- Скажи, Игорь, а почему ты не в школе?
- Вам тоже дело? Матери дело, ему дело! Всем дело! Не желаю я больше никакой школы видеть, и ничего мне ни от кого не надо... Все лезут, все нос суют... Сам знаю, чего мне делать.
И, прежде чем я успеваю вымолвить слово, Игорь срывается со скамейки и, не попрощавшись, исчезает.
Редкие прохожие не спеша идут по набережной, издали доносится приглушенный шум машин. Все спешат. Нехорошо, ай, как нехорошо получилось! Но что я могу сделать? Не бежать же следом за мальчишкой?..
Ладно, с Игорем мы еще встретимся. Решено. А пока надо работать. И я вновь "вызываю" голос Анны Егоровны.
- Вообще-то наше управление ремонтом не занималось. Но однажды пришлось. Велели какой-то заслуженный дом реставрировать: то ли Пушкин в нем останавливался, то ли Гоголь жил, сейчас и не помню. Часть жильцов выселили, часть оставили. Ну, ясное дело, раз ремонт - грязи мы развели по колено... Шум подняли... То воду отключали... то свет. Словом, от нашей работы оставшимся жильцам радости мало было.
Прибегают ко мне девчонки, говорят:
- Сходи, Нюра, в девятую квартиру, глянь на старика - чистый Николай-угодник. Лет сто ему. Интересный дед!..
Пошла. Позвонила, сказала, будто коридор обмерить надо. Старичок и правда на Николая-то угодника похожим оказался - беленький, ласковый. Только не тем он меня удивил. Представляете, в комнате у него живого куска стены не было - одни полки и все в книгах. Книжный магазин, а не квартира. Сроду я такого не видала.
- Сколько же у вас, дедушка, книжек тут? - спросила.
- Точно не знаю, но, полагаю, тысяч около шести будет.
- И все прочли?
- Большинство прочел, некоторые просмотрел...
- Ну и умный вы, - говорю, - как профессор поди.
- Я и есть профессор, без "как", на самом деле.
Так Анна Егоровна Преснякова познакомилась с профессором архитектуры Александром Даниловичем Урванцевым. Давно закончился ремонт заслуженного дома, а Анна Егоровна продолжала бывать в девятой квартире. Старалась помочь одинокому старику: прибрать, помыть, что-то сготовить. Он сердился, когда она возилась с ведрами, гремела посудой. Видимо, старому профессору больше помощника по хозяйству нужен был слушатель. А слушателем Анна Егоровна оказалась превосходным - могла и час и два не шелохнувшись внимать Александру Даниловичу. И что бы ни рассказывал Урванцев, все было для нее открытием.
- Конечно, человек от родителей идет, - говорила мне Анна Егоровна, за руки-ноги, за терпение, за то, что сроду никакой работы не боялась, отцу с матерью мое спасибо. А за голову мне до смерти Александра Данилыча благодарить надо. Кто книжки читать меня наладил? Он. Кто обхождению научил, разговору? Он. Кто вилку с ножом по-человечески держать заставил? Он...
Какая бы трудная работа ни бывала у Анны Егоровны, какие бы неприятности ни наваливались, стоило ей провести вечер подле старика, и плохое настроение и тоску как ветром сдувало. И все в другом свете показывалось.
И тут мысли мои невольно возвращаются к Игорю. Надо поехать к нему, надо проторить тропу к мальчишке. Не знаю еще, как и чем ему помочь, но помочь обязан. С этой мыслью я поднялся со скамейки и медленно пошел к выходу.
Рыжие из битого кирпича дорожки приятно пружинили под ногами, скрадывая шаги. Где-то за вторым или третьим поворотом меня вдруг нагнал Игорь.
- Извините, - сказал он торопливо, - нахамил зря. Я часто хамлю. И понимаю - не надо, а так получается. Само собой...
- Ладно, - сказал я, - будем считать - "инцидент исперчен".
- "Любовная лодка разбилась о быт..." - он тоже знал Маяковского...
Ни о чем существенном в этот день мы больше не говорили. Но на душе у меня сделалось чуть-чуть легче, и я спокойно вернулся к мыслям о Пресняковой.
- Недавно тут было. Приходит письмо в наше управление, - рассказывала Анна Егоровна. - Письмо из райотдела милиции. Просят принять "соответствующие меры" к работнице моей бригады. Сына плохо воспитывает. А что значит "соответствующие меры"? Поднять на общем собрании и перед всем честным народом потребовать отчета? Только разве это чему-нибудь соответствует? Я-то ведь знаю: растила парня она без мужа, из кожи вон лезла, чтобы не хуже других обут-одет был, чтобы образование ему дать. Горе у нее - оболтус растет. Выходит, мало этого, надо еще добавить перед людьми осрамить. Нет, так нельзя, думаю, не по совести будет.
И Анна Егоровна после смены поехала к работнице на квартиру. Приоделась, причесалась, на темно-синий жакет депутатский значок приколола и отправилась. Пришла в дом, а парня нет. Прождала с час, явился. С приятелем. Приятеля Преснякова без лишних слов за дверь выставила, а мальчишке сказала, что разговор у них должен быть личный, с глазу на глаз.
Парень ощетинился: разговаривать не желаю, ничего объяснять не буду. И вообще шла бы ты, тетя, подобру-поздорову. А я ухожу, меня товарищ ждет.
- Сильно я расстроилась. Встала в дверях и спрашиваю: как понимать, со мной лично разговаривать не желаешь или с Советской властью? рассказывала Анна Егоровна и снова волновалась. - Говорю, а сама думаю: ну как пойдет к двери, что делать, не в драку же с ним лезть? Стою, будто к полу присохла, а сердце так и колотится. И понимаю - не война, ничем не рискую, но отступить нельзя. В случае чего не мое отступление будет наше.
Не ушел. Все я ему выложила и говорю: а теперь садись и пиши обязательство, что жить будешь как человек, а не как паразит. Написал! Потом мы его хоть и с трудом, а наладили...
Вспоминая этот рассказ Анны Егоровны, я думаю: вот мы говорим "трудный человек" - взрослый ли, мальчишка ли, неважно - человек, а может быть, чаще бывают не трудные люди, а трудные обстоятельства? И скорее по ассоциации, чем по прямой связи, приходит на память мой последний вопрос к Пресняковой:
- Судьба, обстоятельства, талант подняли вас, Анна Егоровна, на большую жизненную высоту, голова у вас от этого никогда не кружится?
- Наверное, мне бы надо ответить: "Ну что вы, как это можно позволить себе такое?" Но я скажу правду: случается. Только я не очень этого кружения боюсь, средство от него знаю. Хороший человек научил. Плыли мы из Лондона в Ленинград. И попросилась я в "воронье гнездо" слазить - это наблюдательный пост на мачте. Высоко, жуть! Хотелось оттуда на море посмотреть. Для страховки полез со мной боцман. Как взвилась я на ту верхотуру, как глянула вниз - а море покачивается - так меня и замутило... Боцман, конечно, заметил и велел: гляди вперед, дальше гляди - на горизонт! Я послушалась, и все сразу прошло. Это важно - под ноги не заглядываться. И на море и на земле.
Мы выросли с Пепе по соседству - в переулках Садового кольца. Но, пока жили в Москве, не знали друг друга. В летную школу я поступил на год позже Петелина и вскоре услышал посвященную ему необыкновенную легенду.
Рассказывали, что младший лейтенант Петелин, только-только окончивший курс обучения и назначенный инструктором в соседнюю эскадрилью, заявил:
- Инструкторить все равно не буду, не для меня работа!
Конечно, его примерно "проработали", наказали и исполнять служебные обязанности заставили. На какое-то время он приумолк и вроде бы исправно делал все, что положено инструктору.
А потом случилось...
Рядом с основным аэродромом располагалась летняя полевая площадка. Утром инструкторы перелетали на нее, день возили там курсантов, а вечером возвращались на главный аэродром. Лету от точки до точки было не больше пяти минут.
В тот день, когда полеты закончились, командир эскадрильи улетел почему-то на машине Петелина, а ему приказал дожидаться автомашины, что должна была прийти с основного аэродрома часа через полтора. Рядом с помещением комендатуры, маленьким глинобитным домишкой, стоял рулежный И-5. Для тех, кто не знает: рулежный самолет - это бывший, отработавший свое боевой истребитель. На нем начинающие пилоты обучаются рулить по земле, сохраняя направление, выполнять развороты, разбегаться и тормозить. А чтобы машина случайно не взлетела, в плоскостях делают прорези и ограничивают ход сектора газа. Словом, чтобы летать, самолету не хватает ни подъемной силы крыльев, ни тяги двигателя...
Петелин походил, походил вокруг "рулежки", притащил из сарайчика два листа старой фанеры, кое-как прикрутил их проволокой к плоскостям, закрыв зияющие сквозные прорези; отломал приклепанный ограничитель сектора газа и, решив, что теперь и подъемной силы и мощности двигателя должно хватить, запустил мотор.
"Рулежка" взлетела неохотно, но все-таки оторвалась от земли и на высоте метров пяти, выше подняться не удалось, прогудела от летной полевой площадки до основного аэродрома и там на глазах почтеннейшей авиационной публики произвела безукоризненное приземление у самого поперечного полотнища посадочного "Т".
Рассказывали, что командир эскадрильи, старый выдержанный "шкраб", на этот раз сорвался и ругал Петелина самыми последними словами, а Пепе только щурился и нахально улыбался.
Доводить начальников Петька умел. Для этого у него было три излюбленных приема. Первый - в самых трагических моментах обвинительной речи старшего офицера он вдруг произносил:
- Прошу прощения, товарищ майор (или "товарищ подполковник", или даже "товарищ генерал"), не сочтите за труд повторить последние слова, хочу для потомства запомнить...
Второй прием сводился к тому, что Пепе все время глупо улыбался и отвечал невпопад. Например, его спрашивали:
- И как ты только додумался фанеру привернуть?
- У меня, видите ли, отец кузнец. Лескова читали? Про Левшу? Так вот, мы тоже тульские...
И третий прием: сначала Пепе только щурился, а потом начинал поносить себя с таким восторгом и самоотречением, что любой начальник приходил в полное замешательство.
- Да уж и сам не знаю, как угораздило, товарищ майор, мало отец порол меня, дурака, нет во мне твердой сознательности и дисциплины, сколько раз себе обещал - больше не буду, а силенки сдержаться не хватает, самоконтролем я еще не овладел. Накажите, товарищ майор, построже накажите...