- Разрешите вопрос, - попросила она.
Усков, председатель кружка, охотно и важно кивнул.
- Я хочу знать, - сказала Маша, - считает ли докладчица основным в философии Канта непознаваемость мира?
Рязанцева, которая в каждом вопросе предполагала подвох, смешалась и неуверенно ответила:
- Да.
- Я поняла из доклада, - говорила Маша, сердясь и волнуясь, - Кант утверждает, что человек слеп, как котенок.
Рязанцева не помнила, чтобы Кант где-нибудь выразился именно так.
Маша продолжала:
- Идут века, все изменяется, но человек никогда до конца не прозреет, мир для него непознаваем - так говорит Кант. Мне эта философия не нравится, в ней неуважение к человеку. А марксизм говорит: что мы не знаем сейчас, узнаем после. Правильно я понимаю? Скажите мне, правильно?
Усков откашлялся и глубокомысленно ответил:
- Ты уходишь с позиции научных доказательств в область настроений и чувств.
- Нет уж, позвольте... - возразила Дорофеева.
Было ровно семь, когда Маша вышла из института. Она напомнила Ускову и Дорофеевой, чтобы не опаздывали, и заспешила домой помогать маме.
На дверях висел огромный проржавевший замок, который предназначался главным образом для психологического воздействия на злоумышленников, так как отпирался без помощи ключа.
"Странно! Мамы нет", - удивилась Маша.
Она еще больше удивилась, прочитав оставленную на столе записку: "Приходи в госпиталь, как только вернешься".
Никаких признаков предстоящей встречи Нового года не заметила Маша в комнате. Напротив, скомканное белье лежало грудой на кровати, валялся опрокинутый табурет, из кастрюли ползло на стол тесто.
"Все понятно, - догадалась Маша. - Наверно, мама что-нибудь напутала на работе и под Новый год ей был нагоняй".
Она съела корку черствого хлеба с солью и кусочком праздничной колбасы и отправилась выручать маму. В лаборатории Ирины Федотовны не было.
- Где Строгова? - спросила Маша санитара в главном здании.
Тот указал. Маша открыла дверь в кабинет дежурного врача и увидела Аркадия Фроловича. Да, это был он.
Он стоял к Маше спиной, говоря что-то врачу и Ирине Федотовне, но Маша сразу узнала его сутулую круглую спину и коротко остриженный затылок. Он обернулся, и Маша увидела знакомые длинные усы. Усы стали белые, не сохранилось ни одного черного волоска.
Это было похоже на Аркадия Фроловича - свалиться как снег на голову именно под Новый год.
Он поманил Машу и взял ее обеими руками за щеки:
- Могла быть толще!
Он вынул трубку изо рта, положил на стол и обнял Машу. Отстранил от себя, оглядел, снова обнял:
- Хороша! Кстати... - И, как когда-то в детстве, в Москве, вытащил из кармана плитку шоколада: - Это тебе на рождение, а кроме того...
- Аркадий Фролович, - решительно перебила Маша, - я без памяти рада вам! Слышать не хочу о подарках!
- Кроме того, - продолжал Аркадий Фролович, - я выполнил твою просьбу.
- Что? - Маша побледнела. Сердце упало и взлетело вверх. Несколько секунд она как будто качалась на качелях.
- Я его нашел, - сказал Аркадий Фролович, зажигая трубку. - Черт! Почему она не горит?
Ирина Федотовна испуганно ахнула:
- Что я наделала - пирог пропал! Маша, я устроила его в девятую палату, где раньше лежал майор.
- Кого ты устроила, мама? - спросила Маша, с ужасом думая: сейчас все это окажется страшной ошибкой.
Аркадий Фролович тронул Машу за плечо и легонько подтолкнул:
- Девятая палата, по коридору направо, потом налево, третья дверь. Задето легкое.
Направо, налево, третья дверь...
Но перед дверью Маша остановилась.
Прошло полтора года. Вдруг...
Толстенькая, кругленькая сестра с пухлым ребяческим ртом, пробегая по коридору, спросила:
- Вам кого?
И Маша вошла.
Она увидела только Митю, как будто он был один в палате. Никого и ничего вокруг. Она встретила его внимательный, настойчивый взгляд, он не улыбнулся. Маша поняла - ждал. И чувство доверия и близости, не только не ослабевшее, а, наоборот, окрепшее за эти полтора года, с новой силой охватило ее.
Она быстро прошла через палату, наклонилась над Митей и поцеловала его в губы, не думая о том, так она делает или нет и можно или нельзя ей его целовать.
- Маша! - сказал он, неловко обнимая ее.
Ей было неудобно стоять нагнувшись, она видела его страдающие, счастливые глаза.
- Сядь, - сказал Митя.
Она взяла стул.
Кто-то смотрел на них с соседней койки, но она не замечала: в палате был один Митя. Так близко.