидаться тебя здесь, — призналась Акка. — Лучше, если ты сам придешь встретиться с нами у мыса Смюгехук завтра поутру, а нынче переночуй здесь.
— Нет, погодите, не улетайте пока, матушка Акка! — закричал мальчик и быстро спрыгнул с ограды. Он не знал почему, но им вдруг овладело странное предчувствие: с дикими гусями или с ним самим что-то случится, и они никогда больше не встретятся. — Вы ведь видите, как мне плохо. Ведь я не могу снова стать человеком, — продолжал он. — Но все равно я ничуть не раскаиваюсь, что улетел с вами весной. Нет уж, лучше никогда не бывать человеком, чем отказаться от такого путешествия!
Прежде чем ответить, Акка несколько раз втянула клювом воздух.
— Есть дело, о котором мне следовало бы переговорить с тобою раньше, но поскольку ты не собирался возвращаться домой, я считала, что спешить некуда. Однако сейчас не мешает тебе об этом сказать, хуже не будет!
— Вы ведь знаете, что я всегда вас послушаюсь! — воскликнул мальчик.
— Если ты научился у нас чему-нибудь хорошему, Малыш-Коротыш, то ты, может, и не считаешь, что всем на земле должны владеть люди, — повела речь гусыня-предводительница. — Подумай, у вас, людей, такие большие угодья, столько земли! Неужто вы не можете оставить несколько голых шхер, несколько обмелевших озер, болотных трясин, несколько безлюдных скал и отдаленных лесов нам, чтобы мы, бедные птицы и звери, жили там в мире и в покое! Взять хотя бы меня! Всю мою жизнь за мной охотились, меня гнали и преследовали! Хорошо бы знать, что и для такой, как я, есть на свете мирное прибежище!
— Я бы рад помочь вам в этом! — сказал мальчик. — Только у меня, верно, никогда не будет такой власти среди людей!
— Да что мы тут стоим и болтаем, точно не увидимся больше! — воскликнула Акка. — Наговоримся завтра поутру! Теперь же я полечу назад, к своим!
Акка взмахнула было крыльями, но тотчас снова опустилась, погладила несколько раз Малыша-Коротыша клювом и только после этого наконец улетела.
Стоял ясный день, но на дворе не видно было ни души, и мальчик мог идти куда вздумается. Прежде всего он поспешил в коровник; он знал, что у коров разузнает обо всем на свете. Но на скотном дворе было удручающе пусто. Весной там стояли три тучные коровы, теперь же в хлеву была всего одна-единственная — Майская Роза. И с первого же взгляда на нее понятно было, как сильно она тоскует по своим товаркам. Она стояла молча, понурив голову, почти не притрагиваясь к лежащей перед ней соломе.
— Добрый день, Майская Роза! — поздоровался мальчик, бесстрашно вбежав к ней в стойло. — Как поживают батюшка с матушкой? Что поделывают кот, гуси и куры? И куда девались Золотая Лилия и Звездочка?
Услыхав голос мальчика, Майская Роза вздрогнула и, похоже было, намеревалась боднуть его. Но она была уже не так ретива, как раньше, и потому успела разглядеть Нильса Хольгерссона, прежде чем поднять его на рога. Он был так же мал, как и в тот день, когда отправился в путь, и одет точно так же… И все же он стал вовсе не похож на самого себя. У того, прежнего Нильса Хольгерссона, который улетел весной с диким гусями, походка была медленная и тяжелая, голос тягучий, а глаза вечно сонные. А этот Нильс, что воротился домой, был легок на ногу и ловок, говорил быстро, а глаза его так и светились, так и блестели! Как он ни был мал, осанка его была такой гордой и смелой, что он невольно внушал уважение. И хотя сам он казался невеселым, всякий, глядя на него, веселел.
— Му-у, — замычала Майская Роза. — Ходили слухи, будто ты стал совсем другой, но я-то не верила. Добро пожаловать, Нильс Хольгерссон, добро пожаловать! Это первая радостная минута в моей жизни за долгое, долгое время!
— Спасибо тебе, Майская Роза! — растроганно ответил мальчик. Он страшно обрадовался, что его хорошо встретили. — Расскажи-ка теперь мне, как поживают батюшка с матушкой?
— С той поры, как ты улетел, ничего, кроме горестей да бед, они не знали! — сказала Майская Роза. — Однако хуже всего то, что они купили нового коня, — он больших денег стоил. Конь же все лето только корм переводил, а работать не работал. Пристрелить его твой отец не решается, да и продать никак не может. Из-за этого коня Золотой Лилии и Звездочке пришлось уйти отсюда!
По правде, мальчику хотелось узнать совсем про другое, но расспрашивать напрямик он боялся. Поэтому он задал еще один вопрос:
— Матушка, верно, опечалилась, когда увидела, что Мортен-гусак улетел?
— Не думаю, чтоб она сильно горевала из-за гусака, если бы знала, как все получилось и что он сам улетел. Она же более всего сетует, что ее родной сын сбежал из дому, прихватив с собой гусака.
— Вон что… стало быть, она думает… будто я украл гусака? — спросил мальчик.
— А что еще она могла подумать?
— Батюшка с матушкой, стало быть, вбили себе в голову, будто я слонялся все лето, как заправский бродяга?
— Они считают, что с тобой дела плохи, — ответила Майская Роза, — и оплакивают тебя так, словно потеряли самое дорогое на свете.
Услыхав эти слова, мальчик быстро вышел из коровника и отправился в конюшню. Она была невелика, но чиста и опрятна. Видно, Хольгеру Нильссону хотелось устроить все так, чтобы новому коню хорошо там жилось. В деннике стоял великолепный, холеный, пышущий здоровьем конь.
— Добрый день! — поздоровался мальчик. — А я слыхал, будто тут на конюшне стоит не конь, а дохляк! Быть того не может, чтобы речь шла о тебе. Ты-то такой здоровый да холеный с виду!
Повернув голову, конь пристально взглянул на мальчика.
— Уж не сын ли ты хозяина? — спросил он. — Я слыхал о нем немало худого. А у тебя такое доброе лицо! Никогда бы не поверил, что ты — сын хозяина, не знай я, что его заколдовали и превратили в малыша-домового!
— Дурная слава осталась обо мне в здешней усадьбе, — сказал Нильс Хольгерссон, — родная моя матушка и та думает, что я, будто вор, удрал из усадьбы! Ну да это все одно, раз я долго оставаться здесь не собираюсь. Но прежде чем уйти, я хотел бы узнать, какая на тебя хворь напала?!
— Жаль, что ты не останешься, — опечалился конь, — чую, мы с тобой стали бы добрыми друзьями. А у меня никакой хвори и нету. Правда, я занозил чем-то ногу, скорее всего острием ножа или еще чем-то. Заноза сидит так глубоко, что лекарь не смог ее найти; но она все колет да колет, я просто ходить не могу. Если бы ты рассказал Хольгеру Нильссону, что со мной, он бы легко мне помог! Я и сам бы рад приносить пользу. Я же не дармоед! Мне совестно стоять тут, переводить корм да бездельничать.
— Вот хорошо, что настоящей хвори у тебя нет! — обрадовался Нильс. — Попробую сделать так, чтобы тебя вылечили. Можно, я кое-что нацарапаю ножиком на твоем копыте?
Нильс Хольгерссон почти управился с копытом коня, как вдруг услыхал голоса. Чуть приотворив дверь, он выглянул во двор. К дому поднимались отец с матерью. Сразу было видно, что их гнетут тяжкие заботы. Лицо матушки было изрезано морщинами, их стало куда больше, чем прежде, а у отца поседели волосы. Мать уговаривала отца попросить денег в долг у ее деверя.
— Нет, не хочу больше брать взаймы, — сказал отец, проходя мимо конюшни. — Нет ничего хуже, чем влезать в долги. Уж лучше отказаться от дома!
— Я бы не очень этому противилась, если бы не мальчик, — возразила мать. — Но куда он денется, если в один прекрасный день вернется домой, нищий горемыка, — ведь иначе он вернуться не может, — а нас здесь не будет?
— Да, твоя правда, — отозвался отец, — но мы попросим тех, кто здесь поселится после нас, ласково принять его и сказать, что он для нас — всегда желанный гость! А потом, каков бы он ни был, он слова дурного от нас не услышит. Верно, мать?
— Еще бы! Только бы он вернулся домой! Только бы знать, что ему не приходится голодать и холодать на проезжих дорогах! Ничего на свете я больше не желаю!
Тут отец с матерью вошли в дом, и мальчик ничего уже больше не слышал. Но он был очень тронут и обрадован, узнав, что они так любят его, хотя и думают, будто он ступил на дурной путь. Он хотел было тут же броситься к ним, но подумал: «Может, они станут горевать еще сильнее, коли увидят меня!..»
Пока он стоял так, мучаясь сомнениями, подъехала повозка и остановилась у ворот. Мальчик чуть не вскрикнул от удивления: ведь из повозки вышли и направились к торпу не кто иной, как Оса-пастушка с отцом. Они шли к дому, держась за руки, шли такие тихие и серьезные, но глаза их сияли от счастья. Посреди двора Оса вдруг остановила отца и сказала:
— Помните, батюшка, вы не должны упоминать ни о деревянном башмачке, ни о гусях, ни о малыше-домовом, который до того похож на Нильса Хольгерссона, что если это не он сам, то кто-то очень ему близкий.
— Да нет! Что ты! — ответил Йон Ассарссон. — Я скажу только, что их сын не раз помогал тебе, пока ты разыскивала меня, а сюда мы приехали, чтобы узнать, не можем ли мы, в свой черед, сослужить им службу теперь, когда я стал состоятельным человеком? Ведь с тех пор, как я открыл в горах залежи железа, денег у меня даже больше, чем нужно.
— Я знаю, складно говорить вы умеете! — сказала Оса. — Умолчите только о том, о чем я вас просила.
Они вошли в дом. Мальчик дорого бы дал, чтобы услышать, о чем они станут толковать с его родителями. Но он не решался выйти во двор. Прошло совсем немного времени, и они снова появились на крыльце. Родители Нильса проводили их до самых ворот. И до чего ж они оба повеселели! Просто на диво! Они прямо ожили!
Когда гости уехали, отец с матерью еще долго стояли у ворот и глядели им вслед.
— Ну вот, незачем мне больше так горевать, — сказала матушка, — после того, как я столько доброго услыхала о Нильсе!
— Не так уж много они о нем и рассказали! — задумчиво ответил отец.
— А разве мало? Ведь они приехали сюда единственно ради нас, сказать, что они желают нам помочь. Ведь наш Нильс сослужил им большую службу! По мне, ты мог бы принять их помощь!
— Нет, мать. Не хочу я ни у кого брать деньги ни в дар, ни взаймы. Сперва надо избавиться от долгов, а потом начнем понемногу работать и снова станем на ноги. Ведь мы с тобой не такие уж дряхлые старики, верно? — смеясь, сказал отец.
— Неужто тебе весело оттого, что приходится отказаться от нашего торпа, в который мы вложили столько труда? — спросила мать.
— Кому как не тебе понять, отчего я смеюсь? — ответил отец. — Когда наш мальчик пропал, меня это так придавило, что я прямо обессилел. Нынче же, когда я знаю, что он жив и вел себя достойно, ты увидишь — Хольгер Нильссон еще на что-нибудь да годится.
Матушка вошла в дом, а мальчику пришлось поспешно спрятаться в уголок, так как в конюшне появился отец. Направившись в стойло к коню, он поднял, по обыкновению, его ногу, чтобы попытаться разглядеть, почему он не ходит.
— Что это? — удивился отец, увидев несколько вырезанных на копыте слов.
«Вытащи железку из ноги!» — прочитал он с удивлением и оглянулся по сторонам. Но тут же стал осматривать и ощупывать копыто изнутри.
— Сдается мне, тут и впрямь торчит что-то острое, — немного погодя пробормотал он.
Пока отец занимался конем, а мальчик сидел, забившись в уголок, на дворе появились новые гости.
А случилось так, что, когда Мортен-гусак очутился совсем близко от своего прежнего дома, он не смог совладать с желанием представить свою жену и детей старым друзьям в родной усадьбе. Вот он, захватив Дунфин-Пушинку с гусятами, и отправился в путь.
Когда гуси прилетели в усадьбу Хольгера Нильссона, на дворе не было ни души. Мортен спокойно и уверенно опустился на землю и стал по-хозяйски расхаживать вокруг, рассказывая Пушинке, как прекрасно ему жилось, когда он был домашним гусем. Показав ей двор, он вдруг заметил, что дверь в коровник отворена.
— Загляните туда на минутку, — пригласил он, — и вы увидите, как там хорошо! Это не то что мокнуть в озерах да болотах!
Стоя на пороге, гусак заглянул в коровник.
— Да тут никого нет, — обрадовался он. — Войди, Пушинка, и взгляни на гусиный загон! Не бойся! Ни малейшая опасность нам не грозит!
И тут гусак, Пушинка и все шестеро гусят направились прямиком в гусиный загон, чтобы полюбоваться, в какой роскоши и неге жил большой белый гусак до того, как отправился в полет вместе со стаей диких гусей.
— Ну вот, так мы и жили! Это — мое место, а тут стояло корытце, всегда полное доверху овсом и водой, — расписывал гусак. — Погодите-ка, здесь и сейчас еще есть немного корма! — С этими словами он ринулся к корытцу и начал, давясь, глотать овес.
Но Пушинка все беспокоилась и просила:
— Давай выйдем отсюда!
— Еще несколько зернышек! — просил гусак.
И вдруг он, громко загоготав, поспешно бросился к выходу. Но было уже поздно. Дверь захлопнулась, и хозяйка, стоя во дворе, закрыла дверь на крюк. Гуси оказались запертыми в коровнике.
Между тем хозяин вытащил из ноги Вороного острую железную занозу. Он стоял, донельзя довольный, и гладил своего коня, когда в конюшню торопливо вошла хозяйка.
— Иди, отец, погляди, какая у меня добыча! — воскликнула она.
— Нет, погоди, мать! Сперва посмотри сюда! — перебил ее отец. — Теперь я знаю, отчего хромал конь!
— Счастье нам снова улыбается! — радовалась мать. — Подумать только! Большой белый гусак, который исчез по весне, видать, улетел со стаей диких гусей. А нынче он вернулся и привел с собой еще семерых диких гусей. Они вошли в гусиный загон, а я взяла да и заперла их там!
— Вот чудеса! — удивился Хольгер Нильссон. — А знаешь, мать, самое лучшее во всем этом — то, что нам больше не надо думать, будто мальчик бежал из дому, прихватив с собой гусака!
— Да, твоя правда, отец! Боюсь только, не пришлось бы нам заколоть их нынче же вечером. Скоро день святого Мортена, и надо поспешить, если мы хотим успеть отвезти их в город на продажу.
— По мне, грешно заколоть гусака, когда он вернулся к нам домой с таким прибытком, с целой стаей, — не согласился с женой Хольгер Нильссон.
— Будь то в другое время, я бы и не подумала лишать его жизни, но когда нам самим надо уезжать отсюда, мы не можем держать гусей.
— Да и то правда!
— Пойдем, помоги мне перенести их в дом! — попросила она.
Они вышли из конюшни, и вскоре мальчик увидел отца, который направлялся в дом вместе с матерью, прижимая к себе одной рукой Пушинку, а другой — Мортена-гусака. Гусак кричал: «Малыш-Коротыш, помоги мне!» — как кричал всякий раз, когда ему грозила опасность, хотя и не мог знать, что мальчик совсем близко от него.
Нильс Хольгерссон, ясное дело, слышал его крики, но все равно продолжал стоять в дверях конюшни. Но замешкался он вовсе не потому, что желал смерти Мортену-гусаку. В ту минуту он даже не вспомнил о том, что, если гусака заколют, ему самому будет хорошо. Он медлил совсем по другой причине.
Чтобы спасти гусака, ему надо было показаться отцу с матушкой, а к этому у него не было ни малейшей охоты. «Им и без того-то тяжко, — подумал он, — неужто я должен причинить им еще и это горе?»
Но когда дверь за гусаком захлопнулась, мальчик очнулся. Стремглав перебежал он двор, вскочил на дубовую доску у крыльца и ворвался в сени. Тут он по старой привычке сбросил деревянные башмаки и приблизился к двери. Однако ему все еще так не хотелось показываться на глаза отцу с матушкой, что он не в силах был поднять руку и постучать. «Ведь дело идет о жизни и смерти Мортена-гусака, — подумал он, — ведь он был твоим лучшим другом с тех самых пор, когда ты стоял здесь в последний раз!» Ему вспомнилось все, что они с гусаком пережили и на скованных льдом озерах, и в бурном море, и среди опасных хищников. Сердце его преисполнилось благодарности и любви, и он, совладав с собой, постучался в дверь.
— Кто там? — спросил отец и отворил дверь.
— Матушка, не троньте гусака! — крикнул мальчик с порога.
В тот же миг гусак и Пушинка, лежавшие связанными на скамье, загоготали от радости, и он понял, что они еще живы.
Но радовались не они одни.
— Нет, подумать только, какой ты стал рослый да пригожий! — воскликнула в восторге матушка.
Мальчик по-прежнему стоял на пороге, не решаясь войти в горницу, все еще не совсем уверенный в том, как его примут.
— Хвала богу за то, что ты вернулся, — сказала матушка. — Входи же! Входи!
— Добро пожаловать! — пригласил Нильса отец, не в силах более вымолвить ни слова.
Но мальчик все еще топтался на пороге. Он не мог понять, почему они так радуются ему, ведь он такой коротыш?! Но тут к нему подошла матушка, обняла и потянула за собой в горницу. Тут только он понял, что произошло.
— Матушка! Отец! Я снова большой, я снова — человек! — закричал он.
Среда, 9 ноября
На другое утро мальчик поднялся до зари и отправился вниз, к берегу. Еще не совсем рассвело, а он уже стоял на взморье, чуть восточнее рыбачьего поселка Смюге. Он был совсем один на мысу. Перед тем как уйти из дому, он заглянул в гусиный загон к Мортену-гусаку и попытался разбудить его. Но большой белый гусак не пожелал никуда идти из дому. Не сказав ни слова, он сунул голову под крыло и снова заснул.
День обещал быть светлым и погожим. Стояла почти такая же чудесная погода, как и в тот весенний день, когда дикие гуси прилетели в Сконе. Тихо и неподвижно расстилалось море, ни единое дуновение ветерка не колебало воздух. И мальчик думал о том, какой прекрасный перелет ожидает диких гусей.
Сам он был еще словно во сне. То он ощущал себя домовым, то снова человеком. Когда по пути ему встретилась каменная ограда, он побоялся идти дальше, пока не убедился, что за ней не прячется, подстерегая его, какой-нибудь хищник. И тут же сам над собой посмеялся, радуясь тому, что он такой долговязый, большой и сильный и ему нечего бояться.
Придя на берег, он встал на самом краю прибрежной отмели, чтобы дикие гуси увидели его. То был день великого перелета. В воздухе то и дело раздавались призывные клики. Он улыбнулся про себя, подумав, что никто на свете лучше его не знает, о чем кричат друг другу птицы.
Но вот над морем стали кружить и дикие гуси — одна огромная стая за другой. «Нет, это, верно, не мои гуси! Ведь эти улетают прочь, не простившись со мной!» — думал он. Ему так хотелось рассказать им, что он снова стал человеком, и показать, каков он теперь!
Но вот появилась еще одна стая; она летела быстрее и кричала звонче других. И что-то подсказало ему: это и есть стая, которую он ждет. Но сейчас он все же не мог признать ее сразу и так же уверенно, как сделал бы это накануне.
Стая полетела медленнее и стала носиться взад-вперед вдоль берега. Да, это и есть та самая стая! Это он понял и только удивлялся, почему дикие гуси не опускаются рядом с ним. Неужто они не видят его? Нет, этого просто не может быть!
Он попытался было издать призывный клич, чтобы приманить их к себе. Но подумать только! Язык не слушался его! Он так и не смог окликнуть гусей!
Он услыхал гоготанье Акки в вышине, но не разобрал ее слов. «Что это? Неужели дикие гуси говорят теперь на другом языке?» — подивился он.
Он стал махать им своим колпачком, бегать по берегу и кричать:
— Я — здесь, где — ты?! Я — здесь, где — ты?!
Но похоже, это только отпугнуло диких гусей. Они взмыли ввысь и полетели над морем. И тут мальчик наконец-то догадался! Они не знают, что он стал человеком! Они не узнали его!
А подозвать их к себе он не мог. Ведь человек не умеет говорить на языке птиц! Да, он не умел говорить на их языке, и они не могли понять его!
Хотя мальчик был несказанно рад, что его освободили от заклятия, на душе у него стало горько: ведь из-за этого он вынужден разлучиться с дикими гусями, со своими славными товарищами! Он сел на песок и закрыл лицо руками. Что толку теперь и глядеть на них?!
Но тут вдруг он услыхал шум крыльев. Старой матушке Акке показалось слишком тяжело улететь навсегда от Малыша-Коротыша, и она вернулась назад со всей стаей. Теперь, когда мальчик сидел неподвижно, она рискнула подлететь к нему поближе. У нее словно внезапно открылись глаза, каким-то чутьем она узнала мальчика и опустилась на мысу рядом с ним.
Вскрикнув от радости, мальчик обнял старую Акку. Другие гуси, теснясь вокруг, потянулись к нему своими клювами. Они гоготали, болтали без умолку и от всего сердца поздравляли его. И он тоже говорил с ними и благодарил за удивительное путешествие, которое совершил вместе с ними.
Вдруг гуси неожиданно умолкли и отодвинулись от него. Казалось, они хотели сказать: «Ах, ведь он — человек! Он не понимает нас, мы не понимаем его!»
Тут мальчик поднялся, подошел к Акке и стал ласково гладить ее. Так же ласково погладил он Юкси и Какси, Кольме и Нилье, Вииси и Кууси, всех старейших гусей, которые были с ним в стае с самого начала пути.
Потом он направился берегом к дому. Он знал, что птицы горюют недолго, и ему хотелось расстаться с ними, пока они еще грустят о нем.
Он поднялся на песчаный холм, обернулся и стал разглядывать бесчисленные птичьи стаи, тянувшиеся над морем. Все они перекликались между собой. И только одна-единственная стая диких гусей молча летела вперед.
Стая летела безукоризненно ровным клином, не замедляя полета, а взмахи гусиных крыльев были сильны и могучи. Он провожал ее взглядом до тех пор, пока стая не скрылась из виду. И сердце мальчика стеснила такая тоска, что он, пожалуй, готов был опять стать Малышом-Коротышом, чтобы снова, сидя верхом, летать по свету над сушей и морем вместе со стаей диких гусей.
Сёрмланд — устное поэтическое название лена Сёдерманланд в центральной Швеции.
Волшебный сад - макет провинции Сёрмланд (Сёдерманланд) со всеми ее достопримечательностями.
Тунланд — земельная мера, равная 4936 кв. м.
…берегись хозяйки Пинторпа. — Хозяйка поместья Пинторп (позже — Эриксберг) известна по народным преданиям своей жестокостью.
…берегись Белой дамы! - По старинным повериям, привидение Белой дамы предвещало беду.
…с королем Эриком - Имеется в виду шведский король Эрик XIV (годы правления 1560–1568), находившийся в заточении в замке Грипсхольм.
Озеро Йельмарен - одно из крупнейших озер в центральной Швеции.
Бергслаген — горнорудный район в провинции Блекинге (Южная Швеция).
Свеи — старинное название шведов по имени одного из германских племен — предков шведского народа.
Скиллинг — медная монета, бывшая в ходу в Швеции с 1776 по 1855 гг.
Оскар Первый (1799–1859) — король Швеции и Норвегии (1844–1859).
Стуре — старинный дворянский род, игравший большую политическую роль в Швеции конца XV и начала XVI в.
Густав Васа (Густав Эрикссон Васа, 1490–1560) — шведский король, основатель династии Васа. Пришел к власти, подняв в 1521 г. народное восстание против господства датских феодалов. Осуществил в Швеции лютеранскую реформу, способствовавшую укреплению королевской власти.
Стрёммен — проток, соединяющий Сальтшён с озером Меларен.
Сальтшён — залив в Балтийском море, соединяющийся с озером Меларен.
Густавианум — главное здание университета в Упсале, построенное в XVII в. при короле Густаве II Адольфе (1594–1632) и названное в его честь.
…к Ботаническому саду… — В Ботаническом саду в Упсале работал великий шведский ученый Карл Линней (1707–1778).
Скансен — этнографический музей-парк под открытым небом, основанный в Стокгольме на острове Юргорден в 1872 г. Артуром Хаселиусом (1833–1901).
Ярл — приближенный короля (конунга), наместник провинции, участвовавший в управлении страной.
…чтобы считать поселение городом. — Стокгольм получил права города в 1252 г.
Ленсман — должностное лицо, представитель власти на местах.
Тор — древнескандинавский бог грома, бури и плодородия.
…в которой она выросла… — Имеется в виду усадьба Морбакка в Вермланде, где родилась и выросла Сельма Лагерлёф.
Праздник Люсии - один из наиболее популярных праздников в Швеции; в этот день (11 декабря) выбирают Люсию — самую красивую девушку.
…читали Тегнера и Рунеберга, фру Леннгрен и фрёкен Бремер. — Эсайас Тегнер (1782–1846) — знаменитый шведский поэт-романтик, автор «Саги о Фритьофе»; Рунеберг (1804–1877) — один из крупнейших поэтов Финляндии, писавший на шведском языке; Фредрика Бремер (1801–1865) — шведская писательница, уделявшая в своих романах большое внимание женскому вопросу, вошла в историю литературы как создательница жанра шведского семейного романа; Анна-Мария Леннгрен (1754–1817) — шведская писательница и поэтесса, автор социальных сатир и идиллий, написанных под влиянием Руссо, в духе сентиментализма.
Вестерхавет — древнее шведское название Северного моря (буквально — Западное море).