- Если хочешь, - сказала она, - я с тобой до утра посижу.
Она все понимает.
- Домой только позвоню. Где у тебя телефон?
Я показал ей и ушел в комнату. Говорила она долго и тихо, должно быть, ей не разрешали остаться. Может,
и не разрешили, я так и не узнал этого. Она вернулась и сказала:
- Все в порядке.
Тогда мы выпили еще кофе, чтобы не заснуть. И все же через некоторое время нас разморило.
Я раньше думал, что у нее некрасивые руки. Ерунда.
У Нади большие белые руки, очень нежные, и вены просвечивают легким голубым рисунком, как реки на географической карте.
Я рассказывал ей: как мы жили с мамой, как ругались, мирились, как здорово мама пекла пироги, рассказывал все вперемежку. Всякие такие глупости рассказывал. Может, я и делал-то это для себя, а не для нее. Но она так внимательно слушала. А ведь уметь слушать - это редкий дар.
Потом мы почему-то сидели на письменном столе, и я положил ей на плечо руку, будто она моя сестренка. Я не знал, как выразить все, что чувствовал к ней.
Она как-то странно сгорбилась, застыла и сказала шепотом:
- Мне так неудобно.
- А ты подвинься поближе, - прошептал я.
Она придвинулась, и мы сидели, прижавшись друг к другу, будто были одни в нашем большом старом доме и во всем городе. Оба мы были как-то по-детски беззащитны и испуганы. Я подумал, что мы с Надей, наверно, подружимся, но такое у нас очень не скоро повторится. Я говорю о том, что мы чувствовали, - о доверии, об откровенности.
Потом мы опять сидели за круглым столом и дремали, опершись на локти. Ушла Надя в семь утра.
А я упал на мамину постель и только успел подумать:
"Попадет Надьке".
34
Десятое февраля.
Телефон звонит бесконечно. Все мной интересуются.
Спрашивают, как живу и чем питаюсь. Сегодня приходил отец. У него был намечен крупный разговор, и он, волнуясь, начал издалека. Как я жить собираюсь?
Сказал ему, что твердо решил идти работать и в вечернюю школу. Через две недели паспорт получу, а к этому времени и работу найду. Я уже и с директором школы говорил.
Отец стал убеждать меня закончить школу. Но я ведь и так закончу ее через полтора года. Он предложил поселиться у него. Я отказался. Кажется, он боялся, что я соглашусь. Я бы его стеснил, нарушил режим и устоявшиеся привычки. Отец вздохнул с облегчением. Спросил, поговорить ли о работе для меня в одном НИИ. Зачем? Объявлений о работе много.
Раз у меня нет никаких определенных желаний, не все ли равно, где работать. Была у меня, правда, потаенная мысль - Гусев. Я ведь к нему так и не сумел зайти.
Смерть матери все перевернула, поставила с головы на ноги. Куда-то уплыла Тонина. Действительность всегда вытеснит воздушную фантазию. Я все еще не верил, но ведь любовь моя кончилась. Не думал, что это произойдет так быстро. Уплыли Капусовы. Потускнел отец. Остался Славик. Появилась Надя. И Гусев.
Мне не хотелось терять этого человека.
Отец просидел не больше часа, а мы уже исчерпали все темы. Он водил пальцем по ребру стола, словно не знал, что делать, и уйти не решался, и оставаться было уже незачем. Я заметил, что он сегодня небрит, не вспомню другого такого случая. И еще он показался мне очень одиноким, и я впервые в жизни пожалел его.
- Ты бы хоть собаку завел, что ли, - сказал я.
- Зачем? - Он удивленно смотрел на меня.
- Живое существо все-таки.
- Хлопоты с ней. И потеря времени.
Я видел в окно, как он пересекает наш пустынный каменный двор, и у меня снова сжалось сердце. Худенький, как мальчишка, и походка усталого человека.
А вчера с завода целая делегация явилась. Молодые ребята. Проговорили с час. Сказал им, что работать иду. Давай, говорят, на хлебозавод. Я даже одного паренька научил, как свечи отливать.
Сегодня, я уже спать собрался, Лидия Ивановна звонит. Деньги мне на работе выписали. Вроде помощи.
Ребята принесут или я сам зайду через день? Обещал зайти.
35
Двенадцатое февраля.
В проходной я прошу вызвать мастера второй бригады, то есть Лидию Ивановну. Вахтерша звонит кудато и не может дозвониться. Потом и говорит:
- А ты не Шуры покойной сынок? Ну-ну... беги через двор - вон дверь, на второй этаж. Там спросишь.
А я еще позвоню.
Она дает мне белый халат. Здесь все в халатах.
Я скидываю пальто и бегу через двор, широкий и пустой. Наверно, здесь это с мамой и произошло. Я воровато осматриваю асфальт, словно все случилось только что и я увижу что-то страшное - место, где ее сбила машина. Кровь.
Лестница отделана голубым и белым кафелем. Чисто и сгсучно. Я стараюсь отдышаться и успокоиться.
Навстречу сходит Лидия Ивановна. Берет меня за руку и ведет.
В цехе прохладно и пахнет цементом. В закрытых конвейерах неторопливо ползет мука.
Потом сразу тепло. Стоят огромные круглые чаши - дежи. В них коричневое зернистое тесто, как развороченная земля, размолотая, пыльная, чуть присохшая сверху. Дежа опрокидывается в воронку, и землистое тесто тяжело валится туда. Запах стоит мучной, густой. Народу мало, никто не обращает на нас внимания, и я узнаю, чем это таким родным пахло от мамы всю жизнь, пахло уютно и уверенно - хлебом. Так пахли ее полные руки, плечи, грудь, живот, платье. Мама пропиталась этим запахом насквозь и навсегда. Вспоминаю чужое благоуханно Тонины, острое и будоражащее, как запах вечернего цветка.
Теперь стало совсем жарко. Женщины в белых халатах-рубахах с цветной прострочкой у ворота, сильные, жаркие, спрыскивают буханки, чтобы корочка запеклась блестящей. Буханки исчезают в печи, а появляются уже румяные, глянцевые, треснувшие кое-где, будто улыбающиеся коричневые солнышки.
Они толкаются, бегут по конвейеру, а рядом в другую сторону торопятся такие же, но нежные и светлые, тоже улыбающиеся. Все они попадают в рукавицы женщин, а оттуда, горячие и пахучие, - в ящики многоярусных тележек.