А МОЙ ЛИ ЭТО ДОМ?
Я так понимаю, «проводить девушку до квартиры» — занятие небыстрое, однако наглеть тоже не следовало, и мы пошли дальше. До дома оставалось километра два с небольшим — один под гору, да один в гору, ибо Юбилейный стоит на здоровенной круглой сопке, а мой дом — почти на самой её макушке.
Мы трепались про всякое и даже договорились встретиться на выходных.
И вот он, последний подъёмчик. Мой дом. Вон наш балкон с пёстро окрашенной обрешёткой. В садике (мама у меня воспитателем в детском саду много лет проработала), когда на крытых гуляльных верандах картинки рисовали, мама всегда приносила баночки с остатками краски на донышках домой — всё равно же засохнут — и подкрашивала тонкие реечки. У нас такой яркий балкон был и у тёти Светы с пятого этажа, она тоже воспитательницей работала.
Боже… Какое же оно всё… Никакого домофона, естественно, и в помине не было. В подъезд вела старая обшарпанная деревянная дверь, выкрашенная казённой краской цвета тёмной морской волны прямо поверх шелушащихся нижних слоёв.
А почему, собственно, я так уверена, что живу именно здесь? От этой мысли мне как-то стало совсем нехорошо, и жалкие обрывки соображений, что неплохо было бы нормально накормить голодного курсанта (все парни на службе вечно голодные, это точно) разлетелись, уступив место очередному приступу паники. Да даже если это моя квартира — есть ли там что-то готовое, из еды?
Мы остановились у подъезда.
— Вот здесь я живу, девятая квартира, — представить место надо, хоть полной уверенности у меня и не было, — Это на третьем этаже. Я бы пригласила тебя чай попить, но не знаю, как мама с бабушкой на это среагируют…
— Не стоит беспокойства, — Вовка был сама предупредительность, принц Гамлет, блин, — Значит, в воскресенье, в девять тридцать, около танка?
— Хорошо.
Я протянула руку для прощания, и он галантно поцеловал кончики моих пальцев.
Всё, нужно зайти в подъезд.
Я взялась за дверную ручку. Вспомнила. Обернулась.
Он стоял и ждал, пока я войду.
— Никаких цветов. Я настаиваю, — Вовкины брови слегка дрогнули; не знаю, может он и не собирался, но… — Я терпеть не могу букеты. Я не шучу.
Подъезд был непривычно обшарпанным. Нет, ничем таким тухлым или подвальным не пахло, с этим нам как-то всегда везло. Но серенькое, унылое всё. Видно, что пора бы побелить да покрасить. Почтовые ящики старые. И, главное, из каждого аккуратно выломан замочек. Продают их кому-то, что ли? Я заглянула в свой — пусто. Ни тебе писем, ни газет.
Окна древние. О, а на этой площадке подбитые! Опять, видно, Петька с пятого этажа чудил. Вечно он расколотит, потом проспится — вставляет. А берёт, девки мне говорили, в соседних домах. Модно, да?
Между рамами валялись шприцы со следами крови. Мда, а про наркош-то я и вовсе забыла. Аккуратно надо ходить, однако.
Дверь привела меня в некоторый ступор. Точно, тогда же у нас старая дверь ещё была, просто деревянная, оббитая реечками. Железную вторую поставили сильно позже, уже старшей моей дочке было года три…
Ключи нашлись в боковом кармане сумки. Один обычный маленький, с круглой головкой и второй, похожий на небольшой медицинский шпатель с пропилами.
Рука привычно слегка довернула ключ в замке. Тело помнит.
ОПРЕДЕЛИТЬСЯ!
В квартире было тихо.
Я закрыла оба замка, скинула сандалии и пробежалась по комнатам — никого.
Где все? Где мама, бабушка?
Я остановилась посреди зала. Сон это или нет? Паника накатила с новой силой.
Где я???
Господи…
Так.
Начнём сначала.
Дата?
Я подошла к зеркалу в коридоре. Нет, не смотреться. Сколько себя помню, бабушка, да и мама, втыкали открытки между стеклом и рамой. А в тумбочку под зеркалом складывали прочитанные газеты — для всяких хозяйственных нужд.
Тэкс… всё, что сверху — за девяносто пятый год.
Девяносто пятый, лето?
Взгляд упал на сумочку, с которой я пришла. Там же зачётка была!
Я схватила сумочку, уселась на диван в зале и вытряхнула всё её содержимое.
Ключи, это понятно.
Платочек.
Кошелёк, конверт — это потом.
Очки. Очки почему-то совсем не хотелось одевать. Тяжёлые они были, громоздкие, в такой советской пластиковой оправе. А ещё в них ужасно кружилась голова. Решив, что с этим вопросом я разберусь позже, я продолжила перебирать содержимое сумки.
Несколько тетрадей. О! Зачётка завалилась между тетрадками.
Меня вдруг пронзило — а, может, в этом мире меня и зовут не так?.. А я представилась! Вот будет конфуз!
Ф-ф-фух. Ольга Шаманова. Ладно. Так, что тут я… филологический факультет ИГУ, второй курс. Уговорили меня, значит, не бросать и не переводиться, так-так… И сессия закрыта. Наверное. Мысли скакали как кузнечики.
Так, успокоилась!
Внимательно!
Вряд ли в сессию поставили больше восьми экзаменов. Да и подписи-печати уже стоят. Переведена на третий курс, тыры-пыры. Вот я молодец-то…
Даты! Последний экзамен сдан двадцатого июня 1995.
А в газете?
Я снова полезла в тумбочку. А газета за двадцать первое!
То есть, я точно знаю, что сегодня как минимум двадцать первое и четверг.
Вот я туплю-то! Отрывной календарь! Бабушка любила отрывные календари, до самой её смерти у нас обязательно висел на кухне.
В календаре значилось аж восемнадцатое июня. Ясно-понятно, я всегда забываю отрывать. А значит… значит с восемнадцатого дома никого больше нет? Я торопливо выдергала листики до четверга.
Двадцать второе июня. Так? Или уже двадцать девятое?
С чего я вообще взяла, что сегодня именно четверг?
В прихожей зазвонило, заставив меня подпрыгнуть и броситься туда.
На тумбочке стоял дисковый телефон. Сгущёночно-бежевого цвета, им ещё потом Галя с Мишей долго играли. От этой мысли меня затрясло с новой силой.
Где они, мои дети?
Остались в другой ветке реальности…
Я сдёрнула трубку с рычага, чуть не уронила.
— А… алё?
— Оля-я, приве-ет, — тётя Клара говорила с привычной небольшой растяжечкой, — Что, мама с Галей с дачи ещё не приехали?
О, Господи! На даче! Хоть что-то понятно!
Галя, кстати, — это моя мама, а «мама» — это уже их общая мама, моя бабушка.
— Неа. Я вот только пришла, думала, они дома.
— И никого?
— М-м.
— А они на сколько собирались?
А что, если ход конём?..
— Я, честно говоря, и не помню. Замоталась с этой сессией. Пришла домой, смотрю, а на календаре у меня восемнадцатое!
— Ну, ты что, двадцать второе уже, — тётя Клара засмеялась.
Есть!
— Так я и говорю.
— Олечка-а, мама как приедет, ты ей скажи, пусть мне позвонит.
— Скажу, конечно!
— Ну, пока, — в трубке загудело.
Я положила трубку, и заметила чуть выше диска маленькое пластиковое окошечко со вставленной бумажкой. На бумажке немного дрожащими бабушкиными цифрами было написано: «46−57–62» — наш старый номер!
Уже легче. Я знаю своё имя, адрес и номер телефона! А ещё, что маму также зовут Галя, а отца — Саша. И институт. С которым надо что-то решать, потому как учиться ещё три года на филолога нафиг мне не упало.
Я побарабанила пальцами по тумбочке.
Раз уж я, похоже, здесь надолго.
Как бы не навсегда.
Ладно, с учёбой успеем разобраться. С домом что?
Вот он коридор. Почему-то никто никогда не называл его прихожей (с другой стороны, это такой крохотусечный аппендикс, язык не поворачивается его столь высокопарно именовать). Вешалка. Обувная полка. Тумбочка. Телефон. Большое старое зеркало в широкой деревянной раме. Стены голубой краской крашеные. Пол тоже крашеный, коричневый. Деревянный. Да он во всём доме такой, кроме туалета с ванной, там плиточка, меленькая такая, терракотовая.
Я методично пошла «по отсекам».
Из коридорчика — сразу налево.
Туалет. «Прилично» по советским понятиям. Покрашено. Стены сгущёночно-белой краской, пол — коричневой. Да, именно плитка покрашена. Зачем — не знаю, не спрашивайте. Ужасный верхний бачок с дёргалкой-шнурком. Ну, хоть не шипит, не течёт.
Ванная. Тут вокруг ванны бежевенький, довольно свежий кафель. Это, помнится, Василич выкладывал. Интересно, в этом варианте событий мама с ним? А дочь его психодорошная уехала или в Иркутске им нервы треплет?
Кстати, раковина ещё стоит. Я, вообще-то, раковины в ванных в принципе не люблю. Дурацкий предмет. Мелко, брызжет, с локтей по сторонам течёт или уж как надо туда изощряться впихиваться… Судя по всему, раковина использовалась в основном как полочка. Мылы-шампуни, крема, да всё не те, не те… ладно, разберёмся.
Зато собственно ванна-а-а… Мда. Вот зачем они кафель положили вокруг такого чуда?
Ванна у нас была старая, чугунная, и когда-то в незапамятные времена (я так предполагаю, потому что никто не сознался) её очень тщательно, а, может быть, и неоднократно, почистили чем-то абразивным. И почти весь глянец-то счистили! Со дна и до самой середины стенок, да-а-а. Теперь если сидишь в ней, заодно и пилинг прилегающих частей получается. Я эту ванну потом поменяла на стальную. Там. В прошлом будущем.
Эх, надо хоть «кометом» отмыть её, что ли, а то в эту шершавость всё повъелось, срамота…
Напротив ванной в коридорчике стояла стиральная машинка. «Сибирь», да. Чтоб вы понимали, полу автомат. Т. е., это, конечно, не «Фея» какая-нибудь, но стирка превращалась в некоторый квест.
В кухне было привычно тесно. Хрущёвка же, что вы хотите. Какие же тут размеры? Два двадцать на два сорок, кажется… Как заходишь, слева сразу маленький древний холодильник, «Саратов». Какого он года, я даже представить затрудняюсь, знаю точно, что в тысяча девятьсот семьдесят третьем он приехал сюда со старой квартиры. Он реально маленький, чуть выше стола. Дальше промежуток, задницу впихнуть — и раковина, над ней — сушилка для посуды. Справа от раковины трёхконфорочная электрическая «Лысьва», потом ещё один холодильник, чуть побольше — «Бирюса» (про который теперь ржут, что он «имени Бирюса Уиллеса»). Окно (естественно, старое деревянное, с двойной рамой), под ним чугунная батарея-гармошка.
Шторы ситцевые в незабудках. С рюшами.
А стены до самого потолка заклеены клеёнкой (рулонной такой, на тканевой основе), какие-то ромбы с мелкими розочками. Многие тогда так делали.
И прямо напротив входа, у правой стены — стол-тумба с тремя табуретками и шкафчик над ним. Оба крашены белой краской с умилительно розовыми ручками. На столе здоровенный советский ещё стальной электрочайник, выдернутый из сети по причине почти сразу сгоревшей кнопочки автоматического отключения. Придётся снова привыкать караулить, вот блин.
Микроволновкой и не пахло, опять же — блин! А когда они вообще появились? Вроде, помнится, первые, здоровые такие, уже были? Или купить мини-духовочку? Есть смысл? Подумаем.
Назад в коридор.
Квартира наша по-простецки называлась «распашонка», в зал приходила дверь из коридора, а в противоположной стене — выходило две, в спальни, разделённые встроенным шкафом из жуткого крупностружечного ДСП, крашенного белой краской.
Но сперва зал. Зал ничем меня не удивил. Стенка, та, что потом на дачу увезли. Для тех, кто такую мебель видел только в кино типа «Москва слезам не верит», напоминаю: «стенка» — это несколько одностильных шкафов в один ряд составленных. Комплект такой, короче.
Тюль и шторы, простой советский вариант, но прилично. На полу синтетический палас. Сейчас такое бы, наверное, назвали ковролином. На стене — большой шерстяной узорчатый ковёр. И уже, кстати, обои. Страшненькие, из первых, но свежие.
Диван. На самом деле, это, наверное, была какая-нибудь тахта? Не сильно я в мебели специалист. Жёсткий каркас, деревянные подлокотники, шесть плотных поролоновых подушек: три — как бы матрас и три — спинка. Можно раздвинуть основание, разложить это всё и получить почти двуспальную кровать. Мне, кстати, с моим слабым позвоночником, нравилось на ней спать — не слишком мягко.
Тумбочка. На тумбочке — телевизор, ещё здоровенный, с кинескопом. Обеденный стол с двойной раскладной столешницей. Балкон, конечно, не застеклён.
Бабушкина комната была совсем крошечная (натурально, два на три метра). Всё, что влезло — кровать, комод, да ещё один телевизор. Ковры, конечно, и на полу, и над кроватью.
Здесь, правда, ещё имелась та ДСПшная шкафостена, про которую я говорила. Половина открывалась на эту сторону, половина — во вторую спальню. Такая очень кондовая попытка изобразить плательный шкаф. Вроде как трёхтумбовый.
Вторая спальня, она же последняя из имеющихся комнат — побольше, три на три. Судя по оттенку хаоса, здесь-таки обитаю я. Тут тоже была кровать-полуторка, тот же набор ковров, письменный стол, заваленный явно моим учебным барахлом, магнитофон со стопкой кассет (Боже, кассет!), тюли, шторы…
Встроенный шкаф на две трети был заполнен — вы не поверите — моими детскими игрушками. По советским меркам я была очень «богатым» ребёнком, а всё матушка, которая мимо игрушек пройти не могла. С каждой зарплаты что-нибудь да покупала мне. Мало их у неё в детстве было, должно быть. Всё же когда семья с восемью детьми остаётся без отца, это не особо располагает к роскошествам, а бабушка стала вдовой, как раз будучи моей матушкой беременной, эх…
Ладно, не будем печалиться.
Кроме встроенного, в этой комнате стоял двухтумбовый шифоньер (сейчас и слова-то такого не услышишь), который спустя лет пять тоже уедет на дачу. Барахло внутри сего предмета пребывало в некотором хаосе, но всё оно, однозначно, было моим.
А мама?
Я прошлась по дому, проверяя шкафы. Почти полное отсутствие матушкиных вещей говорило за то, что она, похоже, живёт не здесь. С мужем? Скорее всего.
Так. Чаю. Упорядочить мысли. А! Чайник-то надо караулить, блин!
Я пошла в кухню, проверила, что в чайнике есть вода (и что она, между прочим, закрывает довольно высоко стоящую спираль!), включила. Села на табуретку (ой, моя любимая табуретка жива, с самыми удобными в мире подножками!), на другую табуретку выложила содержимое кошелька.
Мама дорогая, я и забыла, какие мы были миллионеры…
В кошельке лежала записка от… честно — я не знаю, от кого. Кто такая Лена Д.? Но она сообщала мне: «Оля, это твоя стипендия!» внутри бумажки лежали… хм… бумажки. Со множеством нулей. Три по десять тысяч и одна — пять. Тридцать пять кусков. Повышенная! Ну, судя по оценкам в зачётке.
Сильно радоваться я не стала. Помнится, на студенческую стипуху не больно-то было разбежаться.
Помимо этого, имелся внушительный капитал в восемьдесят четыре тысячи рублей. Интересно, хватит хоть, чтоб продукты купить на раз покушать? И главное — только купюры, монеты отсутствовали как класс. А, вроде, были же, ходили кое-когда вместо копеек… Хотя, если тысячу тогда уже называли рублём, пятьдесят рублей — это типа пять копеек, что ли? Мда…
Как жить, блин?
Я, конечно, понимаю, что в мои первый раз девятнадцать в башке был полнейший ветер. Такой, со свистом. Но сейчас-то? Особенно если учесть, что я примерно представляю размер грядущей на ближайшее десятилетие задницы…
Мама, конечно, поддержит. Хотя, с воспитательской зарплаты никуда особо не разбежишься. А потом, она ж ещё молодая, хочется чего-то для себя купить, а тут я. Да ещё им в ближайшие годы без конца зряплату задерживали.
Ну, допустим, ввиду моей несостоятельности, коммуналку и прочие квартирные платежи она возьмёт на себя.
Бабушка тоже как бы на самообеспечении, хоть пенсии и начали проседать.
В моей прошлой жизни отец обещал меня как минимум до конца учёбы поддерживать, да и потом помогал. Осталось только выяснить: насколько широкую жизнь я смогу себе позволить?
В папином конвертике обнаружилось двести пятьдесят тысяч. Уже интересно. Пройтись, что ли, по магазинам? Тем более — я заглянула в холодильник — и молока почти не осталось. Нет! С остатками чай попью — а то опять ждать, пока чайник вскипит. В жестяной баночке, раскрашенной под какие-то китайские мотивы, нашлись конфетки-подушечки. Вот и ладно, жратва всё равно в горло не лезет, а сахар для работы мозга полезен.
ЦЕНЫ, ЦЕНЫ…
Привычных мне магазинов и аптек в соседнем, выходящем на длинную остановку доме пока ещё не было, зато на пятачке напротив областной больницы развернулся целый рыночек, с ларьками, палатками, столиками, лотками и просто какими-то развалами чуть не на газетах. Лютая бескормица девяностых кончилась, хотя набор продуктов иногда… мда… хоть те же «соки» сухие взять. Юпи, зуко и прочую дрянь. Химоза же чистой воды.
Я прошлась туда-сюда. В глазах рябило от нулей, правда. Хоть в бумажку записывай.
Путём нехитрых арифметических вычислений я пришла к выводу, что на свои капиталы — вот прямо сейчас наличествующие триста шестьдесят девять тыщ — я могу купить четыре больших двуспальных комплекта постельного белья. Ткань, между прочим, хорошая — качественная бязь, а не то, что в две тыщи двадцать втором под этим видом продают.
Или три пары джинс «настоящих фирменных»*.
*да-да, становитесь на картоночку, меряйте
Или неплохие такие зимние сапоги (почему летом их продавали на развале — я ХЗ).
Или девяносто две булки хлеба. Или сто тридцать литров молока. О, молока!
Я затарилась и побрела дальше, считая.
Гигантские куриные окорочка желтовато-воскового цвета (ножки Буша) с ужасом обошла стороной. Лютая дрянь. Потом, будет настроение, расскажу про них.
Мясо вот нормальное. С косточкой, но ничё, красивое. Двенадцать тыщ за кило. Много это или нет? Купила кусок. Килограмм такого мяса в день можно себе позволить. Если больше ничего не есть, не пить и не носить, мда… Из косточки суп сварю, а мясо перекручу на котлеты, например. Подумала, купила ещё кусок свининки. Свинина и говядина — вместе веселей! Лук дома, вроде, был.
Или вот… В соседней палатке сидело трое колоритных чернявых мужиков. На свои капиталы я могла бы приобресть у них десять бутылок армянского коньяка. «Не хочешь каньяк, слюшай — бери кавёр! Два на тыри метыр! Атличный кавёр, натуралный шерсть, сто працентав! Четыреста, хочешь? А-а-а, триста писят, давай, э? А паехали атдыхат, э? Ниабидим…» — в этом месте я быстро ушла. Хорошо, молока хоть уже купила.
Напротив рыночка, через дорогу, на верхней площадке длинной лестницы (есть у нас такая — от центрального входа областной больницы — вниз, через всю Юбилейнскую гору, до самого края микрорайона) топталась толпа тёмно-серых личностей. Курьера с дозами ждут. Не пошла там, от греха, лучше уж с другой стороны обойти.
На ходу считала, пыталась параллели выстроить. Сцуко, обидно мало получается. При самых оптимистичных раскладах выходило, что в месяц у меня в ценах конца две тысячи двадцать первого года получается тыщ шесть дохода.
Грустновато…