Посвящается Маргарет
леди Брук рани Саравака
В ночь накануне того дня, когда была назначена коронация, юный Король сидел в одиночестве в своих прекрасных покоях. Все придворные попрощались с ним, отвесив, по обычаю того времени, земной поклон, и удалились в Большой зал дворца, чтобы выслушать последние наставления от Профессора Этикета, поскольку некоторые из них все еще держались совершенно естественно, а это, надо вам заметить, весьма серьезный проступок со стороны придворного.
Их уход не вызвал сожалений у мальчика — ведь он и был всего только мальчиком шестнадцати лет от роду, — с глубоким вздохом облегчения откинулся он на мягкие подушки своего расшитого узорами ложа и лежал с испуганными глазами и приоткрытым ртом, словно смуглый лесной Фавн или молодое животное из заповедной рощи, только что пойманное охотниками.
А его и впрямь отыскали охотники, случайно повстречавшие его, когда он, босоногий, со свирелью в руках, гнал стадо коз бедного пастуха, который его вырастил и сыном которого он всегда себя считал. Ребенок единственной дочери старого Короля от тайного брака с человеком много ниже ее по своему положению — чужеземцем, как утверждали одни, который волшебством — чудесной игрой на лютне — внушил любовь юной Принцессе; другие поговаривали о художнике из Римини, которому Принцесса оказала большую, может быть чересчур большую, честь и который внезапно исчез, так и не закончив своей работы в Соборе, — итак, ребенок единственной дочери старого Короля, когда ему исполнилась всего неделя, был похищен прямо от матери, пока она спала, и отдан на воспитание простому крестьянину и его жене, не имевшим своих детей и жившим далеко в лесу, откуда до города и за день не доедешь. Горе ли, или болезнь, как утверждал придворный лекарь, или же быстродействующий итальянский яд, подмешанный в бокал пряного вина, как полагали другие, убили невинную, что произвела его на свет, через час после ее пробуждения; и когда доверенный гонец Короля, увезший ребенка на луке седла, еще только склонялся с утомленной лошади и стучал в дверь убогой хижины пастуха, тело Принцессы уже опускали в свежевырытую могилу на заброшенном кладбище за городскими воротами, где, как поговаривали, будто бы покоилось другое тело — того юноши дивной чужеземной красоты, и руки его были связаны за спиной веревкой, стянутой узлом, а на груди зияло множество кровавых ран, нанесенных кинжалом.
Во всяком случае, такую историю передавали шепотом люди из уст в уста. Несомненно лишь, что на смертном одре старый Король, то ли движимый раскаянием в содеянном им грехе, то ли не желая, чтобы королевство досталось человеку чужого рода, велел послать за мальчиком и перед лицом Совета провозгласил его своим наследником.
И кажется, будто с первого же мгновения, как он был признан, в нем проявились признаки того странного влечения к красоте, которому суждено было так сильно повлиять на его жизнь. Те, кто сопровождал его в отведенные ему покои, часто рассказывали, какой восхищенный возглас сорвался с его губ, когда он увидел приготовленные для него изысканные одеяния и дорогие украшения, с какой почти неистовой радостью он сбросил свою куртку из толстой кожи и грубый плащ из овечьей шкуры. Правда, временами он тосковал о своей привольной лесной жизни, и его неизменно сердили утомительные дворцовые церемонии, отнимавшие ежедневно столько времени, но чудесный дворец — дворец Joyeuse, как его называли, — владельцем которого он теперь стал, казался ему новым миром, заново украшенным по его велению, и, как только ему удавалось ускользнуть с заседания Совета или из зала аудиенций, он сбегал вниз по парадной лестнице с бронзовыми позолоченными львами и ступенями из чистого порфира и бродил по комнатам и переходам, словно человек, который надеется обрести в красоте некое утоляющее боль снадобье, своего рода исцеление.
В этих путешествиях за открытиями, как он сам их называл — а для него это и впрямь были дивные странствия по дивной стране, — его иногда сопровождали стройные белокурые пажи в развевающихся накидках и ярких трепещущих лентах, но чаще он ходил один, каким-то чутьем, которое сродни пророческому дару, угадав, что тайны искусства лучше всего постигаются втайне и что, подобно Мудрости, Красота любит одиноких почитателей.
Много забавных историй рассказывали о нем в эту пору. Говорили, будто дородный Бургомистр, явившийся, чтобы произнести цветистую речь — приветствие от имени жителей города, — застал его коленопреклоненным и замеревшим в истинном восхищении перед огромной картиной, которая была только что доставлена из Венеции и, видимо, предвещала поклонение каким-то новым богам. В другой раз он пропадал несколько часов, и после длительных поисков его обнаружили в маленькой комнатке в одной из северных башен дворца — он словно в трансе рассматривал греческую гемму с фигурой Адониса. Ходила молва, будто видели, как он своими теплыми губами припал к мраморному челу античной статуи, которую нашли на дне реки при сооружении каменного моста и на которой было высечено имя вифинского раба императора Адриана. Он провел целую ночь, созерцая игру лунного света на серебряном изваянии Эндимиона.
Его, безусловно, очаровывали все редкие и дорогие вещи, и, сгорая от желания получить их, он разослал повсюду множество купцов: к диким рыбакам северных морей — за янтарем, в Египет — за той странной, зеленой бирюзой, что находят лишь в царских гробницах, в Персию — за шелковыми коврами и расписными сосудами, в Индию — за кисеей и разрисованной слоновой костью, за лунным камнем и браслетами из яшмы, за сандалом, голубой эмалью и шалями из тонкой шерсти.
Но больше всего занимали его сотканная из золотых нитей мантия, которую ему предстояло надеть на коронацию, корона с рубинами и скипетр, усыпанный жемчугом, выложенным рядами и кругами. Об этом он как раз и думал в ту ночь, раскинувшись на роскошном ложе, глядя на огромное сосновое полено, догоравшее в камине. Много месяцев назад ему доставили эскизы, принадлежавшие кисти знаменитейших художников того времени, и он повелел, чтобы ремесленники трудились день и ночь, стараясь их воплотить, и чтобы по всему свету искали драгоценные камни, которые были бы достойны их работы. В своем воображении он увидел себя перед высоким алтарем в соборе в прекрасном королевском облачении, и улыбка заиграла на его детских губах и не сходила с них, ярким сиянием озаряя его темные лесные глаза.
Спустя некоторое время он поднялся со своего ложа и, прислонясь к резному навесу над камином, окинул взглядом полуосвещенные покои. Стены были увешаны богатыми гобеленами, изображающими Триумф Красоты. Один угол занимал огромный шкаф, выложенный агатом и ляпис-лазурью, напротив окна стоял дивной работы сервант с золочеными лакированными стенками, покрытыми золотой мозаикой, в котором помещались изящные бокалы венецианского стекла и кубок из темного, в прожилках оникса. На шелковом покрывале, устилавшем его ложе, были вышиты бледные маки, словно выпавшие из усталых рук сна; высокие, стройные, как тростник, колонны из точеной слоновой кости поддерживали бархатный балдахин, над которым, словно белая пена, вздымались к бледному серебру резного потолка огромные султаны страусовых перьев. В головах смеющийся Нарцисс из позеленевшей бронзы держал полированное зеркало. На столе стоял плоский фиал из аметиста.
Он видел за окном огромный купол собора, округлый контур которого нависал над призрачными домами, и усталых часовых, шагавших взад и вперед по окутанной туманом террасе у реки. Вдали, в саду, пел соловей. Из открытого окна тянуло слабым ароматом жасмина. Откинув со лба темные кудри, он взял лютню и пробежал пальцами по струнам. Тяжелые веки смежились, и странная усталость овладела им. Никогда прежде не испытывал он с такой остротой, или с такой бесконечной радостью, магию и таинство красивых вещей.
Когда башенные часы пробили полночь, он позвонил в колокольчик, явились пажи и раздели его с великими церемониями, омыв ему руки розовой водой и осыпав его подушку цветами. И стоило лишь им покинуть комнату, как он тотчас заснул.
И когда он спал, ему приснился сон, и вот что ему приснилось. Ему привиделось, будто он стоит в длинном зале с низким потолком, под самой крышей, среди жужжания и грохота множества ткацких станков. Тусклый свет сочился сквозь зарешеченные окна, позволяя различить изможденные фигуры, склонившиеся над работой. Бледные, болезненного вида дети сидели, скрючившись, на поперечных балках. Когда челноки проходили через основу, они поднимали тяжелые кросна, а когда челноки останавливались, они их отпускали, и те, падая, прижимали одну нить к другой. Их лица осунулись от голода, тонкие ручки тряслись и дрожали. У стола сидело несколько изможденных женщин, они шили. Ужасное зловоние наполняло пространство. Воздух был тяжелый и смрадный, на стенках каплями проступала влага, струйками стекая вниз.
Юный Король подошел к одному из ткачей и остановился, наблюдая за ним.
Ткач сердито посмотрел на него и сказал:
— Ты чего наблюдаешь за мной? Ты шпион, которого хозяин приставил следить за нами?
— Кто твой хозяин? — спросил юный Король.
— Наш хозяин! — воскликнул ткач с горечью. — Он такой же человек, как и я. Право, между нами только и разницы, что он носит прекрасные одежды, тогда как я хожу в отрепьях, и, в то время как я слабею от голода, он едва ли не страдает от обжорства.
— Это свободная страна, — сказал юный Король, — и ты не раб.
— На войне, — отвечал ткач, — сильные превращают в рабов слабых, а в мирное время богатые превращают в рабов бедняков. Чтобы жить, мы должны трудиться, а они дают нам такую скудную плату, что мы умираем. Мы корпим на них целый день, а у них груды золота в сундуках, наши дети вянут до времени, и лица тех, кого мы любим, грубеют и становятся злыми. Мы давим виноград, а вино пьют другие. Мы сеем хлеб, но наш стол пуст. Мы влачим цепи, хотя они и невидимы глазу, и, хотя нас называют свободными, мы рабы.
— И это относится ко всем? — спросил юный Король.
— Ко всем, — отвечал ткач, — как к молодым, так и к старым, и к женщинам так же, как к мужчинам, к малолетним так же, как к престарелым. Торговцы сдирают с нас шкуру, и нам поневоле приходится делать, что они велят. Приедет священник, прочитает молитвы, перебирая четки, а до нас никому нет дела. По нашим улицам, что не знают солнца, крадется Нищета с голодными глазами, а за ней по пятам — Грех с испитым лицом. Беда будит нас поутру, и Стыд сидит с нами по вечерам. Но что тебе до всего этого? Ты не из нашего числа. У тебя слишком счастливое лицо.
И он отвернулся, нахмурившись, и запустил уто́к на своем станке, и юный Король увидел, что в него вложена золотая нить.
И великий ужас охватил его, и он спросил ткача:
— Что за мантию ты ткешь?
— Это мантия для коронации юного Короля, — отвечал тот. — Тебе-то что до этого?
И юный Король громко вскрикнул и проснулся, и — о чудо! — он был в своих покоях, и в окне он увидел огромную луну цвета мёда, висевшую в темном небе.
И он снова заснул, и ему приснился сон, и вот что ему приснилось. Ему привиделось, будто он возлежит на палубе огромной галеры, где была сотня рабов, которые гребли. На ковре рядом с ним сидел хозяин галеры. Он был черен, как эбеновое дерево, и на голове у него был тюрбан алого шелка. Громадные серебряные серьги оттягивали толстые мочки его ушей, в руках он держал весы из слоновой кости.
На рабах не было ничего, кроме рваных набедренных повязок, и каждый был прикован цепью к соседу. Жаркое солнце нещадно палило их, взад и вперед по проходу бегали негры, осыпая их ударами кожаных бичей. Они вытягивали тощие руки и, налегая на тяжелые весла, рассекали ими воду. От весел разлетались соленые брызги.
Наконец они достигли небольшого залива и стали измерять глубину. С берега дул легкий ветер, покрывая палубу и огромный треугольный парус мельчайшей красной пылью. Показались три араба на диких ослах и метнули в них копья. Хозяин галеры взял расписной лук и сразил одного из них, попав тому в шею. Он тяжело свалился в прибрежную пену, а его товарищи ускакали. За ними последовала закутанная в желтое покрывало и чадру женщина на медленно ступавшем верблюде, время от времени оглядываясь на труп.
Как только они бросили якорь и убрали парус, негры спустились в трюм и принесли оттуда длинную веревочную лестницу с тяжелыми свинцовыми грузилами. Хозяин галеры привязал концы к железным пиллерсам и перекинул лестницу через борт. Потом негры схватили самого юного из рабов, сбили его кандалы, залили ему ноздри и уши воском и привязали к поясу большой камень. Устало он сполз по лестнице вниз и исчез в море. Там, где он погрузился в воду, поднялось несколько пузырьков. Некоторые рабы с любопытством смотрели за борт. На носу галеры сидел заклинатель акул и монотонно бил в барабан.
Спустя некоторое время ныряльщик показался над водой и, тяжело дыша, ухватился за лестницу — в правой руке у него была жемчужина. Негры выхватили ее и опять столкнули его в воду. Рабы заснули у своих весел.
Снова и снова поднимался он, принося каждый раз прекрасную жемчужину. Хозяин галеры взвешивал их и опускал в маленький мешочек из зеленой кожи.
Юный Король пытался заговорить, но язык его словно прилип к нёбу, и губы отказывались шевелиться. Болтавшие друг с другом негры затеяли ссору из-за нитки ярких бус. Над галерой все кружила и кружила пара журавлей.
Потом пловец поднялся на поверхность в последний раз, и жемчужина, которую он принес, была прекраснее всех жемчугов Ормуза, потому что по форме она была словно луна в полнолуние, и была она бледнее утренней звезды. Но лицо раба заливала странная бледность, и, когда он упал на палубу, из носа и ушей его хлынула кровь. Некоторое время его сотрясала дрожь, потом он затих. Негры пожали плечами и бросили тело за борт.
Владелец галеры рассмеялся, протянул руку и взял жемчужину, и когда он увидел ее, то прижал ее ко лбу и поклонился.
— Она пойдет, — сказал он, — на скипетр юного Короля, — и подал знак неграм сниматься с якоря.
И когда юный Король услышал это, он громко вскрикнул и проснулся и увидел в окно, как рассвет длинными серыми пальцами цепляется за меркнущие звезды.
И он снова заснул, и ему приснился сон, и вот что ему приснилось. Ему привиделось, будто он идет по темному лесу среди деревьев, увешанных странного вида плодами и покрытых прекрасными ядовитыми цветами. Гадюки шипели, когда он проходил мимо, и яркие попугаи с криком перелетали с ветки на ветку. Огромные черепахи спали, разлегшись в горячей болотной тине. На деревьях сидело множество обезьян и павлинов.
Шел он шел, пока не вышел на опушку, и тут он увидел несметное скопище людей, которые работали в русле высохшей реки. Они кишели на склоне утеса, точно муравьи. Они рыли в земле глубокие ямы и спускались в них. Кто-то отбивал камень большим кайлом, кто-то рылся в песке. Они вырывали с корнями кактус и топтали алые цветы. Они торопились, перекликаясь друг с другом, ни один не сидел без дела.
Из темной пещеры за ними наблюдали Смерть и Жадность, и Смерть проговорила:
— Я устала; отдай мне третью часть этих людей и отпусти меня.
Но Жадность покачала головой.
— Это мои слуги, — отвечала она.
И Смерть сказала ей:
— Что у тебя в руке?
— У меня три зернышка, — ответила та, — а тебе что до этого?