— Самой смешно — не только на родину вернулась, но и в детство свое…
— Чего ж в этом смешного?
Он уже знал: обращаясь к прошлому своему, человек порой пытается спастись от настоящего.
— Себе — той, тогдашней — позавидовала!
В этот момент от ребячьей толпы отделилась Лидия-Лидуся. В вытянутой руке несла алюминиевую кружку, до краев налитую водой, — Вилю несла. Лидия-Лидуся шла осторожно, словно подкрадывалась. Неотвратимо подкрадывалась! Она закусила нижнюю губу и, казалось, дышать перестала — так старалась ни капли не выплеснуть. Ни капли! А Олег, возвышаясь над ребятами и не замечая толчков, каким-то беспомощным и восхищенным взглядом провожал Лидию-Лидусю.
Виль отвел взор в сторону, где в могучем молчании непоколебимо жил огромный зовущий простор. И услыхал Пирошку:
— Почему человек не гора? Не облако? Не река?
В голосе ее не слышалось ни протеста, ни просьбы. Она готова была смириться, она смирялась. Проследила движение тяжелой мокрой кружки и вернулась к роднику, где ребята слишком усердно пили соблазнительную и опасно студеную воду…
Ущелье долго сужалось, переламывалось, перекрывая обзор впереди. Серые глыбистые стены становились ниже, дорога лепилась к реке, плескавшейся у колес. Несколько раз переезжали с берега на берег по бревенчатым мостикам, влажным от брызг. Чудилось, что вот-вот автобус выберется на плато, раскинувшееся вольно, до снеговых вершин, позолоченных солнцем. Но вдруг ущелье раздалось, правая стена его легла полого, поросла редким хвойным лесом, над которым возвышалось здание с башенкой — турбаза. За лесом громоздились крутые циклопические скалы, опирались одна на другую, переходили, как бы переваливались, одна в другую. Такие же скалы громоздились и слева, но были они ближе, нависали над речкой, вернее было бы сказать, что нависали над ручьем, над гибкой струйкой, порой терявшейся меж темными камнями. На эту левую скальную стену карабкались кусты и небольшие, кривые деревья, и те, кому это удалось, образовали наверху овальное кольцо, в котором зеленел выпуклый луг. Он врезался в небо — оно было совсем рядом, не подпирай его скалы, опустилось бы так низко, что и рукой можно было дотянуться до чистой синевы. Пахло смолой и снегом. Дно ущелья светилось, а тени под скалами были густо-фиолетовыми.
Здесь кончалась наезженная дорога. Автобус, переваливаясь, медленно прокатился по бугристому, кое-где затравевшему прибрежью и остановился на поляне выше турбазы.
Стали спешно разгружаться, чтобы автобус поскорей отправился во второй рейс.
С турбазы пришел худой мужчина в брезентовой куртке, красных штанах из плащевой ткани и грубых ботинках. Средь всклокоченных его волос бронзовела лысина, которую, вероятно, должна была компенсировать пегая борода. Он назвался Гераклом Кузьмичом. Как-то уверенно и деликатно вмешивался он в дела-заботы прибывших, и к его словам прислушивались, не обижаясь. Внимание Геракла Кузьмича привлекали, прежде всего, мелочи, которые он замечал удивительно точно, на которые указывал с той откровенной непримиримостью и прямотой, что выдавала в нем человека бывалого и натерпевшегося из-за пренебрежения пустяками. А работы и без того, без замечаний и советов Геракла Кузьмича, было много.
Она увлекла всех ребят, потому что не была игрой, — именно потому, что не была игрой. От палаток, от склада под продукты, от очага для приготовления горячей еды в эти неполные два дня впрямую зависели жизнь и быт участников экспедиции — и детей, и взрослых. Во всем, что приходилось делать, был ясный и неизбежный смысл. И надеяться можно было лишь на самих себя: некому раздражаться неумелостью работающих, некому обидно и самоуверенно оттеснять и подменять их. Сказалось и то, что приехавшие первыми, в сущности, вкалывали за двоих — и за тех, кто еще был в пути. Они, если постараться, явятся к шапочному разбору — все уже будет в порядке! Натянутые палатки образовали уютную двустороннюю улочку, как попало разбросанное имущество было разложено по местам, запылал костерок. Часть дежурных прибирали территорию, часть — принялись готовить обед.
Вилю с плавкомандой выпало натаскать воды. Геракл Кузьмич сказал, что воду можно брать на турбазе из железного бака, а сам предпочел бы ключевую — она бьет из скал метрах в семидесяти вверх по ущелью.
Завязался спор: какой вариант выбрать? Поскольку ни один не получил необходимого большинства голосов, порешили принять оба: для кухни натаскать воды из бака, для питья — из ключей.
Тропа к ним так круто устремлялась в небо, что казалось, если пройти не семьдесят, а, допустим, сто семьдесят метров, то можно выбраться на плато — вровень с острыми снежными пиками и гребнями.
Сойдя с тропы, углубились в продолговатую нишу. Вся она была в тени, сюда не доносилось ни звука. И здесь, в полумраке и тишине, свершалось таинство — зарождался поток: у дальней стены, среди голых глыб, выбивались из горы на волю четыре ключа.
Самый сильный из них быстро вытекал из-под материковой скалы и скручивался в тонкую, как спица, струю.
Два других ключа были послабей, едва заметно сочились, а четвертый и вовсе походил на испарину, каплями выступающую на камнях. Время от времени капли эти скатывались в трещину, а потом крупно и мерно падали в ложе, прорезанное струей-спицей. Соединившись, воды ключей образовали водопадик, время от времени издававший чистый тихий звон.
— Какой маленький! — восхитилась Лидия-Лидуся, как восхищаются львенком или птенцом орла. — Да какой слабенький!
— А каменюки кругом большие-пребольшие, страшные-престрашные, — дразня, засюсюкал Костик Кучугур.
Олег выразительно тронул его плечом.
— Ей можно нежничать, а мне нет? — отодвигаясь, спросил Костик: очень уж решительным было лицо Олега. — И мне ведь жалко. Только проклюнулся, а на тебе — в обстановочку попал! И как ему удается до моря добраться?
— Потому и удается, что в такой обстановочке на свет появляется, — прощая Костика, пояснил Олег. — Будь тут что помягче, болото возникло бы.
— А правда ведь! — подхватила Лидия-Лидуся, одобрительно глядя на Олега.
Тот, обрадованный, насупился и напомнил:
— Займемся делом, чтоб до ночи не провозиться тут.
— А попробовать? Неужели нельзя? — не без лукавства проныла Лидия-Лидуся.
— Попей, что же, — смилостивился хмурый Олег.
Лидия-Лидуся легла, неловко изогнувшись, подставила рот под струйку. Костик тоже лег и слизнул каплю, выступавшую на камне, зажмурился:
— Ах, какая-ааа!
— Ха-алодная-ааа! — поднимаясь, прошептала Лидия-Лидуся. Губы ее блестели от воды, на щеке туманились росинки. И глаза туманились, точно девчонка попробовала не ключевой воды, а вина. Олег глядел на нее исподлобья, и лицо его побледнело.
Взяв кружку, Лидия-Лидуся терпеливо наполнила ее и выплеснула во флягу. Наполнила вторую — выплеснула, наполнила третью…
Остальные стояли молча, шевелили губами, про себя считая кружки, — во фляге и донышка не покрыло.
— И верно, что до ночи так провозимся, — сказал Виль. — А повара уже ждут — это точно… Хлопцы, где ваша изобретательская жилка? Через какие такие каменюки пробиться не может?
— Идемте лучше вниз, к баку, — предложил Вадик.
— Застоялую воду пить? Дураков нет!.. Лучше желобок соорудить, чтоб вода непрерывно сбегала во флягу. — Олег оглянулся, увидел когда-то упавшую сверху корягу, попросил: — Помогите повертеть ее.
— Гнилье, — бросил Вадик, но за корягу взялся.
Осмотрели ее, выбрали подходящий участок коры, и Олег ножом снял его, вымыл и подставил под водопадик. Вода звучно потекла во флягу, которую наклонно поддерживали Вадик и Лидия-Лидуся.
Олег и Костик отошли к выходу из ниши, сели на сухие камни, смотрели на снежные вершины, на выпуклый овал луга, на скалы над ним и что-то мирно обсуждали.
«Вы же исток речки перехватили!» — хотел было сказать Виль, но не сказал: там, у выхода из ниши, струя ослабла, однако не пресеклась — ее продолжали питать какие-то другие, незримо бившие из-под горы ключи. А ребята не заметили, что на некоторое время уменьшили силу потока, что могли его и вовсе прервать, кабы не те скрытые источники.
«Ах вы, дети!.. Детишки-детвора! — сочувственно и сокрушенно думал Виль. — Кто вас поймет, кто предугадает? Куда вас кинет, на что подобьет ваша сотворяющаяся, неукротимая и безоглядная натура? На что вас достанет?»
Он представлялся себе изрядно пожившим и, главное, устоявшимся человеком, которому уже дано трезво судить о людях и событиях. Он верил в доброту их ума, в чистоту их надежд и помыслов. Он желал им удачливого взросления, достижения всего того, на что они способны. И понимал, что им еще кипеть и кипеть, и надеялся, что непременный этот процесс обойдется без неожиданностей и безрассудств. Он надеялся и — сомневался: «Ты, брат Вилюрыч, ориентируешься на одну шкалу ценностей, они — на другую. Ты хочешь, чтоб все было нормально, а у них-то свои, отличные от твоих нормы! Так-то, брат Вилюрыч…»
Вода во фляге уже не звенела, а глуховато и ровно всплескивалась.
Приехавшая вторым рейсом Царица не лезла в то, что касалось прямой подготовки к походу — в тренировки, распределение инвентаря и многое другое, мелкое и крупное. Но сразу и непреклонно взялась она внедрять распорядок дня, пионерскую дисциплину, которыми, на ее взгляд, физрук и плаврук пренебрегали. По требованию Царицы активисты выпустили стенгазету, состоялось короткое экстренное заседание совета дружины в неполном, конечно, составе. Против стенгазеты и заседания совета дружины никто не возражал, но Царица пошла дальше — установила тихий час — и взвыли, почитай, все, даже безропотные активисты Царицы! Однако лечь в походные постели пришлось, и довольно скоро заснули и самые неугомонные. А по сигналу на подъем, как водится, не всех удалось разбудить сразу.
Тренировались у невысокой, в два человеческих роста, скальной стены. Взбирались на нее, всю в трещинах и уступах, без особенных помех, а вот спускались почти все неуклюже и робко, хватались за страховочные веревки. Кое-кто пытался делать это спиной или боком к скале, иные и глаза зажмуривали: посмотришь на стену снизу — невысока, а сверху глянешь — жуть! А ведь Геракл Кузьмич и Виль Юрьевич и устно инструктировали, и сами показывали, как все делается. Одно — знать правила, другое — четко их выполнять!
Геракл Кузьмич наблюдал, чуть отдалившись, а Виль Юрьевич подстраховывал.
Геракл Кузьмич привык иметь дело со взрослыми спортсменами, с девчонками и мальчишками обращаться не умел, горячился и злился на несообразительных и неловких пионерских туристов. Услыхав девчачий визг, он багровел и кусал белые обветренные губы.
Физрук Антарян косо натянул веревку меж высокими толстоствольными соснами — отрабатывал с ребятами приемы переправы через речки, щели и «прочие провалы на местности, не оборудованные мостовыми переходами». Тренировку он вел весело, с шутками-прибаутками. И успевал крикнуть выходившему из себя Гераклу Кузьмичу: «Еще не вечер! Срок придет, все поймут и наловчатся».