Трактир на перекрестке дорог между графством Никкори-Сато и маркизатом Шаронье в целом был похож на «Голову великана на зеленом лужку». Но имел одно существенное отличие, даже два — владельцем «Головы великана» был честный шваркарасский трактирщик в пятом поколении, уроженец Кампани. Этим же заведением под именем «Золотой шмель» владел ригельвандец без роду и племени, Винчензо Рацци Братиолли. Вторым же отличием была некоторая демократичность «Шмеля», помимо трех традиционных залов тут также наличествовали сдававшиеся за существенную плату отдельные переговорные кабинеты, в которых можно было побеседовать, так сказать, конфиденциально, не опасаясь быть подслушанным. У людей определенного рода профессии или определенного рода душевного состояния, проще говоря, шпионов и влюбленных, чьи отношения по тем или иным причинам запретны, такие кабинеты пользовались спросом.
— Винчензо, ты старый лис, за то люблю и, к слову, ценю, — по столу покатился, пущенный рукой в белой шелковой перчатке, некрупный бриллиант.
— Истинно так, сеньор Штурмхарт, но лис не только старый, но и опытный, — отвечал человек с излишне длинным носом на узком скуластом лице и хитрыми глазами, блиставшими из-под густых бровей.
— Виктор, сейчас я Виктор де Лотерини, — на стол шлепнулся звякнувший золотом мешочек.
— А как ни назовитесь, сеньор, только не ходите вокруг да около, — на тонких губах играла вкрадчивая улыбка. Хозяин трактира был хитер и осторожен, он поднаторел в словесных баталиях и всегда вел диалог очень тонко. Сейчас он играл с огнем, но играл расчетливо. Он знал, что сухой, замкнутый, будто пронизанный холодным южным ветром человек напротив — очень опасен. Но знал старый стяжатель также, что человек этот щедр и его щедрость зависит от Винчензо. Потому, стараясь его излишне не злить, ригельвандец все же умело гнался за добычей.
— Хорошо, рассказывай, коротко, но не упуская деталей, — жесткие, четко очерченные узкие губы были хмуры.
— Был один случай, из ряда вон прямо — я знаю всех ваших, из тех, кто может у меня показаться…
— Не будь самоуверен, — собеседник трактирщика тоже был опытен, в отличие от своего конфидента он знал также, что играть на чувствах можно не только словами. Намеренно поддерживал он жадность ригельвандца, расставаясь с условленной наградой по частям, отвечая на правила игры, навязанные самим Винчензо. Этот человек был постоянно собран и напряжен, делая расслабленный вид лишь тогда, когда этого требовало дело. Он не позволял себе лишних слов, лишних жестов и лишних мыслей. Равно как не позволял осведомителям типа Братиолли почувствовать свою слабость. Он был в чужой стране, с чужим именем и без единого на самом деле надежного союзника. И только умение показать свою силу, свою несокрушимость и значительность позволяло ему вести здесь свои дела. Самых разных людей, начиная от ригельвандца-трактирщика и заканчивая графами королевства, он сумел убедить, что зависит от них, но уничтожит, если его положением решат злоупотребить. Человек, пронизанный южным ветром, уверенно, не первый год ходил по тонкому льду.
— Знаю, знаю, сеньор, но мы не об этом, — ригельвандец отмахнулся худой жилистой рукой с синими венами. — Было так: сначала прибыл человек в черных, простых одеждах, ну, знаете, плащ, сюртук, широкополая шляпа. Заказал кабинет и пытался, вы не поверите, изображать алмарский акцент! Именно изображать!
— Хамство, не иначе, — на широком лице с чертами, будто вырубленными в камне, на миг сверкнула ухмылка.
— Так вот, заказал кабинет, пива, сосисок, пародист прямо — алмарец анекдотический, одна штука. И стал ждать, судя по всему, знаете же — я лишь слушаю, подглядывать опасно, взгляд можно многими амулетами почуять, а звук — другое дело… И истинно, скоро притопал второй — по форме коронный лейтенант драгунский, стали беседовать они о том-о сем, знамо дело, плели перед тем как к серьезному перейти. Потом тот, что с алмарским акцентом, спросил, знает ли драгун Алана де Мелонье, тот ответил, что недолго с сим субъектом знаком, но уже искренне не терпит выскочку, а «алмарец», — он выделил слово насмешливым голосом, — коротко так: «Так проткните его, и дело с концом, на дуэли». Лейтенант же начал отпираться, говорить, что Мелонье сам не выйдет, а норманита он не сдюжит, а тот, что в черном, ему и говорит: «А вы найдите его слабости, да по больному бейте, пока он сам вас не вызовет, тогда по кодексу на чемпиона права не имеет, проткните его в сердце, а я от щедрот императора вам десять тысяч желтых кругляшков отвалю». На что драгун спросил, а уполномочен ли черный императором, а тот похвалил за смекалку и сказал, что и верно, агент он полномочный. Лейтенант и говорит: «Сделаю за пять и дружбу алмарского агента, в наши времена не повредит», на том они порешили и разошлись — драгун через дверь, а черный прям в окошко сиганул. Агент он, хе-хе.
— Благодарю, Винчензо, — голос был мрачен и звучал бранной сталью, на стол шлепнулась пара изумрудов. — Теперь мне есть над чем подумать.
Он не был доволен, ибо всегда терпеть не мог мелкие дела, порой способные в прах испоганить важные начинания. Но притом был заинтригован — только некто очень смелый и, скорее всего, очень глупый, способен открыто называть себя алмарским агентом в Шваркарасе, стране, над которой довлеет Тайная Канцелярия, властной рукой уничтожающая любую опасность для короны.
Человек с лицом суровым и мрачным в силу черт своих, одетый в алый жюстокор с широкими, расшитыми шваркарасскими пиками, отворотными манжетами, где покоилась пара писем, полученных от ригельвандца, покинул трактир твердым уверенным шагом, придерживая пехотный палаш в черных лакированных ножнах.
Библиотека Хранителей Знаний. Краткие выдержки об истории и природе стран Южного Архипелага Гольвадии: Королевстве Шваркарас, Республике Ригельвандо и Алмарской Империи, полученные из источников разных, достоверных до степени достойной преподнесения дражайшему читателю
Слава Империи! Горе Империи…
Мой Кайзер! Я пишу вам в надежде быть услышанным. В конце концов, должны же тридцать лет верной службы быть вознаграждены вниманием Императора.
Решение написать сие послание далось мне нелегко. В конце концов, имеет ли право граф-генерал ван Тормутт высказывать мысли, столь схожие с наставлениями Императору Альму III Хоценголлеру. Однако чрезвычайные обстоятельства и систематические нарушения, обнаруженные мною в Империи на протяжении многих лет службы, вынуждают меня раскрыть перед моим сюзереном картину нарушений и ущемлений, кои ежечасно, ежеминутно терпит население верноподданных государства от алчного купечества и подстрекающего его разложенного клира.
Как известно, опорой Трона Дралока всегда были верные вассалы великих кайзеров империи — рыцарство и аристократия. В то же время, тиара Архиепископа уже давно и прочно покоится на горах злата худородного, жадного и многочисленного купечества.
В те времена, когда проблемы империи решались огнем и сталью, а крепость брони рыцаря и острота его меча определяли успех государства на мировой арене, можно было мириться с тем фактом, что прямо у нас под боком раскинулась гниющая клоака порочного союза богословов и торгашей, подтачивающих стабильность и сами устои имперского правления. Притом, подтачивающие изнутри.
Сейчас же мы стоим на перепутье, когда понятия чести и верности трону и знамени Империи диктуют нам очевидный путь — путь чести и славы. Который лежит в расширении заморских владений Империи, а также твердого курса на упрочение позиций и умножение уважения к трону Кайзера среди держав Юга. Где, в первую очередь, нужно сбить золотую спесь с Ригельвандо и преподать урок смирения беззаконному Шваркарасу.
Также очевидным фактом является необходимость колониальных завоеваний в свете все учащающихся столкновений с новым опасным врагом — если мы не остановим Амиланию сейчас, то очень скоро держава безумных баб сбросит нас в море с берегов Мейна. Потеря же колоний очевидным образом влечет гибель Империи, падение в бездну зависимости от более успешных конкурентов.
Единственный разумный путь защиты, открывающийся перед нами, это путь атаки. Император обладает огромной, боеспособной армией, к тому же за троном стоит масса стальной аристократии державы, готовой единым порывом смести с берегов экваториальных островов любого противника, утвердив знамя Дралока на землях, что нам принадлежат по праву силы и праву древности.
Меж тем, мечи ржавеют в ножнах. А великолепные боевые корабли Империи гниют в портах, в то время как беззаконные каперы церкви свободно бороздят просторы морей, принося все больше опасного золота в мошну архиепископа.
Меж тем — наша надежда и оплот, все прогрессивные слои имперского населения, свободные фермеры, горожане, ремесленники, задыхаются в тенетах храмовой пропаганды. С амвонов, открыто, при свете дня, священники, чей гражданский и человеческий долг поддерживать императора, вещают пастве, идущей в церковь за божественным откровением. Вещают пастве о том, что трон заполонили еретики и предатели, что император не слышит зова народа, и якобы в этом виноваты аристократы. Да, мой Кайзер. Тех, кто проливает за тебя кровь и в первых рядах встает на защиту Империи. Тех, кто под своей мудрой рукой хранит и развивает города и провинции, поддерживая закон и порядок. Тех, кто единственный заботится о наполнении казны государства. Облевывают с амвона перед жителями государства, день и ночь пытаясь вдолбить в мудрых и свободолюбивых жителей империи ненависть к благородным людям, непочтение к императорской власти и презрение к законам.
Да, Государь! Презрение к законам! Даже среди самой лояльной частицы населения империи я вижу неправый ропот. Ленные крестьяне, крепостные! Считая, что их обидели или унизили, идут не к господину своему, дабы тот представил их интерес в суде. Они идут к святошам, ожидая что среди притч «Книги Многих Ликов» для них найдется нечто большее, чем есть в мудрых имперских законах, веками сковывающих державу в единый организм.
Мы не дремлем, Кайзер. По мере сил — мудрым правлением, реформами, привилегиями и послаблениями, даже выделением под нужды городов и фермерских общин своих наследных земель. Честным исполнением своих обязанностей сюзеренов и добрым отношением мы удерживаем чернь от глупостей. Действуя кнутом и пряником, мы из последних сил поднимаем на натруженных плечах свод Империи. Но, если ты не обратишь свой благородный взор на верных, о мой Кайзер, если останешься равнодушен, мы не сдержим напора многочисленных клириков! Не сможем противостоять зову золота купцов, столь привлекательному для уха бедного простолюдья. Мы падем. Но я верю, что Ты не допустишь этого, мой Государь.
Империи нужна война. Долгая. Продолжительная. Тяжелая и победоносная война. Но Старый Свет исчерпал свои возможности. Если мы ввяжемся в войну здесь — это будет гибельно. Нам нужна война в Свете Новом. Потоки трофеев и золото завоеваний, насытив страну, облегчат участь простого народа. Громкие победы поднимут престиж армии. А новые земельные приобретения позволят вывезти ропщущих крепостных за пределы имперской метрополии, не потеряв над ними контроль. Опять же, существенно улучшится положение безземельных рыцарей, которых во множестве породили армия и бюрократическая машина Державы. Война станет беспримерным благом, каким всегда становилась для Империи.
Но как воевать? Когда Архиепископ издает буллу за буллой, осуждающие имперское расширение до тех пор, пока не будут обращены и освоены земли Экваториального Мейна Империи. Архиепископская гвардия не только стоит на границах колониальных владений, но еще и всеми правдами и неправдами старается не допустить туда доблестную армию моего Императора. А колониальные епископы открыто ущемляют государственную администрацию, перетягивая на себя одеяло управления завоеванными землями. Если так будет продолжаться и дальше, то Мейн начнут называть не Имперским, а Архиепископским.
И все это произошло из-за медлительности и излишней осторожности в принятии решений по колониальной политике. Пока эрцгерцоги и графы боролись за право вести армии на захват новых земель. Пока министерства ссорились о том, какой бюджет утвердить на колониальные нужды. Пока господа рыцари начищали панцири и слезно прощались с дамами сердца…
В колонии отправились каперы, благословленные церковью, дабы не допускать к берегам, предназначенным для Империи, прочие державы юга. В туземных племенах открыли фактории купцы, начавшие подвоз товаров с Экватора еще тогда, когда министры не оформили законы о колониальной торговле и монополиях. И везде, где только можно было говорить посредством языка, тела и горячего железа, начали действовать проворные миссионеры Архиепископа, начали строиться церкви и храмы.
И потому так тяжело нам сейчас на Мейне, ибо большая часть подданных императора здесь — это туземцы и церковные колонисты, которые верят святошам, а Губернаторов Императора с куцыми гарнизонами почитает за что-то навроде дивных зверушек.
Нельзя продолжать в том же духе. Нельзя позволять храмовникам исполнять работу имперской армии и бюрократии. Нельзя оставлять без внимания падение авторитета и могущества власти. Мы не можем воевать против Архиепископа. Значит, мы должны найти в колониях новые земли и отвоевать их для Трона Дралока, а не для Тиары.
Письмо Графа-Генерала Эрхарта ван Тормутта, тайно, лично, в руки Императора Алмарской Империи Альма III. 8 орналика 812 года от О.А.И.
Бал! Всех… очаровал
Усадьба блистала позолотой лепнины и сполохами рано зажженных факелов, деревья и фигурно постриженные кусты парка были украшены лентами и серпантином, под наблюдением доверенных лакеев-людей ежеминутно запускались фейерверки, дабы радовать подъезжающих в каретах гостей.
Центральное строение усадьбы Шаронье высилось подобно помпезному ванильному облаку, выполненное из мрамора и украшенное бесчисленным количеством лепнины, статуэток и прочих декоративных изысков. Родовое гнездо маркизов де Шаронье являло собой пример богатства, могущества и веселого нрава, свойственного шваркарасской аристократии.
В просторном, великолепно ухоженном сонмом садовников (по большей части рабов из представителей анималистических рас), парке цвели розы, благоухали орхидеи и сияли великолепием ярких красок тропические растения, привезенные, как и рабы, с Экватора. Из колониальных владений нынешнего маркиза Клермона Жана де Шаронье. На узких тропинках стратегически были расположены беседки и скамейки, где могли комфортно уединиться в благоуханной зелени дамы и кавалеры, уставшие от шумной бальной залы. Развилки и площадки парка были украшены игривыми статуями, изображающими обнаженных нимф, сатиров с эрегированным достоинством, могучих мифических животных и, в самом темном и редко посещаемом углу парка располагалась аскетичная, увитая плющом статуя святого Гестера-лесоруба — покровителя рода де Шаронье.
К широкой мраморной лестнице в безупречном порядке подъезжали кареты — простые, без особых украшений, со съемными гербами, нанятые бедными аристократами (как правило, шевалье и баронами) в специальных компаниях. Украшенные черной полосой, скромно декорированные, исполненные прочно и со вкусом — кареты военных, которым не пристала роскошь светская. Изящные, воздушные, навевающие благоговение белые кареты с золотыми кругами везли представителей богоугодного клира, в сих местах, по большей части, представителей Кампанского культа Бога-Лесоруба, а также местных приходов всегосударственных церквей Бога-Хранителя, Бога-Правителя, Бога-Покровителя, Бога-Воителя, Бога-Целителя, Единого во Многих Лицах.
Самой яркой оказалась обитая алым бархатом, украшенная резьбой, позолотой и крупными гербовыми щитами карета графини Никкори-Сато. На запятках сидели два лакея-собакоголовых, осматривая блистающий свет черными влажными глазами бульдогов. Кучером же был человек, нарядный юноша, демонстрирующий что графиня достаточно богата для того чтобы иметь в прислуге людей. За каретой графини верхами, на укрытых парадными попонами конях, ехала ее приближенная аристократия.
В бархатном лиловом жюстокоре — Торн де Шальгари. Весь в фиолетовом — Алекс де Гизари. Одетый скромно, но увенчавший свое чело треуголкой с плюмажем из пуха тропических птиц Дирк де Кабестэ. В изящном облегающем фигуру одеянье, сверкающем серебром и при отменной шпаге на поясе, немного обиженный тем, что графиня предпочла его обществу в карете общество Алана де Мелонье, задумчивый Марк де Эль. И замыкающий шествие на своем боевом скакуне в цветах Алого Люзецийского Его Величества драгунского полка коронный лейтенант Антуан де Рано.
Графиню, одетую в бесподобное пышное платье, украшенное изумрудными слезами, грациозно выпорхнувшую из кареты, опираясь на руку щеголя Алана, блистающего шелком пурпурного жюстокора, бриллиантами в перстнях и пышностью длинного, до середины спины, завитого парика в золотой пудре, вышел встречать сам де Шаронье.
Маркиз — высокий статный брюнет, находящийся в самом расцвете мужской силы, едва перейдя черту сорокалетнего возраста, был человек, чья безупречная порода читалась в тонких, но четких чертах сурового лица, благородной осанке опытного фехтовальщика. И даже в орлином разлете узких, по моде выщипанных бровей. Он опирался на трость с навершием в виде головы дракона, ибо страдал от приобретенной в колониях подагры, на плечи был накинут подрагивающий в вечернем сквозняке черный тяжелый плащ, а грудь венчала лента кавалерии стального цвета.
Он принял руку графини из руки ученого позера, по этикету помпезно поприветствовал красавицу средних лет и повел ее в бальный зал, что открывался им навстречу мрамором высоких колонн, блеском свечного пламени в лакированной поверхности скользких паркетов и шелестом праздничных одежд. А также напряженным ожиданием праздника десятков пар аристократов, стоявших у стен, изготовившись к сигналу начала высокородной оргии танца, который должен был подать маркиз.
Вслед за графиней и Мелонье карету покинул облаченный в тяжелый черный длиннополый плащ с рукавами и стоячим воротником, увитый ремнями ножен, норманит Бенедикт. Он безразлично скользнул взглядом темных глаз по спешивающимся аристократам графини, чуть задержавшись на крупной фигуре Антуана де Рано, и двинулся вслед за своим ученым товарищем в тенета благоухающей пороком бальной залы. Бенедикт всегда воспринимал свои обязанности стоически, а к де Мелонье относился как к младшему брату или, скорее, любимому послушнику, но присутствие на торжествах почитал обузой. Норманит умел танцевать, умел даже петь и слагать стихи, по части этикета он мог бы затмить маркиза. Но не хотел, в его душе не было места пустому веселью, танцы и нежный щебет пар наводили монаха на мрачные мысли. Мысли о грехе и недозволенности. Его характер стоика и аскета не мог считать столь праздное и обширное зрелище чем-то хорошим. Но де Мелонье работал именно здесь. Балы были самой эффективной его вотчиной. А орден велел охранять ученого. И Бенедикт, как всегда смиренно, выполнял свой долг.
Первым танцем был неспешный, грациозный полонез. Антуан танцевал с довольно милой аристократкой, парик которой, в четверть ее роста, был обильно украшен магическими блохоловками в виде маленьких скорпиончиков. Беседуя с девицей о разной чепухе, жизни в Люзеции, придворных секретах и новшествах моды, вновь вводящей при дворе короля стальной наплечник на левое плечо как для мужчин, так и для женщин, он сумел ненадолго аккуратно вывести беседу на персону Алана де Мелонье. Оказалось, что поэт и ученый к тому же является всеобщим дамским любимцем не только в землях графини, но и как минимум в маркизате де Шаронье.
Решив немного прощупать почву, вальсировал драгун уже в паре с утонченно красивой брюнеткой, парику предпочитающей собственные сверкающие локоны, уложенные в сложную прическу, в багровом платье с корсетом и высоким лифом, открывающим прелести некрупной, но крайне соблазнительной груди. Это была Лили Бартолла де Мелонье, сестра Алана.
— Сударыня, вы столь прекрасны в огнях сей бальной залы, — он вложил в свой голос мгновенно закипающую страсть, свойственную лишь бравым офицерам.
— Что, только в ней? — скривила губы в притворном расстройстве девица. Высокий, приятный, даже, пожалуй, мужественно-красивый драгун приглянулся девушке, давно отвыкшей от общения с настоящими военными.
— Я бы с удовольствием увидел вас в ином освещении, но сего удовольствия еще не имел, — нагло улыбнулся де Рано. Про себя он подумал, что это уже, пожалуй, слишком, и дело провалено. Но, увидев бесенят в глазах девицы, удивленно понял, что не промахнулся.
— Хам! — рассмеялась Лили. Смех ее вышел легким и звонким, но немного задушенным. Сама девушка поняла, что тяжело дышит, но решила — собеседник спишет все на корсет.
— Я солдат, сударыня, казарма быстро выбивает изящный политес, — улыбка стала шире.
«Похоже, девица и правда падка на форму, я думал, будет тяжелей».
— Ой, так ли уж офицеры и в казармах живут… — вглядываясь в лицо партнера по танцу, Лили подумала, что эта манера флирта — не слишком обремененная высокопарными любезностями, — ей по душе.
— Нет, что вы, я не жалуюсь на достаток, и мой дом в Люзеции всегда будет открыт для вас, но черт возьми, из казармы приходится выгонять этих ленивых свиней — моих подчиненных, — удивляясь сам себе, де Рано наглел и при этом чувствовал себя легко и свободно. Надо сказать, что в прошлом у него было не так уж много успешно завоеванных женщин. Но теорию людских душ он усваивал проворно.
— Да, наверное, столь частое общение с плебеями коробит душу, — девушку немного смутило, как просто она выдала эту насквозь клишированную аристократическую фразу. Но она на самом деле так думала, к тому же слышала, что у столичных офицеров принято презирать своих солдат. Да и похоже, ее собеседник тоже начал чаще дышать и без корсета.
— В грубости есть и свои преимущества, — коронный лейтенант прижал девицу ближе к себе крепкой рукой воина. Чувствовать под рукой нежное, трепетное женское тело, принадлежащее не рабыне и не проститутке, было на удивление приятно.
— О! Осторожнее сударь, мой брат заметит! — щеки ее чуть заметно зарумянились, однако отстраняться Лили не спешила. Он был твердый и горячий, наполненный здоровой силой, девушка внезапно почувствовала себя очень защищенной. Но разум вопил, что она в опасности светского конфуза.
— А кто же ваш брат, моя дорогая? — драгун в притворном страхе осмотрел зал. И ему самому, и, похоже, его спутнице понравилось, что на самом деле драгун совершенно не страшится ни брата, ни скандалов, с ним связанных.
— Тот молодой человек, что танцует с этой разукрашенной позеркой, виконтессой де Бегари. Вон там, — девушка кивнула головой в сторону Мелонье, кружащегося в танце с эффектной блондинкой в розовом атласном платье с множеством жемчужных подвесок. Лили внезапно стало не до объятий, вернулся давешний страх, что так часто мучал ее. Девушка никогда не одобряла занятия брата.
— Вижу, де Бегари вас волнует больше, чем гнев брата, — закинул удочку лейтенант.
— Мой брат очень ценит меня и весьма дотошно заботится о моем спокойствии и благополучии, мы ведь сироты, но да, да простит меня Единый, Элизабет де Бегари — это просто великосветская шлюха, — заглотила наживку Бартолла.
— В чем же столь страшный грех ее состоит, что вы столь раздражены ею, сударыня?
— Это мерзкая, беспринципная и в высшей степени подлая охотница за приданым, — Лили осеклась, — но вы же благородный человек, месье де Рано?
— Безусловно, о моя госпожа, — очень серьезно, но с долей игривости согласился драгун. Предварительный успех был достигнут, по глазам, по тону, по изменению в лице партнерши, по танцу драгун понял, что сейчас будет откровение. Хотя ему хотелось еще немного просто поприжимать ее к себе.
— Пусть это останется меж нами. Чтоб в дальнейшем вы помнили о подлости некоторых личностей и не попали впросак. Виконтесса де Бегари это просто что-то чудовищное. Она конфидентка герцога Морпаньяка, — девушка перевела дух, продолжая круженье, мысли о змее, кружащей ее брата, приводили Лили в ярость и отчаяние. — Она своим дьявольским обаяньем уже охомутала трех несчастных: барона де Номри, которого прочили в министры, графа де Лато, в знатности соревновавшегося с герцогами, и шевалье де Триссмэ, — она понизила голос до еле слышного шепота, — агента Тайной Канцелярии, доверенного!
— Немалый грех, — мрачно согласился лейтенант. «Де Мелонье явно известно, с кем он танцует, парень очень собранно держится».
— Еще бы — ей перешли деньги, земли, титулы, а наследники почти всегда оставались ни с чем. Герцог же, само собой, покрывает и защищает ее, ведь с каждой этой смертью его влияние при дворе и делах торговых росло невообразимо, эта, эта!.. — девушка опять задохнулась, щеки чуть больше раскраснелись. — Блондинка! Помимо этого, она врет, ворует, интригует, предает, влезла в политику полностью, вертит хвостом, руша при этом карьеры, судьбы, давние союзы и крепкую дружбу.
— А какое вам дело до этого, сударыня? — приступ ярости был настоящим, Антуан был поражен. «Она так любит брата? Или так ненавидит де Бегари? Или все сразу? Какой фонтан эмоций».
— Во-первых, — серьезно произнесла Лили, волшебство танца исчезло, но ее это не расстроило, почему-то Бартолла считала важным все прояснить. — Такое зло должно быть наказано. Во-вторых, — девушка помрачнела, — я просто надеюсь, что Алан с ней справится.
— Справится?
— Ой! — де Мелонье смутилась, поняв, что, похоже, сболтнула лишнего. — Я всего лишь надеюсь, что она не затащит его в свои сети…
— Не волнуйтесь, моя дорогая, — де Рано еще крепче прижал к себе трепещущую девицу, что пришлось по нраву им обоим. — Я уверен, что ваш брат сумеет постоять за себя на любовном фронте, и, если пожелаете, я сделаю все, что в моих силах, дабы помочь вам.
— Да, у него есть опыт, — Бартолла улыбнулась, и, уличив момент, когда на них никто не смотрел, поцеловала Антуана в щеку, немного испачкав в губной помаде. — Благодарю вас, месье!
«Значит, он должен с ней справиться? Занятно», — подвел итог беседе Антуан. А затем непроизвольно нежно коснулся щеки, где затухало тепло поцелуя.
Обязательные танцы закончились, и коронный лейтенант решил передохнуть, прогуляться за пределами танцевальной площадки зала, у стен, где стояли игральные столы и кушетки, а официанты из представителей анималистических рас, в основном заи с козлорогими, разносили разнообразные закуски и игристое вино.
Алан де Мелонье оказался весьма популярной фигурой досужих бесед. Тихий ученый был заправским сердцеедом, прославленным победами на амурном фронте не менее, чем своими исследованиями и поэмами. К тому же не обошлось и без скандалов — за последний год десяток дуэлей с рогоносцами и неудачливыми конкурентами, проведенных для Алана Бенедиктом, самоубийство отвергнутой любовницы маркизы Селесты де Ноккерми и множество разбитых сердец. Бенедикт же, как оказалось, далеко не всегда был рядом с ученым. Похоже было на то, что он появлялся только когда Алан впутывался в очередную опасную любовную интригу, и по мере сил решал ее последствия. Косвенно эти данные указывали, что Алан де Мелонье — это весьма непростой ученый и поэт, за этими масками скрывался кто-то более значительный в делах мирских, маски — это всегда опасно.
Наконец, Антуану повезло, прогуливаясь меж отдыхающих от безумия танцевальных страстей, он краем глаза заметил вспышку пурпура в свечном сиянии зала и узрел персону, занимавшую сегодня его мысли. Алан де Мелонье увлекал на один из прохладных балконов высокую, грациозную женщину с царственной осанкой, одетую в изумрудное платье с высоким воротником, распущенные темно-зеленые волосы и обилие сияющих колец выдавали в ней магессу, притом высокого класса.
У входа на балкон встал Бенедикт.
— Святой отец, — де Рано подошел к норманиту, внутренне содрогнувшись. — Вы не могли бы мне растолковать значение одного богословского вопроса, уже давно занимающего меня?
— Я лишь смиренный монах, — голос его был жестким и холодным. Голос человека, привыкшего убивать и разговаривать с вдовами, — но мой долг — по мере сил моих осуществлять вспомоществование мирянам в поисках истины духовной.
Норманит был недоволен — сейчас, когда подопечный впутался в очередную глупость — каприз слабого сердца, — за ним нужен был глаз да глаз. С другой стороны, среди маловеров этого бала вопрос о богословии подкупал. Хотя и исходил от персоны, чем-то внутренне подозрительной Бенедикту.
— Благодарю, святой брат. Вот что волнует меня — если воин, окруженный обрядом и тщание на службе у церкви проявляющий, вдруг в сече будет схвачен безбожными амиланийками, кои подвергнут его поруганию и кастрации, а после на галеры отправят и заставят тянуть рабство на них, направляя корабли против единоверцев… Не скажется ли сие на бессмертной душе оного страдальца, предопределив перерождение ничтожное, несмотря на тщание прошлое? — драгунский лейтенант незаметно повернул пуговицу на камзоле, заставив сработать подслушивающий колдовской амулет, временно безмерно усиливший его слух. Общаться с норманитом было безрассудно, но на балконе явно происходило нечто важное. А подслушивать в беседе безопасней, чем из-за угла — меньше подозрений.
Нетренированного человека возникшая в голове какофония зала могла бы убить, но де Рано был готов, он сконцентрировался, отделил лишнее и, продолжая беседу с норманитом, начал слушать беседу, происходившую на балконе тем временем.
— О, сколь жестока и неприступна ты, прекрасная Аделаида, неужели я столь неприятен тебе, что даже взглядом меня не удостоишь? — голос де Мелонье дрожал от страсти и обиды. Чувства были наигранными, но нешуточными.
— Не правда ли, звезды сегодня особенно прекрасны, — голос женщины был холоден, горделив и приятен слуху, эмоции тоже, в словах сквозило презрение — бледная тень презрения сдерживаемого. — Говорят, они только фикция нашего сознания, яркие огоньки, придуманные нами, не способными вынести безбрежной темноты ночного неба.
— Звезды чудесны, но, ты моя дорогая, во стократ милее для меня, чем все звездное небо и твердь земная, — порывисто начал наступление Алан. Для человека, известного сотней амурных побед, он начал весьма нелепо. Сказывалось волнение.
— Так вот, эмоции ваши, сударь, столь страстно складываемые в слова, — следующая фраза последовала как ушат ледяной воды на голову, магесса, похоже, умела и любила разбивать сердца или чем-то ей был очень неприятен сам поэт, — столь же фальшивы, как и звезды в моей теории, иначе, впрочем, быть и не может. Вы слишком долго играли в любовь со всеми, кто под руку попадется, и уже давно разучились выражать настоящие чувства.
— Вы бессердечны, госпожа де Тиш! — голос поэта дрожал все больше, он наполнялся нешуточной обидой. — Вы вырвали мое бедное сердце и кормите им с рук кровожадных ночных падальщиков, алчущих человеческой плоти как высшего лакомства!
— Довольно наигранного расстройства, — в голосе звучала насмешка и раздражение, — найдите меня снова, месье де Мелонье, когда пожелаете говорить этим самым сердцем, а не заезженными штампами, — послышались шелест платья и быстрые шаги высоких каблуков.
Де Мелонье был влюблен и отвергнут. А предмет его воздыханий вызывал в Антуане нешуточное уважение — она знала, кто он и что, и открыто презирала за это, нарушая все общественные условности.
— …следовательно, каждый верующий, в осознанье милости Единого, равно как и понимая безвыходность своей ситуации, в случае невозможности побега, обязан умертвить себя любым возможным способом, что не будет считаться самоубийством, а примется аки жертва благородная, и следующее воплощение оттого будет благополучным, — как раз завершил норманит сухим лекторским тоном.
— Благодарю, что просветили, святой брат! — де Рано поклонился монаху, совершив знак почасового круженья, и поспешно ретировался. Зайдя за ближайшую колонну, он присел на один из диванчиков, предназначенных для краткого отдыха танцующих, в то же время надеясь, что сумел усыпить бдительность священника, а ретираду почтут за вежливость.
Драгун прислушался:
— Мое почтение, святой брат, — женский голос не выражал ни толики почтения, высокие стальные каблуки простучали по паркету, удаляясь. Монаха она тоже не любила. «Чудная женщина», — подумал драгун.
— Итак? — поинтересовался монах у вышедшего следом де Мелонье.
— Ах, оставь это, Бенедикт, — голос незадачливого воздыхателя дрожал, на этот раз от гнева. — Не думай, что я поверю, будто тебе на самом деле интересно.
— Совершенно не интересно, ты прав, но если это будет мешать делу, — монах выдержал паузу, — то я расстроюсь.
— Это мои личные неприятности, — произнес поэт раздельно, похоже, разговоры эти были не в новинку обоим. — И никакому делу это не вредит, блондинка без ума от меня, непрофессиональна до крайности…
— Или крайне профессиональна.
— Нет, поверь, я в этом разбираюсь. Еще пара свиданий, и она забудет о маркизе. Меж тем, старик неплох, весь вечер не отлипал от графини, вы получите свою свадьбу, — тон де Мелонье стал деловым и четким. К его чести, парень умел быстро взять себя в руки.
— Очень надеюсь, — норманит говорил как-то отрешенно и зловеще, — иначе, при провале, дабы проучить тебя, я прикончу Аделаиду де Тиш.
— Надеюсь, если до этого дойдет, она прикончит тебя, — похоже, Алан топнул ногой и пошел прочь от монаха, Бенедикт на некотором расстоянии последовал за ним, отмечая шаги стуком стальных набоек ботфорт по паркету.
Антуан де Рано узнал все, что требовалось, и даже чуть больше, он вновь повернул пуговицу, отключая сверхслух, вскочил с дивана и влился в безумие завершающего бал шаловливого котильона.
Среди прочих гостей на балу выделялся высокий мужчина в одеждах кремового цвета при зеленом плаще. Четкие и жесткие, будто вырубленные из камня черты лица, особо же прямой нос и тяжелая челюсть выдавали в нем алмарские корни. А тонкие брови и высокая линия лба, присущая шваркарасцам, говорили о том, что появился он на свет в результате нередкого и даже традиционного события, союза аристократа и аристократки из Королевства Шваркарас и Алмарской Империи. Танцевал он немного, пил в меру, любезен с гостями был сообразно требованиям этикета, говорил мало, больше слушал, но слушателем был замечательным, а потому беседовали с ним охотно. Очень часто сей господин оказывался неподалеку от коронного лейтенанта де Рано, исподволь наблюдая за оным субъектом, но оставаясь вне зоны внимания последнего. К концу бала гость в зеленом плаще убедился в излишнем внимании драгуна к персоне некоего локально знаменитого поэта и в раздумьях удалился, приняв у дверей от лакея-гепардита пехотный палаш в черных лакированных ножнах.
Библиотека Хранителей Знаний. Краткие выдержки о истории и природе стран Южного Архипелага Гольвадии: Королевстве Шваркарас, Республике Ригельвандо и Алмарской Империи, полученные из источников разных, достоверных до степени достойной преподнесения дражайшему читателю
Корни Зла
Корни зла кроются в истории. В истории же мы должны искать способы исправить нынешнее положение вещей, ибо каждый раз, когда приходил самый темный час — нация возрождалась из пепла, обретая силы, сокрытые до времени в дремлющем духе. Духе народа. Духе свободы. Духе силы! Духе жизни, равно горящем в каждом сердце, будь то священник, аристократ или пейзан.
Корни зла кроются, как ни странно, в благополучии. Жажда наживы, особенно когда она столь доступна и беспримерно велика, пробуждает в людях темные стороны.
Блага колониальной политики Шваркараса стали разрушать его изнутри, медленно, но верно отвращая людей друг от друга, вгоняя народ государства в анархию много эффективней, чем война или мор.
Совместный труд — развитие страны, которое требует усилий от каждого, ныне был заменен жаждой легкого обогащения в заморских провинциях. Ранее вся природа человеческого общежития приводила людей в гармоничную близость. Поскольку доход и благополучие аристократов и церкви, а также, впрочем, и купцов зависели от крестьян, кои, в свою очередь, как и предписано им природными законами по роли и статусу, получали взамен защиту и небесную поддержку от тех, кто стоит выше их на Лестнице ответственности. Это делало государство единым крепким организмом, позволяло пережить невзгоды и горести, пережить вместе, не боясь вражды самого отвратного типа — вражды духа и противоречия.
Любое государство суть есть высшая и совершенная форма человеческого общежития, это не королевская власть и не отношения сюзерена и вассала или иная форма человеческих отношений просто. Государство — это общность всех сложных и противоречивых взаимодействий, которые протекают меж людьми, населяющими определенную область, говорящими на определенном языке и исповедующими схожие ценности и религию. Оно может быть гармонично лишь тогда, когда каждый из элементов его бытия занимает должное место и в механизме всеобщего благополучия, не конфликтуя с другими, но действуя к общему совершенству. Притом, не искажая природы человека, нужно признать, что это достигается простой жизнью и трудом на собственное благо, без ущемления блага чужого.
Мы могли наблюдать это совсем недавно, несколько поколений назад, до того, как белые паруса ригельвандцев, а за ними и наших исследователей, достигли фантастических земель на севере, земель, полных соблазнов, полезных одному, но вредных для общего.
Вспоминая мрачные времена, такие, как дни демона-короля Людвига IV Проклятого и его борьбу с Анрахостом Демоноборцем, войны Пики и Дралока, войны Старшего и Младшего Альянсов, кризисов веры и династических перипетий, можно выделить главное из множества мрачных и героических фактов тех давних и не слишком времен. В годину величайших бедствий народу, не имеющему иного выбора, приходится сплотиться, дабы выстоять, не попасть в рабство и не встретить печального конца под пятой иноземцев. Несчастье сплачивает людей. Но лишь тогда, когда к этому есть основания. Природа человеческая неидеальна, алчность, злоба, гнев и зависть часто берут верх над добром и разумностью. Однако, когда приходит беда, на стороне светлых чувств начинает работать и стремление выжить.
Но будет ли оно столь сильно сейчас? Если произойдет что-то столь же страшное и значительное, как, например, восстание демонологов Одержимого Короля, выстоит ли Шваркарас в таком противостоянии в изменившемся мире?
Я предполагаю, что это весьма спорно.
Почему? Виной тому множество причин, одна из них — неправедное обогащение.
В моем разумении есть ряд основных столпов, создающих здоровую страну, вернее, сильное государство:
— справедливые законы;
— должная общественная организация;
— единая истинная вера;
— твердая власть;
— добрые отношения между людьми и сословиями.
Обладал ли Шваркарас всем этим ранее? Нельзя сказать доподлинно, что в полной мере, однако в существенной степени я бы ответил утвердительно. Почему? Справедливые законы и должная общественная организация произошли в нем с течением времени, методом проб и ошибок исправив неверное и сгладив острые углы. Я не говорю о том, идеальны ли были эти законы и общество, но они были живучи, а это важнее в данном случае. Единая Истинная Вера была принесена нам Единым, и нет сомнения в том, что долгое время это не ставилось под вопрос. Твердая власть — это компромисс между стремлением к власти герцогов и стремлением к самостоятельности короля. Годы и страсти вокруг горних высот власти выкристаллизовали форму, сохранявшую баланс, позволявший государству существовать.
Добрые отношения, как я сказал, сложились вследствие разумного осознания необходимости сосуществования между сословиями, ввиду простого вывода о том, что иной земли и иных соседей у нас не будет.
Что же изменилось?
С расширением колонизации Шваркарас начал охватывать территории столь далекие и обширные, что для управления ими пришлось менять общественную организацию, ибо та, что существовала, не могла вместить в себя новые провинции и народы, покоренные знаменем Трех Пик. Там не было ни герцогов, ни крупных городов, зато врагов было множество, они были опасны и непонятны. Значит, там возрастала роль военных. Но военные были аристократами из семей, оставшихся в метрополии, значит, и на родине наметился перелом, пришедший из-за моря, и это лишь один из примеров. Их было еще множество — вице-короли, особые агенты, повышение роли прокуроров заморских владений. Все это привело к крушению и переделу, еще далеко не завершенному, не проверенному на стойкость временем, старого порядка, на смену которому пришло нечто громоздкое и чрезмерно обширное для разумного управления. Изменились и законы. Колонии, рабы из них и торговля привели к переменам в законодательстве и даже появлению новых сословий, имеющих, к тому же, огромное влияние.
Я говорю в первую очередь о купцах, ибо торговое законодательство сейчас едва ли не превосходит объемами прочие кодексы государства скопом. Но также есть примеры иных форм колониального права, например, устанавливающих права и обязанности колонистов и покоренных народов. Даже рабы из-за моря потребовали новых решений.
Огромное испытание ждало и веру, в колонии отправились многие священники, и, помимо прочего, столкнулись с проблемой огромного богословского значения — как обращать и как принимать в лоно церкви язычников и туземцев? И что делать с анималами, кои, безусловно, не будут столь милы Единому, как люди, коим он покровительствует.
Изменение церковных и богословских норм, со скрипом и треском переваривающее новые обстоятельства, ставили под вопрос саму Истинность веры. Ведь сложно верить истово, зная, что в храмы пускают тварей с кабаньими и песьими головами. На лицо неразрешенный кризис.
Твердость власти качнулась сама собой — из-за моря стали везти сокровища, но власти государства не были способны обогащать себя столь быстро, как предприимчивые купцы, а также стоявшие за ними некоторые герцоги и прочие аристократы, жаждавшие наживы из колоний. Короли жаждали богатств из колоний, но сами не заметили, как оказались зависимы от купцов, которых пришлось защищать и оберегать силами государства, кое на самом деле не должно служить ни одному из сословий более, чем иному. Да, аристократы, конечно же, всегда оберегаемы в отдельности более, чем крестьяне, но в то же время они в случае войны бьются с пейзанами бок о бок на линии фронта. А вот купцы сидят на своих сундуках, неохотно жертвуя деньги на нужды тех, кто проливает кровь. Трон шатается, шатается уже более века между мечом и золотом.
И в сумме мы можем лицезреть печальный упадок нравов, разрушающий всякие надежды на добрые отношения между людьми — важнейшую основу любого человеческого общежития.
С открытием колоний туда рванулись все, кто был недоволен своей долей на родине или считал, что за морем ему будет лучше. Земли графов и баронов, маркизов и герцогов начали пустеть, а их владельцы — беднеть и ожесточаться. Крестьяне искали в колониях лучшей доли, считая, что на родине их ждет насилие и ущемление. Или же просто надеялись разбогатеть и сменить свой статус, идя тем самым, возможно, против природных законов и места, предназначенного им Единым в перерождении, теряя частицу души.
Господа же, желая предотвратить бегство, начали тренировать отряды ловчих головорезов, вводить жестокие законы в своих владеньях, и совокупно давить на короля, дабы закрыть своим крепостным путь на хлебные нивы заморья. Тем самым они лишь ожесточали бедных своих пейзан, сподвигая их на мятежи и насилия, неизбывным ощущением западни заставляя менять свое ремесло с сохи на нож разбойника и суму ночного татя.
Меж тем те, кто не беднел из благородных — те, кто успел присосаться к колониальным благам, оказались одурманены блеском золота. Они искали все больше и больше способов обогатиться, провоцируя в колониях грабежи и бойни. Истребляя и закабаляя тамошнее туземное население, и, тем самым, формируя атмосферу ненависти ко всему Шваркарасу. В метрополии же они проводят балы и пиры, охоты и гладиаторские баталии. Растрачивая свои невероятные состояния на все более и более извращенные развлечения, мучаясь от скуки, изыскивая новые возможности позабавиться, выходя за всякие границы. От вседозволенности пытаясь вкусить гнилых запретных плодов гибельных сил хаоса, чернокнижия, демонологии и кто знает, чего еще. Своим распутным и богомерзким образом жизни богатейшая знать вызывает зависть обедневших, не успевших к колонизации, родов, что ведет к гибельному расколу между столпом Шваркараса и любого королевства — его аристократией, одна часть которой ненавидит другую, а та презирает первую.
Но хуже всего ведут себя купцы. Считая, что золото может заменить меч на службе поддержки трона, они пеняют на Ригельвандо как на пример благополучия. Не понимая, что тем самым рушат все, что создано было самой историей страны, что шла по совершенно иному пути, чем республика торговцев, управляемая не единым королем, а советом равных от свободных городов — Ригельсберме. Купцы, считая, что золотом можно исправить все, и даже купить себе честь и род, взятками и почти что демоническими посулами баснословных прибылей, шатают трон все сильнее. Завлекая в тенета алчности и порока короля и высшую знать. Пытаясь достигнуть того, чего достигнуть нельзя. Угнетая и раздражая своим блеском на заморской крови жителей городов и ремесленников, так же покидающих насиженные места и отправляющихся за лучшей долей, а на родине презирающих торгашей. Церковь же, ведущая в колониях войну против туземного невежества, чернокнижия древних культур и недреманного Губителя из Толщи Вод, уже более чем на треть состоит не из благородных духом священников, руководствующихся разумом и верой, а из кровожадных фанатиков, обагренных по локоть в крови тех, в вине которых они оставляют разбираться Единому. А еще на треть — из ленных патриархов, строящих себе дворцы и виллы на заморскую десятину и сокровища, награбленные их боевыми отрядами, уже давно забывшими, что есть вера.
Налицо видится полное крушение добрых общественных отношений, разрушенных благостью и достатком, нажитым неправедным путем. Суть яркое знаменье гибели или жестоких перемен.
Шваркарас болен, болен богатством, роскошью, болен как толстяк, умирающий от обжорства, он либо лопнет, раздираемый изнутри, либо осознает свой порок и ограничит себя в потреблении, избегая гибели.
Колонизация несет и много полезного — богатство способствует прогрессу и развитию, также на новых землях поселяются выходцы из развитых земель моей страны, неся с собой прогресс и единую истинную веру.
Однако доблесть и путь любого государства, желающего существовать стабильно и безопасно, состоит в умении не только насыщаться ресурсами, но и рационально использовать их для развития и прогресса. Сейчас же наблюдается печальный итог. Когда многие блага, пригодные для беспримерного роста могущества и гармоничного развития страны, истрачиваются в пустую. Когда государство, утратив важнейшие признаки свои, превращается лишь в разобщенное сообщество ослепленных алчностью либо озлобленных и кровожадных индивидов, коих ничто не связывает между собой, кроме стремленья урвать кусок от добычи другого. И это есть путь к гибели, и лишь осознанье гибельности этого пути и общее разумное усилие может помочь исправить нависший над Шваркарасом мрак…
«Пришествие Дня Скорби, или размышления о государственной пользе и рациональной организации, на примере Шваркараса и соседних стран»
Год 815 от о. А.И., автор Авессалом Гийо де Шардэ, философ