— Ну если он такой дурак, то с ним дальше и разговаривать нечего, и обижаться нечего. Понятно?
— Не совсем.
— Понимаешь, кому нужны какие-то глупые враги? Он пустое место, и ты не обращай на него внимания.
— А как ты думаешь: враг на всю жизнь или может исправиться?
— А как по-твоему, тебе долго будет обидно или потом пройдёт?
— Ты знаешь, — говорит Вася, — кажется, уже проходит.
— Вот видишь, что значит работать головой — и тебе и другим хорошо. Я приду в школу, мы вместе с тобой будем головой работать. Одна голова хорошо, а две — лучше.
— Хорошо всё же иметь настоящего друга, как ты. А вот у кого друга нет, тому, наверно, хуже.
— Пусть головой работает, — говорю. — Тогда сразу кто-нибудь заметит и придёт посоветоваться. Они дружески побеседуют и станут друзьями. Можешь ты головой работать?
— Мне мешает лень. Она мне даже учиться мешает. Просто не знаю, что мне с ленью делать, так она ко мне пристала.
— Как же она к тебе пристала?
— Вот сижу на стуле и вставать неохота, сижу и сижу и ничего не думаю.
— Что это, болезнь, что ли, у тебя такая особая? Это, наверно, у тебя от обиды. Нечего тебе просто так сидеть на стуле! Вставай и иди по своим делам! Опыт со стулом у меня тоже был. Только я сидел на стуле не от лени, а от нечего делать. Я сидел и думал, что мне делать. Как назло, ничего не придумывалось. А стул трещал, трещал и развалился. Зато дело сразу появилось — стул чинить. Я взял и сам починил.
Вася застеснялся и, почёсывая в затылке, видимо, раздумывал о своей лени. Потом говорит:
— Наверно, с ленью надо бороться?
— Вот правильно, — говорю. — Борись с ней, гони её, дерись с ней напропалую. — Я дружески похлопал его по плечу. — Пошли её к чёрту! — Мы опять захохотали. — Лень для меня не проблема, — говорю. — У меня, понимаешь, другая проблема. Я в любое время могу взяться за любое дело. Но где взять это дело? Вот вопрос.
— А что ты сейчас делаешь?
— Я чиню свои игрушечные машины. Видишь, сколько их тут? Думаешь, это просто? С трудом получается.
— А почему они все сломанные?
— Я их специально сломал, чтобы потом починить. Чтобы никто не мог сказать, что я ничего починить не умею. А потом мне надо найти дело поважней.
Вася почесал затылок.
— Посоветуй, где мне такое дело взять? — говорю.
— Сразу не могу. Немного погодя, — сказал Вася. — Мне надо домой. Дома я подумаю, завтра приду и скажу.
И он встал со стула, который я сломал от нечего делать, а потом сделал. И он пошёл домой бороться со своей ленью.
А я остался у себя дома бороться со своим бездельем собственными силами. Поскольку от лентяя вряд ли дождёшься помощи в каком-нибудь деле. А ничего не делать трудно. Все что-нибудь делают.
С другом поговорил. Теперь мне надо с бабушкой поговорить. Наладить отношения. А то до чего дошло: бабушка разговаривать со мной не решается.
Связываться не хочет.
— Бабушка, где ты была, когда тебя у нас не было? Я этого совсем не помню. Откуда ты, бабушка?
— Я из деревни, — говорит бабушка.
— И как там в деревне, расскажи.
— Можно рассказать. Только это долго.
— Мне интересно.
— Неужто слушать будешь?
— А что?
— Теперь никто ничего слушать не хочет. Времени тратить не хотят.
— Честное слово, буду слушать. И время у меня пока есть.
— Ну, слушай. Сначала было хорошо. Весна. Солнце. Там у нас кругом черёмухи, рябины. Всё цветёт. Аромат в воздухе. Небо высокое, светлое. У нас, конечно, дом, семья. Всё хорошо...
Потом дети уехали в города.
Писем от них стали ждать.
Бывало, весь день прожду почтальона. И ночью жду дня. Луна с неба ярко светит. Пятно лунного света, будто письмо, лежит на полу. Тихо. Стараюсь не ворочаться.
Ведь если дети из родного дома уехали, они должны написать письмо о своей жизни. Почему же не пишут? Ведь знают, что дома писем ждут. Значит, плохо живут? Пусть всё равно напишут...
Слежу, как лунный квадрат бледнеет, потом исчезнет совсем, будто испарится. Чей-то петух запевает, другие начинают ему откликаться. Птицы запевают — рассвет начинается.
Я встаю, подхожу к окошку. Свет за окном неясен, туман колышется. В деревне появляется первый человек. Это пастух. Он хлопнет сейчас своим кнутом. В тумане не видно ни кнута, ни ног его — кажется, будто человек плывёт по туману. Он хлопнет кнутом на том конце деревни, и, пока идёт в другой, мне надо козу подоить.
Он хлопнет последний раз, свернёт кнут кольцами и повесит на плечо сбоку. Коза сбивает росу на траве и несётся с блеянием прямо к нему навстречу. Я выйду, доброго здоровья скажу. Пастух у нас как родной человек, всю жизнь был бессменный. Люди его уважали. Он умел накормить скотину.
Всё ещё было хорошо. Потом стало хуже и хуже.
Умер муж в одночасье. Схоронили. Холодно стало. Коза у меня ещё оставалась. Пастух ещё каждое утро подходил здороваться. Но вижу: он затосковал. Сгорбился. Старый кнут тащится сзади, как его прожитая жизнь.
Вот скотину поставили на зиму. Рассчитались с пастухом. Он купил в одном дому мяса, сколотил дощатый ящик, перекинул через него длинное полотенце, чтобы не резало плечо, пока несёт до станции, и поехал на поезде к сыну. Сын его жил в городе Москве. Говорят, старик спал на полке до самой Москвы. А когда хотели его разбудить, оказалось, он умер. Может, он умер от духоты, к которой был непривычен...
Коза у меня ещё оставалась.
Но она вскорости пала.