- Слепые обычно любят ощупывать новому человеку лицо, - улыбнувшись, проговорил Андрей Семенович, - но, мне кажется, зрячий получает от этого слишком малое удовольствие, так что разрешите просто пожать вам руку. Может, я ошибаюсь, но по руке можно понять о человеке многое, хотя, разумеется, далеко не все. Прошу!
- Интересно, что вы поняли по моей руке? - кашлянув, неловко спросил Мурашов.
Вместо ответа Андрей Семенович крепко подхватил Мурашова - и вовремя: заходя в комнату, тот споткнулся о высокий порог, еле удержавшись на ногах.
- Проклятый купчина! Здесь, представляете, была его кладовка. Подозреваю, что он соорудил такой высоченный порог, чтобы о него спотыкались, удирая, воришки. А вон в той комнате, где жило Эрочкино семейство, там была его кухня. Видите, какие изумительные на стенах изразцы? - Андрей Семенович пошире раскрыл дверь. - Дверь между комнатами я пробил после их отъезда... Конечно, испортил стену, да... Жаль, но ничего не попишешь.
- Вы же все равно не видите, - вырвалось у Мурашова, и он от неловкости залился краской.
Но Андрей Семенович не заметил (или сделал вид, что не заметил) его бестактности.
- Да вы садитесь, - сказал он. - Хоть в кресло, хоть на диван.
Мурашов сел, оглядывая тесную, не намного больше вагонного купе, комнатушку. Единственное, чего здесь хватало с избытком, так это высоты потолка, и тому, кто находился здесь, начинало казаться, будто он попал на самое дно поставленного стоймя пенала.
Эра ушла на кухню - отгороженный от купеческой кухни закуток с третью окна.
- Эрочка, - окликнул Андрей Семенович, - холодильник набит до отказа! Дерзай на свое усмотрение! Так вот, - продолжил он, - я, разумеется, не вижу в понимании зрячего, однако иногда... - Он запнулся, подыскивая формулировку. - Иногда мне кажется, что чем-то похожим на зрение я все же обладаю. Прикосновения, запахи... - Он помолчал. - Главное, конечно, звуки. Для вас они - что-то привычное, малозначащее, а для меня каждый звук - это предмет, или движение, или характер, или расстояние, или чувство... Мир как бы состоит из звучащей материи. У каждого предмета свой голос. Для вас трамваи грохочут однообразно, а для меня нет двух одинаковых. Ты никогда не прислушивался, как стучит дождь утром или вечером?
- Разве есть разница?
- Конечно. А как он стучит по асфальту или подоконнику?
Мурашов отрицательно покачал головой и принялся перебирать разбросанные на журнальном столике яркие конверты с пластинками - на многих из них были иностранные надписи.
- Хочешь послушать?
Мурашов вздрогнул от неожиданности и растерянно протянул Андрею Семеновичу конверт с пластинкой. Тот поставил пластинку на проигрыватель, и комната вдруг огласилась птичьей трелью.
Уменьшив огонь под кастрюлей с супом, Эра прошла в комнату с изразцами, села за письменный стол, положив перед собой стопку бумаги, взяла ручку и включила стоявший тут же маленький диктофон. Он заработал, и оттуда донесся размеренный и глуховатый голос Андрея Семеновича. Правду говоря, Эра ничего или почти ничего не понимала из того, что она переписывала с кассеты, поэтому делала она это привычно-механически, улавливая через открытую дверь россыпь птичьих голосов и обрывки разговора.
- У меня много пластинок с записями разных звуков. Кое-что привозили из-за границы друзья. Пение птиц, звуки леса, шум моря, колокольные звоны... Раньше я боялся тишины. Мне нужна была иллюзия внешнего мира. Теперь... Что ж, со временем приходит умение обращать взгляд внутрь себя. Искать мир в себе. Человеческий мозг, знаешь ли, самая невероятная и самая поразительная вещь во Вселенной! - Андрей Семенович насторожился и приложил к губам палец. - Тс... Сейчас запоет пеночка...
- Ничего, - вежливо сказал Мурашов, выслушав птичье теньканье.
- Интересно, как она выглядит?
- Да я, в общем, не разбираюсь в птицах.
- А это сойка.
- По-моему, так себе голосок.
- Любопытнейшая птица! Видел ее когда-нибудь?
- Сойку? Нет... Воробьев видел, серые такие, маленькие и прыгают, ворон - те черные... Ну, еще клювы у них большие. Кур! Живых - на картинке, в магазине - потрошеных. - Мурашов фыркнул.
Через полчаса Эра выключила суп, сварила пачку пельменей, и они пообедали. Мурашов вполне освоился и уже не казался таким зажатым. Впрочем, так происходило с каждым, кто первый раз встречался с Андреем Семеновичем; очень быстро забывалось о том, что он "не такой", а следовательно, с ним нужно как-то по-особенному себя вести.
Совершенно освоившись, Мурашов принялся наскакивать на Андрея Семеновича, защищая свое полное право учить только те предметы, которые ему понадобятся в будущем и к которым он питает склонность - физику, например, или математику, - и полностью игнорировать географию, биологию и английский, которые только заполняют мозг ненужным мусором.
- Какой в этом вообще смысл? - прожевывая пельмень, воскликнул он.
- А что ты предлагаешь?
- Я предлагаю разделять по классам - математический, гуманитарный, естественных наук... Или по школам! А кто не хочет учиться вообще - того и не заставлять. Пять классов окончил - и гуляй!
- И много таких, которые не хотят?
- Ого! Еще сколько!
Андрей Семенович молчал, о чем-то задумавшись. Эре нетрудно было догадаться - о чем. Наверное, догадался и Мурашов.
- Не исключено, - проговорил наконец Андрей Семенович, - что впоследствии они пожалеют об этом и захотят учиться, а время будет утеряно безвозвратно.
- Может быть, - пробормотал Мурашов. Потом сказал: - Насколько легче было бы жить, ну и... распределять свое время, свои занятия, что ли, если бы человек знал, в чем будет смысл его жизни. Иначе очень трудно.
- А ты считаешь, что все в жизни должно быть легко? Смысл жизни... Чтобы на этот вопрос ответить, нужно всю жизнь тем и заниматься, что отвечать.
- То есть жить?
- Вот именно.
- Но ведь человек должен знать, будет у него в жизни хоть что-нибудь стоящее или нет. Иногда бывает так тошно! Конечно, словес кругом хватает: сами, своими руками, гип-гип тру-ля-ля, но ведь это всего лишь словеса. Сам... а как сам? Вот вы, например...
- Что я? Смысл жизни у всех один: реализация своих способностей, стремление к счастью, если хочешь... Может, то, что я сказал, ты тоже назовешь словесами, я не знаю...
Мурашов отрицательно покачал головой, но как-то вяло, без задора. Они посидели еще немного и вскоре ушли, попрощавшись с Андреем Семеновичем, который пригласил Мурашова заходить к нему запросто, без церемоний. Мурашов молча кивнул - он по-прежнему был какой-то словно пришибленный, и лишь на улице он сказал Эре:
- Знаешь, после всех этих разговоров - "учиться - не учиться", "смысл жизни" и прочая, и прочая - я чувствую себя так, будто жалуюсь на плохой аппетит человеку, умирающему от голода. Короче говоря, препаршиво.
- Это с непривычки. Знаешь, для меня Андрей Семенович никогда не был каким-то особенным. Ну, то есть в обычном смысле ничем не выделялся.
- А это уже "с привычки", - хмыкнул Мурашов. - Что, ты сама не можешь понять, чего все это ему стоило? Получить образование и все остальное...
- Да... Просто страшно представить. У них ведь книги, знаешь, толстенные такие, и страницы с точечками. То, что для нас одна-единственная книга, для них - полшкафа.
- А что ты там в другой комнате на магнитофоне гоняла?
- Это его статья. Он надиктовал, я переписала, а потом отнесу машинистке на перепечатку. Он ведь философ. Закончил философский факультет, защитил диссертацию.
- То-то я ничего не понял. А вообще - как он живет?
- Так и живет. Приходит его племянница, прихожу я. Да и он сам наловчился - в окрестных магазинах его знают, столовая за углом, он сам может из пакета себе что-нибудь сварить... У него есть брошюрки печатные, три книжки. В журналах еще печатается.
- Ты к нему часто ходишь?