Но вообще-то они в большой дружбе. Разговорам - конца нет. Вместе они играют, по ягоды ходят, вместе Кудлатика кормят и котят ласкают. Даже засыпая, Расяле встречает Живилька, и вдвоем они путешествуют в царстве снов. Иногда соседи спрашивали:
- С кем это ты, Расяле, разговариваешь?
- С гномиками.
- А где же они?
- Там... - тыкала Расяле пальцем в какой-нибудь темный угол и добавляла: - Только очень уж пугливые...
Расяле могла бы перечислить по именам целый отряд гномов, которые обитают в лесу, а иногда, тихо перешептываясь, приходят к ней и бродят по дому. Она знакома с Дайнисом - этот красит шляпки грибам и ставит крапинки на птичьи яйца, чтобы птицам веселей было на них сидеть. Мураш приручил ежа и ящерицу. Иногда усядется на ящерицу и несется верхом так быстро, что даже мотоцикл его не перегонит. Слышала Расяле и про ученого Мудрика, который знает языки всех зверей и птиц. Ему что лягушка, что соловей - с каждым говорит, словно семечки щелкает. Гном Оюшка - цветочный парикмахер, он - чах-ча-х-чах!- подстригает и завивает цветы.
Расяле знает, что у гномов есть даже свой поэт, и заучила одну его песенку:
Дили-дили-дилидон
Впереди ведет отряд.
Дили-дили-дилидон!
Каждый встрече с нами рад.
Дилидон, как вы уже догадались, командир гномов, в походе всегда затягивает эту песню.
Есть всякие истории о том, откуда взялись гномы, но Расяле кажется, что самая интересная и, конечно, самая научная - дедушкина.
Это было давным-давно - пожалуй, три лета и четыре зимы назад. Дедушка тогда жил в городе и только изредка приезжал в деревню погостить. Расяле очень любила с ним гулять, потому что дедушка все время что-нибудь рассказывал или, смешно надув губы, напевал разные мелодии: "Прум-пум-пум, прум-пум-пум!" Когда они с Гедрюсом удили рыбу, даже рыбки собирались вокруг лодки и слушали, как дедушка изображает трубу, виолончель или свой огромный контрабас. Гедрюс, бывало, сердился, что из-за этой музыки у них не клюет, а дедушка знай свое: "Прум-пум-пум, прум-пум-пум!.."
Однажды летом дедушка приехал, снял с машины контрабас в серой одежке, красиво обшитой кожей, с длинной "молнией" на боку, отнес в горницу и поставил на место пальмы, которая замерзла той зимой. Папа принес два чемодана, а шофер - узел с постелью, и дети узнали, что дедушка приехал навсегда. Тогда он и привез в своем контрабасе гномов, которым очень полюбились лес, Расяле, Кудлатик и весь хутор.
Не будем спорить с теми, кто утверждает, что гномы обитали здесь всегда, - дедушка считал, что они прибыли из театра, в котором он много лет пиликал и гудел на своем контрабасе.
- Однажды, - рассказывал дедушка, - приехал к нам в театр новый дирижер. Белая манишка, черный фрак - все как положено (а как положено, мы знаем: все дирижеры одеваются, словно сороки - в белое и черное). А у этого на лацкане медаль, волосы седые, как прошлогодняя осока, и дирижирует он не столько палочкой, сколько густыми насупленными бровями.
Начинаем играть: "Пум-по, пум-по, пум-пум-пум... Та-та, та-та, та-а..." Я свои партии знаю назубок, меня, думаю, лохматыми бровями не запугаешь. И вдруг ни с того ни с сего вместо "та-та та-а-а..." мой контрабас - "та-та, ти-и-и"!
У меня даже макушка вспотела. Дирижер, ясное дело, уставился на меня, будто кот на сверчка: "Ладно уж, на сей раз я тебя помилую", и, значит, играем дальше.
Прижал я контрабас покрепче к плечу и жду, когда мне снова сыграть "пум-по, пум-по", а пришло время - опять слышу: "Пим!" Опять не ту струну задел! Дирижер затряс головой, словно у него комар в ухе, и я понял: в антракте попадет...
Так и случилось.
"Надо в ноты смотреть, а не на люстру, маэстро! Этак вы нам еще не к месту похоронный марш изобразите".
А что я в нотах найду? Они еще с прошлого года, а то и раньше, лежат, а я все равно играю каждый раз как надо. Нет, думаю, лучше буду глядеть на струны: может, поймаю тот палец, который надо мной, стариком, насмехается. И поймал!
Дедушка осторожно раздел контрабас и показал, как это все получилось.
- Только начал я во втором акте свою партию, вдруг опять: "Динь!" Смотрю, а на деке, вот тут, где струны крепятся, стоит крошечный человек, лохматый, глазки хитрые, и палочкой по струнам: "Динь-дон, динь-дон..." Почуял, что я его вижу, прыгнул куда-то и исчез. Не верите? - спросил дедушка и посмотрел поверх очков. - И я, честно говоря, не поверил. Раз уж, думаю, мне гномы мерещатся, самый раз на пенсию уходить. Пришел домой и написал заявление. Так и так, сорок пять лет отыграл - хватит. Отпустили меня, музыканты подарок вручили, пожелали всяческого счастья - живи, на рыбалку ходи. А у меня все гном этот из головы не выходит. Может, думаю, кто-нибудь мои очки подменил? Ведь оставлял как-то в оркестровой. Нет, очки вроде те же. Может, думаю, этот дирижер с бровями-щетками мне в голову втемяшился и теперь мерещится? Опять не то... Кто же тогда по струне ударил?
Дедушка еще долго ходил в театр, бродил по темным закоулкам, сидел на спектаклях, приставив стул около первого ряда, и до тех пор смотрел на оркестр, пока не впадал в дремоту, а может, просто притворялся, что спит. А гномы то мелькнут за струнами арфы, то, заткнув уши, пробегут мимо большого барабана, а то сядут на хрустальную люстру и, подперев кулачками головы, слушают музыку.
Дедушке, конечно, хотелось узнать, откуда же взялись эти гномы. И почему он их видит, даже иногда подмигнуть успевает, а другие словно бы не замечают?
Научные догадки, которые пока что не докажешь, именуются гипотезами. И вот дедушка придумал такую гипотезу.
Давным-давно в театре играли очень хорошую сказку "Доктор Айболит". О, золотое это было время для театра! В зале ни единого пустого места. Всюду дети, дети, дети. Только с третьего яруса разглядишь где-нибудь плешь или седую голову.
Спектакль длинный, дети ерзали в креслах, возбужденно жевали печенье и пирожные, а крошки падали на пол. А уж где крошки, там и мышки. Их заметили все - от пожарника до директора, который очень беспокоился, как бы они не изгрызли новый бархатный занавес.
А такая опасность возникла, когда дети, по два и три раза посмотрев спектакль, убедились в том, что разбойник Бармалей не поймал Айболита и никогда не поймает, успокоились и перестали ходить в театр. Сладкие крошки под креслами исчезли, и для мышей настали тоскливые голодные дни.
Однажды лунной ночью вышли они на улицу и стали шнырять в клумбах, украшавших театральный скверик. Но из вкусного там был один душистый горошек. Другие семена были горькие, а то и колючие, как ежи. Мышки грызли и плакали, грызли и плакали, пока у одной не мелькнула спасительная мысль: надо самим вскопать землю и посеять горошек! Ленивые мыши, конечно, стали ей возражать:
- Ничего у нас не выйдет. Давайте переселимся в какой-нибудь склад, а еще лучше в кино. Там дети семечки грызут.
И отправились. Там одних переловили коты, а потомки других по сей день, притаившись под полом, ждут, чтобы какой-нибудь неряха бросил им корку или просыпал семечки.
Остальные мышки, где могли, стали выращивать горошек, анютины глазки и настурции. Кроты пахали, воробьи боронили, еж свозил урожай. А мыши сеяли, пололи и сами не почувствовали, как стали превращаться в крохотных человечков. В гномиков, как сказал дедушка.
Потом они научились читать, писать и петь песни. Одни остались в городе, другие переселились в леса и подружились с детьми, птицами и всеми зверюшками.
Дедушка рассказал, что лесные гномы ткут из солнечных лучей, птичьего щебета и запаха цветов удивительные ленты, которые потом показывают детям, как кино. Пасет какой-нибудь малыш гусей, или лежит в кровати, болеет, или, как вот Расяле, стережет дом и не знает, почему ему вдруг захотелось съехать на лыжах с радуги... С самого самого верху - бултых! - прямо в озеро... Можно и без лыж, просто так...
А когда Гедрюс спросил, почему почти никто их не видит, дедушка объяснил:
- Пауки прядут для них нитки, и одежда получается почти такого цвета, как воздух. Может, поэтому... Но хорошим детям они должны бы показаться... Неужто вы их ни разу не приметили? Как же это так?
- Я вообще-то видела разик... - откликнулась Расяле и тут же зарделась, как райское яблочко - ведь не такая уж она была хорошая! Вот только что получила нагоняй за то, что вырезала дырки - нос и глаза - в дедушкиной шляпе. - Живилька я, правда, видела! Во сне... - добавила она чтобы не солгать. - Такой вихрастенький, я его еще причесывала.
А Гедрюс, хоть и нарисовал полную тетрадь гномов, откровенно признался, что в глаза их не видел. А вот их дивные ленты-мечты видывал, иногда даже на уроках.
- Ничего, - пообещал дедушка, - еще увидите. Я вам как-нибудь покажу.
Но той осенью дедушка заснул и не проснулся. Мама плакала, а Гедрюсу с Расяле все казалось, что кто-то очень тихо трогает струны контрабаса - "динь-дон, динь-дон".
Дедушку похоронили ветреным, но погожим днем под березами. На гроб все падали и падали нежные золотистые листья.
Это гномы, примостившись на ветках, бросали ему прощальные письма.
ПОЖАР
Дедушки не стало, а его контрабас теперь лежал на сундуке, словно старинная карета, на которой прикатила веселая ватага дедушкиных гномов. По-видимому, они остались здесь жить навсегда.
Расяле совсем не обязательно было видеть и слышать Живилька так, как пса Кудлатика или кота Полосатика.
Она ведь такая хитрушка, что и не видя, видит Живилька как вылитого. Кто же, как не он, по ночам уволакивает под кровать ее туфли? Кто вечно прячет куда-то ее ленты?