По просьбе женщин-садоводов каждый прихватывал два-три ящика, чтобы были под рукой: убирая урожай, продвинулись в глубь сада. Виль приспособился — в каждой руке по два ящика. Олег нагрузился так, что не сосчитать, сколько тары на нем. Ящики не тяжелы, но нести неудобно — перекрывают обзор. Лидия-Лидуся взяла на себя роль поводыря, предупреждала Олега, если впереди обнаруживалась ямка или низко нависшая ветка.
Царица, провожая их взглядом, тихо, чтоб не услышал Виль, сказала Антаряну:
— Ослепленная ведет ослепленного… Куда заведет?
Виль и не услышал, да и не старался услышать. Однако случайно перехватил ее взгляд, а увидев несчастное лицо Антаряна, понял: Царица с аппетитом съязвила. Стало обидно и за ребят, и за Антаряна, впрочем, и за саму Царицу.
Усталость подступила к десантникам раньше вечера, будто знала о том часе, о котором условились директор совхоза и начальник лагеря. Ребята пытались переломить усталость, а Отар Гурамович, видевший эти тщетные попытки, сочувственно улыбался:
— С непривычки тяжело, понимаю. И хватит на сегодня, хватит. Лучше приезжайте завтра. Приедете?
Еще бы!
И второй день отработали на совесть. В этот раз к десантникам присоединились и начальник лагеря, и доктор с медицинской сестрой, и свободная от дежурства смена поварих и кухонных рабочих, и те вожатые и воспитатели младших отрядов, у которых по графику был выходной.
Перед отъездом Отар Гурамович показал на изрядный штабель ящиков с черешней:
— Это, друзья мои, ваш заработок. Точно по расценкам и в полном соответствии с количеством и качеством затраченного труда! Присылайте грузовик, забирайте!.. А помимо того, сверх того, за то, что к сердцу приняли нашу нужду, за то, что выручили нас, руководство совхоза выделяет для вас премию — автобус на целый день. Куда захотите, туда и поезжайте. Советую в горы. У нас такие места, такие места! — Он закрыл глаза, сложил пальцы в щепотку и поводил рукой перед собой.
На следующий день утреннее море было, хотя дул ветер: сидишь в воде — приятно, вылезешь на берег — дрожишь, пока не разотрешься шершавым вафельным полотенцем. Второе, послеполуденное, море отменили — отряды остались в лагере и готовились к вечеру инсценированной песни. Репетировали на отрядных местах, оттуда доносились и причудливо переплетались приглушенные отрывки песен.
А в пионерской комнате заседал совет дружины. Начали при полном кворуме, с участием начальника лагеря и воспитателя первого отряда. Начали четко: перед председателем совета дружины, худой девочкой с длинными косами, лежал листок — подробный регламент, или, по-другому сказать, краткий сценарий заседания.
Тщательный документ этот составила Царица. В ее владениях царила аккуратность — глубочайшая страсть Марии Годуновой. Пионерские комнаты всегда и везде содержатся в строгом порядке. Пионерская комната лагеря «Костер» был сверхобразцовой — у всего было свое раз и окончательно установленное место. Даже стулья были наглухо прикреплены к полу, и члены совета сидели вокруг стола ровно, как по линейке. Ножки стульев и пол связывали прочные железные уголки, по заказу старшей вожатой сделанные в кружке «Умелые руки», — не сломать! Все выходящее из ряд вон пробуждало в ней решительный протест, наносило горькую обиду, а тот, кто нарушал принятый порядок, тот безнадежно падал в ее глазах, вызывал стойкую неприязнь.
Она была счастлива, когда в свои ранние годы, играя, впервые навела порядок в домашнем детском уголке, и папа с мамой завосхищались: «Как замечательно ты сделала! Никто лучше не сумеет! Ни у кого нет такого уголка!»
В школе, с первого класса, Мария (именно Мария, а не Маша, не Муся, не Маня) была отличницей и примерной общественницей. Нет, она не отличалась особенными способностями, тем более — активностью. Но к уроку неизменно знала то, что надо было знать, а поручения выполняла точно в срок, ничего не упуская и не позволяя хоть чуть-чуть отступить от заданного — ни себе, ни другим. И естественно, ее ставили в пример и обязательно избирали на разные посты. Ей нетрудно давалась такая жизнь — природа наделила хорошей памятью и ровным усидчивым нравом, не заразив зудом изобретательства и жаждой перемен, и она легко подчинялась тем, кто имел право давать указания, оценивать и поощрять. Ее, как правило, выделяли, и этим уже ставили выше одноклассников, а потом и однокурсников. И она, вкусив сладость избранности и властвования над сверстниками, была невысокого мнения о тех, кто не мог сравниться с нею в дисциплинированности и прилежании, во владении собой. Она не сомневалась в правильности усвоенных ею жизненных правил и до презрения не понимала людей, которые стремились обходить правила, и торжествующе ухмылялась, видя тщетность подобных попыток.
К сожалению, в порядок заседания сразу был внесен досадный элемент неслаженности. И кем! Начальником лагеря.
Не успела председатель совета дружины открыть рот, чтобы огласить поставленный в порядок дня вопрос о недостойном поведении пионеров первого отряда Клименко Лидии и Чернова Олега, как Иван Иванович Капитонов поискал глазами и удивленно спросил:
— А Юрьев где? Его что, не известили?
Царица уже не числила провинившихся в плавкоманде — убрать их оттуда, думала она, дело времени. Тогда зачем здесь плаврук?
— Надо ли? — с мягким укором промолвила Царица — не могла же она при детях втолковывать начальнику лагеря столь простые вещи. — А воспитатель отряда приглашен.
— Надо бы, надо б и плаврука пригласить…
Царица вздохнула и по внутреннему телефону позвонила радисту. Через несколько секунд радио лагеря провозгласило: «Плаврук товарищ Юрьев! Вас ждут в пионерской комнате. В пионерской комнате вас ждут, товарищ плаврук Юрьев!»
Виль прибежал, когда Царица разделывала Лидию-Лидусю и Олега. Старшая вожатая обозначила паузу, проводила плаврука глазами, убедилась, что он сел, и продолжала свою продуманную речь. Она уверена была, что и Клименко Лидия, и Чернов Олег, вина которых не вызывала и не могла вызвать сомнения, станут юлить, искать себе оправдание. А его, оправдания, тоже быть не могло: не баловались, не по глупости влипли в историю, не по неведению, а сознательно, демонстративно, злонамеренно допустили недопустимое — на это и напирала Царица, не оставляя лазеек ни обсуждаемым, ни тем, кто пожелал бы квалифицировать поступки Клименко и Чернова как обычную нечаянную ребячью шалость. Взор старшей вожатой задерживался на том, кого она имела и виду, мысль доносилась не только словом, но и внушалась на расстоянии волевой энергией, излучаемой глазами.
Лидия-Лидуся и Олег сидели рядышком в конце стола, опустив головы. Виль смотрел в рот Царице — после каждого смыслового куска губы ее складывались, выпячивая розовую мякоть: мол — все, мол, сказанное, безусловно верно и неотвратимо. Члены совета напряженно внимали, а Капитонов задумчиво поглаживал усы.
Обведя взором всех, Царица снова остановила его на Лидии-Лидусе и Олеге:
— Всем нам хотелось бы знать, что они думают о своем поведении, что могут сказать всем нам.
Она села, спокойная и удовлетворенная, — она ведь знала, что они должны думать и что могут сказать!
И тут произошло непредвиденное.
Встала Лидия-Лидуся, посмотрела на Царицу — взгляд во взгляд:
— Отвратительная была. Я… Некрасиво получилось. Простить себе не могу. — Постояла, помолчала, взвешивая сказанное, и тихо — сама себе — подтвердила: — Да, так!
Она села, встал Олег, чуть покосился в сторону Лидии-Лидуси:
— Поступок свой считаю грубым, безобразным, недостойным. Стыжусь его и… простить себе не могу…
Царица настолько была уверена в своем прогнозе, что, вдруг обнаружив его ошибочность, растерялась. В глазах ее, обращенных к членам совета, стоял недоуменный вопрос: «Как же так? Как же?..» Члены совета смущенно отворачивались: что говорить, если люди признают свою вину и сами осуждают себя?
Но Царица собралась с силами, забарабанила пальцами по столу, выразительно глянула на председателя совета дружины. Та после сорванного дисковечера не меньше подружек возмущалась поведением Лидии-Лидуси и Олега, может, даже больше, как лицо официальное, от которого кое-что зависит. А теперь у нее пропало желание взыскивать с ребят. Однако старшая вожатая ждала, и председатель, теребя конец косы, прочла вслух строку с листка перед собой:
— У членов совета и приглашенных есть вопросы?
Вопросов не было.
— Кто хочет выступить?
Никто слова не просил.
Продолжая барабанить пальцами, Царица недовольно взглядывала на члена совета, заставляя подняться но от всех слышала почти одно и то же обкатанное: «Поведение, как сами признают, несовместимое. Непростительное, как сами отметили… Но, учитывая чистосердечную самокритику, ограничиться взысканием». Каким — не говорили.
— Конкретно надо, — подсказала Царица председателю совета. — Какое именно взыскание?.. Надо ведь, чтоб правильные выводы сделали, чтоб урок извлекли, чтоб другим неповадно было…
Все пошло не так, как хотелось, как следовало, и она бессильна направить заседание в то русло, которое для него выложила. Начальник лагеря невозмутимо поглаживал усы. Воспитатель первого отряда испытывал явное облегчение. Плаврук покусывал нижнюю губу — нервничал.
— Необходимо дать им… почувствовать, — отчаянно и жестко произнесла Царица, как произносят «необходимо проучить». — А послушать членов совета, так провинившихся впору награждать. Как же — сразу признались и осудили себя!.. Или благодарностью на первый случай ограничимся?
— Можно же строго указать, — сказал Виль.
— А вы, конечно, считаете, что этого достаточно? Даже многовато, да? А не кажется вам, что им не место в плавкоманде? Не боитесь вы, что своей защитой поощряете их на такое, о чем потом пожалеете? Да поздно будет!
— Какая защита?.. Никто их не выгораживает — ни сами они, ни члены совета, ни я…
Царица покачала головой:
— Неужели, товарищи, вы не видите, что они хитрят? Уходя от ответственности, упреждая спрос, поторопились признать вину!.. Доигрались — куда же деваться?
Что-то рушилось в душевном устройстве Царицы, и первопричину этого она видела в Лидии-Лидусе и Олеге. И испытывала к ним… Виль не нашел подходящего выражения: «ненависть» — слишком сильно, «злость» — слишком обыденно, лично. И тем не менее что-то личное в ее чувстве было, и она не поднялась над ним. Не урок ей хочется преподать, хочется воздать — да так, чтобы неповадно было! Чтоб помнили, с кем дело имели.
— Можно же строго указать! — напористо сказал Виль.