ВЕСЕЛО ЛЕТИМ!
Через проход от меня, в том же первом ряду, сидел примерно папиного возраста мужик. Полноватый, носатый, чернявый. То ли армянин, то ли ещё кто, плохо я в национальностях разбираюсь. Глаза хитроватые. Тоже принял у стюардессы пятьдесят грамм. С любопытством следил за нашими эволюциями, спросил дружелюбно:
— По делам в Москву летите?
Врать я не умею, поэтому оптимальный вариант — сказать правду, но не всю.
— Вы знаете, внезапно так захотелось посетить Третьяковку. Увидеть, так сказать, своими глазами Ива́новское «Явление Христа народу».
Он выразительно приподнял густые чёрные брови:
— Неужели?
— Представьте себе. А папа меня одну не отпускает. Вот, пришлось вдвоём.
— М-м-м… — мужик покосился на Александра Иваныча, который уже устроился подремать: откинулся в кресле, уши берушами заткнул, специальной тряпочной штукой этой типа очков глаза прикрыл, — А как же муж? — он кивнул на кольцо.
— У мужа с поездками сложности. Курсант он, иватушник.
— Вот оно что. Понятно, понятно…
Да щас, «понятно»! Видно же, что паззл у тебя в голове никак не складывается.
— Евгений, — он протянул мясистую руку. Тыльная сторона ладони была покрыта редкими жёсткими волосками.
— Ольга, — я церемонно ответила на рукопожатие.
— Может, за знакомство?
— С удовольствием, только я сок. Сок здесь подают?
— Подают, конечно. Только зачем же так себя ограничивать?
Так-так, а шо-та, товарищи, как будто мелькает подозрительно знакомый акцент? Ни фига вы не армянин, гражданин Евгений!
— А у меня полная непереносимость алкоголя. Вплоть до реанимации, — легенда эта не хуже других, и, что немаловажно, гораздо короче, чем история про неправильный метаболизм, — А поржать я и без выпивки могу, таки будьте уверены.
— Какое полезное качество для женщины.
— И экономит кучу денег! — засмеялась я.
Стюардесса подала нам напитки: мне бокал, соседу — стопочку.
— Ну ладно, — я легонько бздынькнулась краем стакана о рюмку, — Шоб мы так доехали, как мы заплатили! — он посмотрел на меня с некоторым подозрением, — И чтоб второй раз не вставать — за прекрасных дам.
Я всё-таки начала ржать. Тихонько, чтоб папу не разбудить. Евгений невольно рассмеялся тоже. Вообще, я хочу сказать, по молодости лет я была не просто смешливая, а катастрофически. А ещё у меня прямо магическое умение такое было: если на меня нападали хохотушки, ржать вокруг начинали все. В институте забавно тоже. Мы с девками чё-нить начинаем гнать на последней парте и тихо хохотать. Постепенно круг хохочущих расползался шире, шире, пока не заполнял всю аудиторию, включая препода. После чего люди по цепочке передавали: «Спросите у Ольги, а чего мы ржали?» Честное слово!
— А знаете, — заговорщицки поделилась я, — Я в детстве была таким серьёзным ребёнком. А потом меня током в голову ударило.
— Да вы что⁈
— Ага. История весьма поучительна. Дядюшка мой приехал с буровой, с северов, и привёз с собой радионаушники. Ну, такие, для радиорозеток, которые из стены торчали, как замурованный Пятачок, — Евгений усмехнулся, — Как я сейчас понимаю — фигня полнейшая! Но тогда, в мои четыре года, они казались мне верхом технической и инженерной мысли. Да что там говорить, они были прекрасны, как бриллианты! И мне их, понятное дело, не давали — ну как же, я ж могу сломать. Поэтому что?..
— Что?
— Я дождалась пока в комнате никого не будет, спряталась за дверью, надела эти наушники — а там две розетки рядом, радио и электрическая. Ну, я подумала — и воткнула вилку в красивую!
— Ой, ёп…
— Вот именно. Дальше я помню только свой крик. И как мама срывает с меня эти наушники и швыряет их куда-то в стену. И ничего им, кстати, не случилось. А у меня с тех пор обострённое чувство юмора.
Ну всё! Мы посмеялись, и дальше мне осталось только слушать байки, которых, как вы понимаете, у взрослых дядек гораздо больше, чем у девушек. Да и ладно, слушать всякие истории я страсть как люблю.
Пришла проводница, предложила ещё чаю, печенюшек разных. Мой сосед увидел среди выпечки черёмуховый кексик и говорит:
— Слушай, с этой черёмухой у меня такой случай на таможне был…
И тут я поняла, кто это! Чуть не ляпнула, что знаю его, буквально едва этими словами не подавилась.
Евгений Юрьич Гришевич, первый Вовкин в прошлой жизни тесть. Мировой мужик, как Вова всегда говорит. А он, ничего не подозревая, излагал мне историю, которую я несколько раз слышала в пересказе.
— Поехал в Израиль, к брату в гости. А он мне перед вылетом звонит: привези черёмухи. Пирожков хочется, просто умирает.
— А там не продают? — поддержала историю я.
— М-м. Вообще такого нет. Ну, я говорю: шо, таки какие проблемы? Купил два пакета сушёной. Толстые такие, как подушки. По полкилограмма, наверное.
— А-а, видела на рынке. В плотной плёнке такой?
— Вот, они. Поехал, всё. Наши пропустили. А с той стороны начали проверять — и всё, с*ка, застряли на этой черёмухе.
С этого момента в рассказе появилось очень много образных слов и выражений, а также междометий. А ещё новые персонажи. Во-первых, переводчик. Тоже еврей. Совсем еврей, еврейский, а не русский. Во-вторых, целая куча еврейских офицеров. И никто из этих людей не жил ни в России, ни в СССР, и никогда не ел пирожков с черёмухой.
Я представляла себе эту кодлу, настороженно уставившуюся на подозрительные пухлые пакеты с коричнево-бурым порошком. С фиолэтовым отливом — а это же ещё страшнее. Представляла и ржала, тем более, что рассказывал Юрьич действительно смешно.
…
— Что это? — подозрительно спросил еврейский таможенник. Через переводчика, естественно.
— Черёмуха! — бодро ответил Юрьич. Тоже, конечно, через переводчика. Бросим нафиг этого переводчика, а то рассказ получится безразмерным.
— Газ? — ещё более подозрительно спросил таможенник.
— Нет… — Юрьич не сразу даже врубился, что имеется в виду замечательный слезоточивый газ, повсеместно продававшийся в девяностые в красивых камуфлированных баллончиках, похожих на дезодоранты.
— Но это черёмуха? — уточнил таможенник.
— Да.
— Ядовитый газ? — коварно переспросил таможенник, надеясь подловить подозрительного русского еврея.
— Да нет же! — Юрьич начал нервничать, — Это черёмуха, ягоды! Это едят!
— Газ??? — ужаснулся таможенник странным пристрастиям этих диких русских.
— Да это дерево!!! — возопил Юрьич, после чего рожи у всех таможенников разом стали подозрительнее вдвойне.
Юрьич выдохнул, собрал весь свой управленческий опыт и решил попробовать сначала. Тут надо медленно, как с дебилами.
— На дереве растут ягоды. Их сушат. Перемалывают. И делают начинку для пирожков.
Офицеры собрались в кружок и посовещались, после чего один выступил вперёд и, глядя на Юрьича проникновенным взглядом ребе, указал на пакеты с черёмухой неподкупным таможенным пальцем:
— Это — черёмуха?
Пакеты в чемодане испуганно прижались друг к другу.
— Да, — очень терпеливо ответил Юрьич.
— Газ!!! — торжествующе провозгласил таможенник, — Для разгона демонстраций!
Юрьич покраснел глазами и раздельно повторил:
— Черёмуха. Это. Растение.
— Га-а-аз, — согласно кивнул таможенник.
Два часа этот диалог ходил по кругу. И, как вы понимаете, килограмм сушёной черёмухи остался где-то в недрах еврейской таможни.
Потому что еврейские евреи не должны есть пирожков с ядовитым газом для разгона демонстраций.
Не то что эти безумные русские…
…
На этот раз я так ржала, что всё-таки разбудила папу. Он проснулся и познакомился с соседом. А милая бортпроводница с профессиональной приветливостью предложила нам обед. В настоящей посуде, между прочим, а не в пластиковых лоточках. И с настоящими приборами. Хотя самостоятельно я бы за это платить не стала, ну нафиг, один раз я спокойно и пластиковой вилкой из пластиковой миски перекусить могу. А спать мне пофиг в каком кресле, я маленькая.
После обеда они травили байки уже наперегонки, так что долетели мы весело.
С самолёта Гришевича встречал автомобиль, и он любезно подвёз нас до Третьяковки. Расстались мы дружески, они с отцом даже вроде телефонами обменялись. Господи, надо же, мир тесен! А уж Иркутск-то вообще большая деревня.
Москва снова неприятно меня поразила. В предыдущий прилёт я, видать, в какой-то прострации была, вообще не помню как мы по столице ездили. А сейчас прям резануло.
Грязь. Зимняя эта кися-мися под ногами. Неустроенность. Какая-то квинтэссенция чернушности. Типа как вот в этих фильмах, массово снимавшихся у нас в те годы. Из всех я более-менее смогла посмотреть «Окно в Париж» и «Всё будет хорошо», второй как-то ещё с потугой на оптимистичность, но беспросветность и убогость всё равно с экрана так и хлещет.
О! «Брат» же ещё, если о кино говорить. Но он по времени чуть позже, года через полтора будет снят, хотя изменится пока мало что.
Москва тех лет — взъерошенная и неряшливая. Почему-то даже у нас в Иркутске такого не было. Чтоб настолько грязно, прям фу.
ПРО ПРЕКРАСНОЕ
Зато Третьяковка была замечательна. Мы ж как-то внезапно на два часа раньше приехали, вот и время появилось по залам погулять. А то я по музеям с детства всё с мамой да с мамой. Вот и с папой довелось. А Ива́нов прекрасен. И Айвазовский, живое же море! Брюлловская «Всадница» мне почему-то не очень нравится, глянцевая она какая-то. Зато Саврасов!
Про Саврасова надо сказать отдельно. Я не знаю, есть сейчас в темах сочинения по русскому описание известнейшей картины Саврасова или нет, а в моём советском детстве она была обязательно у всех. И я прямо изнывала от отчаяния. Ну, что можно написать про эту картину? Унылая, серая, грачи какие-то… Для Иркутского ребёнка вообще далёкая тема. Ни грачей у нас не водится, ни полей я, не имея дачи или родственников в деревне, толком не видела. Про перелётных птиц, конечно слышала, но грачи, поле и весна в единую значимую картинку не складывались. То ли дело Куинджи, с его выразительными контрастами и прям светящимися лунами!
Так вот, когда я в первый раз увидела их живьём, пережитые ощущения меня поразили. До глубины души, да.
Начать с того, что Куинджи вообще не зашёл. Не мой живописец и всё. Как будто фотки в модных журналах смотришь. Зато Саврасов… Первый раз авторскую реплику «Грачей» я увидела в «Русском музее» Питера. Помню, ещё день ВДВ был, и в залах было полно парней в голубых беретах и с жёнами, такая милота. Культурная столица, как-никак!
Так вот. «Грачи» висели в отдельном крошечном, чуть не два на три метра, закутке. Там целая галерейка таких выгородок была. А мы шли с группой девчонок-искусствоведов, приехавших из Иркутска на практику — напитаться живым искусством. Не как китайцы, конечно, шли — не стройной колонной — ползли рассыпанным стадечком.
Я только что пережила разочарование от Куинджи, а впереди кто-то сказал:
— А-а, «Грачи прилетели»!
Я даже шаг ускорила. Думаю: гляну быстренько, чтоб закрыть этот пунктик, и дальше. Зашла — и потерялась. Это был второй в моей жизни случай полного провала в картину. Я не знаю, отчего это случается. Душа резонирует с отпечатком душевного порыва художника?
Зал исчез. А картина надвинулась и ожила. Она пахла мартом, тающим снегом и мокрым деревом. И немного берёзовыми почками. И слышны были какие-то далёкие звуки деревни и хлопанье крыльев этих самых грачей. По ногам потянуло прохладным сырым воздухом и такое было ощущение, что переступишь — и почувствуешь чавкающую грязь. А я замерла и боялась пошевелиться, от того, что всё это сейчас исчезнет.
А потом кто-то из ушедшей группы вернулся и подёргал меня за руку — и волшебство растаяло. Такое пронзительное сожаление меня накрыло, вы не представляете! Но до сих пор, если я вижу полотна Саврасова живьём, я чувствую отголосок этого умопомрачительного погружения.
И много чего ещё в Третьяковке замечательного, но много и странного. Квадрат этот. Афроквадрат, блин. Поиски философских смыслов. Фигня какая! Наш профессор по искусствоведению вообще был уверен, что Малевич на спор кусок холста закрасил, типа: я выставлю — и купят, да ещё и дискуссию разведут о глубине образа. Чушь поросячья.
Но Нестеров, любовь моя, с его трогательной северной природой! Да много чего там замечательного, не будем уж книгу в каталог превращать.
ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ
Без пятнадцати двенадцать к нам подошла вежливая бабуля:
— Извините, второй этаж музея закрывается на мероприятие до четырнадцати часов. Вы можете пока полюбоваться экспозицией первого этажа.
Боже, какие сложности. Что-то я об этом не подумала.
— Спасибо. А они уже приехали?
— Кто?
— Ну, люди, ради которых залы закрываются?
Бабушка озадачилась:
— Вы знаете, я не в курсе.
— Ладно, пошли, пап. В любом случае, они через главный вход зайдут. Наверное.
Однако, далеко уйти мы не успели. По лестнице уже поднимался ВВП и ещё какие-то люди. Поздоровались. Бабушку отправили вниз. Папу и охрану попросили подождать за дверью. Внутри осталось пятеро мужиков. Бодро составили кружком четыре музейных банкетки, расселись. Ни одно лицо кроме ВВП не узнаю́, да и ладно. Я поставила на колени сумку, раскрыла:
— Я так понимаю, Владимир Владимирович, всё это люди посвящённые?
— Да, говорите открыто.
Я достала из сумки первую пачку, в которой лежало несколько сшитых папок.
— Здесь в основном то, что связано с Первой Чеченской. Даты, описания, воспоминания. Интервью, данные боевиками и прочее. Всё, что смогла найти.
— Погодите. С первой? — спросил один из мужиков.
— Да. Потому что в моём прошлом будущем случилась и вторая, — я достала вторую, ещё более пухлую папку, — Даты активной фазы боёв у неё как бы девяносто девятый — двухтысячный, но режим контртеррористической операции будет отменён только в две тысячи девятом, а последние террористы-подпольщики будут уничтожены вообще только в семнадцатом, — я посмотрела в их хмурые лица, — В две тысячи семнадцатом.
Они переглянулись между собой. Блин, какие-то неприметные все, как на подбор. Захочешь фоторобот составить — получится манекен, честное слово.
— Мужики, я знать не знаю, кто вы. Да и неважно мне. Вы сейчас великое дело сделали. Там у нас… в первой версии событий… этих Радуевых со компанией ещё лет пять отловить не могли. Народу от их рук погибло… несколько кладбищ. А теперь, пожалуйста, поймите. С этого момента мы не просто бабочек в прошлом растоптали. Мы прям с дихлофосной атакой по джунглям прошлись. Вероятности смещены. Не повторяйте себе мантры типа «не может быть», «я не верю» и прочее. Не теряйте драгоценных дней. У вас, по сути, очень маленький зазор, чтобы переломить ход истории. Потому что свято место пусто не бывает, найдутся другие фанатики и безумцы. Пока разбег не стал непредсказуемым, надо успеть.
— Да это как раз понятно, — ещё один дядька провёл пальцем по корешкам папок, представляя, видимо, сколько предстоит читать.
Ничё-ничё, я же это всё как-то записала. Подъёмно. Я выложила на банкетку следующую пачку:
— Есть ещё одна персона, на котором половина ваххабитского движения в Чечне держится. Хаттаб.
— Знаем такого.
— Отлично. Я нашла место, где он точно будет, — я поправилась, — Теперь, после того, как трагедия в Кизляре не случилась, я надеюсь, что будет. По времени это совсем близко, и я думаю, что вероятностные линии ещё не успели смешаться. Это… это как с метлой, понимаете? Выдерни из неё один прут — да даже десяток — остальные ещё долго будут держаться в связке, разбалтываясь постепенно.
— Очень наглядно, — кивнул ВВП.
— Так вот Хаттаб — он не просто прут. Я бы сказала, что он — черенок этой метлы. Он мутит умы, он вербует террористов, он обеспечивает связи с американскими кураторами и международными экстремистами. Выдрать его нахрен из этой схемы. И параллельно начать работать с исламистами традиционного, спокойного толка — суннитами, суфистами. Я, кстати, выписала самых известных лиц, которые будут лояльны к России, перейдут на нашу сторону и будут помогать в чистках. Правда, я не знаю, как теперь всё это сложится… Так вот про Хаттаба. Через три месяца он лично будет организовывать засаду на нашу колонну. Бой у Ярыш-Марды. Очень много парней погибнет. Не считая техники. Следующая реперная точка очень далеко. И, скорее всего, она уже сместится — слишком много вводных данных изменилось.
Они дружно вопросительно впились в меня глазами.
— На красные папки обратите внимание. Это дубликаты. Я почему-то так и думала, что понадобится больше одного экземпляра. — я вытянула из сумки последнюю папку, — И вот ещё. Здесь, так скажем прочее. Природное. Техногенное. Разборки и так далее.
Четверо встали, собрали папки.
— Мы в соседнем зале почитаем.
И ушли.