— Кушайте, малыши! Вы, наверное, устали, бедняжечки!
Голос у неё был сладкий, как тянучка, и меня сердило, что она называет нас малышами и бедняжечками. С мадам Порфирьевой она говорила на непонятном языке, но Мишка Торопыгин заявил, что говорят они по-французски.
— Комант але ву, знаешь, что значит? — шепнул Торопыгин. — Это значит: «Как вы идёте». Голубая, ей-богу, так ту, с лорнетом, спросила.
По правде говоря, я был несколько озадачен, почем: голубая задала такой вопрос. Мадам Порфирьева никуда в это время не шла, а сидела самым спокойным образом на стуле. Через несколько лет, когда я сам уже владел французским языком, я вспомнил перевод Мишки и посмеялся над ним. Он в самом деле перевёл совершенно буквально, не зная, что по-французски это значит вовсе не «как вы идёте», а «как вы поживаете».
Как только нас отпустили, я побежал в больницу и показал матери свидетельство и награду. Она смеялась и плакала от радости. Милая, милая моя мать!
Неподалёку от нашего дома меня уже поджидал Сёмка.
— Кончил первым! — крикнул я издали, размахивая книгой и свидетельством.
Тут же на улице я показал ему и то и другое.
— Говорил, что моё волшебство поможет, вот и помогло! — с серьёзным видом сказал Сёмка. — Теперь гляди, что там за вещь лежит.
Я было забыл про Сёмкин талисман и с интересом начал развёртывать серебряную бумажку. Под ней оказалась деревянная шкатулочка, покрытая лаком (такие шкатулочки Сёмка делал для долговязого Кости). А в шкатулочке лежала… тоже половина подковы. И Сёмка и сестра нашли эти сокровища на мостовой подле нашего двора.
Когда я рассказал Сёмке про встречу с Хранидом в зале управы, он окончательно уверовал в чудодейственную силу лошадиных подков.
— Говорю тебе, если бы не подкова, Хранид всё про тебя рассказал бы. А тут он — молчок! Пожалел тебя. Теперь всегда буду при себе носить подковы! — заключил Сёмка.
Тут же я великодушно подарил ему половинку уже проверенной на деле подковы — ту, которую преподнесла мне Лена. Сёмкину я оставил себе: мне казалось, что её волшебное действие особенно сильно.
По случаю окончания мною училища неутомимая бабушка испекла пирог и послала Лену к отцу на почту сказать, чтобы он привёл к обеду моего крёстного.
Крёстный, как только вошёл, потребовал копилку.
При упоминании о копилке я невольно покраснел.
— Да ты что, Алексей, смутился, как красна девица! — засмеялся крёстный. — Ну, показывай, сколько там богатства.
Отец дал мне ключ, и я открыл копилку.
— Так. Всего рубль с полтиной и жестянка без цены, — сказал крёстный.
Жестянкой без цены оказался железный кружочек Лены, который я впопыхах не успел вытрясти. Но никто не обратил внимания на эту находку. Её тайну знали из присутствовавших только я и безгласный свидетель Снежок…
— Отвернись, крестник! — крёстный повернул меня за плечи. — Раз. Два. Три. Готово!
Я обернулся. В незакрытой копилке лежала какая-то свёрнутая бумажка.
— Вот тебе на шитьё формы в гимназию, — сказал крёстный. — Три года копил.
Это была новенькая шелестящая двадцатипятирублевка! А под ней лежала ещё и пятирублёвка… Такого богатства я до сих пор никогда не видел.
— Пять рублей трать на что хочешь, а остальное — под ключ! — сказал крёстный. — Поступишь в гимназию — купишь форму. В магазине Стрекалова готовой торгуют.
— А за пять рублей я и отчёта не буду требовать, — засмеялся отец. — Доверяю тебе, Алексей! Ты уже взрослый!
После обеда я побежал в столярную и рассказал Сёмке про подарок крёстного.
— В гимназической шинели вид у меня не хуже, чем у Ника Порфирьева будет! Прямо барский! — похвастался я. — Верно, Сёмка?
— Ну и пускай будет! — буркнул Сёмка. — Не мешай, Алексей, работать. Иди отсюда! — и Сёмка изо всех сил задвигал рубанком по краю доски, зажатой в верстаке.
Я растерялся.
— Ты что же, не хочешь со мною водиться? — спросил я.
Сёмка мрачно ответил:
— А на что я тебе нужен! Ты вот барином будешь, а я кем? Столяром…
Голос у Сёмки вдруг задрожал, и он убежал от меня.
С трудом я нашёл его на пустыре у лавки. Он лежал на земле и плакал.
— Сёмка! — сказал я, обняв его. — Клянусь четырьмя сторонами света и «розой ветров», клянусь, что буду дружить с тобой до самой смерти! Ударь меня, если не веришь!
— Розой клянёшься — значит, не обманываешь! — всё ещё всхлипывая, ответил Сёмка.
На другой день утром я пошёл в ломбард отдавать деньги. Как всегда, над дверью звякнул колокольчик, и Хранид, стоявший за конторкой, поднял голову. Так же, как и во время моих прошлых посещений, лицо его было сурово и неподвижно, как на портрете. На миг у меня замерло сердце.
— Здравствуй, Семёнов! — тихо сказал Хранид.
— Я… Я не… Семёнов, Кронид Иванович…
— Здравствуй, Власьев! — так же тихо и ровно сказал старик и приподнял очки на лоб.
— Вот… деньги, Кронид Иванович. Крёстный подарил. Вы не думайте, что… что я…
Лицо у Хранида странно, исказилось, и он отвернулся. Потом взял мои пять рублей и положил их в ящик конторки.
— Подожди! — отрывисто сказал он. — Здесь у меня нет сдачи. — И вышел из комнаты.
Он очень быстро вернулся и протянул мне рубль и восемьдесят копеек серебром. Бумажный рубль и четыре двугривенных. Теперь лицо его опять было таким, как всегда.
— Я с самого начала знал, кто ты есть, — сказал вдруг Хранид. — Видел тебя раньше в церкви с бабушкой. А мать как? Лучше ей?
— Лучше, Кронид Иванович. Спасибо вам, спасибо! Она так Снежку обрадовалась! Так обрадовалась…
— Хороший кот! — усмехнулся Хранид. — Всех мышей у меня разогнал! Ты что же так моей Дарьи тогда испугался, никогда не видел, как гусей режут, что ли? Ну, ступай домой! — он тяжело вздохнул и как-то сразу сгорбился.
Опять я почувствовал острую жалость к нему. На душе у него, видно, было какое-то большое горе…