— Я много херни в жизни натворил, — Вангли надолго приложился к бутылке, ром обжигая горло, проворно стремился в живот золотым водопадом. — Много, много, и жег, и резал, насиловал, пытал, — бывший пират был сильно пьян, — но тут, понимаешь, тут у всего был какой-то смысл, не прррросто бабла срубить, нечто большее, — он шумно икнул.
— Да ладно, вы ж не Единому служите, а всего лишь жирной свинье на троне, да говорят, козотраху к тому же, — девушка напротив была ему чем-то удивительно знакома — легкая, гибкая, с почти мальчишеской фигуркой, открытой улыбкой розовых губ и огромными глазами. А волосы удивительные — переливались всеми цветами радуги, наверное, колдовство.
— Нет, — мозолистый кулак, лишенный любимой белой перчатки, ударил по столу, раскидав грязные жестяные тарелки и пустые бутылки из глины и зеленого мутного стекла, — мы служим короне! Он не прав, не свиньям на самом верху, не гниде на троне, но всему государству, аристократ ли, свинорылый жак или пафосная магесса с перстнями на пальцах, мы роем грязь за них, за то, — сейцвер снова приложился к бутылке, его кадык напряженно задергался…
— Будешь так пить, не закончишь историю, а мне уже стало интересно, — улыбнулись розовые губы, блеснули в свете солнечных бликов большие глаза, засияли бронзовые пуговицы на кожаном жилете с сотней карманов.
— За то, чтобы им никогда не пришлось узнать всей той мерзости, которая хранит слюдяной покой, — закончил Фредерик, занюхивая черным, испачканном в подливе рукавом.
— И все действительно так хреново? — девушка облокотилась на сцепленные руки, стоящие на столе, изящно очерченным острым подбородком, внимательно глядя на чудо-чудное — разоткровенничавшегося чиновника Тайной Канцелярии.
— Хочешь знать? — получив утвердительный кивок, на время всколыхнувший радугу волос, Вангли отставил бутылку и заговорил, — Мы все изосрали…
Очень мрачно заговорил:
— Это было паскудство. Но тогда я этого еще не знал. А если бы и знал — все равно пришлось бы участвовать. Есть вещи, которые должны быть сделаны. Хотя порой я думаю — заключи я договор с демоном, был как-то шанс, авось больше души мне бы осталось.
Но тогда все выглядело просто — этот грустный сукин сын позвал меня и говорит, светя бриллиантами на пальцах. В начале рагиталина это было, сразу после праздника первого урожая. Хмааларцы еще голых баб на улицы выпускали, а туземцы деревянным хуям кланялись. И говорит: «Фред, есть работенка, склочная, но нужная». И рассказал мне про паренька — торгового капитана-ригельвандца. Есть, мол, и с той стороны отъявленные суки, берут они пареньков, что посмышленей, делают из них шпионов — вроде как торговать приехал, а на самом деле смотрит, слушает, землю нашу обосранную роет в поисках интересного.
Нет у нас интересного, да и что он мог знать? Ему и двадцати не было, зеленый, смелый, гордый, даже честным себя считал, наплел ему какой-нибудь клоп в шелках да золоте по ту сторону океана, мол, это все «ради Державы, Ригельсберме поручает тебе важную миссию. Ты станешь героем своей страны. Тобой будут гордиться родители, ну и золота тебе насыпем — хребет сломаешь носить», ригельвандцы же. А он поверил. Ну или выбора не было. Только херня все это — долг, честь, слава. Никто нас знать не должен. Ни в лицо, ни по имени, да и бабло не в радость, даже песню не закажешь смешливому прохожему с Эльвексина.
И поперся он, мудрила, по морю-океану, прямо в пасть нашему толстячку-Гийому. Эрнесто Никобальди его зовут, ну или звали, уж не знаю, может, после такого и имя теряешь — вроде как обосрали его, до последней завитушки. И становишься после такого, как кукла, думаю, вроде живой, но за ниточки дергают, и пляшешь ты, как заведенный, и остановиться не можешь. Остановишься — смерть, муки, боль, и не только тебе. Да и не главное, что тебе.
Понимаю я теперь — хорошо, что у меня никого нет, все давно перемерли. Мать сам хоронил, брата и отца море унесло, сестру Пучина сграбастала, где-то она теперь, в уборе из морских звезд, водоросли в волосах расчесывает.
Прокололся он, короче, тюфяк, тряпка, педик, жалко его. Прокололся, на чем мы все прокалываемся. На вас — милашках. И как только нашел, как разглядел, что там в его позолоченном сердце она шевельнула. Нищенка, а красивого у нее было только имя — Аделаида — и волосы, вороново крыло, даже грязь не скроет. И разглядел он ее в пыли, в грязи, дерьме и самоуничиженье.
Но это мы потом узнали — а до этого я и так тыкался, и сяк, и матросов с его суденышка «Матушка Амели» спаивал, и сундук его выкрал, и трактирщика, где парень жил, подкупил да застращал. Но со всех сторон — пшик один, одно слово — не дурак парень.
Не дурак — мудила конченый, если бы не он, если бы не телец золотой, что послал его сюда, глядишь и поверил бы я в то, что Гийом наш — белый рыцарь, защитник слабых и угнетенных, миротворец. Хер он толстый, а не миротворец.
Вызывает меня и говорит: «Не выходит у тебя ничего, Фред, и у меня не выходит, дочка умирает, а я помочь не в силах, но ты то со своей работой справиться можешь. Есть тут одна Аделаида, она и есть наш ключик к золотому капитану, только ты уж поаккуратнее — самого капитана до времени не трогай. Обидишь Эрнесто, за него могучая Ригельвандская Торговая Компания вступится, а за нищенку никто не вступится, только сам мальчуган, но за глупости Торговая Компания воевать не станет. Пощупай ты ее Фред, очень мне нужно знать, зачем сюда Эрнесто эти злые золотые дяди послали».
Знаю — тварь я последняя, знаю, не простит меня Единый, да и никто другой не простит. Нет столько прощенья в мире.
Нашел, короче. Сестренку Аделаидину восьмилетнюю нашел в ночлежке на сорок рыл и бабку — старую, слепую. И приехали парни в черных сюртучках, да карета казенная, черной кожей обтянутая. И укатили они двух баб — старую и молодую, в ночлежку понадежнее — стены каменные, а не худые деревянные, правда, и двери не из куска дранины, а из железных прутьев.
А сам я, гнида черная, кровососущая, пошел к нищенке, она как раз со свиданьица в новом платье возвращалась. И говорю — так мол и так, а только сестренка твоя да бабулька теперь у нас гостят — в неге и комфорте, и все у них будет хорошо, если ты себя вести будешь хорошо.
А сам вижу — любит она его, по глазам вижу, по губам вижу, по рукам ее, грубым да белым вижу. У нее, помню, пальчики не такие нежные и цепкие как твои были — грубые, мозолистые, но он целовал их, целовал их, любил их, а может, любит.
Я и говорю ей — бабушку любишь, сестренку морской пехоте, сплошь из гнили человеческой набранной, отдавать не хочешь? Тогда спроси у него, как у любимого, скажи, мол, сон тебе дурной приснился, или чего еще наври. Не задумал ли он худого, почему так долго в порту стоит, почему товар не купит да не уйдет твой торговый капитан, что его думы омрачает, и почему он с тобой любезен, а сам лицом скорбен. Пусть как на духу все расскажет или не любит тебя. А если он тебя не любит — то и мне сестру с бабушкой любить незачем. В общем, придумай что-нибудь.
За одни за те слова с меня шкуру спустить надо и солью натереть. Чтоб сильнее, крыса, мучился. Да, ты права — крысы гордые и хитрые животные, а я таракан.
Она пошла, плакала сначала, а потом глаза пустые стали, руки белые дрожать перестали. Шагом твердым от меня удалилась — как на плаху, а может то плаха и была, для того, кто любовь предал.
И он ей рассказал. Все поведал — о миссии своей секретной, о важности ее, о том, что когда закончит, обязательно увезет ее из нашего горящего клоповника. Рассказал, как, мол, все серьезно да сложно у него, олух малолетний.
А она ночью метнулась и голосом нездешним, холодным, как у покойницы, все рассказала.
Пошел я к дейцмастеру, а он мне и говорит: «Вот это ты правильно, Фред, это я понимаю — четкая работа. Только теперь нам надо этого паренька окучить, так сказать. Перевербовать. И не надо на меня так смотреть. Взялся за гуж, так сраку не чеши, а тяни. Любовь только та сильна, которая на верном костре греется, и пользы от нее нам тогда больше». И рассказал. Меня прям там чуть не сблевало.
В общем, сперли мы ее, поместили под надзор, в домик неприметный, в квартале наемников, вроде как непонятный кто-то похитил. И следов я понаставил, никогда так не следил. Следов, вроде как по торговым делам его выкрали девку — мол, выкуп хотели. И дорожечка к домику. Почти свободная. Иди, дурачок, геройствуй. Он своих ребяток с корабля собрал, нескольких друзей-наемников пригласил. И пошел. Немало народу положил, а Гийому их не жалко — мелкая сошка, пушечное мясо, кирпичики его пирамиды.
Выручил ее, она так счастлива была — чуть на окровавленном столе, где еще мозги Крошки Неда стекали, не отдалась. На корабль бросились. Окрыленные. Влюбленные по самое не могу. Счастливые… Идиотики.
А на корабле я и ребята отборные, в мундирах рваных — морская пехота, та самая. И стали прям на глазах его, скрученного, с нее платье рвать. А я ему говорю, служи, мол, родной, на два фронта работай, только нам правду — а им кривду, Шваркарас не Ригельвандо, здесь не золотом платят, а любовью, ты нас будешь любить, а мы тебя, а если откажешься… А он гордый стоит, несмотря на то, что руки аж из суставов выворачивают. То мы твою Аделаиду полюбим, крепко полюбим, смеются морские и панталоны с нее рвут. У него только и сил хватило сказать: «Хорошо». А одного из пехотинцев мне даже прикончить пришлось, вот этой саблей, разошлись ребята.
А там уж мы и договор подписали, и девчушке теплое гнездышко устроили, куда ему ходить можно, но под надзором, нашей в рот ее трижды Канцелярии, и даже сестру с бабкой выпустили, под небольшое содержание. Как шлюх, ей богу — отработали свою часть и в шею.
Зато толстяк Гийом меня с тех пор полюбил. Как родного. Еще бы. Если бы не я, пришлось бы ему самому парня вербовать. И в говне по шею купаться. А он побоялся, побоялся, гнида, что если возьмет на себя такой грех, то Единый у него взамен дочку заберет, ибо негоже такой мрази детей воспитывать. И теперь он мне, как себе доверяет…
Но в одном он был прав, — Вангли надолго присосался к бутылке, она опустела раньше, чем ему бы хотелось, — я и на пятую часть не такой как он, и слава богам, всем, какие ни есть, может, даже Пучинным.
— И что же дальше? — розовые губы более не улыбались, на круглом чистом лбу пролегла легкая морщинка, озорные глаза стали злыми и печальными.
— Я чую, конец скоро. Скоро что-то случится. Случится — и я его грохну. Знаешь, такое уже было — с Черным Бобом, это был лихой капитан, смелый, дерзкий, умный, беспринципный, — рука потянулась к последней бутылке, — но иногда люди ломаются, и от удачи порой ломаются хуже, чем от неудачи, никто не должен ощущать себя выше греха, выше законов природных и божественных. Когда он приказал сжигать младенцев перед воротами закрытой фактории… В общем я стрелял третьим, а за мной еще многие. Был Черный Боб, а стал мешок с костями, мясом и свинцом.
— И? — тонкая рука, с нежными, цепкими пальцами теребила бронзовую пуговицу нагрудного кармана.
— И Гийом де Маранзи должен умереть, так я, возможно, смогу вернуть себе хоть каплю души, — он присосался к последней бутылке, долго и жадно пил, пил ром как воду, обжигая горло и не замечая этого. — И он умрет, ибо за каждое дело должно быть воздаяние. Когда-то, может, и мне оно придет.
Он немного помолчал. Слезы текли по мятым щекам, оставляя красные, будто выжженные дорожки, горло душил то ли вопль, то ли рев, в грудь будто набили ваты, распирающей изнутри.
— Ты понимаешь, — сказал он сдавлено. — Все можно, можно играть на страхе, можно на жадности, даже на надежде можно играть. Можно людей… как пешек… можно — как карты. Но любовь… Ты понимаешь… она выше этого, нельзя… нельзя с любовью. Нельзя такого, как мы сделали… как я сделал. Никому нельзя, ни богам, ни людям. А тот, кто посмеет, тот проклят. И я. Я проклят теперь. И чую — это из глубины идет, из нутра моего гнилого — если не убью Гийома, сгорю, перестану жить. Буду как они — эти два идиотика, мною преданные, не жить, а существовать.
Он с размаху грохнул кулаком по столу. Казалось, весь зал вздрогнул.
— Не хочу так!!! — взвыл Фред, а затем из него будто вынули кости.
Когда она вместе с трактирщиком донесла его до комнаты на втором этаже, Фредерик Вангли, прежде чем уснуть тяжелым, пьяным сном, не своим голосом обратился к девушке с разноцветными волосами:
— Я тебе, кажется, что-то давал, что-то, что нужно охранять, охраняй это тщательно, охррррр, — и он уснул.
Она грустно улыбнулась и тихо закрыла за собой дверь.
Библиотека Хранителей Знаний. Занимательные пояснения о тайных службах мира
Крупный капитал на страже государства
— Прошу, господа, угощайтесь, это сигары присланы моим племянником, да-да, Томэо, тем самым. Я тоже помню его совсем маленьким, господин капитан, буквально два вершка от пола, когда он прошлом году напился по поводу помолвки.
Ну так, о чем я. Ах да. Взгляните на эти трубки, полные черного, дымного наслаждения господа. Наполните рот клубами тропической страсти… Чувствуете? Это далекие облака рая ласкают ваше нёбо. Согласитесь, нет, решительно согласитесь, господа, это одна из лучших вещей на свете.
А теперь выгляните за окно, в этот гневный, промозглый вечер фиратонакреша, отведите взор, улыбнитесь огню в каминном жерле и хлебните рома. Да, золотистый, со специями, по особым рецептам. Жизнь заиграла новыми красками? Даже несмотря на дождь за окном, да. Да, и тысячу раз да, господа.
И кому мы должны быть благодарны за все это? Смелым мореплавателям? Несомненно, герр бургомистр. Отважным первопроходцам? Бесспорно, господин судья. Отчаянным воякам-конкистадорам? Вне всякого сомнения, мой дорогой друг полковник.
Но! В первую очередь мы должны быть благодарному чистому, честному и незамутненному чувству, тому, которое гнало этих людей вперед. Тому, благодаря которому мы стали одной из ведущих наций мира. Алчность, господа, самое откровенное и смелое стяжательство, не жажда золота. Ну, не одного его. Но жажда новых свершений, событий, открытий и, конечно же, жажда славы. Кто снаряжал мореплавателей, кто шел бок о бок с первопроходцами? Кто строил крепости и снабжал конкистадоров всем необходимым для продолжения их борьбы?
Купцы, господа мои — воплощение алчности и стяжательства. Моя несравненная паства. Благослови Господь Ригельвандо и его торговцев.
Мы пошли на край света, за море, в пасть льву не ради пустых подвигов. Мы искали новые рынки. Мы хотели продавать, покупать, обсчитывать, обманывать и поражать вещами, которых больше ни у кого нет. И мы преуспели. Везде, где позже появились алмарские крепости и шваркарасские колонии, сначала побывали наши факторы. Самые обширные владения нового света принадлежат Ригельвандо.
И почему? Все просто: купец — это все в одном. Он воин, он мореход, он строитель, картограф, первооткрыватель, дипломат. И, конечно же… шпион.
Только обладая самыми точными данными, можно вести торговлю. Именно поэтому тайная служба республики на девять десятых состоит из купцов. Эпидемии, войны, катастрофы, тайные планы держав, заговоры и сплетни. Все это влияет на торговлю. И значит, важно для нас — нации, построенной на принципе открытого, алчного, агрессивного рынка.
Силенцийские ассасины и наполитанские ваганты могут говорить, что их вклад в тайные службы республики самый серьезный. И с этим многие не станут спорить. Согласен, герр судья — голова дороже. И все же — нет.
Самый серьезный вклад в дело защиты страны от внешних, скрытых агрессий и в еще большей степени — в дело добычи и систематизации информации внесли наши несравненные купцы.
Они отправляются туда, где опасен каждый камень. Понемножку, шаг за шагом, они завоевывают доверие туземцев, обрастают знакомствами в чужих портах, развивают сети информаторов, держат руку на пульсе предприятий, сотен кораблей и торговых маршрутов. Каждый, добившийся успехов в торговле — это уже готовый высококлассный шпион.
А самые выдающиеся из них — те, кто происходит из древних родов. Борджи, Форза и, конечно, Медини. В их руках банки, торговые флоты, отряды наемников и самая свежая информация. Именно они ради своих интересов и к вящей славе государственной вербуют силенцийских ассасинов и вагантов из Наполи, из своего кармана оплачивают благополучие державы. Ведь покой страны — это их покой. И доход.
И именно поэтому секретные службы Ригельвандо так эффективны. Все они, даже когда работают друг против друга, вместе трудятся на общее дело. Именно поэтому Ригельсберме есть из кого выбрать. В распоряжении парламента лучшие из лучших в своем деле. Зачем создавать громоздкие министерства и платить чиновным дармоедам, если есть такие, кто за малую толику личной выгоды уже создал все необходимое?
В конкуренции рождается истина, и именно так немногие, самые успешные и талантливые, становятся уполномоченными агентами Ригельсберме. Они получают все — власть, право, поддержку государства, которые присоединяют к своей немалой силе. Результаты? Очевидны. Или мы не одна из величайших наций мира?
Взгляните на службы уполномоченного агента Экваториальной Торговой Компании и уполномоченного агента Государственной Безопасности. Эти люди — Форза и Медини. Они не любят, да что там, ненавидят друг друга. Но еще больше они ненавидят врагов своего бизнеса — алмарцев, шваркарасцев, эллумисцев, сетрафийцев, хмааларцев. По счастливой случайности — врагов Ригельвандо. И именно потому мы все, да-да, господин капитан. Все. В надежных руках.
Наслаждайтесь сигарами, господа, их привез мой племянник, он всегда привозит что-то после каждого задания Торговой Компании. Помните главное — личная выгода есть общая выгода. И пейте, не стесняйтесь, в колониях еще много чего можно ограбить.
Другой пересказ слов отца Матео, священника Бога Золотого церкви Единого, возглавляющего приход святого Ричензо Морехода, что возле славного города Зенона, книгопечатаньем славящегося
Последняя охота
Эмберлин Пайо бежал. Как мог, быстро. И прыгал по крышам. Как мог, ловко. А мог он очень неплохо — и быстро, и ловко. Он был лучшим убийцей на службе Тайной Канцелярии Ахайоса. По одному слову дейцмастера он лишал жизни любого, кто ставил под удар интересы государства. Он был невысок, аляповато сложен, отличался глазами разного размера и неудачными попытками вырастить бороду на остром подбородке, где соглашался расти лишь небольшой волосяной кустик. Но в его обязанности входило умение быстро бегать и ловко прыгать. Черный длиннополый плащ с рукавами, в отворотах которых таились метательные кинжалы, развевался на бегу, шелестя и хлопая наподобие крыльев. Трепетал белый шейный платок, треуголка на шнурке болталась за спиной, в основном мешая. Как и ботфорты с набойками — сегодня их хозяин не собирался бегать по крышам.
Но преследователь настигал. Похоже, он был ловчее и быстрее. За спиной слышалось ровное, нечеловеческое дыхание, скрежет длинных когтей четырех нечеловеческих рук по камням и черепице домов, щелканье шестеренок, шелест другого черного плаща, из прочной кожи, тяжелого, неудобного, и все же гад догонял.
На бегу Эмберлин резко развернулся, одной рукой сорвал и бросил во врага треуголку, второй выхватил пистоль. Обернувшись, он увидел исчезающий взгляд больших, нечеловеческих, горящих во тьме глаз. Треуголка взорвалась в воздухе, но преследователь припал к бортику крыши, по которой бежал, твердый плащ, а также быстро накинутая широкополая шляпа с металлическими вставками укрыли его от взрыва.
Выстрелили они одновременно — преследователь был нечеловечески быстр. Крупнокалиберный пистолет Пайо послал навстречу врагу «жестокую пулю» — заряд свинца из двух шариков, сцепленных леской, разрывающий и кромсающий плоть. Но когда пуля попала в левую верхнюю руку преследователя, то оказался слышен лишь звук удара металла о металл.
Оружие противника оказалось еще злее — на Эмберлина уставилось мерцающее сталью во тьме дуло четырехзарядного револьвера, после залпа из него вырвался клуб пара, а не пороховой дым. Зуб за зуб — из руки беглеца первой же пулей вырвало здоровый кус мяса. На поживу птицам.
Он снова бросился бежать. Гартаруд, а эта тварь не могла быть никем, кроме как одним из этих пацифистов-технократов, догонял, идя след в след.
Следующим был плащ, он сорвал его на ходу и бросил во врага, стараясь ослепить. Даже вышло. Два метра ткани накрыли рогатую голову с большими глазами и неестественно крупной челюстью, покрытой ороговелыми шипами. Вслед за плащом последовали шесть метательных ножей из браслетов на обеих руках. Несколько даже нашли плоть твари, но ничего важного не было задето. Треща шестернями, из спины существа выдвинулись несколько мелких, длинных бронзовых рук. Испуская клубы пара, они изрезали лезвиями и сбросили с гартаруда плащ.
Погоня продолжилась. Пуля пришлась Пайо в бедро. Через пару крыш еще одна — в бок, вызвав фонтан крови и кусков внутренностей.
«Только вместе с тобой», — подумал убийца и, сорвав с горла шелковый платок-удавку, бросился на подступающего противника. Ему почти удалось добраться до массивной шеи существа. Если бы у них было равное количество рук — трюк бы удался… Гартаруд схватил его верхней парой и силой поднял над собой, с трудом сдерживая яростный натиск человека. Вторая пара выдвинула из специальных стальных перчаток длинные, в полметра, лезвия. Одно из которых забрызгало гонтовую крышу кровью из пронзенного сердца Эмберлина, второе вошло в мозг, но перед смертью убийца успел прохрипеть:
— Я буду ждать тебя в аду и подготовлюсь лучше!
«Мэлли, я иду к тебе», — подумал он и испустил дух.
Вытерев клинки об одежду жертвы, гартаруд посыпал тело кристаллической пылью и поджег из небольшого огнемета, с жужжанием выдвинувшегося на левой верхней руке. Ночь озарили огненные всполохи.
Последний спектакль
Велларион де Пуатье Ля Тирро устало втащился в гримерку. Сегодня его придуманные титулы тяготили так же, как пышное гротескное жабо на шее. Спина болела, ноги ныли, спектакль, пожалуй, был тяжеловат. Да и сложно это — играть двадцатилетних, когда тебе сорок.
Велларион сел за стол и начал с отвращением снимать слои тяжелого, жирного грима, нахально скрывавшего красоту его собственного лица.
— Неплохой спектакль, маэстро, весьма и весьма неплохой, — голос говорившего был густой, басовитый, хриплый, слова давались с трудом и были непривычными.
— Благодарю. Неожиданный поклонник — это всегда приятно. Впрочем, преследования я не терплю, — он был актером и останется им до конца, подумал де Пуатье, даже перед лицом очевидной и неминуемой гибели он не дрогнет.
— Но думаю людям вашего… вашей профессии преследования приходится переживать довольно часто. Есть в вашем деле какая-то притягательная магия, — он стоял в тени, у правой стены, надежно отрезая путь к окну и к двери. Сутулый, крупный, на уродливых ногах с вывернутыми не в ту сторону суставами.
— Которую из профессий вы имеете в виду? — улыбка и насмешливость в голос пришли сами собой.
— Едко. Но у меня мало времени. Тебя наверняка учили молчать, сопротивляться боли. Защищали от гипноза и тому подобное. Не говоря уже о магии. Я пришел не за этим, — голос был бесстрастным, голос палача, хуже — ремесленника, выполняющего рутинную работу. И это было оскорбительно — в конце концов, перед ним знаменитость.
— Тогда делай, что задумал, или поди прочь, — раздражение было наигранным, просьба уйти — настоящей, но нелепой.
— Обязательно уйду, прихвачу твою голову, исследую мозг, узнаю то, что знал ты, — серьезно, сухо, как нечто само собой разумеющееся.
— Я думал, гартаруды не используют магию, не умеют или не хотят? Или ты говоришь о технологии? — его мало занимали возможности гартарудов, но, возможно, это повод потянуть время — вдруг что-то произойдет. Через пару минут к нему должны привести поклонницу.
— Не могут. Но я не такой гартаруд. Тебе можно знать. Тебя это не спасет. Вопрос за вопрос — научный интерес. Сложно было играть пирата? — в хриплом голосе даже был интерес. «Говори, говори ублюдок, тяни мои прекрасные минуты», — подумал актер.
— Нет. Но я весьма признателен Гийому за эту роль, целое приключение — проникнуть на базу, притвориться важной фигурой, заставить их самих передать нам объект. Шедевр моего творчества, бесподобный бенефис. Это было.
— Время, — сухо, коротко, смертельно. «Не вышло», — пришла мысль актеру.
— Прощай?
— Вряд ли, — рокочущий смех.
Щелкнув шестеренками и выпустив клуб пара, тонкая бронзовая рука с лезвием на конце пробила актеру горло. Легко и изящно, почти как на сцене.
«Занавес», — подумал Велларион де Пуатье Ля Тирро.
Последний выстрел
«Талант не пропьешь, — размышлял Мейрик Санти. — Не проешь и в кости не проиграешь. Талант, если он есть, конечно, нужно растить, развивать, пестовать. Ну а если нет, то и говорить не о чем».
У Мейрика был талант. За это его и приметил еще зеленым новобранцем комиссар, инспектировавший роту. Мейрик умел стрелять. Умел заряжать винтовку, сыпать порох на полку, прицеливаться, давая поправку на ветер, на скорость жертвы, на расстояние, на солнце и на тысячу других мелочей, отворачивать лицо от порохового дыма и стрелять по наитию, «чутью снайпера», как говорил его первый учитель — сержант Серых Егерей, куда отправил его комиссар. Он умел стрелять и попадать.
Больше ничего не умел так — фехтовал плохо, следы читал не очень, пешие переходы не любил — ноги коротки, и артрит рано начался. Такова уж солдатская доля — тяжелая. Но талант надо растить. Из егерей взяли в Канцелярию.
Он тут прижился. Бегать и фехтовать много не надо было. А стрелять и попадать приходилось часто, и он это хорошо умел. Выбить пиратского капитана — не проблема. Грохнуть зазнавшегося наемника с городской стены — какие вопросы, начальник.
Жирный купец, наглая магичка, продажный священник, цветочница-шпионка. Всем по пуле найдется. Мейрик умел стрелять. А его научили еще и ждать. Подолгу лежать в засаде. Не шевелиться. Не петь, не свистеть, даже не пукать. Но ничего — он научился. Талант надо развивать.
Особо тяжело на том острове было. Когда Тирро ходил пиратам зубы заговаривать. Только они эту штуку вынесли — их настоящий главарь появился.
Вот тогда старина Санти как возьмет винтовку, хорошую, хитрую — штуцер. Как упрет ее в плечо — и шарах огненной пулей им прям по бочкам с порохом. Ублюдкам сразу не до актера и Эмбера стало. Но до этого долго сидеть пришлось — два дня под себя гадил, никуда не шелохнулся.
Сейчас проще, всего-то час ждет. А вот и цель — большой, сутулый, в плаще. Мейрик его ждал. Мейрик знал, что если он не убьет уродца — уродец убьет его. Но Мейрик умнее. Он стреляет метко. Приклад у штуцера хороший — удобный, курок тугой, идет тяжело, ударник в виде орлиной башки — красивый, пуля особая — заговоренная, еще чуть-чуть и опять снайпер свободен — никто его дома, как актера, не зарежет.
Залп. Белый дым развеивается. Медленно затихает эхо под сводом колокольни. Мейрик Санти не успел подумать перед смертью. Коническая, острая пуля из паровой гартарудской винтовки снесла ему половину черепа, расплющившись о кость.
Внизу сутулый толстый крысолюд в черном плаще начал мочиться на стену таверны «Зеленые черти».
Последняя находка
— Неужели нельзя как-то по-другому? Я могу уехать. Могу работать на вас. Могу, наконец, магически стереть себе память, — Орландо де Столю было страшно.
— Нет. К тому же, ты все еще молчишь о месте нахождения артефакта. К тому же, — когтистый палец существа, сидевшего в глубоком кресле на самой границе света тусклой свечи, указал на груду фолиантов и несколько свежих витиевато исчерченных листков, над которыми свеча и стояла. На дворе была темная ночь конца рагиталина.
— Я не знаю его, нас вели куда-то, судя по всему, в катакомбы под городом, довольно глубоко, но большую часть пути я шел с повязкой. Видимо, де Маранзи предполагал, что кто-то вроде вас захочет узнать место, — последовал судорожный вздох, он был нужен для того чтобы собраться с мыслями и подобрать слова. — Вы не совсем правы — у меня есть догадки, предположения, домыслы, даже пара гипотез, но все они…
— Слишком фантастичны, чтобы быть правдой, — на широких, тонких губах расползлась недобрая улыбка. — Это проблема многих людей, иногда вам становится страшно допустить сам факт существования некоторых вещей. Допустить мысль, что вы не вершина эволюции, допустить мысль, что вас еще можно совершенствовать и доводить до ума, допустить, что ваши боги — плод коллективной галлюцинации, а понятия справедливости, чести, совести — лишь ширма, или, скорее, щит из картона, которым вы пытаетесь отгородиться от своей скотской, всепожирающей природы.
— Эх, — Орландо удрученно покачал головой, — я не философ и не авантюрист, — в его голосе появились истерические нотки, — ч говорил ему! Этому злобному борову в белых одеждах! Я ученый, человек науки, логик, светило разума! Меня нельзя было тащить к варварам и заставлять копаться в механизмах, созданных не разумом, но дьявольским попущением.
— Твоим разумом, — гартаруд рассмеялся, — можно осветить разве что дорожку до сортира ночной порой, и то вряд ли, и ты еще смеешь называть себя ученым. А в мыслях сейчас призываешь богов, причем всех подряд — Единого, Темного, Вандора, думаю, даже Хас и Чирвитанчиукка Глодателя Черепов. Твой якобы блестящий разум пасует перед простой и чистой как горный ручей мыслью — сейчас ты умрешь, а твой череп послужит планам много более разумного, чем ты, существа. Ты не можешь с этим смириться, хотя рациональнее всего было бы принять свою участь. Если бы ты мог оценить все перспективы, то давно понял бы, что умолять бесполезно — ты знаешь и умеешь слишком много. Особенно для человека. Жаль, что эти навыки достались трусу.
— Нет, прошу, нет! Я столько не успел! Я не хочу умирать! Не могу умереть! — он бросился к креслу за гранью края света и обнял развернутые обратно колени существа, рыдая и причитая.
— Умереть могут все, — резкий смешок.
Одна мощная верхняя рука и более слабая нижняя с хрустом свернули тощую шею ученого. Вторая верхняя протянулась через стол и уронила свечу на свежие бумаги. Последняя уже доставала крупный нож — отрезать голову. Пока все вокруг не загорелось.
Последняя партия
Толпа с удивлением наблюдала за самой сложной партией в короли, когда-либо проводимой в стенах «Гранатовой леди» — игорного заведения средней руки.
За столом сидело всего двое, но это делало игру максимально многовариантной и максимально сложной — почти шахматы, но с картами. Первый — крупный, сутулый, с хриплым басовитым голосом, в наброшенном на тело плотном плаще с тяжелым капюшоном. Второй — улыбчивый, с круглым усатым личиком, на котором выделяются живые темные глаза, невысокий и крепко сбитый. В белой рубашке, жилетке, бриджах, чулках и туфлях с кокетливыми пряжками в виде обнаженных дев.
На столе между ними пистоль. Шелест карт и напряжение заставляют молчать даже говорливую публику игорного дома.
— Черт, ты сложный противник, даже с Манфредом Кровопускателем, пиратским бароном, было не так сложно, — говорит веселым, но сдавленным голосом второй из двух — шулер Гастон Рани.
— Манфред был опытен в бою, а не в игре, у него не было шансов. Нет их и у тебя. В этом есть определенный юмор вселенной, — хриплый голос насмешлив и свободен.
— Да, он был такой, пока старина Санти его не поджарил. Ах, черт! Это ты хитро.
— Следи за своими дамами, может, и выпадет шанс отбиться. Старина Санти был неплох, почти достал меня, — карты ложились на стол, выстраивая причудливые комбинации, непонятные как для непосвященного глаза, так в данном случае и для опытных игроков.
— Был? — дрожащая рука выложила на стол еще одну даму, в рукаве было почти не разглядеть парочки дополнительных.
— Именно, — на стол лег король — слабая, но влиятельная карта. — И остальные тоже.
Шулер опечалился, усики на круглом лице поникли.
— Ты последний, — партия неудержимо стремилась к завершению.
— Жаль. Эх. Старина Гийом мне недостаточно платит. Что ты скажешь, если я сейчас уйду, и ты никогда меня больше не увидишь? — улыбка вышла вымученной.
Молчание. Шелест карт.
— Ты проиграл, — голос-приговор.
— Черт, но как? Расскажи напоследок. А я расскажу, что знаю, — из дрожащей руки высыпались ненужные более дамы.
— Ничего сложного — простая математика, я не только считал карты, но также рассчитывал комбинации и варианты твоих ходов с учетом имеющихся у тебя карт и всех вариантов тех, которые могут прийти. К тому же, карты у тебя крапленые. Половину я запомнил. Выщербины, потертости, облупившаяся краска — слишком заметно. Впрочем, ты в любом случае был обречен, — от нечего делать гартаруд начал тасовать карты.
— Эх, дело всей жизни, а обыгрывает какой-то рогатый хрен, — тяжело вздохнул Гастон. — Ладно, я знаю, что это под правительственным кварталом.
Рука шулера нащупала рукоять пистолета, гладкую и твердую. Когда дуло легло на висок, дрожь неожиданно прекратилась. «А это не так уж и сложно. Карточный долг — святое дело, он просто мухлевал лучше, — подумал он и напоследок, за миг до того, как его мозги забрызгали окружающих. — Эх мама, мама, вырастила меня олухом».