Они укрылись в неглубокой сухой пещерке, одной из множества, скрытых в скальных складках возле Черного зуба. Казалось, давным-давно, они удили здесь рыбу под оглушительный лай Самсона. Океан засыпал. Волны с ленивым шелестом лизали белевший в сумерках серебристый песок. Ветер ослаб до мягкого бриза. А Бренна трясло от холода, пробравшего до нутра, пока он плыл. Согреться не удалось даже после нескольких больших глотков синюхи, которую притащил предусмотрительный Дуги. И жар костерка, куда он подбрасывал ветки боярышника, будто едва касался кожи, ничуть не грея…
Но это все было неважно.
Пошарив за пазухой, Дуги взял холодную ладонь Бренна и вложил в нее… старый моряцкий свисток. Он вспыхнул начищенной медью в свете пламени, заигравшего золотыми отливами на рыжем металле. — Вот, держи, брат! Соскучился, небось…
Бренн вздрогнул от встречи с любимой детской вещью и от того, как назвал его приятель. Брат. Прежде Дуги никогда так к нему не обращался… Он вдруг понял, что только сейчас по-настоящему может дышать полной грудью. А ведь на Скотном дворе он вдыхал тот же самый воздух… на том же самом побережье. Вдыхал, но ощущал лишь затхлую вонь подземелий, мочи, крови и животного страха, напрочь вытеснившую прежние запахи… И только теперь, когда, дрожа от холода и полузакрыв глаза, Бренн слушал голос Дуги, сливавшийся с шорохом волн и ворчанием костра, он, наконец, ощутил его — запах свободы, такой знакомый, и такой новый.
Запах свободы властно и резко врывался в грудь вместе с прохладным соленым ветром открытого моря. И вкус его ощущался даже на языке. И сейчас, безлунной ночью, он был насыщен жаром дневного солнца и горечью диких трав. А еще в него тонкой струйкой вплетался позабытый запах, исходящий от Дуги — теплого дома, дымного железа и сладких булок. Этот аромат пропитывал каждый день его прежней жизни, беззаботной и светлой… До того дня, когда он убил гнусавого Джока. — А Морай… он где? — сумел выдавить из себя Бренн. — Ты ведь один в Казаросса был?
Дуги помрачнел: — Честно сказать, лучше б вообще туда не ходил, а прямиком сюда двинул… тебя дожидаться. Пока ты на арене скакал, да с гадом рукастым бился, я чуть в штаны не накидал… Хорошо, что мастер дома остался, тем более, что он ни разу ни одной Игры не видел… а тут… столько дерьма сразу, и среди всего этого дерьма — ты, и не помочь тебе ничем… Не ровен час, схудилось ему бы…
Бренн кивнул, полностью соглашаясь с доводами приятеля. Мораю действительно незачем было смотреть, как на арене Казаросса его приемыша долго и остервенело рвут зубы и щупальцы.
— А вот зацени-ка… — Из старого школьного рюкзака Дуги появилась удивительная вещь — настоящая подзорная трубка, увесистая, в кожаной оплетке. Бренн сразу понял, что стоит такая штука немало, и вопросительно поднял бровь.
— Ага, — кивнул тот, — дорогая, жуть! Только бате не говори — ухо оторвет на хрен. Но зато я будто бы рядом с тобой был… все видел… и очковал прям до мокрых штанов. Только вот помочь не мог…
— Никто бы не мог, Дуг… не заморачивайся… Так что Морай? — отвлек его Бренн от пустых сожалений.
— А с мастером мы так решили — как только тебя с арены уведут, я рвану прям сюда, а он будет ждать нас обоих в твоем старом доме в Канаве, где ты раньше с матерью жил… — Дуги снял с шеи старый ключ от лачуги в Переулке утопленников, где Бренн провел первые пять лет жизни, и положил на камень.
— Надо быстрее валить отсюда, — стуча зубами, Бренн сжал в ладони потемневший ключ. — Если Краб посулит награду за мою башку, меня здесь быстренько сцапают… Да и в Канаве, боюсь, искать будут…
— Не, не суетись, брат… У Зуба тебя ни одна гнида искать не догадается, а до утра никто и в Канаву не сунется, — мотнул головой Дуги. — Сам знаешь, по ночам туда ни скорпы, ни Ловчие не лезут — себе дороже… Ты согрейся, поешь — я лепех прихватил, а как совсем стемнеет, так, не спеша, и двинемся…
Дуги весь светился от осознания того, что друг наконец-то рядом. Прямо сиял, как начищенный медный котел, не скрывая радости и облегчения. Он старался говорить рассудительно и неторопливо, подражая Мораю, но не справляясь со своими чувствами, то и дело принимался частить, захлебываясь словами. Его искренние переживания согревали Бренна лучше, чем огонь.
— На Вишневую тебе возвращаться пока никак нельзя — туда перво-наперво припрутся… а к нам в Русалку… — Дуги замялся.
— И к вам пока нельзя, — твердо закончил Бренн фразу, которую недоговорил приятель. Он не собирался подставлять семейство Ри. Мало ли, как все обернется. Люди ан Хурца — хоть его собственные головорезы, хоть наемные — могут разузнать, что Бренна держали за своего в доме трактирщика. А уроды типа Шила или Вислоусого скорпа используют любые грязные способы, чтобы запугать и выдавить из человека, все что он знает. И потому, само собой, надо отвести от семьи папаши Мартена любопытные и недобрые взгляды. Чтобы в Русалке его вообще не искали… Ну, а если искали, то не нашли…
— Надевай-ка сухое! — Из бездонного рюкзака деловитый Дуги вытащил чистую рубаху, неодобрительно поглядывая на мокрые длинные волосы, облепившие спину друга. — Только сначала патлы твои бабские срежем — тогда на тебя вообще никто не глянет… Я и ножницы прихватил…
— Тогда режь! — Бренн оценил предусмотрительность Дуги, с уважением посмотрев на огромные кухонные ножницы, появившиеся из рюкзака вслед за рубахой и штанами. Ему самому не терпелось избавиться от волос, отросших ниже лопаток. Пока ножницы лязгали у него над ухом, он наслаждался странным чувством удовлетворения при виде того, как башмаки Дуги немилосердно втаптывают в песок срезанные вихры.
— Сойдет, — пробурчал «цирюльник» через несколько минут усердия. Он вкривь и вкось обкорнал волосы до плеч, но судя по удовлетворенной улыбке, был вполне доволен результатом, — именно такая прическа, по мнению Дуги, полагалась приличному парню.
— Теперь жги, — хрипло велел Бренн, с ненавистью глядя на кучу слипшихся прядей. Дуги подергал кольцо в проколотой мочке, привычно подражая жесту Морая, и равнодушно кинул обрезки волос в пламя. Огонь жадно набросился на новую порцию корма, и Бренну казалось, что вместе с ненавистными бабскими локонами сгорает кусок той уродливой жизни, которую он провел в покорном унижении, едва не потеряв самого себя.
— Кошкой паленой воняет, — Дуги заржал, закидывая назад кудрявую голову, и Бренн, неожиданно для себя, криво улыбнулся, не разжимая сухих соленых губ.
— Ну вот, одно доброе дело сделано, а теперь пора ошейник твой сраный срезать… — Деловито сопя, Дуги снова полез в рюкзак. С ошейником он справился минут через пять упорной работы ножовкой. К тому моменту, когда подлая железка, наконец, поддалась, Бренн согрелся и даже зажевал еще теплую картофельную лепешку, ни капли не раздражаясь на сопение приятеля и противный металлический визг за ухом.
***
Переулки Канавы знакомо воняли нищетой, рыбьими потрохами и нечистотами. Редкие фонари с сальными свечами, установленные на перекрестьях улочек, едва разгоняли густой сумрак. Им едва ли помогал тусклый свет из полуслепых окон лачуг и кабаков, возле которых, как всегда дрались или хрипели в лужах рвоты и крови завсегдатаи и случайные прохожие. Тут же, бахвалясь перед приятелями, пользовали лысых беззубых хуср не старше тридцати лет, изгнанных из Веселых домов за старость. Денег женщинам не давали вовсе — за изнурительный многочасовой труд они получали лишь миску жидкой похлебки с требухой и одобрительный хлопок по заду.
Несколько раз Бренн касался свободной шеи, одергивал под безрукавкой рубаху и чуть крепче наступал на пятку, чтобы лишний раз прочувствовать — он одет и обут, он в башмаках, как свободный горожанин, а не босой и голый, как жалкий порх. Пробираясь закоулками, они шли как две тени во мраке, и хотя на двух парней никто не обращал внимания, Бренн выдохнул с облегчением, лишь когда они свернули в темную трещину Переулка Утопленников, дохнувшую на них запахом стылого воздуха, плесени и отбросов. Ни одного фонаря или уличной жаровни, лишь тусклые проблески света пробивались из закопченых окошек обитаемых домов.
За эти годы заброшенная конюшня по соседству с их лачугой сгнила и перекосилась, грозя в любой момент рухнуть, а узкая, в одно окно, хибара горшечника, судя по сорванной двери, давно была необитаема. Изредка в старый материнский дом наведывался Морай, проверяя целостность досок, которыми была заколочена дверь и маленькое окошко. — И такая конура может пригодиться в нужный день, — приговаривал кузнец. Будто предвидел.
Бренн невольно замедлил шаг — он не появлялся здесь девять лет, и сейчас вдруг почувствовал, что он совсем иначе смотрит на все вокруг. И только сейчас ему в голову пришла испугавшая до дрожи мысль. Его отец был мореходом? Так рассказывала мать… Но в Канаве — беднейшем и проклятом квартале Нижнего города никогда не селились ни матросы, ни тем более, лоцманы или шхиперы… И что — отец поселил свою юную жену в развалюхе одного из самых тошнотных углов этого убогого места? Он шел вслед за Дуги, а мысль эта грызла и грызла его, вгрызалась в сердце, в голову…
Мать врала! Вот почему его гнобил и презирал гнусавый Джок, обзывая мать грязными словами, а самого Бренна ублюдком. Наверняка, она забеременела, будучи не замужем, и, судя по всему, ее просто выгнали из семьи. И она… скрывалась здесь, одна, беззащитная, опасаясь, что новорожденного отнимут у нее, безмужней и безработной, и отдадут на воспитание в Детское гнездо. Почему он понял это только сейчас… Потому что хотел верить, и не задумывался… Он не винил ее, понятно, что ей пришлось врать… Просто слишком больно было отказываться от образа отца, который так поддерживал его в детстве…
Сквозь щели досок на заколоченном окне их домика пробивались теплые нити света, а дверь была не заперта. Первое, что Бренн увидел, перешагнув щербатый порог, — обтянутую серой рубахой широкую спину Морая, который разводил огонь, присев у низкого очага. Тот неспешно обернулся, и его темное лицо, будто вспышка, осветила короткая улыбка.
— Как дошли? За вами никто не увязался? — спросил он, уже без улыбки глядя на Бренна.
— Никто, афи, — поспешил ответить Дуги. Бренн чуть кивнул, впитывая запах горького табака, висевшего в воздухе. Странная робость закралась в сердце, — правда ли опекун рад ему, и не погаснет ли эта радость, когда тот осознает, сколько хлопот доставит ему вернувшийся приемыш, за которого он заплатил огромные деньги? К ноге вдруг притерся мурчащий теплый комок — Шагги! Басовито гавкнув, кот задней лапой принялся топтать башмак Бренна, требуя взять его на руки. Он подхватил пушистого зверя и прижал к себе — живое тепло успокаивало.
— Будто чуял, что к тебе на встречу иду — все вертелся вокруг, то мурчал, то гавкал, да следом за мной и притащился, — улыбнулся Морай углом рта. — Да и Самсон весь день сам не свой — то и дело на улицу выбегал, будто ждал чего…
Морай вздохнул и поморщился, не отрывая взгляда от Бренна: — Вижу, ты стал совсем взрослым, и не по закону, а по сути… И я не особо этому рад… Цена больно высока…
Было ясно, что говорит он вовсе не о деньгах, отданных Джергу Ригану. Тяжело ступая, подошел. Твердая ладонь легла на затылок, и на миг напрягшись, Бренн тут же расслабился. Насколько разным может быть один и тот же жест, — когда тяжелая ладонь дрессировщика ложилась на его загривок, сдавливая шею, он чувствовал или равнодушное пренебрежение, или смертельную опасность… А сейчас… Сейчас — лишь тепло и заботу. Глубоко вдохнув, он понял, как сильно тосковал по запаху дыма, железа и огня, пропитавшему рубаху кузнеца.
— Времени у нас мало, — прогудел над ухом Морай, легонько отстраняя Бренна. — Не поговорить вволю. На Вишневую уж точно еще не раз кто-нибудь из твоих врагов припрется вынюхивать да выискивать, и мне надобно быть на месте — чтоб все видеть и все знать. А в Канаве к рассвету наверняка облавы пойдут…
— Откуда ты про облавы прознал, афи? — вскинулся Дуги. — Они ж всегда их неожиданно устраивают, чтоб врасплох застать…
— И прознавать тут нечего. Чтоб хозяину Казаросса угодить да деньгу поиметь, ради поимки твоего дружка расстараются. А где беглые, нищие да калеки хоронятся? Окромя дома на Вишневой, перво-наперво его тут начнут искать, ну а заодно и облаву устроят, чтоб проверить кто в сети попался…
Морай повернулся к Бренну, засучивая рукава, и поставил на стол бутыль с бледной зеленовато-синей жидкостью. — Давай-ка к делу… Рубаху снимай. Будем из тебя свободного человека делать… — Оттянув кожу на лопатке приемыша, он внимательно осмотрел клеймо Казаросса. — Краска глубоко въелась. Надо или срезать, или выжечь. Лучше выжечь — и быстрей, и крови меньше — запечется. И заразу огонь уймет… — говорил короткими, рублеными фразами Морай.
— Выжигай, афи… — пожал плечом Бренн, — не в первой…
— Тогда, глотни вот, — кузнец плеснул в кружку на два пальца жидкости из бутыли.
— Синюха?
— Она самая. Только малость покрепче будет, чем та, которой Мартен своих гостей поит, не в обиду тебе сказано, новый ученик, — он вскользь глянул на смутившегося Дуги. — Зато и боль уймет, и заснешь быстро… А то колотит тебя всего…
Глотнув, Бренн задохнулся, — синюха, как живое пламя обожгла пищевод, запалила костер в желудке и ударила в голову. — Ну, ты и скажешь, афи, — малость покрепче, — пробормотал он, откашлявшись. Сжал зубами тряпку, которую ему сунул Дуги, уперся ладонями в столешницу и уставился на затертый рисунок парусной лодки, выцарапанный на ней столовым ножом года в четыре.
С неприятной процедурой Морай тянуть не стал. Взяв из пылающих углей накаленное до нужной температуры тавро, одной рукой он придавил плечи Бренна к столу, — и левую лопатку тут же прострелило кошмарной болью, пробившей тело от поясницы до глазных яблок. Дуги сморщился, будто жуткую процедуру проделывали именно с ним. А Бренн замычал, грызя тряпку… Проклятье! Как он не храбрился, как не строил из себя ко всему привычного бойца, к такой боли не притерпишься. Хотя за месяцы дрессировок он не раз получал ожоги, но к «ласке» раскаленного железа так и не привык.
Глухо бормоча в бороду наговор, опекун наложил на рану повязку, пропитанную пахучей мазью, и в несколько слоев закрепил ее чистыми полотняными бинтами. — Лечишь меня как лошадь, — просипел Бренн, ощущая, как в месте ожога боль чуть стихает, переходя из острой в ноющую.
— Да без разницы, — хмыкнул кузнец… — Второй повязкой он закрыл глубокий ожог на бедре, который Бренн устроил себе сам с помощью прута пинчера. Дуги все это время ходил из угла в угол, сочувственно мыча. Постепенно боль притупилась и стала какой-то далекой. Бренну жутко захотелось спать.
— Афи, ты случаем не догадался, кто велел Зигору кишки мне выпустить… — вяло пробормотал он, — я каждый сраный день об этом думал…
— И чего надумал?
— Да так ничего так не понял… Хотя Вислоусый даже не скрывал, что меня заказали, но кто именно — не поминал… А может, и сам не знал, если заказ его начальству пришел… — Бренн почти шептал, засыпая на скамье. Он давно не брал в рот крепкого спиртного.
— Само собой, он лишь подручным был, — буркнул кузнец. — Да порученное дело до конца не довел… Повезло тебе, что… Ладно, завтра об этом… — закончил он, — завтра…
— Почему завтра? — вскинулся Бренн. Сонливость, как рукой сняло. — Ты что-то знаешь, афи? Так скажи — не тяни жабу за хвост!
— У жабы нет хвоста, а вот у давних дел имеются — шибко длинные, навроде змеиных, — спокойно ответил Морай, и тут же повернулся к Дуги: — Разбей-ка угли в очаге и сыпани песка. Не дело это, чтоб из трубы заброшки дымок курился…
— Афи! — не выдержал Бренн.
— Ты полгода терпел? Значит и до завтра дотерпишь. Разговор долгий…
Бренн пытался возразить, но веки стали тяжелыми, а язык будто прилип к небу. Мысли путались. Ааа… — проползла в голове вялая мысль, — верняк, афи сонной травы в синюху добавил…
— Ты, Дуги, дверь изнутри замкни, а я снаружи на нее старые доски насажу, да замок навешу — никто не сунется… — как сквозь воду слышал Бренн слова опекуна, проваливаясь в сон. Впервые за полгода неимоверного изнурительного напряжения, он расслабился. Ни боль, ни страх, ни смертельная опасность, трижды угрожавшая его жизни за этот бесконечно долгий день, не смогли противостоять мощи синюхи, целебному наговору и тихому урчанию кота.